Маленькая загвоздка: похоже, Верстовская не собиралась выходить из ванной. Птицын отправился на кухню. Чтоб хоть как-то убить время, Птицын поставил на газ две жезвейки с кофе. Он задумался о том, каков источник этой сексуальной фантазии. Кукеса и Ксюшу в ванной он вспомнил сразу. В совмещенном санузле в Мытищах между ними разыгрывались кошмарные семейные дрязги, вплоть до рукоприкладства. Потом по цепочке ассоциаций Птицын припомнил рассказ Кукеса о его приятеле Солее, который привез домой шлюшку, снятую на Ярославском вокзале, трахнул ее в ванной, потому что родители были дома, после чего все вместе смотрели телевизор: тринадцатую серию "Тени исчезают в полдень" - и пили чай.
"Чем она там может заниматься?" Птицын посмотрел на широкое окошко под потолком между ванной и кухней. За стеклом горел свет. Он сделал два шага назад и запрокинул голову. Если вскочить на плиту, то будет видно все, что делается в ванной. "Слишком грязно! На какую мерзость тянет человека это поэтическое чувство - любовь! При ближайшем рассмотрении душа оказывается клоакой, откуда поднимаются всякие миазмы, на свет Божий выползают змеи и скорпионы..."
На плите зашипело. Кофе убежал. Птицын бросился его спасать - чёрт! обжег указательный палец. Открыл воду - сунул палец под холодную воду, смочил подсолнечным маслом. Жгло не переставая. Вдруг он взглянул на окошко ванной: свет погас. Пока он возился, Верстовская исчезла. Шанс упущен.
Птицын зашел в ванную. В унитазе плавала вата, пропитанная кровью. Птицын злобно спустил воду.
2.
Птицын принес на подносе кофе, уже разлитый по чашечкам. Играла музыка Джо Дассена. Лянечка прикорнула на диване; глядя в зеркальце, она подмазывала губы и черным карандашом прочерчивала их границы посередине и в уголках. Миша, откинув занавеску, созерцал в окне хмурый январский день, готовый вот-вот погаснуть.
- Миша, дай, пожалуйста, спички, - вдруг энергично бросила Верстовская, допивая кофе и отставляя чашку в сторону. - А ты, Арсений, разлей вермут.
Похоже, она что-то задумала. Неужели решила взять инициативу в свои руки?
Они выпили. Поморщились. Страшная гадость!
- Сыграем в фанты! - сказала Верстовская, вставая. - У кого короткая, тот исполняет фант. Первый загадывает Арсений. Лянечка и Миша тащат.
Верстовская достала из коробка три спички, одну надломила, половинку выбросила в чашку из-под кофе, перемешала спички за спиной и протянула их Лянечке:
- Тащи!
- Длинная! - сказала Лянечка.
- И у меня! - заявил Миша.
- Завяжите мне глаза! - приказала Верстовская, бросив короткую спичку на стол. - И раскрутите.
Миша завязал ей глаза желтым шелковым шарфом, который достал из шкафа. Лянечка трижды повернула ее за плечи в одну и в другую сторону.
- Арсений, что делает этот фант? - спросила Верстовская у Птицына.
- Целуется. Взасос.
Птицын с брезгливой миной сидел на диване, забросив ногу на ногу. Лянечка переместилась на кресло. Миша стоял у книжных полок.
Верстовская неуверенно шагнула в сторону дивана. Когда Лянечка ее крутила, Птицын заметил, как Верстовская слегка сопротивлялась, явно пытаясь сохранить способность ориентации. Сначала она шла к дивану, где сидел Птицын, но потом вдруг остановилась в сомнении и взяла левее, так что ткнулась носом в кашпо с настурцией, свисавшее с книжной полки. Верстовская сдернула с глаз повязку и увидела перед собой Лунина.
- О Боже мой! - вскрикнула она с неподдельным ужасом, но потом опомнившись, воскликнула: - Пожалуйста!
Она обвила руки вокруг Мишиной шеи, и они стали целоваться. Лянечка, улыбаясь, близоруко щурилась. Птицын, краем глаза следя за происходящим, не пошевелился, на его лице не проявилось ни малейшей эмоции. Он сидел как чурбан и вспоминал подвижные, как ртуть, губы Верстовской.
Миша закатил и прикрыл глаза, очевидно получая немалое удовольствие от внезапных лобзаний.
- Теперь, - распорядилась Верстовская, - Миша держит спички. Фант мой. Арсений, Лянечка и я играем. Короткая целует Арсения.
Миша пошел со спичками по кругу.
Верстовская вытянула первая.
- Длинная! - обиженно протянула она, не пытаясь скрыть разочарования.
- Короткая! - показала Лянечка свой фант и надела, а потом опять сняла очки.
Птицын даже не встал с дивана. Лянечка, коварно улыбаясь, сама подошла к нему и уселась рядом. Птицын двумя пятернями схватил Лянечку за затылок, грубо повернул ее голову к себе и, выдернув шпильки из пучка, хищно впился в ее губы. Они были пресные и каучуковые. Резиновый привкус на губах и языке напомнил Птицыну, как вчера он надувал презерватив. Точнее, эти губы походили на холодец, или, как говорила его бабушка, студень. Птицын терпеть не мог выражения Голицына о поцелуях - "пососались", но в случае с Лянечкой все обстояло именно так; Птицын преследовал исключительно техническую задачу: разомкнуть ее неподатливые губы и втолкнуть в Лянечкину глотку свой язык, чтобы овладеть ее языком, который сопротивлялся, ускользал прочь, не желал подчиняться грубой силе. Кажется, Лянечка не ожидала от Птицына такой прыти.
По ходу этого бессмысленного механического процесса Птицын думал о своем первом поцелуе. В этих воспоминаниях не было ничего идиллического, пожалуй, они были даже неприятны. Дебелая одноклассница, на голову выше его ростом, некрасивая и мясистая, испытывала тогда, впрочем, как и Птицын, муки разбушевавшейся плоти, что-то вроде скрытых тектонических процессов, подошедших к критической точке, пока еще контролируемой приборами в качестве границы нормы, но уже чреватой катаклизмами. Дело к тому же усугублялось приходом весны, так что Птицын с одноклассницей составляли пару блудливых мартовских кошек в полнолуние. Кот, понятно, всегда плетется в хвосте у кошки. Так и здесь: одноклассница методично, целый месяц, звонила Птицыну, напрашиваясь послушать Вивальди. Птицын, влюбленный в Машу, прошедший через все страдания первой любви, не хотел удовлетворяться суррогатом, когда перед ним сиял бриллиант чистой воды, но этот бриллиант был недоступен, он оставался на музейной полке или прилавке дорогого ювелирного магазина, а весна бушевала, кровь циркулировала, плоть дыбилась и гнала Птицына на улицы ночной Москвы, - словом, спустя месяц он сдался и приготовил своего Вивальди. Три дня после этой встречи он никак не мог отделаться от чужого запаха - смеси пудры, помады и еще чего-то такого противного, о чем не хотелось думать.
Лянечка оторвалась от губ Птицына и, недовольная, отодвинулась.
- Много на себя берешь! - заметила она Птицыну.
- Не больше твоего! - отбрыкнулся он.
- Михаил! Лянечка готова на все услуги. Займись с ней. Будь мужчиной! Она жаждет ласковой и твердой мужской руки.
Птицын направился к Верстовской, потягивавшей вермут. Он забрал у нее бокал, поставил его на столик. Потом протянул ей руку. Она глядела на него, как затравленный полевой зверёк - сбоку и исподлобья, он - в упор. Руки ему она не подала. Напротив, подобрала под себя ноги, забилась поглубже в кресло, скрестила на животе свои тонкие, длинные пальцы с ухоженными перламутровыми ногтями.
- Ну, хватит! Пора и честь знать! - отчеканил Птицын своим поставленным баритоном, выкинул вперед руки-щупальца и выволок Верстовскую из ее призрачной крепости, как она ни цеплялась за подлокотники. Крепко прижав к груди клубок ее тела, он потащил ее за перегородку. Она вспархивала ручками и ножками, точно взъерошенный птенец в лапах жирного кота.
- Миша! Не зевай. Делай как я!
Лунин с Лянечкой, оставшись в большой комнате, понимающе переглянулись. Лянечка достала сигарету - Лунин чиркнул спичкой. Они закурили.
- Как ты думаешь, это надолго? - поинтересовался Миша.
- Не думаю, - усмехнулась Лянечка.
- Может, чайник поставить?
- Подождем!
Через три минуты, поправляя на затылке растрепавшиеся волосы, вышла Верстовская, и за ней - Птицын.
- Надо ехать! - заявила Верстовская.
3.
Птицын с Луниным на площади перед Домом культуры поймали такси, доехали вместе с девицами до Москвы, где разделились. Лунин поехал провожать Лянечку, Птицын - Верстовскую. Они опять взяли по такси и разъехались в разные стороны, условившись встретиться через полтора часа у табло Ярославского вокзала.
Миша ждал Птицына уже полчаса, приплясывая на месте и поминутно взглядывая на большие круглые часы над головой. Он продрог до костей, проклял все на свете. Обычно Птицын был до тошноты пунктуален, хвастал своей точностью. "Куда он пропал? Разве что Верстовская оставила его на ночь? После всего, что было?! А что было? Голубки ругаются - только тешатся. Какой чёрт дернул его договариваться... Ехал бы домой! И я бы уже был на Азовской!"
Лунин захаживал внутрь вокзала, но там было не намного теплей. Милиционер тащил под руку упиравшегося пьяного. Уборщица мыла пол и бормотала под нос невнятные ругательства. Несколько человек стояло у касс.
Наконец, красный и запыхавшийся, Птицын появился.
- Извини, идиотская ситуация: такси сломалось... Лопнуло колесо. Прямо у Ясенево, километрах в пяти от ее дома... На дороге пусто. Фонарей нет. Темень! И мы кукарекаем.... Минут сорок менял, скотина. Он меняет, а счетчик тикает... Мы сидим рядом с Верстовской. Молчим. А счетчик тикает. Семь рублей. Восемь. Вдруг раз - она взяла и пересела вперед, к таксисту. Я сижу сзади, она - спереди. Всё молчим. Шофер домкратом поднял бок... открутил спущенное... А счетчик тикает. Двенадцать... тринадцать! Мы молчим. Короче, доехали, заплатил таксисту 13 рублей... и еще я сказал: "Спасибо!" Интеллигент проклятый! Правильно Ленин ненавидел интеллигентов!
Они сели в поезд.
- Таких идиотов, как мы с тобой, поискать!.. - продолжал Птицын. -Вместо того чтобы дать им пинка под зад, мы взяли такси, поехали провожать... этих подлецов... Редкие болваны! Знаешь, что сказала Верстовская, когда я ее довез наконец?
- Ну?
- "Спасибо"! Представляешь?
- Вежливая, - хмыкнул Лунин.
- Еще какая! Скажи еще: "учтивая"! - Птицын закипал. - Я ей тоже вежливо: "Не за что". Она чуть-чуть улыбнулась - и опять мне: "Давай кончим эту мочалку?" "Мочалку"! Подобрала словечко! Ночами бессонными думала!.. "Мочалку"!
- А ты?
- Что я? "Давай!" - говорю. Она, видно, думала: вот, мол, взвоет как белуга, грохнется перед ней на колени и давай прощенья просить: "Леночка! Душечка! Позволь боготворить тебя издалека? На расстоянии... Следы ножек твоих целовать буду..." Или: "Выходи за меня замуж! Жить без тебя не могу! Умру, если не пойдешь!" Чёрта с два... От меня не дождется!
Птицын впал в бешенство. Задели его гордость. Тут уж держись!
- Я забыл спросить, - вклинился Лунин, пытаясь слегка сбить Птицына с его "пунктика". - А что вы там делали с Верстовской за перегородкой?
- Где? - не понял Птицын.
- Да у меня! В Ивантеевке.
- А-а... Да ничего не делали... Я схватил ее на руки, очень аккуратно донес, выложил на диван, стал сбрасывать помочи с ее комбинезона... Она руками пихается... и коленями... Знаешь, как "велосипед" делают... упражнение такое... для пенсионеров... Вот она примерно то же делала. И смотрит как мышка-норушка. Ну я ее и отпустил. Вообще, я ничего и не хотел, если честно... и не собирался ничего делать... Просто стало противно. Они меня разозлили... эти две бабы... подлые... Притом что я абсолютно все контролировал.
- Мы когда с Лянечкой ехали, она кивнула на афишу: "Смотри: кино... "Люби, люби, но не теряй головы" - называется... Передай Птицыну".
- Знаю. Югославское. Вот стерва! Что она еще обо мне говорила?
Птицын был не только самолюбив, но болезненно мнителен.
- Ничего не говорила больше.
- А о Верстовской?
- Тоже. Мы тихо-мирно проехались по центру... Она там что-то себе бормочет про Цветаеву, про Джона Фаулза. Как радио... "Спокойной ночи, малыши"... А мы с шофером курим. Я смотрю в окно... И мне хорошо. Люблю кататься в такси.
- И прощались вы "тихо-мирно"?
- Разумеется. Что нам, собственно, делить? Я говорю: "Извини, если было скучно".
- Рыцарь! - хмыкнул Птицын.
- А она: "Всё отлично... - продолжал Лунин. - Я славно отдохнула! Мне было интересно".
Птицын экивоками и намеками поведал Лунину о своем открытии в ивантеевском сортире. Миша долго ничего не мог понять. Когда же до него дошло, он присвистнул:
- Это что же... получается, они такие мерзавцы?
- Почему? - не понял Птицын.
- Если сговорились... Лянечка, допустим, звонит Верстовской: "Так, мол, и так". Та - ей: "Не могу. У меня сейчас такое положение интересное. Я не в форме". - "Ну и отлично! И у меня то же самое".
- Это кто, Лянечка, говорит? - смеясь, переспросил Птицын.
- Ну да, - подтвердил Миша, валяя дурака. - "Не беда, - говорит. - Они все равно ничего не могут. Развлечемся!"
- Едва ли они сговорились, - улыбнулся Птицын. - Тем более вслух обсуждали такие вещи. Хотя кто их знает... Обидно, что мы с тобой совершенно ничего не продумали... не просчитали ни одного варианта... Положились на русский "авось"! Лопухи!
Лунин задремал. Птицын тоже прикрыл глаза.
ГЛАВА 11. БАБЫ.
1.
Птицыну привиделась ось Земли, и сама Земля в наклонном положении, насаженная на эту ось, как блин на вилку, медленно, будто со скрипом вертелась на оси.
Птицын понимал, что дремлет, и что едет в поезде в Ивантеевку, и что смотрит сон. Он был уже в больнице, в белом халате, со странной диспропорциональной головой, какая бывает у олигофренов; он был женщиной, Лизой Чайкиной.
Все происходило в институтском спортивном зале, заставленном поперечными рядами длинных столов, на которых лежали голые трупы - мужские и женские, кое-где прикрытые простынями. Птицын, он же Лиза Чайкина в белом халате с тонометром в руках и грудой табличек под мышкой, принялся расставлять рядом с мертвецами таблички на подставке: около каждого - табличку с его фамилией, как бывает во время какого-нибудь международного симпозиума, где члены высокого научного форума собираются на дискуссию за "круглым" столом.
Возле трупа с костистым носом, заостренными чертами и длинными черными волосами до плеч Лиза Чайкина поставила табличку "Гоголь Николай Васильевич". Труп, похожий на Гоголя, лежал на боку, подтянув худые колени к животу. На остром подбородке торчало несколько черных волосков. Подложив под щеку сомкнутые ладони, он дремал, точно живой. Гоголь напоминал Кукеса, а Кукес -- Гоголя.
Рядом с Гоголем на спине, разметав руки в сторону, лежал труп Миши Лунина, только облысевшего и в очках. Лиза Чайкина-Птицын поставила возле него табличку: "Лунин Отюльшминальд Тимофеевич".
Она торопливо перешла к другому столу и выставила еще две таблички: "Чайкин Григорий Федорович" - рядом с прикрытой простыней старушкой Кикиной, по-прежнему розовощекой и сладко улыбающейся, и вторую - "Бень Егор Марленович". Лиза Чайкина отбросила простыню со второго тела: вместо рыхлого Беня под простыней покоился труп с двумя головами, приросшими к худой шее с кадыком: левая голова принадлежала скукожившемуся Козлищеву, на губах которого остался след от молока, а правая - Голицыну с высунутым языком и мощным вздыбленным фаллосом. К груди Голицын судорожно прижимал лук и колчан со стрелами, а в волосах у него торчали красные, белые и черные перья. Владельцем старческих безволосых ног, приделанных к мускулистому торсу Голицына, явно был профессор Козлищев.
Справа от этих "сиамских" близнецов Козлищева-Голицына, поименованных Бенем, в парадном генеральском мундире лежал крупнотелый человек, имя которого, как гласила уже выставленная возле табличка, - "Лавр Георгиевич Корнилов".
Лиза Чайкина-Птицын достала из-под мышки оставшиеся таблички, разложила их на столе, выбрала одну и поменяла "Корнилова" на "Ханыгина", расстегнула генеральский мундир, приподняв генерала за под мышку, потянула за рукава, резко сдернула мундир с плеч и бросила его под стол, потом взяла двумя руками половник и трижды ударила им в тарелку-гонг, что стояла рядом с генералом Корниловым и какую Птицын, смотревший сон, в первое мгновение не заметил. С первым ударом гонга голые мертвецы приподнялись на своих столах, заулыбались, некоторые чихнули или почесали спину и грудь, другие энергично откинули простыни, прикрывавшие их трупы, и начали радостно, кряхтя и постанывая, слезать со столов. Вся толпа трупов весело потянулась в соседние апартаменты, которые оказались кинозалом. С шумом и смехом они расселись в бархатных креслах. Труп Козлищева-Голицына на слабых ногах с трудом приковылял в зал и уселся на откидное сиденье во втором ряду, поочередно тряся головами.
Лиза Чайкина, единственная одетая среди голых, вставила пунцовую гвоздику в нагрудный карман своего белого халатика, поправила воротничок, по ступенькам взошла на сцену, строгим взглядом обвела зал, так что повсюду воцарилась тишина, и сказала в микрофон: "Дорогие однополчане, перед вами сейчас выступит танцевальный дуэт "Сестры Кюри: Софья Ковалевская и Мария Склодовская-Кюри" с номером "Падение в ад" на музыку Равеля-Грига".
Трупы дружно захлопали. Зазвучала музыка. Сначала "Болеро" Равеля, потом ее перебили звуки "Пер Гюнта". Мелодия представляла собой странный слоеный пирог, где ванильный крем намеревался задушить заварное тесто. В "Песню Сольвейг" вторглись веселые звуки оркестра Глена Миллера, под который, заглушая джаз, Валерий Леонтьев с трагическим надрывом скандировал песню "Учкудук. Три колодца..."
Птицын сквозь дрему отметил, что кто-то в вагоне врубил магнитофон с этой омерзительной песней.
На сцену из противоположных кулис выскочили Лянечка и Верстовская в черных балетных пачках. Птицын сразу догадался, что Лянечка - Одетта, а Верстовская - Одилия. Он приготовился смотреть танец "маленьких лебедей", но не тут-то было. Одетта стала скакать по сцене с прыгалками и подбрасывать вверх футбольный мяч, а Одилия спрыгнула в партер, к зрителям-трупам, и маленькими ножками в пуантах засеменила на носочках ко второму ряду. Зал загудел, трупы сзади привстали. Остановившись у откидного стула, она забралась на колени к "сиамским" близнецам Козлищеву-Голицыну, нежно обняла их за дряблую шею. Костлявые белые ноги этого громоздкого двухголового трупа выстукивали дробь. Так семенят перед сортиром, когда совсем невтерпеж, а перед тобой - длинная очередь.
Одна голова - голова Голицына - сильно закашлялась. Кашель душил эту голову. Голова Козлищева со сомкнутыми тонкими губами дергалась в такт кашлю соседней головы. Одилия на коленях тоже подпрыгивала.
2.
Позади, через сиденье, старуха в сером пуховом платке так и зашлась от кашля. Вот кто кашлял! Понятно... Вирус!
У Птицына болела голова и ныла шея, как будто ее кто-то ломал. Птицын помассировал лоб и затылок, покрутил шеей. Не проходило.
Лунин похрапывал, привалившись головой к окну. Что ему снилось?
Старуха принялась сморкаться. Птицын несколько минут без всякой мысли напряженно вслушивался в эти звуки.
Лунин проснулся, зевнул.
- Странный сон. Будто я лежу в гробу, и он плывет по морю. Легкое волнение, бриз. Гроб медленно кружится на одном месте.
- Что за гроб? С крышкой? - полюбопытствовал Птицын
- Без. Но большой. На двоих.
- Вместительный, - кивнул Птицын.
- Серьезно. Там и было двое. В гробу. Но вот чего я не могу понять... В ногах у меня сидела Верстовская, опустила ладонь в воду, играет с водой. А потом наклонила голову... волосы у нее длинные, концы намокли... Я назад обернулся поглядеть, кто меня окликнул... Чей же это был голос?
- Женский?
- Женский. Очень знакомый. Вспомнил: твоей бабушки! Она меня еще позвала, как тебя: "Сенька!" Никого. Поворачиваюсь: и в гробу никого... я один... совершенно один... Куда она подевалась? Не акула же ее проглотила! Если б я видел, как она падала, я бы ее, по крайней мере, за ногу схватил...
- Она что, покончила жизнь самоубийством? Как Катерина - бросилась в Волгу? - без всякой иронии спросил Птицын.
- Неизвестно, - Лунин пожал плечами. - Все дело в том, что она была негритянкой. Голой негритянкой.
- Негритянка? - улыбнулся Птицын. - А ты? Тоже был негром? В смысле голым негром?
- Себя я не видел, - продолжал Миша серьезно. - Единственное, вот это точно... во сне я был не я.
- А кто?
- Я был Птицыным. Ну, то есть тобой. Я, Птицын, ждал Лунина, то есть себя. Мы договорились о встрече, но я - Лунин - опаздывал, это меня, в смысле Птицына, беспокоило. Ты что-нибудь понимаешь? В этом маразме...
- Понимаю... Довольно логично! - с усмешкой отвечал Птицын.
- Кроме того, -- продолжал Миша, - Лунин, то есть ты, кого я ждал, был женщиной. Моей сестрой.
- Тоже негритянкой?
- Нет, едва ли... Впрочем, я тебя так и не дождался. Подул ветер, лодку подбросило, началась гроза. И я думал, что ты - Лунин в женской ипостаси - утонул.
- Почему я должен обязательно утонуть? Идиотизм какой-то! Если Верстовская утопла, то я-то здесь при чем? Где она, там и я? - не на шутку обозлился Птицын. - Дудки!
- Только я хотел было опять прилечь, - рассказывал Лунин, - как вокруг этого моего гроба-лодки, откуда ни возьмись, десяток голов. И все норовят схватиться за борт.
- Откуда они?
- Черт его знает... Со дна, наверное... Раскачивают гроб в разные стороны. В ногах лодки-гроба - полным-полно воды. Хватаю с днища половник. Хотел вычерпать половником. Не вышло. Слишком много воды. Тогда я огрел этим половником пару горячих голов, и они отцепились.
- Что за головы? - уточнил Птицын. - Ты их знаешь?
- Нет, все какие-то мертвые... Без глаз, без волос, без пола и... синие. Ноздреватые какие-то... Амёбообразные... Сморчки.
Старуха сзади стала чихать. Птицын с Луниным прислушались.
- Восемь раз! - посчитал Птицын. - Мощный насморк. Похоже, нам с тобой снился один и тот же сон. Я тоже был во сне женщиной. Знаешь, кем?
- Кем?
- Лизой Чайкиной. А вокруг нее горы трупов. Анатомический театр! Живых трупов.
Птицын подробно пересказал свой сон.
- Как ты запомнил? Столько деталей... Ну и память! ... Вообще... - задумчиво протянул Миша, - по идее... твой сон должен был сниться мне.
- А твой - мне! - хмыкнул Птицын. - Жаль, в этих наших снах не было ни одной одинаковой детали. Тогда можно было бы точно сказать: мы смотрели сны друг друга.
- Почему не было? Была.
- Какая?
- Мы оба взбаламутили мертвецов... С того света. Подняли из гробов. - Для чего? Зачем? - вопрошал Птицын.
- Если б знать!.. - развел руками Лунин.
- Это опасно? -- продолжал допрос Птицын.
Лунин знал, как суеверен Птицын, впрочем, птицынское беспокойство передалось и ему. К тому же Лунину стало холодно.
- Твои вопросы не ко мне!
- А к кому?
Лунин развел руками.
3.
Из окон ивантеевского Дворца культуры железнодорожников, стоявшего на площади Пионеров-героев, гремела музыка: Валерий Леонтьев пел модный шлягер "Учкудук. Три колодца!.."
Птицын покосился на полыхающие разноцветными огнями окна Дворца железнодорожников, резко остановился и, ткнув пальцем на здание, сказал Лунину:
- Миша! А что если нам туда заглянуть? А?
- На танцы? - удивился Миша.
- Почему нет?
Пока Миша думал, Птицын рассматривал памятник пионерам-героям: на переднем плане стояла Лиза Чайкина в пионерском галстуке, папахе и с автоматом. Позади нее, угрожающе оскалившись, Валя Котик готовился швырнуть гранату. Зина Портнова, запрокинув голову и схватившись за сердце, падала убитая. Птицын идентифицировал пионеров-героев, сверившись с надписями на пьедестале.
- Не боишься уголовников? - тревожно озираясь, наконец ответил Миша. - Могут прирезать... Запросто. Раз плюнуть! Бандитский город... - Брось! - отмахнулся Птицын. - Какие там еще бандиты на Новый год?! Пьяных много. Это как пить дать... А бандиты отдыхают.
- Пьяные... Бандиты... Какая разница! Там вся шваль собралась... Быдло... не люди... - пробовал Миша отговорить Птицына от этой безумной затеи.
- Давно ли ты меня учил любить людей?!
Миша хорошо помнил свои школьные стычки с ивантеевскими дебилами. Каждый раз, когда он слышал из уст одноклассников трехэтажный мат, он лез в драку. Он считал это своим пионерским долгом. Господи! Каким он был идиотом! Однажды его целый час увещевала завуч в служебном кабинете, доказывая разницу между словами и кулаками. Для Миши эта разница была совсем не очевидна. Он отстаивал свою позицию, забросав завуча цитатами из Заболоцкого: "Словом можно убить! Словом можно спасти! Словом можно полки за собой повести!" Расстались они недовольные друг другом. А на следующий день, когда он был дежурным и собрался было закрыть дверь на швабру, Сева, Коля, Федя, Сёма вломились в класс, привели амбала из восьмого, который уже имел несколько приводов в милицию, и тот стал Мишу бить. Поначалу он легонько подталкивал Мишу в плечо, загоняя его к стене между рядами парт, потом флегматично напирал грудью и бормотал сквозь зубы, перемежая бормотанье зычным матом:
- Ты, чё? Выступаешь? Чё выступаешь, я сказал?
- Я не выступаю! - робко возражал Миша.
- Выступаешь, говорю!
Действительно, не выступал он нигде, и вообще не любил театр.
- Ты... щусёнок! (Амбал немного, в целях разминки, поматерился и скорей для порядка поплевал вокруг себя сквозь зубы.) Выпендриваться будешь, говорю? Мыл уши?
- Что?
- Уши мыл?.. Скипидаром?
Коля, Сёма, Федя, Сева заржали, оценив остроумие амбала. Миша не нашелся, что ответить, и получил кулаком в левый висок. Потом с другой руки - в нос. Он был прижат к стенке и даже не пытался сопротивляться. Сёма, Сева, Коля, Федя облепили его со всех сторон, как мухи. Они злорадно скалились, наслаждаясь его страхом и унижением. Он слизывал с губ противную, липкую кровь, вытекавшую из носа.
- Выкини его в окно, Жорик!
- Неа... Лучше заткни ему глотку шваброй!... Хо-хо-хо...
- Пусть жует половую тряпку! Во, ништяк!
- И жопу лижет! Сёма, пёрдни ему в нос... Ха-ха... Давай, жирдяй, не стесняйся...
Птицын снял перчатки, потер замерзшие руки, покопался в своей хозяйственной сумке, в которой всегда возил кульки с продуктами, закрученные в газеты, и вытащил оттуда мятый газетный лист, аккуратно сложил его вчетверо, потом свернул в рулон, опять зачем-то смял. Лунин механически следил за всеми манипуляциями Птицына. Тот повращал головой вокруг, убедился, что на площади никого нет, после чего сунул мятый газетный рулон прямо в распахнутый рот Вале Котику, который, бросая гранату, кричал, по замыслу скульптора, наверно, что-то патриотическое.
- Это кощунство! - с неудовольствием заметил Лунин.
- Точно! - удовлетворенно подтвердил Птицын.
- Попиранье святынь! - добавил Лунин.
- Определенно! - согласился Птицын. - Только я ведь не пишу ржавым гвоздем на постаменте: "Здесь были Птицын и Лунин. 2 января 1982 года".
- Еще бы! Тебя бы быстренько нашли... - возразил Лунин. - А заодно и меня с тобой. И посадили бы!
- За дело! - кивнул Птицын и, наплевав на Мишины опасения, спокойно двинулся вверх по ступенькам Дворца культуры железнодорожников. Миша через силу потянулся за ним.
4.
В полутемном холле под мелодичное пение "Битлз", привалившись к шубам, дремал гардеробщик в железнодорожной фуражке и с буденновскими усами. Возле лестницы, за уголком, целовалась пара.
Птицын и Лунин сдали пальто и пошли наверх. Миша так перемерз на вокзале, пока ждал Птицына, а потом еще и в электричке, что здесь, в жарко натопленном помещении, он наконец стал отогреваться. К тому же в воздухе как будто висели тяжелые испарения человеческого пота и похоти, что характерно для подобных мероприятий.
К удивлению Лунина, в зале было не слишком людно. Танцплощадку соорудили на скорую руку из зрительного зала, сдвинув ряды с откидными креслами к стенам, а остальные - свалив в кучу в углу. Несколько пар танцевали медленный танец под "Michelle, ma belle...". Львиную долю этих пар составляли женщины разного роста и габаритов, выступавшие сразу в роли дам и кавалеров.
На сцене с усталыми, заспанными лицами сидели музыканты, как видно местный ВИА: два гитариста и ударник. Ударник пил пиво и решал кроссворд. Бас-гитарист зевал. Соло-гитарист наклонился к магнитофону, стоявшему у его ног. Он крутил какие-то ручки. Кажется, ему не нравилось качество звука. Музыка гремела из двух громадных динамиков, выставленных к рампе. Бюст Ленина затолкали в глубину правой кулисы вместе с зеленым столом президиума. Трибуну сдвинули к заднику сцены, вплотную к экрану. На потолке крутился и переливался серебряный шар, мигала цветомузыка, делая происходящее несколько призрачным. Что-то вроде дантовского "Ада". Лунин представил себя Вергилием, ведущим Данте-Птицына по кругам ада. В какой круг они попали? Где там были сладострастники? Паоло и Франческа? Кого-то там еще голого загоняли охотничьи собаки, как зайца. Но вряд ли под "Битлз".
Лунин вспомнил, как Кукес взахлеб рассказывал о Маккартни, который на гастролях во Франции ни с того ни с сего принялся импровизировать по-французски эту песню - "Michelle, ma belle...". Вернее, перед ним, на первом ряду, сидела очень красивая девушка, она-то и послужила источником вдохновения.
Музыка прекратилась. Птицын с Луниным остановились, чтобы осмотреться. Народ, и так-то немногочисленный, расползся прочь с танцплощадки. На откидных стульях сидели или жались к стенам накрашенные женщины с напряженными, страдальческими лицами: они делали вид, будто им все нипочём. В углу стояла группка парней. Кто-то нахально курил, другие, тревожно озираясь, пожирали глазами девиц и временами громко ржали.
- Отдыхаете?
Миша резко обернулся на женский голос.
- Здравствуй, Миша! - В мигающем красно-желтом свете он с трудом разглядел свою одноклассницу, комсорга; теперь она, кажется, ушла в райком, стала большой шишкой. Она стояла рядом с такой же, как сама, толстой девицей и загадочно улыбалась.
