Архангельский рассказывал Кукесу, как он освободился от армии, а Кукес - Птицыну. Птицын поразился, как Архангельский все просчитал - до мелочей. Птицыну такое и не снилось. Это была многоходовая операция. Прежде всего, Архангельский связался со своим дальним родственником, генералом пожарной охраны. Тот через своего зама, полковника, сделал Архангельскому вызов в военкомат: если Архангельского забирают, Главный штаб пожарной охраны тут же отправляет запрос в призывную комиссию и Архангельский служит в Москве, в пожарной охране, под патронажем своего родича. Впрочем, родич его предупредил, что полностью от "дедовщины" он спасти его не сможет, так что Архангельскому лучше вовсе не служить.
Обеспечив таким образом тылы, Архангельский пошел к военкоматовскому врачу и настаивал, чтобы его послали на обследование по поводу сильнейшей аллергии. Тогда Архангельский еще не знал, что сама по себе аллергия от армии не освобождает, в лучшем случае статья по аллергии грозит стройбатом, что может быть хуже, чем строевые войска. Врач, не найдя в медицинской карте ни малейшего подтверждения аллергии Архангельского, наорала на него, обозвала симулянтом, не хотела давать направления на обследование, грозилась показать Архангельскому, где раки зимуют, то есть сию же минуту призвать в Вооруженные Силы. Архангельский кричал, в свою очередь, что в армии едят селедку, а он от нее падает в обморок и, кроме того, он филолог, журналист, у него пятнадцать печатных работ; вот почему она не имеет права загонять его в могилу. Одним словом, всё началось со скандала.
Архангельский ложится в больницу - у него берут анализ мочи, кала, делают спирометрию (заставляют дышать в трубочку). Диагноз: "практически здоров". Пора собирать белье, мыло и зубную щетку в вещмешок. К счастью для Архангельского, врачи написали в заключении: "рекомендуется обследование у аллерголога". В этой больнице аллерголога просто не было. Запись послужила зацепкой, которую Архангельский использовал. Надо сказать, у Архангельского на самом деле была аллергия на рыбу, орехи и яйца. Он отвез заключение в военкомат и, между прочим, упомянул, что недавно женился, взял фамилию жены, тогда как настоящая его фамилия - Бень. Докторша, по фамилии Вайнтрауб, на этот раз была в хорошем настроении, благосклонно выслушала Архангельского, хотя и не преминула строго сказать: "С этого надо было начинать!" - после чего выдала Архангельскому направление в аллергоцентр. Они заключили негласный джентльменский договор о том, что врач не беспокоит Архангельского бесконечными повестками, ну а он взамен сам вовремя привозит, без всяких понуканий и нажима с ее стороны, медицинские заключения. Архангельский ясно осознал: он должен вести себя по отношению к доктору как настоящий русский интеллигент - другими словами, быть честным, точным, пунктуальным, никогда не лгать, держаться с достоинством и выполнять все возложенные на себя обязательства.
В аллерогоцентре Архангельскому крупно повезло: у него оказалась очень нежная кожа, и, когда ему сделали надрезы на внутренней стороне локтя и капнули на ранки аллергены, рука распухла, образовались гигантские шишки. Врач аллергоцентра долго охала, глядя на локоть Архангельского, заподозрила у него астму, стала интересоваться, как он дышит и не было ли у него астматических приступов. Архангельский, у которого с горя обострилось чутье, моментально со всем соглашался: "Да дышу плохо!.. Набухает гортань... Ну, конечно, конечно... я задыхаюсь, но не знал, что это астма..." В результате врач дала выписку с подозрениями на астму, компоненты бронхита и рекомендацией обследоваться стационарно в институте Иммунологии.
Перед тем как залечь в институт Иммунологии, Архангельский изучил по медицинским справочникам симптомы астмы. Доктор Вайнтрауб на этот раз палок в колес Архангельскому не вставляла, а, наоборот, дала зеленую улицу. Институт Иммунологии - научный институт, поэтому там никто не подозревал в Архангельском симулянта.
Молодая врач, Фатима Шотоевна, ровесница Архангельского, отнеслась к нему как к брату. Ему опять ввели серию аллергенов, одновременно лечили: кололи в плечо, утром приносили по три таблетки и кефир. Архангельский аккуратно складывал таблетки в цилиндрическую коробочку: авось когда-нибудь сгодится. Кефир выливал в раковину.
Очень многое зависело от врачихи, и Архангельский стал плести любовную интригу. Первым делом он показал свою крайнюю заинтересованность проблемами мусульманства. Чутью Архангельского можно было бы позавидовать: он сразу попал на золотую жилу. Фатима Шотоевна втайне исповедовала ислам. Ее симпатия к Архангельскому росла день ото дня. Архангельский начал осторожно жаловаться на жену, особенно на ее фанатичное православие. Фатима Шотоевна ему сочувствовала. Архангельский пошел дальше: он сетовал на свою доверчивость и романтическое отношение к людям; будь он поопытней и порешительней, он не стал бы связывать свою судьбу с нынешней супругой. Как они духовно далеки друг от друга! Впервые за много лет Архангельский почувствовал духовное сродство - с Фатимой Шотоевной. Если она протянет ему руку помощи, то он сделает решительный шаг - и перейдет в мусульманство, тем более что он, как иудей по родителям, в детстве уже подвергся процедуре обрезания.
На выходные Архангельский, отпущенный Фатимой Шотоевной, съездил домой, чтобы, помимо крепких объятий Маши Архангельской, связаться с соседом по лестничной клетке - опытным врачом, крупным авторитетом по эндокринологии, директором института. Лет пять назад он лечил отца Архангельского от инсульта, хотя и безрезультатно, практиковал, в том числе и на дому; к нему не однажды приезжали консультироваться дети Хрущева. Когда Архангельский растолковал ему ситуацию, профессор Островский ударил себя по ляжкам, отругал Архангельского, что тот сразу не обратился к нему - он тут же положил бы его в институт Эндокринологии, и дело было бы в шляпе. Впрочем, не все еще потеряно. Островский покопался у себя в шкафчике на кухне, извлек бланки, печати, за десять минут написал ему выписку из истории болезни: будто бы Архангельский - наследственный инвалид, у него больные надпочечники, на почве чего и возникла эндокринологическая астма (отец его тоже умер от надпочечников), кроме того, он, Архангельский, дважды лежал в институте Эндокринологии, ему прописано ежедневно пить преднизалон. Он шлепнул печати, подмахнул подпись директора клиники, выдал бумаги Архангельскому. Напоследок сосед сказал: "Если будут трудности в институте Иммунологии, позвони мне, мы положим тебя ко мне... Я рассеку тебе кожу на локте, а потом зашью. Мы напишем, что ты перенес операцию по вживлению кристалла... Кристалл преднизалона... Страшно дорогой... он вживляется в тело, а потом постепенно рассасывается. В общем, ты живой инвалид. Какая там армия! До койки бы доползти!.."
Архангельский в понедельник с легким сердцем вернулся в институт Иммунологии. Его тылы еще больше укрепились; во время передышки он подтянул к окопам свежие силы из резерва и полевую кухню. Фатима Шотоевна, увидев выписку Архангельского об эндокринологической астме, испытала небольшой шок: до этого Архангельский ни разу не упомянул об этой своей тяжкой болезни; Архангельскому якобы подсказали, вот он и привез из клиники эти документы, если б не его рассеянность и занятость... ведь он с головой ушел в интеллектуальные проблемы структурной лингвистики.
Кстати, подоспела еще одна экспертиза - повторная спирометрия. Здесь Архангельский уже насмотрелся на астматиков: как торопливо те вдыхают в себя воздух и как мучительно выдыхают. Профессор Островский к тому же посоветовал Архангельскому симулировать затрудненный выдох. (Первый раз в другой больнице Архангельский ошибочно с усилием втягивал в себя воздух и легко выдыхал, полагая, будто именно так дышат легочные больные.) Теперь Архангельский не был таким дураком и встретил спирометрию во всеоружии: он просто-напросто выдувал в трубочку пузыри, с интересом наблюдая, как его пузыри вычерчиваются на бумаге в длинные неровные кривули.
Изучив выписку соседа, Фатима Шотоевна прислала к Архангельскому местного эндокринолога. Эндокринолог, судя по всему, был астматиком, и они с Архангельским, тяжело дыша и покашливая, разговаривали как два инвалида - вяло, с долгими паузами и длинными передышками. После одной из таких пауз эндокринолог попросил Архангельского показать, где у него были пятна. Архангельский ничуть не испугался, поскольку вычитал в медицинском справочнике, что в ходе той эндокринологической болезни, которой наделил его сосед, появляются бронзовые пятна на локте. Он и показал эндокринологу свой локоть. У того глаза на лоб полезли, он снял круглые очки, протер их, стал дышать глубоко и ровно. "Простите, - заметил он, густо покраснев, - но ведь эти пятна бывают на внутренней стороне локтя..." - "Ах, да... конечно... конечно..." - Архангельский тоже покраснел и стал объяснять все своей дурацкой забывчивостью.
Фатима Шотоевна предложила Архангельскому съездить на консультацию к профессору Островскому в институт Эндокринологии, а заодно, поскольку у него такие солидные знакомства, захватить еще двух ее больных. Архангельский перезвонил соседу. "Пусть приезжают", - был ответ. Трое больных, в число которых затесался Архангельский, во главе с Фатимой Шотоевной поехали на машине "скорой помощи" из института Иммунологии в институт Эндокринологии. На коленях, в пакетиках, они держали по баночке с мочой.
Шофер долго не мог найти дорогу, спрашивал Архангельского. Тот знал только адрес - "улица Дмитрия Ульянова". "Как ехать: направо или налево?" - добивался своего шофер. "Я с этой стороны не заезжал..." - робко врал Архангельский. " А, вижу... Вывеску вижу!..." Шофер подрулил к громадному комплексу зданий. "Куда идти?" - спрашивает Архангельского Фатима Шотоевна, ведь он дважды здесь лежал. Архангельский понятия не имеет: "Кажется, сюда..." Они заходят в научный институт, пробираются через необъятные коридоры, с трудом отыскивают дорогу наружу; наконец, попадают в приемную директора института профессора Островского. Тот встречает их с распростертыми объятиями, с шутками, прибаутками, побасенками, очаровывает Фатиму Шотоевну, говорит, что ее начальник, директор института Иммунологии, Рэм Петров, - его лучший друг и она всегда может на него положиться, равно как и на Рэма Петрова.
Архангельский раздевается. Сосед, никогда не видевший его в голом виде, в немом изумлении с ужасом глядит на мохнатое тело Архангельского. Оказывается, как потом догадался Архангельский, с этой эндокринологической болезнью волосы на теле вообще не растут. Островский осторожно касается шерсти на груди Архангельского и говорит: "Ну надо же!... И волосенки какие-то появились.... Вот что значит пить преднизалон! Молодец! Недавно, - обратился Островский к Фатиме Шотоевне, - умер академик Гусев из института Онкологии... Сделали вскрытие: у него надпочечники как березовые листочки... (Островский с брезгливой гримасой показал пальцами их крошечные размеры.) А всё почему? Потому что не пил преднизалон! Я ему сто раз говорил: пей преднизалон, пей преднизалон... Не пьёт! Вот умер!..."
Островский, продолжая балагурить всё в том же духе, подхватил под руку Фатиму Шотоевну и стал выводить ее из кабинета, в промежутке он быстро подошел к Архангельскому и шепотом бросил: "Задержись, половину мочи вылей в раковину и долей воды". Архангельский так и сделал. Двум другим больным Островский твердил: "Пейте кефир. Пейте! Без кефира никуда.... Кефир - это вещь!"
3.
Зазвенел звонок: приехали! Ладони Птицына вспотели. Он обтер их о простыню. Через мгновение в комнату вошли врач "Скорой" с железным ящиком и молоденькая, тоненькая сестра; поверх халата на ней было наброшено тяжелая, грубая черная шинель санитара.
- Здравствуйте! Что случилось?
Врач-крепыш небольшого роста с усталым лицом подвернул угол простыни и присел к Арсению на краешек кровати.
- Да вот... упал... на льду, - виновато отвечал Птицын, слабым движением кисти ткнув в сторону лба.
- Рвало?
- Да, один раз вырвало...
Врач встал, забросил на письменный стол громоздкий железный ящик, раскрыл крышку, достал никелированный молоточек, подтащил стул к кровати.
Птицын оперся на подушку, приподнялся на локте.
- Смотрите на конец молоточка! - врач резко придвинул конец молоточка с черным эбонитовым набалдашником к переносице Арсения, потом резко метнул молоточек в сторону, так что глаза Птицына перекатились к уголкам век.
Птицын вспомнил: сейчас нужно делать нистагм. Зрачки после сотрясения мелко колеблются сами по себе в горизонтальной или вертикальной плоскости. Это первый признак сотрясения мозга. Птицын дней пять подряд по дороге в институт тренировал нистагм: стоял в вагоне метро, у двери, и, двигая зрачками, следил, как по стенам проносятся длинные ряды толстых кабелей. Зрачки как бы вибрируют на одном и том же месте. Что такое нистагм и как его репетировать, объяснял ему Кукес.
Птицын попытался сделать нистагм в вертикальной плоскости. Ему казалось это убедительней, чем в горизонтальной, когда, стоя в метро, он глазел с платформы на пролетающие мимо вагоны.
В комнату осторожно протиснулись друг за другом папа, мама и бабушка. Врач убрал молоточек в карман, отошел к столу, стал заполнять какие-то бумаги.
- Померь давление, - приказал врач сестре, хотя, казалось, для него всё уже было предельно ясно.
Она заняла место врача на стуле. Жестом умирающего Птицын протянул руку сестре. Руки у нее были мягкие, а взгляд сострадательный. Она бережно обернула манжет тонометра вокруг локтя Птицына, резиновой грушей подкачала воздух и стала медленно его спускать.
- Сколько? - коротко бросил врач.
- Двести на сто двадцать, - ответила сестра.
Папа приоткрыл рот и переминался с ноги на ногу. Бабушка стояла мрачно, скрестив руки, не двигаясь.
- Придется везти в больницу, - сказал врач родителям через плечо, закрывая железный медицинский ящик.
- Что-нибудь серьезное? - переспросил папа.
- Есть подозрение на сотрясение мозга. Как от вас позвонить?
- Телефон в коридоре, - сказала мама. - Я вам покажу...
ГЛАВА 2.
ПСИХУШКА.
1.
Лунин уже две недели жил в сумасшедшем доме и стал находить в таком житье-бытье известное удовольствие. Конечно, это был не совсем дурдом, скорее островок относительной свободы посреди угрюмых, с зарешеченными окнами корпусов сумасшедшего дома. Лунин с комфортом обосновался в клинике неврозов на улице Восьмого марта (любопытно, что родился он в Оренбурге на улице под тем же названием, как будто его рождение подразумевало обязательное лежание в желтом доме). Клиника неврозов представляла собой уютный двухэтажный особняк, принадлежавший в незапамятные времена какой-то боярыне. Лунину представлялась боярыня Морозова, которую прямо отсюда повезли на телеге в Сибирь, а она взметнула над собой руку с двуперстным крестом, как на картине Сурикова.
Лунина приятно поразили чистые холлы, устланные коврами, мягкие кушетки, пальмы в кадках, телевизоры на каждом этаже. Туалет вполне ухоженный, с тремя унитазами. Лунину казалось, что ему придется ходить в дырку и наслаждаться запахами, исходящими от психов. Он не очень-то поверил Гурвичу, психиатру студенческой клиники, который его сюда направил. Тот говорил, будто здесь Лунин хорошо отдохнет. Похоже, он оказался прав.
Последнее время Лунин действительно, без дураков, чувствовал себя препогано. С ним стали происходить какие-то странные вещи. На лекции Козлищева ему вдруг почудилось, что его шею точно пронзило, как будто стрела или иголка впилась сзади между шейными позвонками. Он схватился за шею и даже обернулся, отыскивая источник резкой боли. В голову полезли нелепые мысли (он перечитывал тогда Рамачараку): не астральная ли это стрела, пущенная кем-то из его врагов. До конца лекции он размышлял, кто бы это мог быть. Что за сволочь его уколола?
Изо дня в день последние месяцы он во всех видел врагов. Любой взгляд, особенно брошенный женщинами, он трактовал как косой взгляд, как едва скрываемую насмешку. Он ненавидел себя, свое лицо, мешковатый вид, даже пальто и пушкинскую шляпу. Дорога в институт сделалась для него путем на Голгофу. Приближаясь к институтскому забору, он начинал дрожать, дергаться, его поташнивало, кололо сердце. Чтобы прийти в себя, он принимался курить сигарету за сигаретой, и ему отчасти удавалось прервать эту дрожь, скрыть от других, что с ним происходит. Ни Птицын, ни Кукес, ни Голицын ничего не замечали. Однажды, когда он около института ждал Лизу Чайкину и нервно курил, ему представилось, будто его нет в теле, а тело, которое курит и топочет ногами от холода, не его тело. Он же сам, истинный, словно пушинка, вылетевшая из взбитой подушки на свободу; одурев от радости, она на мгновение подскочила кверху, к потолку, но потом принялась медленно падать по дуге, сжимая амплитуду своих колебаний и обреченно приближаясь к полу.
Лунин вдруг почувствовал, что у него нет корней. Его ноги не стоят на земле. Он только видит их на снегу, косолапые и в неуклюжих ботинках. Самое страшное, что и души у него как будто нет. Эта летающая на ветру пушинка - разве душа? К тому же он все предельно ясно осознает. Если бы он раздвоился, то это, по крайней мере, было бы понятно: типичная шизофрения! Но ведь он не собирался раздваиваться, он просто-напросто расчленял себя на срезы, вовсе не желая собирать разрозненные части заново. Эти мертвые сочленения рук, ног, затылка, груди и живота были сами по себе, а он - сам по себе. Никто не хотел друг друга знать: ни он свое тело, ни тело - его. Надо было выбирать одно из двух. И он сделал неправильный выбор: он выбрал тело без души. Душа отлетела, а может, исчезла, а может, ее вообще не было, этой души. Тело стало тяжелым, грузным, мучительным. Оно болело и страдало, хотя никакой болезни у Лунина не проявлялось: ни температуры, ни давления, ни кашля, даже насморка и то не было. Он как никогда был здоров и тем не менее хуже, чем тогда, он себя в жизни не чувствовал. Он стал бросаться на маман и тетку. Они решили, что он перезанимался, устал, ублажали его и терпеливо сносили агрессию и капризы. Он признался, что болен. Сначала они не поняли, потом до них с трудом дошло то, что он пытался косноязычно передать. Тетка забила во все колокола, кому-то дала в лапу. Миша сходил к студенческому психиатру - Анатолию Борисовичу Абрамовичу. Тот дал ему направление и велел звонить в клинику Восьмого марта, ждать, когда там освободится койка и подойдет Мишина очередь.
Знакомство с дурдомом началось с приемного отделения. Громадная бесформенная бабища, величиной с секвойю и Дашу Шмабель, с лицом, похожим на задницу, прикрикнула на Мишу Лунина, заставила его снять штаны и взяла у него мазок из задницы; это называлось то ли Каном, то ли Зако-Витебским - одним словом, какая-то еврейская штучка на сифилис. Потом его отправили в палату.
Палата была огромная - на двенадцать коек, поставленных в два ряда. Во времена боярыни Морозовой в этом зале, скорей всего, проходили ассамблеи, Пётр отрезал боярам бороды, курил трубку и пил аршад, поощряя боярынь танцевать экосез. Отдельные койки пустовали. Миша поздоровался с двумя алкоголиками, которые не удосужились ответить на его приветствие, но продолжали лежать, устремив тупой и безразличный взгляд в потолок; ему кивнул благостный тщедушный старичок с клочковатой бородой, похожий на шизофреника, и угрюмый парень, сверстник Миши Лунина, может, чуть-чуть постарше. Когда Миша вошел в палату, старичок в одном шерстяном носке, свесив ноги с койки и сложив ладони перед собой в молитвенном жесте, виновато улыбаясь, что-то очень быстро, как будто боясь не успеть, шептал про себя. Лунину показалось, что старичок видит напротив своей койки кого-то вполне реального и пытается перед ним оправдаться, а тот, невидимый собеседник, ругает его почем зря. Все сумасшествие старичка, которого почему-то все звали, как мальчишку, - Эдик, сводилось к поездке в трамвае от Таганки до Калитников. Он садился часов в пять утра в первый трамвай на конечной остановке, занимал всегда одно и то же место в уголке справа и целый день ездил по маршруту туда-сюда, твердя наизусть молитвы из месяцеслова. Об этом Лунин узнал много дней спустя, когда стал своим.
У стены, в углу, ворочался и стонал Авдотья Никитична. Поначалу Миша не понял, кто перед ним, хотя что-то знакомое в лице промелькнуло. Потом ему объяснили: "Это Авдотья Никитична". - "Та самая, что вместе с Вероникой Маврикиевной?" - не поверил Миша. "Ну да, артист Борис Владимиров. У него хронический запой. Перед тобой лежала, выписалась недавно Неёлова из "Современника"". - "Марина Неёлова?" - опять как дурак переспросил Лунин (Миша испытывал священный трепет перед известными людьми, над чем не раз смеялся Птицын). "Она, она! У нас здесь в психушке одни знаменитости! Знатная психушка!" Этот разговор происходил в сортире.
2.
- Момент!
Врач с аппетитом допивал свой кофе. Лунину тоже страшно захотелось кофе. Почему бы врачу не предложить и ему чашечку? Это было бы мило с его стороны и весьма кстати. Пойло, которое нянечки приносили по утрам, именуя его то какао, то кефиром, то чаем, Лунин тут же выливал в раковину, бывшую у него под боком, рядом с кроватью.
Врач вызвал Лунина на беседу только на третий день после поступления. Это беспокоило и обижало Лунина. Впрочем, необходимость адаптироваться в новых условиях отвлекала Лунина от досады на врачей, нисколько им не интересовавшихся.
Врач был толстый брюнет, кудрявый на висках и затылке, но с обнаженным высоким лбом, облысевшим до самой макушки. Его гладкие, чисто выбритые, иссиня-черные, немного обвислые щеки лоснились и переливались на свету.
Лунину показалось, что психиатр принадлежал к тому распространенному типу людей, которые интересуются только собственной персоной, чрезвычайно довольны собой и ничуть не сомневаются, что весь мир существует исключительно для них. Резкий запах одеколона, исходивший от психиатра, только утвердил Лунина в его первом впечатлении.
- Присаживайтесь! - бросил он Лунину пронзительным тенором и стал копаться в шкафу с бумагами. - Как вы сказали: Дунин? А... простите... Лунин! Минуточку...
Он не сразу нашел карточку Лунина (она лежала отложенной на шкафу), быстро пролистал ее там же, у шкафа, помычал, пошлепал толстыми губами, прихватил с подоконника из пачки несколько чистых листов и уселся за стол, по другую сторону которого уже сидел Миша Лунин.
- Познакомимся. Зовут меня Тимур Аркадьевич... Богоявленский. Я буду вести вашу болезнь, - продиктовал он пухлыми пунцовыми губами, после чего звонко ими чмокнул. Видимо, это было знаком законченной мысли и конца связи.
Лунин решил, что ему представляться нет никакой надобности: его медицинская карта лежала в руках Богоявленского. Притом Лунин ясно видел, что этому врачу, сложившему в стопочку листы белой бумаги, совершенно до лампочки его имя.
- Ну-с? Какие жалобы? - возобновил оборванную связь психиатр.
Пока Миша сосредоточивался на ответе, Богоявленский по диагонали еще раз проглядел Мишину медицинскую карту: что же там о Лунине писал Абрамович. При сравнении двух психиатров, которых Лунину довелось увидеть в своей жизни, Абрамович сильно уступал Богоявленскому в солидности и представительности. По сравнению с Богоявленским Абрамович выглядел как сморщенный гриб-дождевик, в простонародье называемый "дедушкин табак". Ранней осенью в Ивантеевке Лунин любил давить этот "дедушкин табак" сапогом, так чтобы тот шипел и дымился неопрятным желтым дымом. Абрамович был серым, маленьким, тщедушным, сутулым евреем в очках. Правое плечо он опускал заметно ниже левого и, когда писал, весь мелко-мелко подрагивал от седых волосков на лысине до ляжек. И все-таки в Абрамовиче (так, по крайней мере, казалось Лунину) было что-то человеческое, а в Богоявленском этого человеческого даже не ночевало.
- Вам очень повезло, что вы попали к Анатолию Борисычу Абрамовичу... Это первоклассный специалист... Итак? Что вас беспокоит?
- В физическом плане? Или духовном?- уточнил Миша.
- И в том и в другом. Ну, давайте начнем с духовного...
- Смысл жизни!
- Что-что-что? - удивился Богоявленский.
- Точнее сказать, отсутствие смысла жизни!
- Что ж! - хмыкнул психиатр. - По крайней мере, оригинально! Поясните поподробней!
- С некоторых пор я не понимаю, зачем нужно жить. И вообще, что значит жить? Не умирать? Обеспечивать существование белковых тел, как сказал Энгельс?.. Смерти я боюсь! Да и кто ее не боится?! И умирать не хочу... Но жить просто так... Автоматически... как робот... Не понимаю этого...
- Вы делали попытки покончить самоубийством? - перебил Лунина психиатр.
- Нет, никогда.
- Так в чем же дело? Чем вас не устраивает наша жизнь?
- В ней нет любви. Она враждебна человеку. По-моему, жизнь всеми правдами и неправдами хочет человека уничтожить... Все мечты, надежды, упования - всё она проглатывает и пожирает, как рыба-пиранья. Человек остается ни с чем. Если он сам кого-то любит, то не любят его. Ему хочется быть суперменом, красавцем, а он ничтожная букашка, "маленький человек" с мерзкой физиономией... в зеркале... В него хочется плюнуть и растереть...
- Вы так себя не любите?
Лунину показалось, что с лица психиатра сползло самодовольство. Вместо этого на нем появилось недоверие и брезгливость. С таким выражением слушают пьяный бред или вранье подростка, который прогулял школу и безуспешно пытается оправдаться перед суровым отцом, снимающим ремень.
- Не то что бы не люблю... Скорее, наоборот... Хотелось бы себя поменьше любить... И думать о себе поменьше... Но не получается. Мне кажется: все на меня смотрят и я смешон... в их глазах... Как будто меня нет, я не существую... Мыслю, но не существую...Я сочинен теми, кто на меня смотрит... Мать, тетка, студенты-однокурсники... Они почему-то думают, что я должен действовать, как они считают... Они - такие уверенные в себе, энергичные...
- Достаточно! - нетерпеливо оборвал психиатр эти лунинские излияния. - Я понял... всё понял... Расскажите о физических симптомах.
- Там, где шея соединяется с позвоночником, - Лунин нащупал это место, - такое ощущение... что там крест, перекладина креста...А голова вместе с шеей к нему пригвождена... И от боли невозможно отделаться... Она то сильней, то слабей... Но почти никогда не перестает. Иногда я думаю... если б я мог, отрезал бы голову от шеи...
- Понятно, - Богоявленский по мере рассказа Лунина сделал в карте несколько записей. - Сейчас будет обед, пообедайте... И после обеда... через часик с небольшим, приходите снова. Я попрошу вас сделать небольшую творческую работу... Вы человек творческий, я вижу... Договорились?
3.
- Я извиняюсь, можно у тебя попросить прикурить?
Высокий костлявый брюнет со скуластым лицом повернул голову от окна, куда он пристально смотрел, и недовольно уставился на Мишу.
На ближнем к выходу унитазе печально сидел давно небритый псих с окурком в зубах.
- Спички оставил в палате, - виновато пробормотал Миша, как бы оправдываясь.
Брюнет стряхнул пепел с сигареты, согнул другую руку в локте на уровне плеча, повернул шею и голову к окну, прочь от Миши Лунина, трижды дернулся шеей и локтем, после чего протянул Мише зажигалку.
- Спасибо! - Миша прикурил, возвратил зажигалку, повертев ее в руке. - Изящная штучка. Swiss. Швейцарская?
- Ты знаешь английский? - вскинул брови костлявый брюнет.
- Ещё бы! Я же филолог!.. - простодушно похвастался Миша, с наслаждением затянувшись.
- Вот как!.. Закончил или учишься?
- Учусь... в МГПИ имени Ленина.
Недовольное лицо скуластого брюнета внезапно смягчилось и подобрело.
- А я его закончил... семь лет назад...
- Ну да! - пришло время удивляться Лунину. - Какой факультет?
- Всё тот же... филологический, - улыбнулся брюнет.
- Приятно, черт возьми, встретить собрата по образованию в этом Богом забытом месте! - патетически воскликнул Миша и сразу почувствовал, что пафос здесь ни к чему, что фраза получилась слишком вычурной, в духе приснопамятного Джозефа.
- Ты ошибаешься: это место не забыто Богом. Наоборот, в нем живет Бог!
- А как же в церкви? - уточнил Лунин.
- В церкви меньше, чем здесь! - рассмеялся брюнет, и лед был сломан.
Так Миша Лунин познакомился с Митей Пекарем. Пекаря (у него была такая фамилия) Миша давно выделил по нервному интеллектуальному лицу, по странным дерганьям шеей, которые, казалось, ничуть его не смущали. Напротив, он дергался в коридоре и в столовой с таким надменным выражением аристократического лица, будто намеренно ел ножом и вилкой в хлеву среди свиней.
Пекарь держался отчужденно и высокопарно, подчеркнуто не смешиваясь с толпой заурядных психов и невротиков. Он общался с двумя-тремя избранными, и Лунин не видел способов познакомиться с ним.
Все вышло само собой.
В столовой Пекарь усадил Мишу за свой столик, познакомив его со Стоматологом и Любером. Это и была его избранная компания.
Прежде чем съесть тарелку супа, Пекарь вместе со Стоматологом исполнили какой-то сложный, понятный только им ритуал.
- Как сам, хреново? - спрашивал Пекарь Стоматолога с неподдельным участием.
- Шизуха топчет! - мрачно жуя и подвигаясь, чтобы дать место Лунину, принесшему дополнительный стул, отвечал Стоматолог.
Любер, судя по всему, был хорошо знаком с ритуалом, но не имел права принимать в нем участия. Он оставался лишь почтительным наблюдателем. Да и, по правде говоря, Любер был слишком юн, слишком наивен, слишком не искушен в жизни. Впрочем, под майкой с короткими рукавами играли и переливались округлые, красиво очерченные бицепсы, а маленькая бритая голова сидела на крепкой, мускулистой шее. Любер был экспертизником: в люберецком военкомате почему-то решили, что он наркоман, несмотря на его накачанные мускулы, и принудительно отправили в клинику.
Стоматолог, как позже узнал Миша Лунин, уже несколько лет лечился от стенокардии, хотя врачи никак не могли понять истоков его сердечной болезни. Но однажды его друга, врача-кардиолога осенило: "Слушай! А не на нервной ли это почве?!" Тазепам и реланиум на время почти полностью излечили его от стенокардии, от приступа которой он вполне мог умереть. Теперь, после привыкания, эти препараты на него не действовали, и у него по-прежнему болело сердце. Депрессия приходила к Стоматологу раз в два года по осени. Он боялся и ждал эту незваную гостью.
