- И были счастливы?
      - И не были счастливы, поскольку характер у него постепенно все больше стал походить на отцовский, и он все время напоминал ей, что она ему не ровня, и она плакала, но продолжала его любить. Это же все-таки не дамский роман.
      - Опять же - ну и что?
      - А что, если весь тираж будет состоять из таких экземпляров? Все издания, наличествующие на данный момент? Как это отразится на всех нас?
      - Никак, - неуверенно сказал я.
      - Вы ошибаетесь. Я же говорю вам - все написанное и есть правда. В каком-то смысле. Ладно, мне пора.
      Он сгреб в портфель свой экземпляр "Войны и мира" - я специально смотрел, чтобы свой, и направился к двери. Уже на выходе я окликнул его:
      - Погодите. Так какой хлеб нарезает Шарлота?
      Он обернулся и устало мигнул.
      - В вашем экземпляре, ну, который я брал на дом, она нарезает черный хлеб. Ржаной.
      - Ну и что?
      - А то, что дом, где на стол гостям подают ржаной хлеб, принадлежит совсем другой культуре. Вы понимаете? Одна деталь, и уже все другое. Сельское хозяйство. Традиции. Даже климат!
      - Если это в одном экземпляре, то ничего, - неуверенно сказал я.
      - А вы уверены, что только в одном? - спросил он через плечо и вышел. Я слышал, как он топает по железной лесенке.

* * *

      - Алик, - трагичным голосом спросила тетя, - что это такое?
      А то она не знает, что это такое.
      - Я хотела постирать твои брюки. На всякий случай проверила карманы. А там...
      - Ну, тетя Валя...
      - Будет звонить твоя мама, что я ей скажу?
      - Ничего, - сказал я сквозь зубы.
      - Я думала, ты приличный мальчик.
      - Я и есть приличный мальчик. А это мне нужно для опытов.
      - Алик! Ну какие в библиотеке опыты? Что ты мне врешь? Ты спутался с этой... Райкиной дочкой. Сарра Моисеевна сказала, она видела, как вы вместе выходите из аптеки. И мамаша ее была шалава, и девка такая же шалава выросла...
      Значит, они дают понять, что за мной все-таки наблюдают. Сарра Моисеевна это так, прикрытие.
      - А вот это, - выдавил я перехваченным горлом, - уже мое дело.
      - Позволь! Я за тебя отвечаю. Я не допущу, чтобы...
      Она замолчала, прислушалась, и вновь повернулась ко мне. Лицо у нее было несчастное.
      - Ну, вот опять.
      - Это трамвай проехал, тетя.
      - Нет. Они опять ее включили. Когда она работает, я слышу всякие гадости. Пойди Алик, будь хорошим мальчиком, скажи им.
      - Ладно, - сказал я с облегчением, - сейчас схожу.
      Забрал у нее презервативы и вышел. На ветке за окном угрюмо требовала свою бутылку горлица.

* * *

      Вода была прохладной. Я заставил себя отплавать свои четыре км, потом вылез на мокрый песок и растерся шершавым полотенцем. Над морем плавали волокна тумана. У горизонта над полосой тумана, тянулась цепочка птиц - кажется, диких гусей. Они-то могут лететь, куда хотят - на всякие границы им наплевать!
      Потом я подумал, что на самом деле мне надо бы плавать не вдоль берега, а в открытое море - совсем другое ощущение. Но на меня тут же начнут орать с патрульной вышки. Они на всех орут. "Мужчина, заплывший за буйки, немедленно вернитесь обратно". И потом, как же я буду мерить километры?
      Я поднялся наверх, миновав плакат "Правила поведения на воде" и черную табличку, на которой мелом были выведены цифры - температура воды и воздуха. Может... просто остаться здесь, устроиться на водную станцию, измерять температуру, следить, чтобы другие не заплывали за буйки?
      Книжный магазин на Базарной открывался в девять. Я успел заскочить туда по дороге на работу.
      Покровский пришел в пять - я уже запирал окна на шпингалеты.
      - Сегодня короткий день.
      Он ответил:
      - Я не надолго. Просто хотел взять книгу.
      Вид у него был какой-то пришибленный, скучный, словно его побило молью.
      - Какую-нибудь классику, да?
      Он помялся. Потом сказал:
      - Хватит с меня этой классики. Лучше фантастику. Там ведь все равно все выдумка, верно? И если что-нибудь изменится... Кто заметит, сколько ног на самом деле было у инопланетного чудовища?
      Я сказал:
      - Я был в книжном. У них есть этот ваш "Вертер". Новое издание, прошлого года. Я посмотрел.
      - Ну и что? - быстро спросил он.
      - Черный. Ну и что? Может, всегда был черный? Кто помнит?
      - Вот именно, - согласился он, - я об этом и говорю, - он помялся, - простите, но... тот Толстой? Можно посмотреть еще раз?
      - Так мы вчера смотрели...
      - Это же каких-нибудь пять минут!
      Я пожал плечами и поплелся к стеллажу с намалеванной на картоне буквой "Т". Третий том "Войны и мира", понятное дело, стоял на месте, - редкий ученик добирался до середины эпопеи.
      - Вот он, ваш Толстой.
      - Посмотрите вы, ладно?
      - "Наташа..." - начал я, поскольку том сам собой раскрылся на триста девяносто пятой странице, - " ... касательно личности их раненого спутника, тогда как Соня...". Это не та книга. Вы ее подменили, да?
      - Нет, - уныло сказал он, - просто это распространяется все дальше. Как инфекция. Так я и думал.
      - Скажите, - спросил я, - а вы газеты читать не пробовали?
      Он прикусил губу, и я понял, что попал в точку.
      Вот почему они им заинтересовались. Из-за газет. Ведь если...
      - Я, наверное, вообще не буду читать, - быстро сказал он.
      - Вы думаете, если вы прочтете газету, и там... если везде будет написано, что...
      Что границы открыты, никто не спрашивает никаких справок, и мне не надо...
      Что я никогда, никогда не лежал в психушке.
      Что меня любит Лиля.
      Не сложись все так, как сложилось, не прищучь они профессора Литвинова, не разгони кружок... Приходил человек в сером, вел долгие разговоры, смотрел укоризненно... Что я тогда ему сказал? О ком?
      Не помню.
      И я сказал хриплым шепотом:
      - Если это правда... а вдруг... вы можете сделать так, чтобы все это... ну, это, вы понимаете? было лучше?

* * *

      - Я не могу по заказу, - упирался он, - это как-то само... просто возникает в голове, и все.
      - А если представить поярче...
      - Что?
      - Ну, Наполеон отменил крепостное право, просто росчерком пера, взял и отменил, и крестьяне взяли вилы и... Нет, не то. Опять получается то же самое... Или вот...
      - Вы знаете, - сказал он, - это мне приходило в голову. Но это как-то слишком глобально. Я не... не умею думать общими понятиями. Не представляю их. Только что-то частное, детали, подробности. Это да...
      - Подробности, - я задумался, - вот вы говорили, что подробности тоже могут...
      Мы сидели в кафе "Росинка" над морем и пили пиво. Немолодая, лет тридцати, женщина за стойкой нарезала бутерброды. Сквозь нейлоновую блузку проглядывал бюстгальтер, лишь чуть прикрывавший темные круги вокруг сосков. Я отвернулся.
      Он сказал:
      - Я думал, только сумасшедший мне поверит.
      Я молчал, чувствуя, что краска заливает мне шею, щеки, виски. Потом с трудом выговорил, потому что молчание уже было просто невыносимым:
      - Это был просто нервный срыв...
      - Ах, вот оно что... - он неловко покрутил головой, - это вы потому бросили институт?
      - Да, - сказал я, - да, отчасти. У нас был студенческий кружок, и они...
      - А! - он понял. Люди его возраста такие вещи понимали быстро.
      - Так вы попробуете?
      - Ну что же я могу сделать? - он снял очки и как все близорукие люди сразу приобрел беспомощный вид, - ведь даже если что-то и меняется, то трудно предугадать, как и что именно! Кстати, теоретически уже должны быть какие-то изменения, разве нет? Если "Юный Вертер" и Наташа с Соней...
      Буфетчица подошла к нашему столику, и я заказал еще "Жигулевского".
      - Вроде, никаких. Но я все равно завтра что-нибудь вам подберу... такое... Просто, чтобы... ну, проверить, а вдруг? Понимаете?
      - Да, - вздохнул он, - понимаю. Только завтра я не могу. Работа.
      - Ну после работы? На этом самом месте.
      Он надел очки, опять снял их, протер, снова надел.
      - На этом самом месте, - сказал он. - Хорошо.

* * *

      - И оказалось, что эта та самая бабка, которую я обложила в трамвае, прикинь? - оказывается, она тем временем что-то рассказывала, оживленно размахивая свободной рукой. - И она нам все баллы скостила... Ты что, не слушаешь?
      Винный отдел в продуктовом еще не успел закрыться, и мы купили пыльную бутылку шампанского "Юбилейное". На берегу уже никого не было; мы устроились под скалой, похожей на спящего тюленя. Шампанское показалось мне совсем невкусным, я подумал, что представлял себе все как-то иначе.
      - Почему, слушаю. Вам дали третье место.
      - Ну, да, из-за той заразы. Ну откуда я знала, что она член комиссии?
      Тем временем она взяла мою руку и положила ее себе... ну, в общем, на ней даже не было трусиков.
      Я подумал - какого черта, она сама хочет! И тут луч света ударил мне по глазам.
      - Оп-па! - сказала Лиля.
      Камни на песке отбрасывали синие движущиеся тени и среди этих теней стояли две фигуры с автоматами.
      - И что это мы делаем в пограничной зоне после десяти вечера? - лениво спросил один.
      - Понятно, что, - сказала Лиля и одернула платье.
      - Тоже мне, нашли место, - кисло сказал пограничник, - ну пошли, что ли?
      - Мы ничего не нарушали, сержант, - оправдывался я, - мы только...
      Пограничник тем временем разглядывал мой паспорт.
      - Караванов Альберт Викторович, - сказал он, - понятно. А вам известно, что пребывание после десяти в пограничной зоне карается пятнадцатью сутками исправительно-трудовых работ?
      - С каких это пор?
      - Согласно указу семьдесят семь бэ. Так что пошли, гражданин Караванов Альберт Викторович.
      Его напарник что-то сказал ему на ухо. Тот кивнул. Потом подтолкнул меня в бок стволом автомата.
      - Двигай.
      Его напарник и Лиля продолжали стоять на песке. Мне показалось, он положил руку ей на бедро.
      - Почему вы... Послушайте, либо я пойду вместе с девушкой, либо...
      - Какая девушка? - лениво сказал пограничник, - не было никакой девушки. Двигай, гад, а то пристрелю. При попытке к бегству.
      Прожектор чертил в небе светящимся пальцем огненную дугу. Она обежала горизонт, тронула холодным пламенем кромку воды, по песку вновь побежали тени. Я оглянулся. Там, сзади, на берегу уже никого не было.
      На миг я увидел дирижабль. Он висел в темном небе, точно разбухшая мертвая рыба.

* * *

      - Значит, нарушаем. - Сказал комендант. -
      - Прописка временная, от военной службы уклоняемся, и еще нарушаем...
      - Я не уклоняюсь. Я освобожден.
      - Согласно последнему постановлению Минобороны - нет. Пятнадцатью сутками вы не отделаетесь, гражданин Караванов. Вы дезертир.
      - Послушайте, я...
      В комендатуре было сумрачно, одинокая лампочка под проволочной сеткой горела в полнакала, вокруг нее чертила круги ночница. На стене висел выцветший плакат "Действия гражданского населения при атаке с воздуха". На нем смутно угадывалось серое брюхо гигантского цеппелина.
      Второй человек, сидевший за столом, склонился и что-то сказал коменданту на ухо.
      Тот недовольно бросил мой паспорт на стол.
      - Раз так, - сказал он, - ну ладно.
      - Пойдемте, Альберт Викторович, - тот, второй, поднялся.
      - Куда?
      - На вашем месте, - сказал тот строго, - я бы задавал поменьше вопросов.
      Солдат у двери отодвинулся, пропуская нас, и козырнул - не мне, понятное дело.
      У этого майора фамилия была Сергеев.
      - Я ожидал от вас большей сознательности, - укоризненно сказал он, - вы в курсе, какая сейчас напряженная международная обстановка? Что сейчас в Монголии творится, знаете? А вы не хотите нам помочь в таком ответственном деле...
      - В каком деле?
      - Вот, - сказал майор, протягивая книжку в газетной обертке. - Дадите завтра этому вашему...
      - Зачем?
      - Пускай почитает. Вы же обещали ему литературу подобрать, разве нет?
      Все подстроено, подумал я, подстроено с самого начала. Ну да, они же не могут заставить его читать насильно!
      - А если он не захочет?
      - Захочет.
      - Откуда вы знаете?
      - Ну, вы же с ним вроде подружились. Вот вы его и уговорите...
      Всего неделя, подумал я, мне нужна всего неделя. Черт с ними, с тренировками - только бы прогрелась вода!
      Ладно, - сказал я.
      И как они не боятся? Ведь может же он в принципе начитать что-то такое, отчего они исчезнут навсегда и больше не вернутся...
      - Вот и хорошо. Сейчас вас проводят вас по месту жительства...
      - Я сам дойду.
      - Я же сказал. - Веско уронил майор, - Проводят. По месту. Жительства.
      И я понял, что никуда мне от них не деться

* * *

      Затрепанная книжка в газетной обертке оказалась всего-навсего "Тарасом Бульбой".
      Он рассеянно пролистал ее и сказал:
      - Вы уверены, что с этим стоит работать?
      Я сказал:
      - А как же.
      Неделя, думал я, как заведенный, всего неделя. А там пускай делают, что хотят.
      Пиво сегодня было какое-то мерзкое. Кислое, словно разбавленное.
      - Я бы не хотел читать Гоголя, - уперся он, - вы понимаете... Он такой яркий писатель... в смысле живописный... а тут сплошные детали. Подробности. И, вообще - зачем он вам? Все-таки он был странный человек, Гоголь. Давайте, я лучше что-нибудь другое.
      Я понятия не имел, зачем им понадобился "Тарас Бульба". Должно быть, в неведомом мне почтовом ящике неведомые аналитики просчитали что-то очень важное и судьбоносное...
      На всякий случай, я сказал:
      - Я конечно, историк недоучившийся, но... Помните, я вам говорил - тот кружок. Его вел профессор Литвинов...
      - Тот самый? - он слегка оживился.
      - Ну да, - согласился я.
      Неделя, не больше.
      Он сказал:
      - Надеюсь, вы знаете, что делаете!

* * *

      Утром я проплыл на двести метров больше. Вода была двадцать градусов. Это в семь утра - к первому замеру. А значит...
      Покровский так и не появился, - я подумал, что это к лучшему. Я не мог смотреть ему в глаза.
      Интересно все-таки, что он сделал с Тарасом Бульбой?
      Сегодня была получка - очень кстати, потому что заначка моя совсем опустела. Правда, норму урезали и карточек на сахар не выдали совсем. Сказали, в следующем квартале. Те, которые на табак, я тут же у входа сменял на продуктовые, и почти на все закупил шоколад и изюм. А стакан чищенных орехов я всего за сто рублей купил на базаре по дороге домой.
      Талоны на спиртное я отдал тете Вале и она сказала, что я хороший мальчик - она их поменяет на талоны на сахар и наконец-то сварит варенье. Шоколад я спрятал в чемодан и затолкал его под кровать; тетка топталась на кухне, и уходить оттуда похоже не собиралась - я слышал гудение примуса и уханье насоса.
      "Маяк" передавал песни по заявкам радиослушателей; большой популярностью пользовалась какая-то Гюльбекешер... Пела она как принято у восточных певцов - с каким-то подвыванием, и я уже собирался выключить приемник. Тем более что слушать было совершенно невозможно - внизу, по брусчатке, грохотали колеса грузовой автоколонны. В кузовах стояли зачехленные орудия. Но тут как раз начались новости. Какое-то время я их слушал, просто так, не думая ни о чем, но потом до меня дошло... Я вскочил и, даже не выключив приемник, который так и продолжал тихо квакать мне вслед, выбежал из дома...

* * *

      Трамваи стояли - прямо на рельсах, черные и пустые, и, когда я добрался до библиотеки, была уже почти полночь. Я шел точно по дну моря, и тени акаций колыхались на треснувшем асфальте, подобно водорослям.
      Задыхаясь, я взбежал по железной лестнице и отпер наружную дверь. Библиотека встретила меня полной тишиной. На книжных полках подмигивали в лунном свете картонные таблички с буквами.
      Я прошел меж стеллажами, задел ногой стремянку, она откинулась к противоположной полке, при этом больно ударив меня по щиколотке, но я даже не заметил. Я добрался, наконец, до Гоголя, бросил на пол пухлый том "Мертвых душ", потом не менее пухлый второй том...
      "Тарас Бульба" был зажат между "Миргородом" и "Страшной местью". Он был совсем маленький... Только тут я сообразил, что надо бы включить свет. Накал был совсем слабым, лампочка еле тлела пурпурной вольфрамовой нитью.
      Что они заставили его сделать? Передвинуть Запорожскую сечь ниже по течению? Превратить прекрасную панну в юную турчанку? Этого я узнать не успел, потому что по металлической лестнице загрохотали чьи-то тяжелые шаги...
      Потом дверь распахнулась.
      Я забыл запереть ее изнутри.
      Мрачный парень с красной повязкой на рукаве шагнул внутрь. За ним шла девушка в красной косынке - она остановилась у порога, в темноте. В руке у нее был зажат потайной фонарь.
      - Народная дружина, - сказал парень. - Почему нарушаем?
      - Нарушаем? - удивился я, - что? Я тут работаю. Я библиотекарь.
      Мне хотелось сказать "Я здешний ворон" и я с трудом подавил истерический смешок.
      - Светомаскировку почему нарушаем? Окна почему не зашторены?
      Тут только я сообразил, что меня тревожило, пока я шел к библиотеке ночными переулками. Темнота.
      Не светилось ни одно окно.
      - Не понял, - сказал я, - мы что, уже воюем?
      - Еще нет, - сказал парень сквозь зубы, - это учения, урод. Сейчас пройдем в районный штаб ГО, и тебя доходчиво познакомят с текущим международным моментом...
      Говоря это, он повернул выключатель, и свет погас. Светился только потайной фонарик и теперь - из темной комнаты, я смог разглядеть лицо девушки.
      - Лиля, - сказал я.
      Она была в гимнастерке, на рукаве красная повязка, талия перетянута ремнем, волосы убраны под косынку. Не удивительно, что я ее сразу не узнал.
      - Ты его знаешь? - обернулся к ней парень.
      - Да, - она качнула фонарем, - он у тети Вали живет. Племянник ее, что ли. Оставь его, Леха, он безобидный. Просто больной на голову. Плавает каждое утро по три часа, чес-слово. Тренируется.
      - А если бы это была боевая тревога? - не мог успокоиться ее спутник.
      - Ну, тогда бы и разобрались. По законам военного времени. А сейчас чего? В штаб его тащить? Так штаб отсюда в трех кварталах...
      - Ладно, - парень махнул рукой и направился к выходу, - твое счастье, малый. Только свет больше не зажигай, слышишь.
      - Ладно, - в свою очередь ответил я.
      Я хотел еще что-нибудь сказать Лиле, ну, вроде, что я все понимаю и не держу на нее зла, или напротив, что я ненавижу ее и буду ненавидеть вечно, но она уже простучала каблучками по железным ступенькам и исчезла во тьме.
      Я на ощупь вытащил ящичек с читательскими формулярами. Ничего не было видно, поэтому я поднес его к окну. Светила почти полная луна - в ее свете я нашел букву "П", извлек читательскую карточку Покровского и, поворачивая ее то так, то эдак, чтобы слабый лунный луч высветил чернильную запись, нашел его адрес. Он жил на Канатной - не так уж далеко отсюда.
      Я оставил картотеку на подоконнике и выбежал, чуть не забыв запереть за собой дверь.

* * *

      Видимо, учения уже окончились, потому что во дворе дома стоял грузовик с включенными фарами и какие-то люди, кряхтя, поднимали в кузов что-то тяжелое. Сначала мне показалось, что это гроб, но потом я понял, что грузят пианино. Оно лаково блестело в лунном свете. Почему ночью? Я решил не ломать над этим голову, а, разглядев эмалевую табличку с номерами квартир над дверью парадной, взбежал на третий этаж. Несколько раз я нажимал на кнопку звонка под фамилией "Покровский" - были и еще кнопки и еще таблички с фамилиями, - мне показалось, что звонок не работает, и я все жал и жал, пока дверь не приоткрылась на длину цепочки.
      - Я же сказал, к пяти утра, - недовольно буркнул Покровский.
      - Борис Борисыч! Это я, Алик!
      - А! - он отстегнул цепочку, - заходи.
      Я зашел в темный коридор (свет он включил, но накал был опять никакой), и перевел дыхание.
      - Все не так! Все получилось не так!
      - Догадываюсь, - сухо сказал он, - все всегда получается не так. А в данном случае что конкретно?
      - Турция... Вы знаете, чья сейчас Турция?
      - Ну да, - он пожал плечами, - Турецкая социалистическая республика, - будто вы этого не знаете? Помнится, вы рассуждали на тему, что было бы, если бы Россия в свое время не вышла к Средиземному морю?
      Выход в Атлантику. Босфор и Дарданеллы. Плацдарм в Малой Азии. Кто-то, гораздо умнее меня взял и просчитал и не ошибся...
      - Может, это и не так уж плохо, - пробормотал он, - учитывая, что сейчас творится на Дальнем Востоке.
      - Да ничего там не творится! Не творилось, пока мы...
      Пока Шарлота не стала нарезать черный хлеб. Пока Соня не вышла замуж за Болконского. Пока...
      - Что, - неуверенно сказал он, - было лучше?
      - Гораздо лучше! Вы что, не помните?
      - За мной должны заехать в пять утра, - сказал он, - нас перебрасывают в Красноярск. Я хотел хоть немного выспаться.
      - Нельзя так, - я почувствовал, как слезы затекают мне за воротник, и только поэтому осознал, что плачу, - нельзя...
      Тот румяный врач назвал это сверхидеей. Я думаю, это примерно то же, что мания, нечто, что гонит вперед, и сжимает грудь, и не дает дышать... Не будь ее, я бы, наверное, тоже принял все как есть, и не удивлялся бы, и успокоился. Но эта мания выжгла у меня в мозгу огненную печать, и я твердо помнил, что так не должно...
      - Что, - он близоруко моргнул, - вы хотите отменить Турцию?
      - Да! Как же я... я же тренировался! Я же мечтал! Куда мне теперь плыть? Куда деваться?
      - Но я не могу. Как можно отменить реальность?
      - Но у вас же получалось! Вы ведь уже делали! До пяти еще есть время. Если подумать... найти что-то правильное... Правильную классику...
      - У меня больше нет классики, - невыразительно сказал он.
      - Тогда пошли! В библиотеку! У меня ключ - вот!
      Я для убедительности встряхнул ключом.
      - Алик, - сказал он, - вы вообще в курсе, что после двух ночи действует комендантский час?
      - Я... нет. Но ведь сейчас только полвторого!
      - За мной в пять должны заехать, - напомнил он.
      - Если все пойдет как надо, никто никуда не поедет. Это все из-за "Тараса Бульбы"!
      Он сказал:
      - Мне кажется, вы преувеличиваете! Алик, а вы вообще... как себя чувствуете?
      Я понял, что он уже и сам не помнил настоящей реальности. Может, подумал я в тихой панике, та реальность, где мы встретились, тоже была ненастоящая, потому что он ведь что-то и до этого читал, и все уже было искажено и намертво сцеплено, а на самом деле все было замечательно, в той, самой-самой первой, самой настоящей, и никто ко мне не приходил, и не разговаривал со мной, и не призывал к сознательности, и я не принес им свои конспекты лекций профессора Литвинова, и толстый румяный врач не приходил никогда, и если и приходил, то не ко мне...
      У нас уже были космические корабли, подумал я, наверняка - Луна и Марс, и орбитальные поселения и на Земле не было границ, и моря принадлежали всем.
      Мне захотелось ударить его, и я с трудом заставил себя разжать стиснутые кулаки.
      Нет, сказал я себе, просто его странные способности развились совсем недавно, и он не умеет ими управлять, его надо просто научить, подтолкнуть, не может же быть, чтобы все нельзя было сделать лучше, только хуже - надо просто знать как, смогли же эти подгрести под себя Турцию!
      Он даже хотел захлопнуть дверь, но я сунул ногу в щель и сказал:
      - Нет!
      - Алик, - сказал он, - послушайте.
      - Я ведь сумасшедший. У меня и справка есть. Хотите, покажу?
      Я так смотрел на него, чтобы он понял, я могу сделать все, что угодно, абсолютно все, что угодно и мне ничего за это не будет... ну, почти ничего.
      И он почувствовал это и на самом деле испугался.
      - Ладно-ладно, - сказал он, - пошли. Только... не надо так горячиться, Алик!

* * *

      Булыжник блестел, словно политый водой, черные тени лежали на нем, и наши торопливые шаги отдавались эхом в темных подворотнях.
      Без десяти два мы стояли у двери библиотеки. На ней висел огромный амбарный замок, а еще она была опечатана - и со шнурка свисала бумажка с надписью:
      Объект находится под особым контролем Штаба Гражданской Обороны
      Он сказал:
      - Вот и все. Это вы нарочно меня сюда вытащили?
      И присел на ступеньку.
      - Меня предупреждали. Чтобы я не поддавался на провокации.
      - Предупреждали? - я нависал над ним, пытаясь осмыслить услышанное, - значит, они вас тоже завербовали?
      - Почему - тоже? - теперь удивился он, - и вообще, никто меня не вербовал. Я работаю на объекте, я же вам говорил.
      - Это связано с книгами?
      - Вовсе нет, - отмахнулся он.
      Я подумал - в этой реальности он немножко другой, и его странное качество может исчезнуть так же внезапно, как появилось. Но попробовать стоило. Мне казалось, я уже слышу шаги патруля, настоящего военного патруля, а не тех опереточных дружинников, они грохотом отдавались в подворотнях и я никак не мог сосредоточиться.
      - Что вы читали в последнее время? Вспомните!
      - Да ничего я не читал, - отмахнулся он.
      - Ну, когда-то. Давно, в школе?
      - "Дубровского", - неуверенно сказал он, - "Капитанскую дочку"...
      Из-за крыш, шипя и разбрасывая искры, вырвалась сигнальная ракета, пронеслась вертикально вверх, оставляя светящийся след в черном воздухе и погасла.
      - Да я почти ничего не помню, - он задумался, - только про то, как француз медведю в ухо выстрелил и еще про беличий тулупчик.
      - Раньше вы были не таким! Раньше вы... Вас это интересовало. Вправду интересовало!
      - Послушайте, Алик, - устало сказал он, - нас ведь сейчас заметет патруль. Они сейчас не церемонятся. Правда, может, мне из комендатуры удастся связаться с нашим замом по АХЧ, он наверняка сейчас не спит, все-таки у меня категория "Це". А у вас?
      - Не знаю.
      - Как можно не знать своей категории? Нет, - он помотал головой, - ничего не приходит... устал я очень, мы тут одну штуку до ума доводили, мне бы еще пару дней, ну, хотя бы сутки, а нас в Красноярск... Оборудование погрузили, расчеты опечатали.
      - Последний раз, - я всхлипывал, обернувшись лицом к морю. Его не было видно, но я все равно его чувствовал; бесполезное, бессмысленное сугубо внутреннее море, за которым лежит Турецкая Советская Социалистическая республика...
      Шаги грохотали по брусчатке.
      - И тогда вас никуда не переведут, и вы успеете закончить свою одну штуку. Вам же ничего не надо делать, просто вспомните, ну пожалуйста, вспомните про, ну, я не знаю, Гринева там, или Швабрина...
      Я точно помнил, что там был еще и Швабрин.
      - Вы слишком верите книгам, - сказал он, - словно они могут спасти человечество. Уверяю вас, это не так. Книги это слишком... эфемерно.
      - Я вовсе не хочу спасать человечество. Оно либо спасется само по себе, либо не заслуживает спасения. Я хочу спасти себя.
      - Никто не меняется, - сказал он устало, - и вы не изменитесь. Что бы не произошло, вы не изменитесь.
      - Нет! - у меня перед глазами все расплывалось от слез, и я совсем не видел его лица, - я мог бы стать свободным! Мог бы изучать море! Увидеть другие страны! А это...
      Тут я только ощутил, что в мире что-то изменилось.
      Шаги больше не отдавались эхом по брусчатке. Фонарь в моих глазах расплывался колючим ореолом, а где-то за углом звенел на повороте трамвай.
      - Не понимаю, чего вы от меня все время хотите, - сказал он сердито.
      - Ничего, Борис Борисыч, - судорожно выдохнул я, - кажется, уже ничего.
      Что он вспомнил? Что вместо беличьего тулупчика Пугачеву достался заячий? Или что-то совсем другое, такое незначительное, что никто кроме литературоведов, обычно и не замечает?
      На противоположной стороне улицы за стеклом булочной красовались плакаты "Хлеб - всему голова!" и "Планы Партии - Планы народа". Акация трясла сухими стручками, как дервиш - погремушкой. Луч прожектора береговой охраны щупал дальние тучи.
      - Вытащили меня посреди ночи... - продолжал ворчать он.
      - Уже все, - сказал я, - можно идти домой. Вам же вставать в пять утра.
      - С чего это? - удивился он.
      Ночь дышала сухим черным жаром, точно бочка со смолой. Цикады орали так, что у меня звенело в ушах. Одна сидела на нижней лестничной площадке - крохотное рогатое создание, - и судорожно трепетала крыльями.
      - А знаете, - сказал он, это даже хорошо, что вы меня вытащили. Давно уже я не гулял ночью... когда-то, давным-давно...
      - С девушкой?
      - Да, с одной девушкой. Только это было не здесь, в Мурманске. Ночи там летом светлые. Облака над морем золотятся, чайки кричат. Красиво.
      - А потом?
      - Потом нас перевели. Сначала в Севастополь, потом сюда. У нас же закрытая контора. Так я и не...
      - Закурить не найдется?
      Они выросли из подворотни так внезапно, что я на миг подумал, это опять какой-то патруль, но это была просто какая-то пьяная компания. Они стояли, перекрыв дорогу и отбрасывая тени, такие длинные, что головы их плясали где-то у наших ног.
      Я сказал:
      - Извините, нет.
      - Не сказал ей, что люблю ее, - закончил Покровский. - Не успел.
      - Ты невежливо разговариваешь, - сказал парень.
      Я опять сказал:
      - Извините. Пропустите ребята, а?
      - Плохо просишь, - они сдвинулись, и тени их слились в одно трехголовое чудовище, - гони бабки, малый.
      - У меня... - я начал рыться по карманам.
      - Не унижайтесь, Алик, - сказал Покровский.
      - И ты, четырехглазый.
      В кино герой всегда бьет хулиганов. Внезапно оказывается, что он знает самбо, или бокс и вообще мастер спорта, но это скрывает, но я только и умел, что плыть вперед, зарывшись в зеленые волны... пятьдесят метров... еще пятьдесят. Все, что я умел - это беречь дыхание.