Лунин по ходу речеговорения вспомнил, как жестоко он терпел в кабаке, ёрзая возле Лянечки и хохла, флегматично гуторившего о сале, и какое наслаждение доставило ему освобождение от мук в квартире Птицына.
      Птицын кивал головой и похохатывал.
      - Вряд ли я добрался до теплого сортира, - подхватил он импровизацию Лунина, - скорее всего, я вывалился из двери и оросил ближайшую колючку в этой каменной израильской пустыне, где ни деревца, ни травы, один чахлый кустарник. Ну а сон с капитаном второго ранга? Что ты об этом скажешь?
      - Не знаю. Это ведь сон! Я здесь тоже не вижу прямой связи с реинкарнацией. Мало ли что может присниться! Не понимаю, что тебе дает эта идея? Какой в ней смысл?
      Птицын пил чай и думал, как лучше ответить.
      - Смысл есть. Понять, зачем нас сюда закинули.
      - Ты убежден, что, если вспомнишь прошлые жизни, это поможет тебе жить здесь и теперь?
      - Почему нет? Пифагор, говорят, вспомнил все двадцать предыдущих жизней.
      - Ну да! И Будда тоже... пятьсот прежних воплощений, сидя под деревом Бодхи в позе лотоса.
      - Вот видишь!
      - Пускай ты когда-то был слоном или китайским мандарином, - продолжал Миша, - ну и что? Сейчас ведь ты Птицын. Студент педвуза. И баста! Мне кажется, мы все влачим грехи Адама, изгнанного из рая. Нас облекли в "ризы кожаные", то есть тело. И мы не знаем, что с ним делать. "Дано мне тело. Что мне делать с ним? Таким единым и таким моим".
      - Мандельштам?
      - Он. Наше тело болеет, страдает, умирает, превращается в тлен - сгнивает, одним словом. В восьмом классе я прочитал в учебнике литературы строчку Некрасова: "О Муза! Я у двери гроба!.." Она меня пронзила. Я вдруг буквально, физически почувствовал, что смертен. Вот я живу, а через минуту меня нет: полная аннигиляция. Помнишь, как писатель в "Сталкере" говорит: "А потом от тебя останется куча не скажу чего..."
      - Ну и что из этого следует? - прервал его Птицын.
      - А то и следует, что если бы не Ассоль, не Эсмеральда, ни Патриция Хольман, меня бы уже здесь не было... Они меня и спасли. А теперь вот таблетки. Тазепам. Фенозепам. Реланиум. Транквилизаторы - мой Бог!
      Лунин достал из кармана таблетки, проглотил одну, запил водой. Птицын разглядел название: "Тазепам".
      - Всё это полумеры и самообман, - поморщился Птицын, допивая чай с плюшкой.
      - Странно, что тебе никогда не хотелось напиться... -- Лунин закурил. - И не курил ты ни разу.
      - Ну почему? - возразил Птицын. - Однажды я раскуривал сигарету для Верстовской. Стрельнул у прохожего и раскурил... боялся, не донесу.
      - Это не в счет!.. - задумчиво протянул Лунин. - О чем мы говорили?
      - О реинкарнации. Ты обещал объяснить, почему не видишь смысла в этой идее. Потом перешел на Адама и на то, как он съел яблоко, -- насмешливо перечислял Птицын. - В результате тебе приходится тяжело болеть... и пить таблетки, впрочем, ты их любишь... а также водку и... курить, как паровоз.
      - Вот именно! Я тебе не рассказывал, как чуть не утонул в коровьем навозе?
      Птицын с трудом выкарабкался из своих мыслей:
      - Утонул? Когда это?
      - В детстве.
      - В навозе? Как это?
      - В пять лет шел я с бабушкой по Ивантеевке. Меня облаяла паршивая, мерзкая собачонка, помесь таксы с пуделем... С тех пор терпеть ненавижу собак, а кошек люблю. Так вот, идет она на меня и рычит, а я от нее пятюсь... пячусь... задом. Бабушка ее отгоняет, но тоже боится. Я рукой махнул: пошла вон, пигалица! -- а эта сволочь как прыгнет, как вцепится в руку. Вот, до сих пор шрам.
      Миша показал почти затянувшийся, рваный шрам на тыльной стороне ладони. Птицын провел по нему пальцем.
      - После этого мне сорок уколов в живот кололи... от бешенства.
      - В живот? Кошмар! А навоз при чем?
      - С перепугу я угодил в навозную яму. Бабушка вытащила меня за шиворот. Если б не она, я бы здесь с тобой не сидел... не встречал Новый 82-й год.
      - Удивительно! Такая маленькая, худенькая старушка. Как у нее хватило сил тебя вытянуть?
      - Она была тогда помоложе. Да и мне всего пять лет было.
      - Хороший город - Ивантеевка... - усмехнулся Птицын. - Гоголевский. Ямы с навозом граждане выкапывают прямо у дороги. Бешеные таксы бросаются на младенцев. Бабушки-Геркулесы ныряют в канализацию и отлавливают внуков. Не хватает только центральной площади с гигантской лужей; там копошится большая свинья и заглатывает цыпленка. Ну и забора с мусором. Все-таки непонятно, какое это имеет отношение к прошлой жизни.
      - Тону я в навозе... чуть не захлебнулся... мне показалось, всё это уже было: и в дерьме я барахтался... Вдруг вижу: золотой яркий свет... В кромешной тьме. Представляешь? И тут бабушка меня вытащила.
      - Интересно! - удовлетворенно кивал Птицын, в то время как Лунин принялся мыть посуду. - Между прочим, ты сам почти ответил на свой вопрос.
      - Какой?
      - В чем смысл идеи реинкарнации? Предположим, ты умер в прошлой жизни в выгребной яме... На редкость трагическая смерть! Я бы сказал - фатальная. Как ты там оказался? Тебя бросили враги? Или ты сам туда угодил, глядел в небо, на звезды, и бац?.. Неизвестно, да и не суть важно. Другое важно: ты начинаешь новую, сознательную жизнь с того же самого эпизода, которым закончил прошлую. Ты заново проживаешь одно и то же - тогда и сейчас. Как сказал Наполеон, история повторяется дважды: сначала - в виде трагедии, потом - фарса.
      - Знаешь, я много раз представлял, как выглядит ад. И всякий раз одинаково: грешники барахтаются в каловых массах, только не коровьих, стараются выбраться на берег, а черти на берегу топят их железными крючьями, бьют по головам, по рукам...
      - Вспомни Федора Павловича Карамазова: "Я отказываюсь верить в ад с железными крючьями... Это значит, что у них там, у чертей, железоплавильная фабрика. Не верю!"
      - Господи! - вздохнул Миша, поставил тарелки на мойку и закрыл воду. - Нет ни одной мысли, о которой бы уже кто-нибудь не высказался... из великих. Все мысли застолбили...
      Они перешли в комнату. Птицын ходил вдоль книжных полок и рассматривал корешки книг.
      - Мне рассказывала маман, - продолжал Лунин, по-прежнему погруженный в свои мысли, - отцу перед смертью несколько раз снился один и тот же сон: как будто он падает в яму - всё глубже, глубже, точней, не в яму - в колодец, узкий черный колодец... И чем дальше летит, тем шире колодец... Отец просыпался, так и не долетев до дна.
      - А от чего твой отец умер?
      - Сердце. Инсульт. У меня в детстве тоже нашли врожденный порок сердца... Могу повторить судьбу отца.
      - А сколько ему лет было?
      - Дожил до скольких? До тридцати восьми.
      - А тебе тогда?
      - Одиннадцать. В последние годы он начал пить. Вообще, с его смертью странная история.... Маман не говорила, но, похоже, он ревновал.
      - Были поводы? - уточнил Птицын.
      - Не знаю. К дяде. Может, и были... Сразу после смерти отца мать не могла спать: он преследовал ее в сновидениях. Снился весь в крови, в бинтах... окровавленных бинтах... и потом их с себя сдирал... вместе с кожей. Или разбивал головой оконное стекло, резался, истекал кровью. Будто хотел прорваться куда-то... Маман стала пить снотворное. Прекратилось.
      - Дядя - брат отца? - спросил Птицын.
      - Двоюродный брат, - уточнил Миша.
      - У дяди была семья?
      -- Безусловно. Мы до сих пор общаемся с его сыном, моим троюродным братом. Он дзюдо занимается... Ты как-то спрашивал меня про седую прядь на темени. Помнишь? Она не слишком заметна, потому что у меня светлые волосы... Но ты рассмотрел...
      - Ты сослался на недостаток пигмента, - заметил Птицын, снимая с полки альбом Ван Гога и усаживаясь на диване.
      - На самом деле эта седина от отца.
      - Наследственность?
      - Нет, - Лунин энергично покачал головой. - Не то... Года через два после его смерти... Мы переехали из Ленинграда в Ивантеевку... Дядя провернул родственный обмен... Двухкомнатную в Ленинграде - на однокомнатную в Ивантеевке... Так вот, мы переехали; я ходил в эту поганую ивантеевскую школу. В субботу... да, в субботу это было, под воскресенье... я не пошел на следующий день в школу... в апреле месяце... В субботу вечером приехал дядя, привез торт, маман - букет цветов. Меня уложили на кухне. (Когда приезжали гости, я спал на кухне.) Ночью истошные крики: "Отюль... Отюль..." Так маман отца называла. Он же ведь Отюльшминальд: Отто Юльевич Шмидт на льдине. Так моя бабка-коммунистка его назвала. Просыпаюсь, слышу: "Помогите!... Не надо! Отпусти его!" Вбегаю в комнату (дверь открыта): горит ночник, мать в ночной рубашке стоит на кровати, прижалась к стене, дрожит и рыдает. А на дяде, верхом на груди, сидит отец в военном френче и душит его... Тот уже посинел. Хрипит.
      - Призрак? Отец - призрак?
      - Призрак... или привидение... Назови, как хочешь ... Кричу: "Папа! Папа!" Он перестал душить, поглядел на меня, ничего не сказал... ни полслова, поднялся с кровати и ме-е-дленно, переваливаясь, как бы нехотя пошел по коридору в ванную... Мать откачивает дядю... Капает валидол. Я дрожу, дня три не мог зайти в ванную... Мне казалось там, за дверью, - отец. Придушит... И мать тоже... умывалась на кухне. Вот у меня на темени эта прядь... седая... с того дня.
      - А что, дядя и мать, они что... всегда спали вместе, на одной кровати?
      - Нет, конечно... Дяде стелили на кресле.
      - Тогда всё понятно! - кивнул Птицын, листая альбом. - Хороший портрет... с отрезанным ухом! Дядя пришел в себя?
      - С трудом. Реже стал у нас бывать и никогда не ночевал. Только учил меня держать молоток в руках, стамеску, гаечный ключ. К жизни готовил. Мне эти умения не пригодились.
      - А тебе отец не снился?
      - Снился, но редко. Последний раз дней пять назад... Мы с отцом будто садимся в один автобус. Втиснулись в двери... Спрашиваю: "Так ты, значит, не умер?.. Нужно на кладбище пойти - все там убрать". (Его похоронили под Ленинградом, семьсот километров от Москвы.) Едем в автобусе... на Азовскую. Думаю: куда поселить отца? Жить ему негде. Несомненно. Но ведь и в теткиной квартире страшно мало места. Придется нам: тетке, матери и мне - втроем спать в большой комнате, а отца положить в маленькой. Все-таки он военный врач... бывший. Привык к удобствам! Только где тогда мне заниматься? Отец все время будет торчать дома, он же зануда!.. Приехали в теткину квартиру. Отец уселся на краешек кресла, озирается из-под очков. Я думаю: "Какой же ты поистрепавшийся! По бабам, что ли, шлялся?" А он мне вдруг: "Всё возвышенные проблемы решаешь?! А я без этого никак не могу... Там только сексом и спасаюсь. Это отдых хороший. Рекомендую! Не понимаю, как ты без этого обходишься..."
      - Забавный сюжет! Ну и что ты сам обо всем об этом думаешь? Ты как-нибудь для себя объясняешь эти события? Это что - карма? И тебе отдуваться за своих родителей? Или эта отрыжка прошлых жизней отца, впрочем, ты в прошлую жизнь не веришь? Что это?
      Резко зазвонил телефон.
 
      7.
 
      - Кто бы это мог быть? Маман? - удивился Лунин. - Аллё? Спасибо! Тебя также... Да... да... Я понимаю... На самом деле... Нет, не обижаюсь... С чего ты взяла?
      - Лянечка! Маман ей сказала номер, - прошептал он Птицыну. - Извиняется за "ворох осенних листьев".
      - Друзья? - Лунин поморщился. - Почему нет? Можно и так сказать: друзья. А как твой дедушка... поживает? Встретили с ним Новый год? Весело было?..
      Птицын сидел на диване, подперев рукой щеку, и, иронически улыбаясь, одобрительно приговаривал: "Хорош злопыхатель! Так её, дурёху! Пусть съест!"
      - Уехал в Ленинград? К бабушке? Понятно. Обидно.
      Птицын посмеивался.
      - Приехать? Почему не рад?.. Буду рад... Очень рад... Только я не один... Нет, не с женщиной... С Арсением Птицыным. Пьем шампанское... Верней, "Донское"... Едим пироги с капустой... Неплохо...
      Миша опять прикрыл трубку: "Хотела приехать!"
      Птицын привскочил:
      - Спроси: что если ей взять с собой Верстовскую?!
      - Вот Арсений интересуется... как ты смотришь на то... чтоб пригласить Верстовскую? Может, вдвоем вам будет... сподручней?
      Птицын с укором покачал головой:
      - Ну что за слова ты подбираешь?
      - Перезвонишь ей? Сейчас перезвонишь? А-а... Потом мне? Ладно. Договорились. Жду звонка.
      Лунин положил трубку.
      - Что мы с ними будем делать... если они заявятся? - пожал плечами Миша.
      - Трахнем! - оптимистично отрезал Птицын.
      Миша скривился и чихнул.
      - Вот видишь! Значит, справедливо... Будь здоров! - сказал Птицын.
      - Спасибо.
      Птицын начал бегать кругами по комнате. Миша знал, что у него это признак крайнего волнения. Он мельтешил перед глазами, так что утомил: Мише хотелось спать; из-за этого дурацкого Нового года у Лизы он так до конца и не выспался. Миша прикрыл веки: "Сколько же у него все-таки энергии! Позавидуешь!"
      Наконец, снова зазвонил телефон. Миша снял трубку.
      - Да? Она согласна? - в голосе Лунина прозвучали нотки удивления. - Что? Плохо слышно! Что ты говоришь? Без Лены не поедешь?! Понял... понял... Ну да, завтра... Разумеется... Сегодня поздновато... Часа в два? Хорошо! Подходит! Вам тогда нужно выехать часов в 12... С Ярославского. Электричка, по-моему, 12 - 02... Сейчас возьму расписание... Минутку.
      Миша объяснил Лянечке, как ехать. Птицын во все время разговора по-прежнему метался по комнате.
 
      8.
 
      Птицын развил бурную деятельность. Он вынудил Мишу вылезти в этакий двадцатиградусный мороз на улицу, требуя показать ему все близлежащие магазины. Все они были совершенно пусты. В одном он, правда, умудрился отыскать две копченых ставриды (последние, с прилавка) и банку "Нототении", в другом - бутылку итальянского "Вермута" (всю водку и отечественный портвейн, само собой, расхватали), в третьем - хлеб. Лунин предлагал закупить еще "Завтрак туриста". Но Птицын отверг это гнусное предложение.
      - Они же сюда не есть приедут! - увещевал Миша Птицына.
      - Ага!.. А знаешь, как после этого вот жрать хочется?! - настаивал на своем Птицын.
      - Ты по собственному опыту знаешь или по рассказам?
      - Из прессы!
      Он не забыл забежать в дежурную аптеку, закупил презервативы.
      - Зачем они? - поинтересовался Птицын.
      - Пригодятся в хозяйстве. По десять штук на брата!
      - Ты умеешь ими пользоваться?
      - Жизнь научит! - мечтательно отозвался Птицын. - Тяжело в ученье - легко в бою.
      Лунин никак не мог понять, откуда такой энтузиазм. Всю меланхолию с Птицына как рукой сняло.
      Едва надев тапочки, Птицын бросился на кухню:
      - У тебя есть что-нибудь вроде скалки?
      - Найдется. Тесто будешь раскатывать?
      - Точно! Пироги кончаются... сделаем новую партию. Поставим тесто томить... в ванную.
      Миша достал скалку из стенного шкафчика. Птицын повертел скалку в руках, придирчиво осмотрел:
      - Сгодится! Подержишь? - Он торжественно вручил скалку заинтригованному Лунину.
      - Двумя руками... держи... Двумя руками... крепче! Вот так!
      Птицын вскрыл пакетик с презервативом и с невозмутимым видом стал натягивать его на скалку. Лунин согнулся от смеха.
      - Как ты думаешь этой стороной? - деловито осведомился Птицын.
      - Понятия не имею!
      - Подлецы, даже инструкцию не приложили! Безобразие!
      Птицын забрал скалку из Мишиных рук, гордо прошелся с ней по кухне, держа на вытянутой руке, как знамя, и пристально разглядывая.
      - Знаешь, - задумчиво протянул Птицын, - такой фаллос должен принадлежать Джозефу. Однажды я лицезрел его в раздевалке бассейна "Москва". Выдающийся экземпляр!
      - Действительно? - усомнился Миша.
      - Истинная правда! Рабле пишет, что о фаллосе следует судить по носу. В случае с Голицыным это не проходит. У него крошечный курносый носик, а фаллос, как у коня памятника Юрию Долгорукому!
      - Женщины наверняка это чувствуют... - предположил Миша.
      - Наверняка! - согласился Птицын и включил кран с горячей водой.
      Обнажив скалку, он бросил ее на стол. Налил воды в презерватив, после чего надул его, словно шарик, перекрутил на конце, открыл форточку и выкинул в окошко. Прислушался - никакого взрыва.
      - Там, на дворе, снег! - со смехом пояснил Лунин.
      - Жаль! - заметил Птицын. - Я хотел фейерверка... в первый день Нового года!
      Его дурашливое настроение вдруг прошло, и он как-то сразу сник.
      Они пили чай. Птицын ушел в себя и молчал. Лунин только что принял еще одну таблетку тазепама; вот почему, несмотря на мрачную меланхолию Птицына, ему было весело и уютно. Он ощущал себя в состоянии блаженной неподвижности как бы в центре шара, точнее внутри непрерывно вращающейся серебристой сферы, которая отсекала от него все неурядицы мира и человеческие несовершенства. Миша даже забыл о Лянечке и о "ворохе осенних листьев".
      - Я все про своих баранов, - вдруг заговорил Птицын. - Я страшно боюсь высоты. Мне часто снится, как я падаю с верхних этажей. Помнишь мост через Москва-реку, если идти к Кремлю с Большой Ордынки? Я по мосту хожу всегда посередине, подальше от парапета. Меня тянет прыгнуть вниз. Непреодолимое желание. У меня такое ощущение... часто... что как-то раз я соблазнился - и прыгнул... Мгновенье свободного полета, а потом в лепешку. О камень... шмяк!
      - Не ты один, - заметил Лунин. - Многие этим грешат. Вспомни Пушкина:
      Есть упоение в бою
      И бездны мрачной на краю....
      На самом деле это мало что доказывает... во всяком случае, существование прошлой жизни...
      - Временами меня преследует другое видение, правда реже... - продолжал Птицын, как будто не слышал возражений Лунина. - Я охотник. Первобытный охотник. Возможно, негр. Но я охочусь на женщину. Она убегает - я ее настигаю. Нет, я не тороплюсь. Это азарт охотника, когда он держит дичь на кончике стрелы. Я твердо знаю: она будет моя! В этом есть доля юмора... немного злорадного юмора. Чем быстрей она бежит, тем мне слаще, азартнее... Любопытно, что было несколько ситуаций, когда это видение почти воплощалась... в реальности, наяву.
      - Как? Ты не говорил, -- заинтересовался Миша.
      - Как? Довольно глупо! Я шел ближе к полуночи по Кузнецкому мосту... Одинокие прогулки... Тогда с Машей... помнишь? когда все не складывалось. Я вышагивал десятки километров по вечерней Москве.
      - Помню... Иногда ты звал меня... Мы ходили вместе...
      - Вот-вот! Так, значит, иду я... Народу никого... Ночь. Фонари. Кузнецкий мост, он на холмах... Я сверху, а вдалеке, внизу, быстро-быстро идет какая-то девица. Это было ранней весной. Уже тепло. И шаги отдаются гулко... Она на каблуках. В плаще. Брюнетка. Я убыстряю шаг. Мне хочется на нее взглянуть. Расстояние между нами метров двести, а то и триста. Вижу: она побежала! Мне стало совестно: неужели я ее так напугал? Действительно, на улице хоть шаром покати. Ну я остался в верху холма, пошел прямо по улице, не за девицей... Зачем пугать людей?!
      - Гуманно! - усмехнулся Лунин. - А второй раз?
      - Второй... Выхожу в "Текстильщиках". Не поздно... Часов девять вечера... Передо мной идет толстая девица... в белых штанах. Выше меня, здоровей... Прихрамывает. Я медленно иду за ней. Гляжу на ее белые штаны. Между нами расстояние - три метра... Наверно, очень пристально гляжу... потому что чувствую: она чувствует мой взгляд. Она замедляет шаг, хочет меня пропустить вперед, я не поддаюсь: тоже иду медленней, по-прежнему сзади... Нельзя сказать, что испытываю похоть или желание. Просто эти белые штаны на толстой заднице - слишком яркое пятно, оно притягивает, как быка - красная тряпка. Думаю о сексуальных маньяках, которые бросаются именно на эти зазывающие, скандальные пятна. Одеваться надо по вечерам в серое, безликое, чтобы сливаться с темнотой. Доходим до отделения милиции - она туда заходит и встает сбоку у двери. Ждет, когда я пройду. Пережидает. Я прохожу мимо, удивляюсь: неужели я такой злодей? И вот поди ж ты! Скажи после этого, что человеческий взгляд нематериален.
      - Твой взгляд ох как материален! Попробуй его не почувствуй! Однажды я подслушал, как Ахмейтова говорила Лянечке, кивая на тебя: "Он смотрит как раздевает!"
      Птицын удивленно поднял брови.
 
      9.
 
      Ночью Птицын мёрз. Ему не спалось. Он кутался в одеяло, делая из него кокон. Но отовсюду дуло, дуло, дуло. Он укрывался с головой, сворачивался калачиком. Сна не было. Была тяжелая полудрёма, когда он осознавал, что не спит, а мучается без сна. Голицын с лицом Виленкина допрашивал Верстовскую: почему она категорически отказывается быть лесбиянкой? В противном случае ей придется разделить судьбу православного Егора Беня и ее тоже отправят в армию, куда бешено мчатся поезда, украшенные черным крепом. Лиза Чайкина вместе с Ханыгиным в черных очках щека к щеке, выглядывают из вагона, машут красными носовыми платками Лунину, а он горько плачет, сидя на дипломате, потому что его пушкинскую шляпу раздавил доцент Пухов, который жадно тянет молоко из бутылки.
      Птицын вертелся и гнал от себя этот тягучий бред. Он хотел уже было встать, одеться, взять какой-нибудь альбом и осесть на кухне. Как вдруг из его груди и живота вырезался и приподнялся над телом черный хромированный прямоугольник. Он завис над лежащим Птицыным. Он вышел из него, и вместе с тем - это Птицын знал точно - этот полированный прямоугольник-ящик спустился сверху, с неба. Значит, и в нем самом и оттуда. Четыре створки черного ящика, точно оконные ставни, откинулись одновременно по вертикали и горизонтали. Внутри ящика лежал крест, тоже черный, из какого-то благородного камня, похожего на мрамор, но не вбирающего в себя свет. Он был очень красив, этот крест. Кажется, в нем были вкрапления перламутра. А по краям креста, в виде светящейся и постоянно движущейся световой дорожки, сверкали серебристые и бирюзовые драгоценные камни. Серебряный и красный переливались не смешиваясь. Так радостно и независимо сияют звезды.
      Птицын не видел, но ясно осознавал присутствие сонма небесных сил, скользящих вдоль креста и перпендикулярно к нему. Это были ангелы, Богородица в вышитом и прозрачном серебряном платке-шлейфе, испещренном сверкающими, пульсирующими звездами. Преобладали черные и белые цвета, но такой интенсивности и красоты, что Птицын, прижав колени к груди, испытывал невыразимую радость, восторг, праздничное ощущение невероятной, всепоглощающей гармонии.
      Странность была в том, что он не видел ангелов и Богоматери. Это были не зрительные образы, а скорее вдохновенные интеллектуальные озарения. Просто видение креста требовало хоть каких-нибудь знакомых форм выражения: изображения на иконах могли дать очень приблизительное представление о силе и глубине радости, для которой больше не существовало границ, которая охватывала собой все бытие, в подлинности и смысле которого теперь не оставалось сомнений. Распахнутые ворота Того мира вобрали в себя этот. Ни образы, ни слова, ни картины не могли выразить суть видения. Нет языка, чтоб описать подобные переживания.
 

ГЛАВА 10. КОЛЬЦО СО ЗМЕЕЙ.