Никогда не думал, что в такой конторе будет такой стол. Обшарпанный, из ДСП. И что в коридоре будет висеть стенгазета "Навстречу съезду".
      Наверное их этому специально учат, такой особой утомленности во взгляде. Им с нами скучно, они про нас все знают. Неужели и правда знает?
      Фамилия его была Иванов - они все Ивановы, такая порода. А если не Ивановы, то Петровы.
      - Караванов Альберт Викторович, - скучно сказал он, глядя в какие-то бумажки.
      Я молча кивнул. В горле пересохло.
      - Студент калининского пединститута. Исторический факультет.
      - Ага.
      - На данный момент в академотпуске.
      - Ага.
      - Посещали семинар профессора Литвинова.
      (Я думаю, Литвинов виноват. Он же знал, что могут быть неприятности. И не только у него. Говорят, он просто хотел подгадить ректору, которого терпеть не мог. Вот и подгадил.)
      - К нам приехали месяц назад. Проживаете у тетки по матери, Валентине Перепеличко. Временно прописаны.
      - Ну, да...
      Зачем это ему? Неужели знает?
      - Почему не встали на учет?
      - В военкомат? Я не... у меня справка.
      - В районный диспансер.
      - Я... встану.
      Я так и думал! Значит, когда я говорил родителям, что за мной следят, что в очереди, в автобусе, на перекрестке мне попадаются одни и те же лица, что встреченные скашивают глаза, увидев меня, и поспешно отворачиваются...
      "Типичный бред преследования" - сказал румяный доброжелательный врач, бывший одноклассник дяди Миши, приглашенный как бы попить чаю. И тут же увел с собой.
      - Временно работаете библиотекарем...
      - Да. Я...
      - Районная библиотека. Приморский район.
      - Да, но это...
      - К вам часто заходит некто Покровский.
      - К нам много кто заходит, - сказал я, и вытер ладони о штаны.
      Их интересую не я. Их интересует Покровский.
      - Вы же взрослый человек, Альберт Викторович, - укоризненно произнес майор Иванов, - не надо притворяться дурачком.
      (Я и есть дурачок. То есть, психически больной. У меня есть выписка из истории болезни. Он сказал это нарочно. С намеком, что он-то знает...)
      - Что он за человек?
      - Культурный. Берет все больше классику. Книги сдает вовремя.
      - Вы что в вашей библиотеке газет не читаете? Сейчас очень осложнилась международная обстановка. Я бы даже сказал, обострилась. Я ожидал от вас большей сознательности, Альберт Викторович.
      Он хочет, чтобы я сказал что-то про этого Покровского. Тогда он от меня отстанет. Или не отстанет?
      - Я... правда не знаю. Чего вы от меня хотите?
      - Познакомьтесь с ним поближе. Подружитесь с ним. Он очень приятный, образованный человек. Любит поговорить, поделиться своими мыслями.
      - И?
      - Что - и? У вас появится друг. У вас же здесь нет друзей, Альберт Викторович. У вас и раньше не было друзей.
      Я не понимаю, он хочет, чтобы я следил за этим Покровским? Втерся к нему в доверие? Он намекает на то, что меня все ненавидят? Говорят, если человек переезжает куда-то, даже временно, как я, за ним следует его дело, папка с завязками, а там все - с самого детства, и все, что ты сделал, и отметки, и отношения в школе, и всякие случаи, и медицинская карта, и даже то, чего ты сам не знаешь. А вдруг этот разговор о Покровским - просто отвлекающий маневр? чтобы я расслабился и потерял бдительность? Я подумал, что мне надо торопиться. Вдруг мне все же удастся перехитрить их? И я сказал - хорошо, я обязательно постараюсь познакомиться с Покровским получше.
      - Я знал, что вы меня поймете, - сказал майор Иванов.

* * *

      В детстве, начитавшись Кусто, я мечтал стать исследователем моря, плавать в прозрачной, пронизанной солнцем, толще воды, а потом написать про все это замечательную книгу.
      Нереально. Пока нереально, во всяком случае. Да и для акваланга требуется разрешение, которого у меня нет.
      Подъем с моря крутой, бетонные ступени лестницы растрескались и перекосились. Это из-за оползней - после дождя пласты глины отваливаются, словно ломти хлеба под ножом.
      Икроножные мышцы ноют скорее приятно, с чувством выполненного долга. Сегодня я проплыл четыре км. От пирса до пирса двести метров, десять раз туда, десять обратно. Мимо обросших скользкой зеленью бетонных блоков, поросших острыми зубками мидий, оттолкнуться, развернуться, - вот откуда у меня столько порезов на ладонях и ступнях, - и вновь по мутной воде, в которой солнце вычерчивает огненные нули и восьмерки. Когда я засыпаю, они пляшут перед глазами.
      У рынка в трамвай набиваются тяжелые тетки с кошелками, из которых торчат пучки зеленого лука.
      - Уродины сходят? - деловито спрашивает женщина за моей спиной, и я с миг мучительно соображаю, на что это она намекает, но тут же понимаю, что речь идет о кинотеатре "Родина" - самом большом в городе, на целых три зала, с облупившимися колоннами, подпирающими фронтон.
      - Я выхожу, - отвечаю я, и чувствую, что горячая волна заливает лоб. Может, она нарочно так сказала, чтобы посмеяться?
      Уже когда подходил к парадному, вспомнил, что обещал тете Вале купить хлеб и еще чего-нибудь к чаю, но, когда полез в карман, оказалось, что денег там нет. Вытащили. Скорее всего в трамвае - или еще там, на пляже, пока я плавал от пирса до пирса. От унижения и злости у меня слезы на глазах выступили. Странно, что такое возможно в городе у моря.
      Тетке я сказал, что забыл деньги дома, а то она вновь завелась бы. Я и такой, и такой. И не от мира сего, и непрактичный, и бедные мои родители. Мне кажется, она радуется, когда ее первоначальное впечатление на мой счет подтверждается. А так она только обозвала меня профессором, и все. Деньги я взял из заначки - скоро они мне понадобятся, но послезавтра получка, я возмещу. По телевизору шла какая-то чушь, но тетка не выключала, потому что через полчаса должен был начаться музыкальный конкурс "Алло, мы ищем таланты!".
      У витрины булочной я остановился. Сделал вид, что развязался шнурок у кеда. Улица была пуста. Подозрительно. Обычно в это время на ней еще много народу. Это что-то значит? Или нет?

* * *

      По формуляру он был Борис Борисович. Борис Борисович Покровский, тридцать девятого года рождения, инженер, СКБ "Вымпел". Разрабатывает что-то секретное? А потом переправляет здесь своему связному? Я проглядел формуляр. Он таки брал однажды Юлиана Семенова, но больше классику. Нашу и переводную. Сейчас на руках у него была "Война и мир", а "Страдания молодого Вертера" он вернул.
      Я осмотрел синий томик. За корешок переплета вполне можно было запихнуть сложенные чертежи. Но сейчас там было пусто. На внутренней стороне обложки был приклеен бумажный кармашек. Кроме карточки в кармашке ничего не было, а на самой карточке против одной-единственной фамилии стояла одна-единственная подпись. Разумеется, самого Покровского. Книгу после него никто не брал. Если честно, ее и до него никто не брал, кому он нужен, этот Вертер?
      Тут возможны два варианта. Либо его связник работает здесь же, в библиотеке - моя напарница, Вероника Ефимовна, например. Нет, это смешно. Значит, уборщица, или полотер, или электрик - кто угодно. Но не может быть, чтобы они не предусмотрели такую возможность. Либо связь еще не осуществилась, и послание еще не прочитано. Так? Я пролистал книгу. Даже проглядел страницы на просвет. Может, он наколол буквы иглой? Карандашных пометок тоже нет. Впрочем, нет, в одном единственном месте на полях помечен один абзац. Карандашом. Что-то про то, как Шарлота намазывала масло на хлеб. Ну и что? При чем тут Шарлота? Может быть, это какой-то шифр? Если взять, скажем, эту книгу, а потом "Мертвые души", и еще что он там брал, и сложить отчеркнутые фрагменты (а я был почему-то уверен, что они там найдутся), то получится - что? Я уже пошел, было, за "Мертвыми душами", но тут пришли две школьницы - им нужна была "Поднятая целина". И пожилая дама, которой понадобился роман Апдайка "Беги, кролик, беги!". Кролик был на руках, поэтому она попросила подобрать ей что-то в этом роде... Пока я подыскивал что-то "в этом роде", солнце ушло за две сросшиеся акации, свет из зеленого стал красным и я понял, что пора закрываться. И ведь в конце концов то, что делает этот Покровский, меня не касается, верно? С чего это я решил им помогать? Пускай разбираются сами.
      Снаружи доносился гулкий монотонный звук, словно кто-то протяжно и страшно кричал: "бутыыылку! бутыылку!". Я почти научился не обращать на него внимания.
 

* * *

      Я валялся на диване и читал "Вокруг света", и в какой-то момент меня начало клонить в сон - последнее время я засыпал легко и без всяких таблеток, но пришлось проснуться, оттого что тетка трясла меня за плечо.
      - Опять! - жалобно сказала она, - ты только послушай!
      Я сел и прислушался. За окном мелко и сухо шелестела акация. Звенел на повороте трамвай. Тетка стояла, прижав руки к груди, байковый халат вылинял на животе, опухшие щиколотки нависают над шлепанцами.
      - Они опять ее включили! Слышишь, пол дрожит?
      Соседи за стеной были тихие приличные люди, он бухгалтер на кондитерской фабрике имени Розы Люксембург, она сестра-хозяйка в санатории "Красные Зори". Но тетка полагает, что у них есть кладовка, замаскированная висящим на стене ковром, и в этой тайной кладовке стоит машина, которая облучает всех секретным излучением. Поэтому тетка слышит голоса. Пока что эти голоса говорят ей обидные, но неопасные вещи, но я боюсь, в один прекрасный (это я фигурально выражаюсь) день голоса скажут ей что-то такое, что она пойдет на кухню и возьмет там хлебный нож, который регулярно носит к точильщику, время от времени наведывающемуся в наш двор...
      Добрый румяный врач, бывший одноклассник дяди Миши, расспрашивал маму и папу обо всех родственниках, но тогда никто еще знал про машину, которая облучает тетю Валю. Просто удивлялись, - с чего бы это вдруг она поменяла хорошую двухкомнатную квартиру в центре на эту, у базара? А оказывается, там, за стеной тоже стояла машина, - на какое-то время тете Вале удалось от нее избавиться, но потом ее секретно перевезли сюда.
      - Ничего там нет, тетя Валя, - сказал я как можно убедительней.
      - Ты нарочно это говоришь?
      - Это трамвай. Слышите, он проехал?
      Она ушла, покачивая головой и что-то бормоча себе под нос. Я вновь открыл "Вокруг света", но сосредоточиться уже не мог - в голову лезли всякие глупости. Поэтому я встал, и крикнул тетке в кухню:
      - Я пойду прогуляюсь, тетя!
      - Ночью? - в ужасе спросила тетка.
      Еще девяти не было; с теткиной точки зрения глубокая ночь.
      - Я ненадолго. Чтобы заснуть.
      Это ей как раз понятно. Она сама мучается бессонницей.
      - И зайди к ним. Как бы попроси соли. Может, им станет стыдно, наконец? - говорит она мне вслед.

* * *

      Я думаю, если мне завязать глаза и несколько раз повернуть, взяв за плечи, как поворачивают человека, играющего в жмурки, то я все равно безошибочно определю, в какой стороне море...
      Листья акации над головой мелко тряслись сами по себе. На канализационном люке сидела, посверкивая глазами, кошка.
      И вновь это ощущение, что кто-то смотрит мне в затылок.
      Я обернулся - никого.
      Зато увидел вывеску, она горела малиновым светом, тень дерева пересекала ее надвое.
      Сонная аптекарша за прилавком читала "Роман-Газету".
      Днем, когда у прилавка толпился народ, я не решался. Неловко.
      Сейчас, оказывается, тоже неловко. Я прокашлялся.
      - Мне это... Ну, изделие. Номер...
      Я понял, что забыл номер.
      - Презервативы ему нужны, - сказал кто-то звонким голосом.
      Я покраснел и кивнул. Девушка стояла рядом, кофточка с золотой нитью облегает грудь, юбка туго натянута на ягодицах.
      - Четыре копейки в кассу, - аптекарша стала выбираться из-за прилавка.
      - Мне много надо, - прошептал я.
      - Сколько?
      - Ну... пять.
      Это много? Или нормально? Что они подумают? Заподозрят неладное?
      - Двадцать копеек в кассу, - флегматично сказала аптекарша.

* * *

      - Меня зовут Лиля, - сказала она.
      Под фонарем листва казалась жестяной, в конусе света клубилась мошкара. Воздух был жарким и тяжелым, как вода, мне казалось, я плыву, раздвигая его плечами.
      - Алик, - хрипло сказал я.
      - У вас есть девушка, Алик?
      - Нет... я недавно приехал... я...
      - Зачем же тебе презервативы, Алик?
      Я шепотом сказал:
      - На всякий случай.
      Лиля. Влажное имя. Как волна.
      Она нагнулась, поправляя ремешок босоножки, подол ее юбки при этом поехал вверх. Я отвел глаза.
      - И не было девушки? Совсем-совсем?
      - Нет, почему. Была. Три года назад. Еще на первом курсе.
      - Так давно? - удивилась она. - Почему?
      Потому что там, где я провел полгода, кормят бромом. И еще много чем.
      Этого я ей не сказал.
      Она придвинулась ко мне ближе. Я чувствовал жар, исходящий от нее даже сквозь одежду - ее и мою.
      - Пойдем, студентик, - прошептала она мне на ухо, - пойдем вон туда, я тебе кое-что покажу...
      - А что там?
      - Беседка. Ну, такая, знаешь, беседка. У тебя ведь есть все, что нужно, да? Ну так пошли...
      Она нарочно оказалась в той аптеке? За мной следят? Может, их там целая банда? Вот так ловят на живца, уводят в укромное место, а потом... Я же ее совсем не знаю...
      - Ну? - она нетерпеливо пританцовывала на ходу. Рука у нее была горячая и влажная.
      - Лиля! - раздалось из темноты, - Лилька!
      Они со смехом вынырнули из боковой аллеи, несколько парней, девушки, светлые платья и рубахи светились в темноте.
      - Ой! - обрадовалась она, - это Жорик. Вот здорово! А вы куда?
      - На Морвокзал, - сказал солидный Жорик. - там у них бармен новый. Идешь? И этот с тобой?
      - Это... как тебя зовут? - обернулась она ко мне.
      Она уже забыла.
      - Альберт, - сказал я.
      - А это Алик. Точно. Пошли с нами, Алик?
      - Нет, - сказал я сухо, - извините, нет.
      - Ему домой надо. В кроватку. Да, Алик?
      Я молчал.
      - Да ты не грусти. Увидимся.
      Она легко чмокнула меня в щеку, обдав запахом сладких духов. Я смотрел, как они, смеясь, уходят в темноту, по перечеркивающим дорожку полосатым теням... Я ненавидел себя. Пять, думал я. Пять километров. Без всяких скидок. Вот тебе, вот тебе, вот тебе...

* * *

      Он пришел в четверг, под конец дня. Наверное, заехал с работы, под мышкой у него был портфель без ручки. Еще у него были носки в полосочку и дырчатые сандалеты. Брюки чуть коротковаты, словно он из них вырос.
      Он торопливо поздоровался. Не потому, что был невежливым, просто спешил - через полчаса мы закрывались, и уборщика тетя Зина уже начала возить шваброй по линолеуму. И попросил... молодого Вертера.
      Может быть, думал, что связник ему что-то там оставил?
      Но когда я вынес синий томик, не столько затрепанный, сколько полинявший от времени, он разочарованно сказал:
      - А другого издания у вас нету?
      - С картинками, что ли? - не удержался я.
      - Нет, просто другого... год, издательство...
      - У нас и этого-то никто не берет, - сказал я честно. - Зачем нам два Вертера?
      - Ну да, у вас, наверное, все больше фантастику просят.
      Мы подписались на такую красно-белую серию, где печатали наших и не наших фантастов, и два тома - Саймака и Стругацких - у нас уже заиграли.
      - Да, - сказал я, - Классику сейчас вообще мало кто берет. Только ученики и учителя.
      Обычно я не слишком-то стремлюсь разговаривать с посетителями, но тут мне стало интересно. Зачем это он им понадобился? И что они такое делают в своем КБ, что он брюки себе новые не может купить, а продает шпионам государственные тайны?
      - Вот вы вообще что кончали? - спросил он строго, - библиотечный техникум?
      - Три курса истфака, - сказал я.
      - Ну, тогда вы должны понимать. Будущее - это то, чего нет. Вообще нет. Понимаете? Какое придумаете, такое и будет. Их тысячи, миллионы, этих будущих. А прошлое - одно-единственное. Оно требует к себе уважения.
      - Поэтому вы и предпочитаете классику?
      - Да. Возможно.
      - Книги врут, - сказал я неожиданно для себя. - Даже хроники. Летописи. Написал что-то один-единственный человек, а мы ему верим. А может, он это по заданию партии и правительства писал?
      - Или сам добросовестно заблуждался, да? - улыбнулся он. Зубы у него были слишком белые и ровные - наверняка искусственные.
      Мне нужна хотя бы пара недель. А там пусть делают, что хотят.
      - Вы правы, - сказал он задумчиво, - Это действительно нельзя проверить. Но ведь не в этом дело! Для нескольких поколений то, что написал хронист, и есть самая настоящая правда. Возьмем, например, "Слово о полку Игореве"...
      - Подделка, - решительно сказал я, - это кто-то из мусин-пушкинского круга, скорее всего, с благоволения и ведома самой Екатерины. Текстовый анализ доказывает...
      - А его в школе учат, - печально проговорил он.
      - Ну, вреда от этого нет. Кто-то прочтет, и начнет интересоваться историей. К тому же его на цитаты растащили. Мыслью растекашеся и все такое... Я думаю, тут дело в созвучии - растекашеся - каша... То есть, размазывать кашу по столу... А "мысль" на самом деле - мысь, белка. То есть, белкой скача по дереву, сизым орлом под облаком... зооморфный ряд метафор.
      - То есть, - уточнил он, - "Слово" вошло в культурный контекст примерно как "Горе от ума"?
      - Ну да...
      - Так какая разница, кто его написал? И зачем? Несколько поколений знают, что Игорь собрал дружину, и сказал ей "луце ж потяту быти, неже полонену быти", а в это время потемнело солнце... Даже пытаются вычислить, когда это конкретно случилось - привязать к какому-то определенному полному солнечному затмению. Слушают оперу "Князь Игорь", сочиняют стихи про Ярославну, как она плачет на городской стене...
      - Даже песня такая есть - "Как зовут тебя? Ярославна! Ярославна моя, постой!". Хотя это на самом деле не имя, а отчество, - вставил я.
      - Ну, да... Звали ее, кажется, Евдокия, но про это поэты не пишут. Слишком неромантичное имя. Оно встроено в другой культурный контекст. Дуня, Дуся - по созвучию с "дурой". Простолюдинка. Пустите Дуньку в Европу, и все такое...
      Тетя Зина начала с намеком шаркать у него под ногами шваброй, и он спохватился. Я тоже спохватился - свет на корешках из розового стал красным.
      - А нельзя посидеть в читальном зале? - спросил он.
      - Сегодня уже не выйдет.
      Тетя Зина очень сердится, если я задерживаюсь. Тогда и ей приходится задерживаться, а у нее внуки.
      - Завтра? - задумчиво спросил он, - я могу разве что с утра...
      - Мы открываемся в десять.
      - Да, но мне на работу... Вы не могли бы... в порядке одолжения... на полчасика раньше...
      Значит, тренировку придется сократить.
      Тетя Зина у нас подобно капитану, покидает корабль последней. Иначе я бы все время психовал - закрыл ли окно? выключил ли свет? повернул ли ключ в замке?
      Две сросшиеся акации отбрасывали совокупную длинную тень. За углом звенел трамвай. Кто-то в кронах старательно выводил "буутыылку... буутылкуу!"
      - Ну ладно, - сказал он, - до завтра.
      Он уже повернулся со своим портфельчиком, когда я окликнул его.
      - Постойте! Кто это так кричит? Сова?
      - Что вы! - удивился он, - Это горлица. Кольчатая горлица.
      И вдруг шепотом добавил:
      - Вы знаете, мне кажется, что я сумасшедший!
      Я ошеломленно застыл, но он уже повернулся, и, смешно подпрыгивая, побежал к остановке...

* * *

      Я говорил себе, что вовсе не хочу ее видеть. Совсем наоборот, я вышел, чтобы прогуляться перед сном, успокоиться... Но ноги сами вынесли меня под малиновую вывеску. Сейчас на дверях висела табличка "Закрыто на учет". Ниже синим восковым карандашом приписано: "Фимочка, заходи".
      Жестяными голосами орали цикады.
      Я их ненавидел.
      Чем все кончилось, думал я, темной захламленной квартирой около базара? ковриком с оленями? Кислым клоповьим запахом? Пыльными формулярами, клеенными корешками никому не нужных книг? Я же был уверен, всегда уверен, что мне уготована иная, яркая, замечательная жизнь! Это у них, у них у всех будет все как обычно, потому что они сами этого хотят. Потому что они этого заслуживают. Тогда как у меня...
      Ничего, утешал я себя, стиснув зубы, это ненадолго. Теперь ненадолго.
      И тогда я увидел ее - белая блузка светилась в темноте, вывеска отбрасывала на белые руки, на лицо рубиновые пятна света.
      Она шла под руку с каким-то моряком и смеялась.
      Я отступил в тень, потом несколько раз глубоко вздохнул, и вышел им навстречу.
      Они шли, не замечая меня. Просто попытались обогнуть, как огибают неодушевленный предмет, вроде тумбы с афишами.
      В горле у меня пересохло.
      - Лиля, - выдавил я.
      - Чего тебе, мальчик? - равнодушно спросила она.
      - Я подумал... мы можем...
      - Отвали, пацан, - сказал моряк.
      - Но я только...
      Я отведу тебя к морю, хотел сказать я, я покажу тебе какое оно, ты наверное и не подозреваешь, оно спит и дышит, и топит в себе звезды, а песок по утрам голубоватый, пустой и холодный и на нем, знаешь, такие следы, отпечатки крыльев, перьев, крестообразных лап, я думаю, это вороны, они купаются в песке, как мы - в волнах... Я отведу тебя на берег и расскажу свою самую большую тайну.
      Моряк легонько толкнул меня раскрытой ладонью. Он даже не размахнулся, просто толкнул, но я отлетел на несколько шагов. Дыхание у меня перехватило, на глазах выступили слезы - скорее, от обиды.
      - Оставь его, - заступилась Лиля, - это же просто мальчик. Ты же видишь...
      - Я таких мальчиков... - сквозь зубы сказал моряк.
      Ударить его в ответ? Или просто подойти, отодвинуть плечом, взять Лилю за руку и сказать "Пойдем"? В общем, сделать то, за что женщина уважает мужчину. Но вместо этого я отвернулся и побрел вдоль трамвайной колеи, я думал, они будут смеяться мне вслед, но они даже этого не сделали, просто пошли дальше, и я слышала, как моряк что-то рассказывает, а Лиля ойкает, поощряя его...
      Я шел, и рельсы расплывались в моих глазах.

* * *

      Он пришел ровно в девять, когда я отпирал железную дверь. От травы тянуло сыростью, и растрескавшаяся асфальтовая дорожка вся была пересечена блестящими слизистыми следами улиток. Он шел, глядя себе под ноги, чтобы не наступать на этих улиток. Потом увидел меня, остановился у подножия лестницы и поднял голову.
      - А я уж пожалел, что просил вас, - сказал он, - кому охота вставать на час раньше из-за постороннего человека:
      - Я вообще рано встаю.
      Обычно в это время я выхожу из моря - оно теплее, чем воздух и похоже на жидкое полупрозрачное стекло. Ладно уж.
      Читальный зал (на самом деле светлая, в три окна, но небольшая комната с двумя столами) был, понятное дело, пуст. На полках громоздились подшивки местного "Знамени коммунизма" и центральных газет, журналы "Огонек" и "Наука и религия". Отдыхающие их любили - там часто рассказывалось про всякие чудеса, а потом ученые авторитетно объясняли, почему эти чудеса невозможны. Объяснений отдыхающие не читали. На стене висел плакат Гражданской обороны - про действия в очаге ядерного поражения.
      - Я принес с собой книгу, - он вытащил из портфеля зеленый томик, - это моя книга, я взял ее из дома. "Война и мир", собрание сочинений в четырнадцати томах. Том шестой. Тысяча девятьсот пятьдесят первый год. Вас еще тогда и на свете не было.
      - Я не знаю, - сказал я, - по-моему, сюда нельзя приносить свои книги.
      - Выносить нельзя, - возразил он, - Из читального зала. А насчет приносить ничего не сказано.
      Я пожал плечами
      - Работайте.
      Интересно, что он будет с ней делать?
      - Погодите, - сказал он, поскольку я уже направился в абонементный зал, - у вас есть "Война и мир"?
      - Да. Какой вам том?
      - Тот же самый, - сказал он.
      Он говорил, он сумасшедший. Тогда я думал, он шутит. Или намекает. Нет, откуда ему знать? Разве что... этот майор Иванов просто хотел меня проверить на лояльность - соглашусь ли я сотрудничать? На всякий случай я сказал:
      - Вам привет от Иванова.
      - От кого? - рассеянно удивился он. Он продолжал листать свою "Войну и мир". Искал что-то. Нашел, заложил страницу пальцем и задумался.
      - Извините, - сказал я, - наверное, перепутал.
      - Так у вас есть "Война и мир"? - переспросил он, и жалобно добавил, - пожалуйста! Я специально отпрашивался на утро!
      - Я посмотрю. Если старшеклассники не забрали.
      Старшеклассники не забрали. Я выложил перед ним зеленый томик, точно такой как у него. Формуляр я вынул, а книгу отдал ему. И сел за соседний стол.
      Все равно до десяти библиотека формально не работает.
      Он покосился на меня, но ничего не сказал. А что он мог сказать - "пожалуйста, выйдите"? Поколебался, раскрыл вторую книжку и стал сличать. Потом поднял голову и посмотрел на меня. Глаза у него были несчастные.
      - Вот, - сказал он.
      - Какая-нибудь ошибка? Типографский брак?
      Вряд ли он собирался подменить книгу. На семнадцатой странице всегда стоит библиотечный штамп, это все знают, это легко проверить.
      - Вот, - сказал он, - читайте!
      - Я ее уже читал, - осторожно сказал я, - спасибо.
      - Нет, читайте вот здесь!
      - "С того дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых.." - я вопросительно поднял голову.
      - Да-да...
      - "...Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым", - читал я, стараясь угодить сумасшедшему, - ну и что?
      - А теперь здесь! - и он пододвинул мне точно такую же книгу, раскрытую на той же, триста девяносто пятой странице.
      - "Наташа..." - начал я, внутренне ужасаясь абсурдности ситуации...
      - Дальше, дальше! - сказал он нетерпеливо.
      - "...так и оставалась в неведении касательно личности их раненого спутника, тогда как Соня..."
      - Вот оно!
      - "...не отходила от бедного Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым". Это какой-то розыгрыш?
      - Если бы, - горько сказал он, - в этом экземпляре Соня ходит за Болконским и он, оценив ее преданность, делает ей предложение, а потом умирает у нее на руках, тогда как Наташа до самого конца так и не догадывается, что это за офицер едет с ними... Соня же посвящает всю свою жизнь его памяти и первая отказывает Николаю, так что тот без угрызений совести делает предложение княжне Марье, а Соня уходит в монастырь, и там... Совсем другая история, вы понимаете?
      - Наборщик решил пошутить.
      - В пятьдесят первом-то году?
      - Ну, - я заколебался, - свихнулся. Экземпляры изъяли, но один случайно остался.
      - В самом деле? - горько спросил он, - а в "Юном Вертере" эта классическая сцена с бутербродами? В библиотеке есть экземпляр, если вы его откроете...
      Я его уже открывал, но не сказал ему об этом.
      - Обратите внимание, какой хлеб она нарезает.
      - Какое это имеет значение?
      - Вы понимаете, - он отложил книгу и загрустил, - я люблю классику. Всегда любил. Именно за то, что она неизменна. Вы молодой человек, вам трудно понять... Вот, скажем, "Молодую гвардию" Фадеев переписал, поскольку в первом варианте была плохо отражена линия партии. И в принципе должно существовать две "Молодые Гвардии" - в одной линия партии отражена, в другой - нет, и молодогвардейцы действовали совершенно одни, без помощи, без поддержки, без партийного руководства... Просто мальчики и девочки, которых затянуло под колеса войны, понимаете?
      Он все-таки провокатор, подумал я, его нарочно ко мне подослали. Господи, ну что им от меня надо?
      - А классику изменить нельзя. Вы же не поручите Толстому переписать "Войну и мир", чтобы он лучше отразил роль народа? Чтобы мужики не угрожали княжне Марье тупым бунтом, а разъяснили бы ей губительную сущность крепостничества... Ее можно только запретить, но не больше.
      - Ну и что? - Я специально говорил сухо, чтобы он понял - не на того напал. Пускай забирает свою, по спецзаказу сварганенную книжонку, и валит отсюда. Но он не собирался уходить. Наоборот, уселся поудобнее и вытянул ноги в старомодных дырчатых сандалетах.
      - Я много переезжал, - сказал он задумчиво, - работа такая, и, конечно, книги - не тот багаж, который легко таскать за собой. Потом, везде есть библиотеки, а классику, как вы сами говорите, берут мало. За ней не надо стоять в очереди. Так что я почти не покупаю книжек. Но Толстой у меня свой. И Чехов. И Достоевский. И вот, я захотел перечитать "Войну и мир" - все-таки замечательная вещь.
      - Я ее не люблю. Сплошное моралите...
      - Это потому, что вам ее в школе навязывали. Очень мудрая книга. Но, знаете, когда я открыл ее, я вдруг начал сомневаться. Я забыл, что случилось с Андреем Болконским. Он умер от ранения, да, но когда? И как?
      - Все помнят, что случилось с Андреем Болконским, - сухо сказал я, - это как раз в школе проходят. Наташа ухаживала за ним преданно и самоотверженно и он...
      - Ну, вот видите. А я вдруг начал сомневаться. И, когда открыл книгу, и прочел... Оказывается, это была не Наташа, а Соня. И, согласитесь, при таком раскладе суть происходящего меняется. Соня становится чуть лучше, а Наташа - чуть хуже. Она, вроде и не виновата, графиня не велела ей говорить, и Соня, руководствуясь жалостью к блестящему красавцу и лояльностью к семье Ростовых, взялась ухаживать за ним... И вот... она как бы уже немножко тургеневская девушка - совсем другой характер. Но это только в одном экземпляре - моем, понимаете? Я специально пришел, чтобы проверить - только у меня.
      - Ну и что?
      - А то, что в таком случае теоретически может существовать экземпляр, где Соня таки выходила Болконского. И они поженились...
      - И были счастливы?
      - И не были счастливы, поскольку характер у него постепенно все больше стал походить на отцовский, и он все время напоминал ей, что она ему не ровня, и она плакала, но продолжала его любить. Это же все-таки не дамский роман.
      - Опять же - ну и что?
      - А что, если весь тираж будет состоять из таких экземпляров? Все издания, наличествующие на данный момент? Как это отразится на всех нас?
      - Никак, - неуверенно сказал я.
      - Вы ошибаетесь. Я же говорю вам - все написанное и есть правда. В каком-то смысле. Ладно, мне пора.
      Он сгреб в портфель свой экземпляр "Войны и мира" - я специально смотрел, чтобы свой, и направился к двери. Уже на выходе я окликнул его:
      - Погодите. Так какой хлеб нарезает Шарлота?
      Он обернулся и устало мигнул.
      - В вашем экземпляре, ну, который я брал на дом, она нарезает черный хлеб. Ржаной.
      - Ну и что?
      - А то, что дом, где на стол гостям подают ржаной хлеб, принадлежит совсем другой культуре. Вы понимаете? Одна деталь, и уже все другое. Сельское хозяйство. Традиции. Даже климат!
      - Если это в одном экземпляре, то ничего, - неуверенно сказал я.
      - А вы уверены, что только в одном? - спросил он через плечо и вышел. Я слышал, как он топает по железной лесенке.

* * *

      - Алик, - трагичным голосом спросила тетя, - что это такое?
      А то она не знает, что это такое.
      - Я хотела постирать твои брюки. На всякий случай проверила карманы. А там...
      - Ну, тетя Валя...
      - Будет звонить твоя мама, что я ей скажу?
      - Ничего, - сказал я сквозь зубы.
      - Я думала, ты приличный мальчик.
      - Я и есть приличный мальчик. А это мне нужно для опытов.
      - Алик! Ну какие в библиотеке опыты? Что ты мне врешь? Ты спутался с этой... Райкиной дочкой. Сарра Моисеевна сказала, она видела, как вы вместе выходите из аптеки. И мамаша ее была шалава, и девка такая же шалава выросла...
      Значит, они дают понять, что за мной все-таки наблюдают. Сарра Моисеевна это так, прикрытие.
      - А вот это, - выдавил я перехваченным горлом, - уже мое дело.
      - Позволь! Я за тебя отвечаю. Я не допущу, чтобы...
      Она замолчала, прислушалась, и вновь повернулась ко мне. Лицо у нее было несчастное.
      - Ну, вот опять.
      - Это трамвай проехал, тетя.
      - Нет. Они опять ее включили. Когда она работает, я слышу всякие гадости. Пойди Алик, будь хорошим мальчиком, скажи им.
      - Ладно, - сказал я с облегчением, - сейчас схожу.
      Забрал у нее презервативы и вышел. На ветке за окном угрюмо требовала свою бутылку горлица.

* * *

      Вода была прохладной. Я заставил себя отплавать свои четыре км, потом вылез на мокрый песок и растерся шершавым полотенцем. Над морем плавали волокна тумана. У горизонта над полосой тумана, тянулась цепочка птиц - кажется, диких гусей. Они-то могут лететь, куда хотят - на всякие границы им наплевать!
      Потом я подумал, что на самом деле мне надо бы плавать не вдоль берега, а в открытое море - совсем другое ощущение. Но на меня тут же начнут орать с патрульной вышки. Они на всех орут. "Мужчина, заплывший за буйки, немедленно вернитесь обратно". И потом, как же я буду мерить километры?
      Я поднялся наверх, миновав плакат "Правила поведения на воде" и черную табличку, на которой мелом были выведены цифры - температура воды и воздуха. Может... просто остаться здесь, устроиться на водную станцию, измерять температуру, следить, чтобы другие не заплывали за буйки?
      Книжный магазин на Базарной открывался в девять. Я успел заскочить туда по дороге на работу.
      Покровский пришел в пять - я уже запирал окна на шпингалеты.
      - Сегодня короткий день.
      Он ответил:
      - Я не надолго. Просто хотел взять книгу.
      Вид у него был какой-то пришибленный, скучный, словно его побило молью.
      - Какую-нибудь классику, да?
      Он помялся. Потом сказал:
      - Хватит с меня этой классики. Лучше фантастику. Там ведь все равно все выдумка, верно? И если что-нибудь изменится... Кто заметит, сколько ног на самом деле было у инопланетного чудовища?
      Я сказал:
      - Я был в книжном. У них есть этот ваш "Вертер". Новое издание, прошлого года. Я посмотрел.
      - Ну и что? - быстро спросил он.
      - Черный. Ну и что? Может, всегда был черный? Кто помнит?
      - Вот именно, - согласился он, - я об этом и говорю, - он помялся, - простите, но... тот Толстой? Можно посмотреть еще раз?
      - Так мы вчера смотрели...
      - Это же каких-нибудь пять минут!
      Я пожал плечами и поплелся к стеллажу с намалеванной на картоне буквой "Т". Третий том "Войны и мира", понятное дело, стоял на месте, - редкий ученик добирался до середины эпопеи.
      - Вот он, ваш Толстой.
      - Посмотрите вы, ладно?
      - "Наташа..." - начал я, поскольку том сам собой раскрылся на триста девяносто пятой странице, - " ... касательно личности их раненого спутника, тогда как Соня...". Это не та книга. Вы ее подменили, да?
      - Нет, - уныло сказал он, - просто это распространяется все дальше. Как инфекция. Так я и думал.
      - Скажите, - спросил я, - а вы газеты читать не пробовали?
      Он прикусил губу, и я понял, что попал в точку.
      Вот почему они им заинтересовались. Из-за газет. Ведь если...
      - Я, наверное, вообще не буду читать, - быстро сказал он.
      - Вы думаете, если вы прочтете газету, и там... если везде будет написано, что...
      Что границы открыты, никто не спрашивает никаких справок, и мне не надо...
      Что я никогда, никогда не лежал в психушке.
      Что меня любит Лиля.
      Не сложись все так, как сложилось, не прищучь они профессора Литвинова, не разгони кружок... Приходил человек в сером, вел долгие разговоры, смотрел укоризненно... Что я тогда ему сказал? О ком?
      Не помню.
      И я сказал хриплым шепотом:
      - Если это правда... а вдруг... вы можете сделать так, чтобы все это... ну, это, вы понимаете? было лучше?

* * *

      - Я не могу по заказу, - упирался он, - это как-то само... просто возникает в голове, и все.
      - А если представить поярче...
      - Что?
      - Ну, Наполеон отменил крепостное право, просто росчерком пера, взял и отменил, и крестьяне взяли вилы и... Нет, не то. Опять получается то же самое... Или вот...
      - Вы знаете, - сказал он, - это мне приходило в голову. Но это как-то слишком глобально. Я не... не умею думать общими понятиями. Не представляю их. Только что-то частное, детали, подробности. Это да...
      - Подробности, - я задумался, - вот вы говорили, что подробности тоже могут...
      Мы сидели в кафе "Росинка" над морем и пили пиво. Немолодая, лет тридцати, женщина за стойкой нарезала бутерброды. Сквозь нейлоновую блузку проглядывал бюстгальтер, лишь чуть прикрывавший темные круги вокруг сосков. Я отвернулся.
      Он сказал:
      - Я думал, только сумасшедший мне поверит.
      Я молчал, чувствуя, что краска заливает мне шею, щеки, виски. Потом с трудом выговорил, потому что молчание уже было просто невыносимым:
      - Это был просто нервный срыв...
      - Ах, вот оно что... - он неловко покрутил головой, - это вы потому бросили институт?
      - Да, - сказал я, - да, отчасти. У нас был студенческий кружок, и они...
      - А! - он понял. Люди его возраста такие вещи понимали быстро.
      - Так вы попробуете?
      - Ну что же я могу сделать? - он снял очки и как все близорукие люди сразу приобрел беспомощный вид, - ведь даже если что-то и меняется, то трудно предугадать, как и что именно! Кстати, теоретически уже должны быть какие-то изменения, разве нет? Если "Юный Вертер" и Наташа с Соней...
      Буфетчица подошла к нашему столику, и я заказал еще "Жигулевского".
      - Вроде, никаких. Но я все равно завтра что-нибудь вам подберу... такое... Просто, чтобы... ну, проверить, а вдруг? Понимаете?
      - Да, - вздохнул он, - понимаю. Только завтра я не могу. Работа.
      - Ну после работы? На этом самом месте.
      Он надел очки, опять снял их, протер, снова надел.
      - На этом самом месте, - сказал он. - Хорошо.

* * *

      - И оказалось, что эта та самая бабка, которую я обложила в трамвае, прикинь? - оказывается, она тем временем что-то рассказывала, оживленно размахивая свободной рукой. - И она нам все баллы скостила... Ты что, не слушаешь?
      Винный отдел в продуктовом еще не успел закрыться, и мы купили пыльную бутылку шампанского "Юбилейное". На берегу уже никого не было; мы устроились под скалой, похожей на спящего тюленя. Шампанское показалось мне совсем невкусным, я подумал, что представлял себе все как-то иначе.
      - Почему, слушаю. Вам дали третье место.
      - Ну, да, из-за той заразы. Ну откуда я знала, что она член комиссии?
      Тем временем она взяла мою руку и положила ее себе... ну, в общем, на ней даже не было трусиков.
      Я подумал - какого черта, она сама хочет! И тут луч света ударил мне по глазам.
      - Оп-па! - сказала Лиля.
      Камни на песке отбрасывали синие движущиеся тени и среди этих теней стояли две фигуры с автоматами.
      - И что это мы делаем в пограничной зоне после десяти вечера? - лениво спросил один.
      - Понятно, что, - сказала Лиля и одернула платье.
      - Тоже мне, нашли место, - кисло сказал пограничник, - ну пошли, что ли?
      - Мы ничего не нарушали, сержант, - оправдывался я, - мы только...
      Пограничник тем временем разглядывал мой паспорт.
      - Караванов Альберт Викторович, - сказал он, - понятно. А вам известно, что пребывание после десяти в пограничной зоне карается пятнадцатью сутками исправительно-трудовых работ?
      - С каких это пор?
      - Согласно указу семьдесят семь бэ. Так что пошли, гражданин Караванов Альберт Викторович.
      Его напарник что-то сказал ему на ухо. Тот кивнул. Потом подтолкнул меня в бок стволом автомата.
      - Двигай.
      Его напарник и Лиля продолжали стоять на песке. Мне показалось, он положил руку ей на бедро.
      - Почему вы... Послушайте, либо я пойду вместе с девушкой, либо...
      - Какая девушка? - лениво сказал пограничник, - не было никакой девушки. Двигай, гад, а то пристрелю. При попытке к бегству.
      Прожектор чертил в небе светящимся пальцем огненную дугу. Она обежала горизонт, тронула холодным пламенем кромку воды, по песку вновь побежали тени. Я оглянулся. Там, сзади, на берегу уже никого не было.
      На миг я увидел дирижабль. Он висел в темном небе, точно разбухшая мертвая рыба.

* * *

      - Значит, нарушаем. - Сказал комендант. -
      - Прописка временная, от военной службы уклоняемся, и еще нарушаем...
      - Я не уклоняюсь. Я освобожден.
      - Согласно последнему постановлению Минобороны - нет. Пятнадцатью сутками вы не отделаетесь, гражданин Караванов. Вы дезертир.
      - Послушайте, я...
      В комендатуре было сумрачно, одинокая лампочка под проволочной сеткой горела в полнакала, вокруг нее чертила круги ночница. На стене висел выцветший плакат "Действия гражданского населения при атаке с воздуха". На нем смутно угадывалось серое брюхо гигантского цеппелина.
      Второй человек, сидевший за столом, склонился и что-то сказал коменданту на ухо.
      Тот недовольно бросил мой паспорт на стол.
      - Раз так, - сказал он, - ну ладно.
      - Пойдемте, Альберт Викторович, - тот, второй, поднялся.
      - Куда?
      - На вашем месте, - сказал тот строго, - я бы задавал поменьше вопросов.
      Солдат у двери отодвинулся, пропуская нас, и козырнул - не мне, понятное дело.
      У этого майора фамилия была Сергеев.
      - Я ожидал от вас большей сознательности, - укоризненно сказал он, - вы в курсе, какая сейчас напряженная международная обстановка? Что сейчас в Монголии творится, знаете? А вы не хотите нам помочь в таком ответственном деле...
      - В каком деле?
      - Вот, - сказал майор, протягивая книжку в газетной обертке. - Дадите завтра этому вашему...
      - Зачем?
      - Пускай почитает. Вы же обещали ему литературу подобрать, разве нет?
      Все подстроено, подумал я, подстроено с самого начала. Ну да, они же не могут заставить его читать насильно!
      - А если он не захочет?
      - Захочет.
      - Откуда вы знаете?
      - Ну, вы же с ним вроде подружились. Вот вы его и уговорите...
      Всего неделя, подумал я, мне нужна всего неделя. Черт с ними, с тренировками - только бы прогрелась вода!
      Ладно, - сказал я.
      И как они не боятся? Ведь может же он в принципе начитать что-то такое, отчего они исчезнут навсегда и больше не вернутся...
      - Вот и хорошо. Сейчас вас проводят вас по месту жительства...
      - Я сам дойду.
      - Я же сказал. - Веско уронил майор, - Проводят. По месту. Жительства.
      И я понял, что никуда мне от них не деться

* * *

      Затрепанная книжка в газетной обертке оказалась всего-навсего "Тарасом Бульбой".
      Он рассеянно пролистал ее и сказал:
      - Вы уверены, что с этим стоит работать?
      Я сказал:
      - А как же.
      Неделя, думал я, как заведенный, всего неделя. А там пускай делают, что хотят.
      Пиво сегодня было какое-то мерзкое. Кислое, словно разбавленное.
      - Я бы не хотел читать Гоголя, - уперся он, - вы понимаете... Он такой яркий писатель... в смысле живописный... а тут сплошные детали. Подробности. И, вообще - зачем он вам? Все-таки он был странный человек, Гоголь. Давайте, я лучше что-нибудь другое.
      Я понятия не имел, зачем им понадобился "Тарас Бульба". Должно быть, в неведомом мне почтовом ящике неведомые аналитики просчитали что-то очень важное и судьбоносное...
      На всякий случай, я сказал:
      - Я конечно, историк недоучившийся, но... Помните, я вам говорил - тот кружок. Его вел профессор Литвинов...
      - Тот самый? - он слегка оживился.
      - Ну да, - согласился я.
      Неделя, не больше.
      Он сказал:
      - Надеюсь, вы знаете, что делаете!

* * *

      Утром я проплыл на двести метров больше. Вода была двадцать градусов. Это в семь утра - к первому замеру. А значит...
      Покровский так и не появился, - я подумал, что это к лучшему. Я не мог смотреть ему в глаза.
      Интересно все-таки, что он сделал с Тарасом Бульбой?
      Сегодня была получка - очень кстати, потому что заначка моя совсем опустела. Правда, норму урезали и карточек на сахар не выдали совсем. Сказали, в следующем квартале. Те, которые на табак, я тут же у входа сменял на продуктовые, и почти на все закупил шоколад и изюм. А стакан чищенных орехов я всего за сто рублей купил на базаре по дороге домой.
      Талоны на спиртное я отдал тете Вале и она сказала, что я хороший мальчик - она их поменяет на талоны на сахар и наконец-то сварит варенье. Шоколад я спрятал в чемодан и затолкал его под кровать; тетка топталась на кухне, и уходить оттуда похоже не собиралась - я слышал гудение примуса и уханье насоса.
      "Маяк" передавал песни по заявкам радиослушателей; большой популярностью пользовалась какая-то Гюльбекешер... Пела она как принято у восточных певцов - с каким-то подвыванием, и я уже собирался выключить приемник. Тем более что слушать было совершенно невозможно - внизу, по брусчатке, грохотали колеса грузовой автоколонны. В кузовах стояли зачехленные орудия. Но тут как раз начались новости. Какое-то время я их слушал, просто так, не думая ни о чем, но потом до меня дошло... Я вскочил и, даже не выключив приемник, который так и продолжал тихо квакать мне вслед, выбежал из дома...

* * *

      Трамваи стояли - прямо на рельсах, черные и пустые, и, когда я добрался до библиотеки, была уже почти полночь. Я шел точно по дну моря, и тени акаций колыхались на треснувшем асфальте, подобно водорослям.
      Задыхаясь, я взбежал по железной лестнице и отпер наружную дверь. Библиотека встретила меня полной тишиной. На книжных полках подмигивали в лунном свете картонные таблички с буквами.
      Я прошел меж стеллажами, задел ногой стремянку, она откинулась к противоположной полке, при этом больно ударив меня по щиколотке, но я даже не заметил. Я добрался, наконец, до Гоголя, бросил на пол пухлый том "Мертвых душ", потом не менее пухлый второй том...
      "Тарас Бульба" был зажат между "Миргородом" и "Страшной местью". Он был совсем маленький... Только тут я сообразил, что надо бы включить свет. Накал был совсем слабым, лампочка еле тлела пурпурной вольфрамовой нитью.
      Что они заставили его сделать? Передвинуть Запорожскую сечь ниже по течению? Превратить прекрасную панну в юную турчанку? Этого я узнать не успел, потому что по металлической лестнице загрохотали чьи-то тяжелые шаги...
      Потом дверь распахнулась.
      Я забыл запереть ее изнутри.
      Мрачный парень с красной повязкой на рукаве шагнул внутрь. За ним шла девушка в красной косынке - она остановилась у порога, в темноте. В руке у нее был зажат потайной фонарь.
      - Народная дружина, - сказал парень. - Почему нарушаем?
      - Нарушаем? - удивился я, - что? Я тут работаю. Я библиотекарь.
      Мне хотелось сказать "Я здешний ворон" и я с трудом подавил истерический смешок.
      - Светомаскировку почему нарушаем? Окна почему не зашторены?
      Тут только я сообразил, что меня тревожило, пока я шел к библиотеке ночными переулками. Темнота.
      Не светилось ни одно окно.
      - Не понял, - сказал я, - мы что, уже воюем?
      - Еще нет, - сказал парень сквозь зубы, - это учения, урод. Сейчас пройдем в районный штаб ГО, и тебя доходчиво познакомят с текущим международным моментом...
      Говоря это, он повернул выключатель, и свет погас. Светился только потайной фонарик и теперь - из темной комнаты, я смог разглядеть лицо девушки.
      - Лиля, - сказал я.
      Она была в гимнастерке, на рукаве красная повязка, талия перетянута ремнем, волосы убраны под косынку. Не удивительно, что я ее сразу не узнал.
      - Ты его знаешь? - обернулся к ней парень.
      - Да, - она качнула фонарем, - он у тети Вали живет. Племянник ее, что ли. Оставь его, Леха, он безобидный. Просто больной на голову. Плавает каждое утро по три часа, чес-слово. Тренируется.
      - А если бы это была боевая тревога? - не мог успокоиться ее спутник.
      - Ну, тогда бы и разобрались. По законам военного времени. А сейчас чего? В штаб его тащить? Так штаб отсюда в трех кварталах...
      - Ладно, - парень махнул рукой и направился к выходу, - твое счастье, малый. Только свет больше не зажигай, слышишь.
      - Ладно, - в свою очередь ответил я.
      Я хотел еще что-нибудь сказать Лиле, ну, вроде, что я все понимаю и не держу на нее зла, или напротив, что я ненавижу ее и буду ненавидеть вечно, но она уже простучала каблучками по железным ступенькам и исчезла во тьме.
      Я на ощупь вытащил ящичек с читательскими формулярами. Ничего не было видно, поэтому я поднес его к окну. Светила почти полная луна - в ее свете я нашел букву "П", извлек читательскую карточку Покровского и, поворачивая ее то так, то эдак, чтобы слабый лунный луч высветил чернильную запись, нашел его адрес. Он жил на Канатной - не так уж далеко отсюда.
      Я оставил картотеку на подоконнике и выбежал, чуть не забыв запереть за собой дверь.

* * *

      Видимо, учения уже окончились, потому что во дворе дома стоял грузовик с включенными фарами и какие-то люди, кряхтя, поднимали в кузов что-то тяжелое. Сначала мне показалось, что это гроб, но потом я понял, что грузят пианино. Оно лаково блестело в лунном свете. Почему ночью? Я решил не ломать над этим голову, а, разглядев эмалевую табличку с номерами квартир над дверью парадной, взбежал на третий этаж. Несколько раз я нажимал на кнопку звонка под фамилией "Покровский" - были и еще кнопки и еще таблички с фамилиями, - мне показалось, что звонок не работает, и я все жал и жал, пока дверь не приоткрылась на длину цепочки.
      - Я же сказал, к пяти утра, - недовольно буркнул Покровский.
      - Борис Борисыч! Это я, Алик!
      - А! - он отстегнул цепочку, - заходи.
      Я зашел в темный коридор (свет он включил, но накал был опять никакой), и перевел дыхание.
      - Все не так! Все получилось не так!
      - Догадываюсь, - сухо сказал он, - все всегда получается не так. А в данном случае что конкретно?
      - Турция... Вы знаете, чья сейчас Турция?
      - Ну да, - он пожал плечами, - Турецкая социалистическая республика, - будто вы этого не знаете? Помнится, вы рассуждали на тему, что было бы, если бы Россия в свое время не вышла к Средиземному морю?
      Выход в Атлантику. Босфор и Дарданеллы. Плацдарм в Малой Азии. Кто-то, гораздо умнее меня взял и просчитал и не ошибся...
      - Может, это и не так уж плохо, - пробормотал он, - учитывая, что сейчас творится на Дальнем Востоке.
      - Да ничего там не творится! Не творилось, пока мы...
      Пока Шарлота не стала нарезать черный хлеб. Пока Соня не вышла замуж за Болконского. Пока...
      - Что, - неуверенно сказал он, - было лучше?
      - Гораздо лучше! Вы что, не помните?
      - За мной должны заехать в пять утра, - сказал он, - нас перебрасывают в Красноярск. Я хотел хоть немного выспаться.
      - Нельзя так, - я почувствовал, как слезы затекают мне за воротник, и только поэтому осознал, что плачу, - нельзя...
      Тот румяный врач назвал это сверхидеей. Я думаю, это примерно то же, что мания, нечто, что гонит вперед, и сжимает грудь, и не дает дышать... Не будь ее, я бы, наверное, тоже принял все как есть, и не удивлялся бы, и успокоился. Но эта мания выжгла у меня в мозгу огненную печать, и я твердо помнил, что так не должно...
      - Что, - он близоруко моргнул, - вы хотите отменить Турцию?
      - Да! Как же я... я же тренировался! Я же мечтал! Куда мне теперь плыть? Куда деваться?
      - Но я не могу. Как можно отменить реальность?
      - Но у вас же получалось! Вы ведь уже делали! До пяти еще есть время. Если подумать... найти что-то правильное... Правильную классику...
      - У меня больше нет классики, - невыразительно сказал он.
      - Тогда пошли! В библиотеку! У меня ключ - вот!
      Я для убедительности встряхнул ключом.
      - Алик, - сказал он, - вы вообще в курсе, что после двух ночи действует комендантский час?
      - Я... нет. Но ведь сейчас только полвторого!
      - За мной в пять должны заехать, - напомнил он.
      - Если все пойдет как надо, никто никуда не поедет. Это все из-за "Тараса Бульбы"!
      Он сказал:
      - Мне кажется, вы преувеличиваете! Алик, а вы вообще... как себя чувствуете?
      Я понял, что он уже и сам не помнил настоящей реальности. Может, подумал я в тихой панике, та реальность, где мы встретились, тоже была ненастоящая, потому что он ведь что-то и до этого читал, и все уже было искажено и намертво сцеплено, а на самом деле все было замечательно, в той, самой-самой первой, самой настоящей, и никто ко мне не приходил, и не разговаривал со мной, и не призывал к сознательности, и я не принес им свои конспекты лекций профессора Литвинова, и толстый румяный врач не приходил никогда, и если и приходил, то не ко мне...
      У нас уже были космические корабли, подумал я, наверняка - Луна и Марс, и орбитальные поселения и на Земле не было границ, и моря принадлежали всем.
      Мне захотелось ударить его, и я с трудом заставил себя разжать стиснутые кулаки.
      Нет, сказал я себе, просто его странные способности развились совсем недавно, и он не умеет ими управлять, его надо просто научить, подтолкнуть, не может же быть, чтобы все нельзя было сделать лучше, только хуже - надо просто знать как, смогли же эти подгрести под себя Турцию!
      Он даже хотел захлопнуть дверь, но я сунул ногу в щель и сказал:
      - Нет!
      - Алик, - сказал он, - послушайте.
      - Я ведь сумасшедший. У меня и справка есть. Хотите, покажу?
      Я так смотрел на него, чтобы он понял, я могу сделать все, что угодно, абсолютно все, что угодно и мне ничего за это не будет... ну, почти ничего.
      И он почувствовал это и на самом деле испугался.
      - Ладно-ладно, - сказал он, - пошли. Только... не надо так горячиться, Алик!

* * *

      Булыжник блестел, словно политый водой, черные тени лежали на нем, и наши торопливые шаги отдавались эхом в темных подворотнях.
      Без десяти два мы стояли у двери библиотеки. На ней висел огромный амбарный замок, а еще она была опечатана - и со шнурка свисала бумажка с надписью:
      Объект находится под особым контролем Штаба Гражданской Обороны
      Он сказал:
      - Вот и все. Это вы нарочно меня сюда вытащили?
      И присел на ступеньку.
      - Меня предупреждали. Чтобы я не поддавался на провокации.
      - Предупреждали? - я нависал над ним, пытаясь осмыслить услышанное, - значит, они вас тоже завербовали?
      - Почему - тоже? - теперь удивился он, - и вообще, никто меня не вербовал. Я работаю на объекте, я же вам говорил.
      - Это связано с книгами?
      - Вовсе нет, - отмахнулся он.
      Я подумал - в этой реальности он немножко другой, и его странное качество может исчезнуть так же внезапно, как появилось. Но попробовать стоило. Мне казалось, я уже слышу шаги патруля, настоящего военного патруля, а не тех опереточных дружинников, они грохотом отдавались в подворотнях и я никак не мог сосредоточиться.
      - Что вы читали в последнее время? Вспомните!
      - Да ничего я не читал, - отмахнулся он.
      - Ну, когда-то. Давно, в школе?
      - "Дубровского", - неуверенно сказал он, - "Капитанскую дочку"...
      Из-за крыш, шипя и разбрасывая искры, вырвалась сигнальная ракета, пронеслась вертикально вверх, оставляя светящийся след в черном воздухе и погасла.
      - Да я почти ничего не помню, - он задумался, - только про то, как француз медведю в ухо выстрелил и еще про беличий тулупчик.
      - Раньше вы были не таким! Раньше вы... Вас это интересовало. Вправду интересовало!
      - Послушайте, Алик, - устало сказал он, - нас ведь сейчас заметет патруль. Они сейчас не церемонятся. Правда, может, мне из комендатуры удастся связаться с нашим замом по АХЧ, он наверняка сейчас не спит, все-таки у меня категория "Це". А у вас?
      - Не знаю.
      - Как можно не знать своей категории? Нет, - он помотал головой, - ничего не приходит... устал я очень, мы тут одну штуку до ума доводили, мне бы еще пару дней, ну, хотя бы сутки, а нас в Красноярск... Оборудование погрузили, расчеты опечатали.
      - Последний раз, - я всхлипывал, обернувшись лицом к морю. Его не было видно, но я все равно его чувствовал; бесполезное, бессмысленное сугубо внутреннее море, за которым лежит Турецкая Советская Социалистическая республика...
      Шаги грохотали по брусчатке.
      - И тогда вас никуда не переведут, и вы успеете закончить свою одну штуку. Вам же ничего не надо делать, просто вспомните, ну пожалуйста, вспомните про, ну, я не знаю, Гринева там, или Швабрина...
      Я точно помнил, что там был еще и Швабрин.
      - Вы слишком верите книгам, - сказал он, - словно они могут спасти человечество. Уверяю вас, это не так. Книги это слишком... эфемерно.
      - Я вовсе не хочу спасать человечество. Оно либо спасется само по себе, либо не заслуживает спасения. Я хочу спасти себя.
      - Никто не меняется, - сказал он устало, - и вы не изменитесь. Что бы не произошло, вы не изменитесь.
      - Нет! - у меня перед глазами все расплывалось от слез, и я совсем не видел его лица, - я мог бы стать свободным! Мог бы изучать море! Увидеть другие страны! А это...
      Тут я только ощутил, что в мире что-то изменилось.
      Шаги больше не отдавались эхом по брусчатке. Фонарь в моих глазах расплывался колючим ореолом, а где-то за углом звенел на повороте трамвай.
      - Не понимаю, чего вы от меня все время хотите, - сказал он сердито.
      - Ничего, Борис Борисыч, - судорожно выдохнул я, - кажется, уже ничего.
      Что он вспомнил? Что вместо беличьего тулупчика Пугачеву достался заячий? Или что-то совсем другое, такое незначительное, что никто кроме литературоведов, обычно и не замечает?
      На противоположной стороне улицы за стеклом булочной красовались плакаты "Хлеб - всему голова!" и "Планы Партии - Планы народа". Акация трясла сухими стручками, как дервиш - погремушкой. Луч прожектора береговой охраны щупал дальние тучи.
      - Вытащили меня посреди ночи... - продолжал ворчать он.
      - Уже все, - сказал я, - можно идти домой. Вам же вставать в пять утра.
      - С чего это? - удивился он.
      Ночь дышала сухим черным жаром, точно бочка со смолой. Цикады орали так, что у меня звенело в ушах. Одна сидела на нижней лестничной площадке - крохотное рогатое создание, - и судорожно трепетала крыльями.
      - А знаете, - сказал он, это даже хорошо, что вы меня вытащили. Давно уже я не гулял ночью... когда-то, давным-давно...
      - С девушкой?
      - Да, с одной девушкой. Только это было не здесь, в Мурманске. Ночи там летом светлые. Облака над морем золотятся, чайки кричат. Красиво.
      - А потом?
      - Потом нас перевели. Сначала в Севастополь, потом сюда. У нас же закрытая контора. Так я и не...
      - Закурить не найдется?
      Они выросли из подворотни так внезапно, что я на миг подумал, это опять какой-то патруль, но это была просто какая-то пьяная компания. Они стояли, перекрыв дорогу и отбрасывая тени, такие длинные, что головы их плясали где-то у наших ног.
      Я сказал:
      - Извините, нет.
      - Не сказал ей, что люблю ее, - закончил Покровский. - Не успел.
      - Ты невежливо разговариваешь, - сказал парень.
      Я опять сказал:
      - Извините. Пропустите ребята, а?
      - Плохо просишь, - они сдвинулись, и тени их слились в одно трехголовое чудовище, - гони бабки, малый.
      - У меня... - я начал рыться по карманам.
      - Не унижайтесь, Алик, - сказал Покровский.
      - И ты, четырехглазый.
      В кино герой всегда бьет хулиганов. Внезапно оказывается, что он знает самбо, или бокс и вообще мастер спорта, но это скрывает, но я только и умел, что плыть вперед, зарывшись в зеленые волны... пятьдесят метров... еще пятьдесят. Все, что я умел - это беречь дыхание.
      Я нечаянно вывернул карман, он болтался пустым мешочком у бедра. Денег у меня было всего ничего; и им это не понравилось.
      - Это не деньги, - сказал один строго, - ты издеваешься? Он над нами издевается, да? По-моему ему надо извиниться. Извиняйся, паскуда.
      - Извините.
      - Не так. Ложись на землю.
      - Алик, - сказал Покровский, - не делайте этого. Потом будете жалеть.
      Я остался стоять.
      - А ты заткнись, четырехглазый.
      - Ах ты, чмо лагерное, - сказал Покровский, - гнида!
      Он коротко размахнулся и ударил среднего под дых, - не так неумело, как могло бы показаться. Он дрался точными, отработанными движениями - вот он-то вполне мог сойти за того киногероя, только там, в фильмах, парень обычно идет с девушкой и лет ему под двадцать, потому что он ударник труда и мастер спорта. А Покровский был старше, намного старше.
      Я осознал, что просто стою и смотрю, как будто и вправду это было кино. Наверное, надо помочь? Я сделал шаг к тому, второму, и уже размахнулся, чтобы ударить, как вдруг Покровский стал оседать, держась за бок, а тени вокруг него метнулись в разные стороны и пропали - бесшумно, как и полагается теням, а он остался лежать, скорчившись, и булыжник рядом с ним вдруг стал лаково блестеть.
      - Так и не успел, - пожаловался он и закрыл глаза.
      У ближайшего автомата была с корнем выдрана трубка, но другой рядом с ним работал, и я набрал О-3, и сказал:
      - Тут, на углу Канатной человека ножом ударили.
      - Адрес, - сказал усталый голос в трубке.
      - Я ж говорю, на углу Канатной. Сегедская угол Канатной.
      Я сидел с ним, пока не услышал вой сирены, потом отошел и из ближайшего подъезда смотрел, как его увозили. По-моему, к тому времени он как раз перестал дышать.
      Милиция приехала раньше скорой - наверное кто-то из окна видел драку, и вызвал милицию, но сам, понятное дело вмешиваться не стал. Никто из темного дома не вмешался, никто не вышел, чтобы спасти его. Чтобы спасти нас.
      Я стоял, смотрел и думал - все кончилось. И, когда на подгибающихся ногах брел домой, вернее, к тете Вале, думал - все кончилось, все как всегда, больше ничего не изменится, и я никуда от себя не денусь, и, наверное, завтра меня вызовут туда, хорошо бы, они меня нигде не нашли, поэтому лучше я не пойду на работу, а пойду куда-нибудь в городской сад, послушаю духовой оркестр, поем мороженое из круглой алюминиевой вазочки, покатаюсь на цепной карусели или просто посижу где-нибудь на траве, потому что сегодня мне предстоит бессонная ночь, надо подготовиться, шоколад лежит под кроватью в чемодане с вещами, который я до сих пор так и не успел разобрать до конца, и я наполню презервативы высококалорийной смесью шоколада и толченых орехов, и привяжу к поясу, и на следующую ночь войду в теплую воду и поплыву, и катер в территориальных водах напрасно будет шарить своим лучом по волнам; потому что одинокого пловца не так просто заметить.
      Так думал я, поднимаясь по темной, пропахшей кошками лестнице, мимо таблички "Трусить в парадном воспрещается", мимо похабных надписей на стенах, мимо почтовых ящиков с полустертыми номерами.
      Я уже машинально вытер ноги о половичок и нашарил в кармане ключ, но остановился. Оставалось еще одно дело.
      Я обернулся к соседней двери и нажал облупленную кнопку звонка. Я жал и жал, наверное, минут пять, пока за дверью не раздались шаркающие шаги.
      - Кто там? - спросил дребезжащий голос.
      - Откройте, Илья Маркович, это ваш сосед, Алик.
      - Алик? - удивился Илья Маркович, снимая цепочку с двери, - что случилось?
      Он был в пижаме и тапочках.
      Я молча отодвинул его и прошел в коридор. Хрусталь в румынской стенке переливался острыми гранями, а на подоконнике стоял круглый аквариум с рыбками и они таращили на меня своими выпуклыми глазами и шевелили губами, будто хотели что-то сказать. Я прошел мимо, к стенке, на которой висел новенький ковер и сорвал его со стены. Нашитые петли треснули, а вот гвоздики полетели в разные стороны - под ними обнаружилась фанерная дверь с круглой ручкой. Я дернул ее на себя и, подхватив ближайший стул, с размаху ударил им в блестящую панель, подмигивающую огоньками.
      - Не включайте больше свою машину, Илья Маркович! - сказал я сквозь зубы. - Никогда больше не включайте свою машину!