Никогда не думал, что в такой конторе будет такой стол. Обшарпанный, из ДСП. И что в коридоре будет висеть стенгазета "Навстречу съезду".
      Наверное их этому специально учат, такой особой утомленности во взгляде. Им с нами скучно, они про нас все знают. Неужели и правда знает?
      Фамилия его была Иванов - они все Ивановы, такая порода. А если не Ивановы, то Петровы.
      - Караванов Альберт Викторович, - скучно сказал он, глядя в какие-то бумажки.
      Я молча кивнул. В горле пересохло.
      - Студент калининского пединститута. Исторический факультет.
      - Ага.
      - На данный момент в академотпуске.
      - Ага.
      - Посещали семинар профессора Литвинова.
      (Я думаю, Литвинов виноват. Он же знал, что могут быть неприятности. И не только у него. Говорят, он просто хотел подгадить ректору, которого терпеть не мог. Вот и подгадил.)
      - К нам приехали месяц назад. Проживаете у тетки по матери, Валентине Перепеличко. Временно прописаны.
      - Ну, да...
      Зачем это ему? Неужели знает?
      - Почему не встали на учет?
      - В военкомат? Я не... у меня справка.
      - В районный диспансер.
      - Я... встану.
      Я так и думал! Значит, когда я говорил родителям, что за мной следят, что в очереди, в автобусе, на перекрестке мне попадаются одни и те же лица, что встреченные скашивают глаза, увидев меня, и поспешно отворачиваются...
      "Типичный бред преследования" - сказал румяный доброжелательный врач, бывший одноклассник дяди Миши, приглашенный как бы попить чаю. И тут же увел с собой.
      - Временно работаете библиотекарем...
      - Да. Я...
      - Районная библиотека. Приморский район.
      - Да, но это...
      - К вам часто заходит некто Покровский.
      - К нам много кто заходит, - сказал я, и вытер ладони о штаны.
      Их интересую не я. Их интересует Покровский.
      - Вы же взрослый человек, Альберт Викторович, - укоризненно произнес майор Иванов, - не надо притворяться дурачком.
      (Я и есть дурачок. То есть, психически больной. У меня есть выписка из истории болезни. Он сказал это нарочно. С намеком, что он-то знает...)
      - Что он за человек?
      - Культурный. Берет все больше классику. Книги сдает вовремя.
      - Вы что в вашей библиотеке газет не читаете? Сейчас очень осложнилась международная обстановка. Я бы даже сказал, обострилась. Я ожидал от вас большей сознательности, Альберт Викторович.
      Он хочет, чтобы я сказал что-то про этого Покровского. Тогда он от меня отстанет. Или не отстанет?
      - Я... правда не знаю. Чего вы от меня хотите?
      - Познакомьтесь с ним поближе. Подружитесь с ним. Он очень приятный, образованный человек. Любит поговорить, поделиться своими мыслями.
      - И?
      - Что - и? У вас появится друг. У вас же здесь нет друзей, Альберт Викторович. У вас и раньше не было друзей.
      Я не понимаю, он хочет, чтобы я следил за этим Покровским? Втерся к нему в доверие? Он намекает на то, что меня все ненавидят? Говорят, если человек переезжает куда-то, даже временно, как я, за ним следует его дело, папка с завязками, а там все - с самого детства, и все, что ты сделал, и отметки, и отношения в школе, и всякие случаи, и медицинская карта, и даже то, чего ты сам не знаешь. А вдруг этот разговор о Покровским - просто отвлекающий маневр? чтобы я расслабился и потерял бдительность? Я подумал, что мне надо торопиться. Вдруг мне все же удастся перехитрить их? И я сказал - хорошо, я обязательно постараюсь познакомиться с Покровским получше.
      - Я знал, что вы меня поймете, - сказал майор Иванов.

* * *

      В детстве, начитавшись Кусто, я мечтал стать исследователем моря, плавать в прозрачной, пронизанной солнцем, толще воды, а потом написать про все это замечательную книгу.
      Нереально. Пока нереально, во всяком случае. Да и для акваланга требуется разрешение, которого у меня нет.
      Подъем с моря крутой, бетонные ступени лестницы растрескались и перекосились. Это из-за оползней - после дождя пласты глины отваливаются, словно ломти хлеба под ножом.
      Икроножные мышцы ноют скорее приятно, с чувством выполненного долга. Сегодня я проплыл четыре км. От пирса до пирса двести метров, десять раз туда, десять обратно. Мимо обросших скользкой зеленью бетонных блоков, поросших острыми зубками мидий, оттолкнуться, развернуться, - вот откуда у меня столько порезов на ладонях и ступнях, - и вновь по мутной воде, в которой солнце вычерчивает огненные нули и восьмерки. Когда я засыпаю, они пляшут перед глазами.
      У рынка в трамвай набиваются тяжелые тетки с кошелками, из которых торчат пучки зеленого лука.
      - Уродины сходят? - деловито спрашивает женщина за моей спиной, и я с миг мучительно соображаю, на что это она намекает, но тут же понимаю, что речь идет о кинотеатре "Родина" - самом большом в городе, на целых три зала, с облупившимися колоннами, подпирающими фронтон.
      - Я выхожу, - отвечаю я, и чувствую, что горячая волна заливает лоб. Может, она нарочно так сказала, чтобы посмеяться?
      Уже когда подходил к парадному, вспомнил, что обещал тете Вале купить хлеб и еще чего-нибудь к чаю, но, когда полез в карман, оказалось, что денег там нет. Вытащили. Скорее всего в трамвае - или еще там, на пляже, пока я плавал от пирса до пирса. От унижения и злости у меня слезы на глазах выступили. Странно, что такое возможно в городе у моря.
      Тетке я сказал, что забыл деньги дома, а то она вновь завелась бы. Я и такой, и такой. И не от мира сего, и непрактичный, и бедные мои родители. Мне кажется, она радуется, когда ее первоначальное впечатление на мой счет подтверждается. А так она только обозвала меня профессором, и все. Деньги я взял из заначки - скоро они мне понадобятся, но послезавтра получка, я возмещу. По телевизору шла какая-то чушь, но тетка не выключала, потому что через полчаса должен был начаться музыкальный конкурс "Алло, мы ищем таланты!".
      У витрины булочной я остановился. Сделал вид, что развязался шнурок у кеда. Улица была пуста. Подозрительно. Обычно в это время на ней еще много народу. Это что-то значит? Или нет?

* * *

      По формуляру он был Борис Борисович. Борис Борисович Покровский, тридцать девятого года рождения, инженер, СКБ "Вымпел". Разрабатывает что-то секретное? А потом переправляет здесь своему связному? Я проглядел формуляр. Он таки брал однажды Юлиана Семенова, но больше классику. Нашу и переводную. Сейчас на руках у него была "Война и мир", а "Страдания молодого Вертера" он вернул.
      Я осмотрел синий томик. За корешок переплета вполне можно было запихнуть сложенные чертежи. Но сейчас там было пусто. На внутренней стороне обложки был приклеен бумажный кармашек. Кроме карточки в кармашке ничего не было, а на самой карточке против одной-единственной фамилии стояла одна-единственная подпись. Разумеется, самого Покровского. Книгу после него никто не брал. Если честно, ее и до него никто не брал, кому он нужен, этот Вертер?
      Тут возможны два варианта. Либо его связник работает здесь же, в библиотеке - моя напарница, Вероника Ефимовна, например. Нет, это смешно. Значит, уборщица, или полотер, или электрик - кто угодно. Но не может быть, чтобы они не предусмотрели такую возможность. Либо связь еще не осуществилась, и послание еще не прочитано. Так? Я пролистал книгу. Даже проглядел страницы на просвет. Может, он наколол буквы иглой? Карандашных пометок тоже нет. Впрочем, нет, в одном единственном месте на полях помечен один абзац. Карандашом. Что-то про то, как Шарлота намазывала масло на хлеб. Ну и что? При чем тут Шарлота? Может быть, это какой-то шифр? Если взять, скажем, эту книгу, а потом "Мертвые души", и еще что он там брал, и сложить отчеркнутые фрагменты (а я был почему-то уверен, что они там найдутся), то получится - что? Я уже пошел, было, за "Мертвыми душами", но тут пришли две школьницы - им нужна была "Поднятая целина". И пожилая дама, которой понадобился роман Апдайка "Беги, кролик, беги!". Кролик был на руках, поэтому она попросила подобрать ей что-то в этом роде... Пока я подыскивал что-то "в этом роде", солнце ушло за две сросшиеся акации, свет из зеленого стал красным и я понял, что пора закрываться. И ведь в конце концов то, что делает этот Покровский, меня не касается, верно? С чего это я решил им помогать? Пускай разбираются сами.
      Снаружи доносился гулкий монотонный звук, словно кто-то протяжно и страшно кричал: "бутыыылку! бутыылку!". Я почти научился не обращать на него внимания.
 

* * *

      Я валялся на диване и читал "Вокруг света", и в какой-то момент меня начало клонить в сон - последнее время я засыпал легко и без всяких таблеток, но пришлось проснуться, оттого что тетка трясла меня за плечо.
      - Опять! - жалобно сказала она, - ты только послушай!
      Я сел и прислушался. За окном мелко и сухо шелестела акация. Звенел на повороте трамвай. Тетка стояла, прижав руки к груди, байковый халат вылинял на животе, опухшие щиколотки нависают над шлепанцами.
      - Они опять ее включили! Слышишь, пол дрожит?
      Соседи за стеной были тихие приличные люди, он бухгалтер на кондитерской фабрике имени Розы Люксембург, она сестра-хозяйка в санатории "Красные Зори". Но тетка полагает, что у них есть кладовка, замаскированная висящим на стене ковром, и в этой тайной кладовке стоит машина, которая облучает всех секретным излучением. Поэтому тетка слышит голоса. Пока что эти голоса говорят ей обидные, но неопасные вещи, но я боюсь, в один прекрасный (это я фигурально выражаюсь) день голоса скажут ей что-то такое, что она пойдет на кухню и возьмет там хлебный нож, который регулярно носит к точильщику, время от времени наведывающемуся в наш двор...
      Добрый румяный врач, бывший одноклассник дяди Миши, расспрашивал маму и папу обо всех родственниках, но тогда никто еще знал про машину, которая облучает тетю Валю. Просто удивлялись, - с чего бы это вдруг она поменяла хорошую двухкомнатную квартиру в центре на эту, у базара? А оказывается, там, за стеной тоже стояла машина, - на какое-то время тете Вале удалось от нее избавиться, но потом ее секретно перевезли сюда.
      - Ничего там нет, тетя Валя, - сказал я как можно убедительней.
      - Ты нарочно это говоришь?
      - Это трамвай. Слышите, он проехал?
      Она ушла, покачивая головой и что-то бормоча себе под нос. Я вновь открыл "Вокруг света", но сосредоточиться уже не мог - в голову лезли всякие глупости. Поэтому я встал, и крикнул тетке в кухню:
      - Я пойду прогуляюсь, тетя!
      - Ночью? - в ужасе спросила тетка.
      Еще девяти не было; с теткиной точки зрения глубокая ночь.
      - Я ненадолго. Чтобы заснуть.
      Это ей как раз понятно. Она сама мучается бессонницей.
      - И зайди к ним. Как бы попроси соли. Может, им станет стыдно, наконец? - говорит она мне вслед.

* * *

      Я думаю, если мне завязать глаза и несколько раз повернуть, взяв за плечи, как поворачивают человека, играющего в жмурки, то я все равно безошибочно определю, в какой стороне море...
      Листья акации над головой мелко тряслись сами по себе. На канализационном люке сидела, посверкивая глазами, кошка.
      И вновь это ощущение, что кто-то смотрит мне в затылок.
      Я обернулся - никого.
      Зато увидел вывеску, она горела малиновым светом, тень дерева пересекала ее надвое.
      Сонная аптекарша за прилавком читала "Роман-Газету".
      Днем, когда у прилавка толпился народ, я не решался. Неловко.
      Сейчас, оказывается, тоже неловко. Я прокашлялся.
      - Мне это... Ну, изделие. Номер...
      Я понял, что забыл номер.
      - Презервативы ему нужны, - сказал кто-то звонким голосом.
      Я покраснел и кивнул. Девушка стояла рядом, кофточка с золотой нитью облегает грудь, юбка туго натянута на ягодицах.
      - Четыре копейки в кассу, - аптекарша стала выбираться из-за прилавка.
      - Мне много надо, - прошептал я.
      - Сколько?
      - Ну... пять.
      Это много? Или нормально? Что они подумают? Заподозрят неладное?
      - Двадцать копеек в кассу, - флегматично сказала аптекарша.

* * *

      - Меня зовут Лиля, - сказала она.
      Под фонарем листва казалась жестяной, в конусе света клубилась мошкара. Воздух был жарким и тяжелым, как вода, мне казалось, я плыву, раздвигая его плечами.
      - Алик, - хрипло сказал я.
      - У вас есть девушка, Алик?
      - Нет... я недавно приехал... я...
      - Зачем же тебе презервативы, Алик?
      Я шепотом сказал:
      - На всякий случай.
      Лиля. Влажное имя. Как волна.
      Она нагнулась, поправляя ремешок босоножки, подол ее юбки при этом поехал вверх. Я отвел глаза.
      - И не было девушки? Совсем-совсем?
      - Нет, почему. Была. Три года назад. Еще на первом курсе.
      - Так давно? - удивилась она. - Почему?
      Потому что там, где я провел полгода, кормят бромом. И еще много чем.
      Этого я ей не сказал.
      Она придвинулась ко мне ближе. Я чувствовал жар, исходящий от нее даже сквозь одежду - ее и мою.
      - Пойдем, студентик, - прошептала она мне на ухо, - пойдем вон туда, я тебе кое-что покажу...
      - А что там?
      - Беседка. Ну, такая, знаешь, беседка. У тебя ведь есть все, что нужно, да? Ну так пошли...
      Она нарочно оказалась в той аптеке? За мной следят? Может, их там целая банда? Вот так ловят на живца, уводят в укромное место, а потом... Я же ее совсем не знаю...
      - Ну? - она нетерпеливо пританцовывала на ходу. Рука у нее была горячая и влажная.
      - Лиля! - раздалось из темноты, - Лилька!
      Они со смехом вынырнули из боковой аллеи, несколько парней, девушки, светлые платья и рубахи светились в темноте.
      - Ой! - обрадовалась она, - это Жорик. Вот здорово! А вы куда?
      - На Морвокзал, - сказал солидный Жорик. - там у них бармен новый. Идешь? И этот с тобой?
      - Это... как тебя зовут? - обернулась она ко мне.
      Она уже забыла.
      - Альберт, - сказал я.
      - А это Алик. Точно. Пошли с нами, Алик?
      - Нет, - сказал я сухо, - извините, нет.
      - Ему домой надо. В кроватку. Да, Алик?
      Я молчал.
      - Да ты не грусти. Увидимся.
      Она легко чмокнула меня в щеку, обдав запахом сладких духов. Я смотрел, как они, смеясь, уходят в темноту, по перечеркивающим дорожку полосатым теням... Я ненавидел себя. Пять, думал я. Пять километров. Без всяких скидок. Вот тебе, вот тебе, вот тебе...

* * *

      Он пришел в четверг, под конец дня. Наверное, заехал с работы, под мышкой у него был портфель без ручки. Еще у него были носки в полосочку и дырчатые сандалеты. Брюки чуть коротковаты, словно он из них вырос.
      Он торопливо поздоровался. Не потому, что был невежливым, просто спешил - через полчаса мы закрывались, и уборщика тетя Зина уже начала возить шваброй по линолеуму. И попросил... молодого Вертера.
      Может быть, думал, что связник ему что-то там оставил?
      Но когда я вынес синий томик, не столько затрепанный, сколько полинявший от времени, он разочарованно сказал:
      - А другого издания у вас нету?
      - С картинками, что ли? - не удержался я.
      - Нет, просто другого... год, издательство...
      - У нас и этого-то никто не берет, - сказал я честно. - Зачем нам два Вертера?
      - Ну да, у вас, наверное, все больше фантастику просят.
      Мы подписались на такую красно-белую серию, где печатали наших и не наших фантастов, и два тома - Саймака и Стругацких - у нас уже заиграли.
      - Да, - сказал я, - Классику сейчас вообще мало кто берет. Только ученики и учителя.
      Обычно я не слишком-то стремлюсь разговаривать с посетителями, но тут мне стало интересно. Зачем это он им понадобился? И что они такое делают в своем КБ, что он брюки себе новые не может купить, а продает шпионам государственные тайны?
      - Вот вы вообще что кончали? - спросил он строго, - библиотечный техникум?
      - Три курса истфака, - сказал я.
      - Ну, тогда вы должны понимать. Будущее - это то, чего нет. Вообще нет. Понимаете? Какое придумаете, такое и будет. Их тысячи, миллионы, этих будущих. А прошлое - одно-единственное. Оно требует к себе уважения.
      - Поэтому вы и предпочитаете классику?
      - Да. Возможно.
      - Книги врут, - сказал я неожиданно для себя. - Даже хроники. Летописи. Написал что-то один-единственный человек, а мы ему верим. А может, он это по заданию партии и правительства писал?
      - Или сам добросовестно заблуждался, да? - улыбнулся он. Зубы у него были слишком белые и ровные - наверняка искусственные.
      Мне нужна хотя бы пара недель. А там пусть делают, что хотят.
      - Вы правы, - сказал он задумчиво, - Это действительно нельзя проверить. Но ведь не в этом дело! Для нескольких поколений то, что написал хронист, и есть самая настоящая правда. Возьмем, например, "Слово о полку Игореве"...
      - Подделка, - решительно сказал я, - это кто-то из мусин-пушкинского круга, скорее всего, с благоволения и ведома самой Екатерины. Текстовый анализ доказывает...
      - А его в школе учат, - печально проговорил он.
      - Ну, вреда от этого нет. Кто-то прочтет, и начнет интересоваться историей. К тому же его на цитаты растащили. Мыслью растекашеся и все такое... Я думаю, тут дело в созвучии - растекашеся - каша... То есть, размазывать кашу по столу... А "мысль" на самом деле - мысь, белка. То есть, белкой скача по дереву, сизым орлом под облаком... зооморфный ряд метафор.
      - То есть, - уточнил он, - "Слово" вошло в культурный контекст примерно как "Горе от ума"?
      - Ну да...
      - Так какая разница, кто его написал? И зачем? Несколько поколений знают, что Игорь собрал дружину, и сказал ей "луце ж потяту быти, неже полонену быти", а в это время потемнело солнце... Даже пытаются вычислить, когда это конкретно случилось - привязать к какому-то определенному полному солнечному затмению. Слушают оперу "Князь Игорь", сочиняют стихи про Ярославну, как она плачет на городской стене...
      - Даже песня такая есть - "Как зовут тебя? Ярославна! Ярославна моя, постой!". Хотя это на самом деле не имя, а отчество, - вставил я.
      - Ну, да... Звали ее, кажется, Евдокия, но про это поэты не пишут. Слишком неромантичное имя. Оно встроено в другой культурный контекст. Дуня, Дуся - по созвучию с "дурой". Простолюдинка. Пустите Дуньку в Европу, и все такое...
      Тетя Зина начала с намеком шаркать у него под ногами шваброй, и он спохватился. Я тоже спохватился - свет на корешках из розового стал красным.
      - А нельзя посидеть в читальном зале? - спросил он.
      - Сегодня уже не выйдет.
      Тетя Зина очень сердится, если я задерживаюсь. Тогда и ей приходится задерживаться, а у нее внуки.
      - Завтра? - задумчиво спросил он, - я могу разве что с утра...
      - Мы открываемся в десять.
      - Да, но мне на работу... Вы не могли бы... в порядке одолжения... на полчасика раньше...
      Значит, тренировку придется сократить.
      Тетя Зина у нас подобно капитану, покидает корабль последней. Иначе я бы все время психовал - закрыл ли окно? выключил ли свет? повернул ли ключ в замке?
      Две сросшиеся акации отбрасывали совокупную длинную тень. За углом звенел трамвай. Кто-то в кронах старательно выводил "буутыылку... буутылкуу!"
      - Ну ладно, - сказал он, - до завтра.
      Он уже повернулся со своим портфельчиком, когда я окликнул его.
      - Постойте! Кто это так кричит? Сова?
      - Что вы! - удивился он, - Это горлица. Кольчатая горлица.
      И вдруг шепотом добавил:
      - Вы знаете, мне кажется, что я сумасшедший!
      Я ошеломленно застыл, но он уже повернулся, и, смешно подпрыгивая, побежал к остановке...

* * *

      Я говорил себе, что вовсе не хочу ее видеть. Совсем наоборот, я вышел, чтобы прогуляться перед сном, успокоиться... Но ноги сами вынесли меня под малиновую вывеску. Сейчас на дверях висела табличка "Закрыто на учет". Ниже синим восковым карандашом приписано: "Фимочка, заходи".
      Жестяными голосами орали цикады.
      Я их ненавидел.
      Чем все кончилось, думал я, темной захламленной квартирой около базара? ковриком с оленями? Кислым клоповьим запахом? Пыльными формулярами, клеенными корешками никому не нужных книг? Я же был уверен, всегда уверен, что мне уготована иная, яркая, замечательная жизнь! Это у них, у них у всех будет все как обычно, потому что они сами этого хотят. Потому что они этого заслуживают. Тогда как у меня...
      Ничего, утешал я себя, стиснув зубы, это ненадолго. Теперь ненадолго.
      И тогда я увидел ее - белая блузка светилась в темноте, вывеска отбрасывала на белые руки, на лицо рубиновые пятна света.
      Она шла под руку с каким-то моряком и смеялась.
      Я отступил в тень, потом несколько раз глубоко вздохнул, и вышел им навстречу.
      Они шли, не замечая меня. Просто попытались обогнуть, как огибают неодушевленный предмет, вроде тумбы с афишами.
      В горле у меня пересохло.
      - Лиля, - выдавил я.
      - Чего тебе, мальчик? - равнодушно спросила она.
      - Я подумал... мы можем...
      - Отвали, пацан, - сказал моряк.
      - Но я только...
      Я отведу тебя к морю, хотел сказать я, я покажу тебе какое оно, ты наверное и не подозреваешь, оно спит и дышит, и топит в себе звезды, а песок по утрам голубоватый, пустой и холодный и на нем, знаешь, такие следы, отпечатки крыльев, перьев, крестообразных лап, я думаю, это вороны, они купаются в песке, как мы - в волнах... Я отведу тебя на берег и расскажу свою самую большую тайну.
      Моряк легонько толкнул меня раскрытой ладонью. Он даже не размахнулся, просто толкнул, но я отлетел на несколько шагов. Дыхание у меня перехватило, на глазах выступили слезы - скорее, от обиды.
      - Оставь его, - заступилась Лиля, - это же просто мальчик. Ты же видишь...
      - Я таких мальчиков... - сквозь зубы сказал моряк.
      Ударить его в ответ? Или просто подойти, отодвинуть плечом, взять Лилю за руку и сказать "Пойдем"? В общем, сделать то, за что женщина уважает мужчину. Но вместо этого я отвернулся и побрел вдоль трамвайной колеи, я думал, они будут смеяться мне вслед, но они даже этого не сделали, просто пошли дальше, и я слышала, как моряк что-то рассказывает, а Лиля ойкает, поощряя его...
      Я шел, и рельсы расплывались в моих глазах.

* * *

      Он пришел ровно в девять, когда я отпирал железную дверь. От травы тянуло сыростью, и растрескавшаяся асфальтовая дорожка вся была пересечена блестящими слизистыми следами улиток. Он шел, глядя себе под ноги, чтобы не наступать на этих улиток. Потом увидел меня, остановился у подножия лестницы и поднял голову.
      - А я уж пожалел, что просил вас, - сказал он, - кому охота вставать на час раньше из-за постороннего человека:
      - Я вообще рано встаю.
      Обычно в это время я выхожу из моря - оно теплее, чем воздух и похоже на жидкое полупрозрачное стекло. Ладно уж.
      Читальный зал (на самом деле светлая, в три окна, но небольшая комната с двумя столами) был, понятное дело, пуст. На полках громоздились подшивки местного "Знамени коммунизма" и центральных газет, журналы "Огонек" и "Наука и религия". Отдыхающие их любили - там часто рассказывалось про всякие чудеса, а потом ученые авторитетно объясняли, почему эти чудеса невозможны. Объяснений отдыхающие не читали. На стене висел плакат Гражданской обороны - про действия в очаге ядерного поражения.
      - Я принес с собой книгу, - он вытащил из портфеля зеленый томик, - это моя книга, я взял ее из дома. "Война и мир", собрание сочинений в четырнадцати томах. Том шестой. Тысяча девятьсот пятьдесят первый год. Вас еще тогда и на свете не было.
      - Я не знаю, - сказал я, - по-моему, сюда нельзя приносить свои книги.
      - Выносить нельзя, - возразил он, - Из читального зала. А насчет приносить ничего не сказано.
      Я пожал плечами
      - Работайте.
      Интересно, что он будет с ней делать?
      - Погодите, - сказал он, поскольку я уже направился в абонементный зал, - у вас есть "Война и мир"?
      - Да. Какой вам том?
      - Тот же самый, - сказал он.
      Он говорил, он сумасшедший. Тогда я думал, он шутит. Или намекает. Нет, откуда ему знать? Разве что... этот майор Иванов просто хотел меня проверить на лояльность - соглашусь ли я сотрудничать? На всякий случай я сказал:
      - Вам привет от Иванова.
      - От кого? - рассеянно удивился он. Он продолжал листать свою "Войну и мир". Искал что-то. Нашел, заложил страницу пальцем и задумался.
      - Извините, - сказал я, - наверное, перепутал.
      - Так у вас есть "Война и мир"? - переспросил он, и жалобно добавил, - пожалуйста! Я специально отпрашивался на утро!
      - Я посмотрю. Если старшеклассники не забрали.
      Старшеклассники не забрали. Я выложил перед ним зеленый томик, точно такой как у него. Формуляр я вынул, а книгу отдал ему. И сел за соседний стол.
      Все равно до десяти библиотека формально не работает.
      Он покосился на меня, но ничего не сказал. А что он мог сказать - "пожалуйста, выйдите"? Поколебался, раскрыл вторую книжку и стал сличать. Потом поднял голову и посмотрел на меня. Глаза у него были несчастные.
      - Вот, - сказал он.
      - Какая-нибудь ошибка? Типографский брак?
      Вряд ли он собирался подменить книгу. На семнадцатой странице всегда стоит библиотечный штамп, это все знают, это легко проверить.
      - Вот, - сказал он, - читайте!
      - Я ее уже читал, - осторожно сказал я, - спасибо.
      - Нет, читайте вот здесь!
      - "С того дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых.." - я вопросительно поднял голову.
      - Да-да...
      - "...Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым", - читал я, стараясь угодить сумасшедшему, - ну и что?
      - А теперь здесь! - и он пододвинул мне точно такую же книгу, раскрытую на той же, триста девяносто пятой странице.
      - "Наташа..." - начал я, внутренне ужасаясь абсурдности ситуации...
      - Дальше, дальше! - сказал он нетерпеливо.
      - "...так и оставалась в неведении касательно личности их раненого спутника, тогда как Соня..."
      - Вот оно!
      - "...не отходила от бедного Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым". Это какой-то розыгрыш?
      - Если бы, - горько сказал он, - в этом экземпляре Соня ходит за Болконским и он, оценив ее преданность, делает ей предложение, а потом умирает у нее на руках, тогда как Наташа до самого конца так и не догадывается, что это за офицер едет с ними... Соня же посвящает всю свою жизнь его памяти и первая отказывает Николаю, так что тот без угрызений совести делает предложение княжне Марье, а Соня уходит в монастырь, и там... Совсем другая история, вы понимаете?
      - Наборщик решил пошутить.
      - В пятьдесят первом-то году?
      - Ну, - я заколебался, - свихнулся. Экземпляры изъяли, но один случайно остался.
      - В самом деле? - горько спросил он, - а в "Юном Вертере" эта классическая сцена с бутербродами? В библиотеке есть экземпляр, если вы его откроете...
      Я его уже открывал, но не сказал ему об этом.
      - Обратите внимание, какой хлеб она нарезает.
      - Какое это имеет значение?
      - Вы понимаете, - он отложил книгу и загрустил, - я люблю классику. Всегда любил. Именно за то, что она неизменна. Вы молодой человек, вам трудно понять... Вот, скажем, "Молодую гвардию" Фадеев переписал, поскольку в первом варианте была плохо отражена линия партии. И в принципе должно существовать две "Молодые Гвардии" - в одной линия партии отражена, в другой - нет, и молодогвардейцы действовали совершенно одни, без помощи, без поддержки, без партийного руководства... Просто мальчики и девочки, которых затянуло под колеса войны, понимаете?
      Он все-таки провокатор, подумал я, его нарочно ко мне подослали. Господи, ну что им от меня надо?
      - А классику изменить нельзя. Вы же не поручите Толстому переписать "Войну и мир", чтобы он лучше отразил роль народа? Чтобы мужики не угрожали княжне Марье тупым бунтом, а разъяснили бы ей губительную сущность крепостничества... Ее можно только запретить, но не больше.
      - Ну и что? - Я специально говорил сухо, чтобы он понял - не на того напал. Пускай забирает свою, по спецзаказу сварганенную книжонку, и валит отсюда. Но он не собирался уходить. Наоборот, уселся поудобнее и вытянул ноги в старомодных дырчатых сандалетах.
      - Я много переезжал, - сказал он задумчиво, - работа такая, и, конечно, книги - не тот багаж, который легко таскать за собой. Потом, везде есть библиотеки, а классику, как вы сами говорите, берут мало. За ней не надо стоять в очереди. Так что я почти не покупаю книжек. Но Толстой у меня свой. И Чехов. И Достоевский. И вот, я захотел перечитать "Войну и мир" - все-таки замечательная вещь.
      - Я ее не люблю. Сплошное моралите...
      - Это потому, что вам ее в школе навязывали. Очень мудрая книга. Но, знаете, когда я открыл ее, я вдруг начал сомневаться. Я забыл, что случилось с Андреем Болконским. Он умер от ранения, да, но когда? И как?
      - Все помнят, что случилось с Андреем Болконским, - сухо сказал я, - это как раз в школе проходят. Наташа ухаживала за ним преданно и самоотверженно и он...
      - Ну, вот видите. А я вдруг начал сомневаться. И, когда открыл книгу, и прочел... Оказывается, это была не Наташа, а Соня. И, согласитесь, при таком раскладе суть происходящего меняется. Соня становится чуть лучше, а Наташа - чуть хуже. Она, вроде и не виновата, графиня не велела ей говорить, и Соня, руководствуясь жалостью к блестящему красавцу и лояльностью к семье Ростовых, взялась ухаживать за ним... И вот... она как бы уже немножко тургеневская девушка - совсем другой характер. Но это только в одном экземпляре - моем, понимаете? Я специально пришел, чтобы проверить - только у меня.
      - Ну и что?
      - А то, что в таком случае теоретически может существовать экземпляр, где Соня таки выходила Болконского. И они поженились...