— Лесь, — вдруг сказал Себастиан, — мне страшно.

— Тебе-то чего? Тебя они не тронут… Впрочем, Гарика же они тронули.

— Я боюсь высоты, — вдруг сказал Себастиан.

Я вытаращился на него.

— Вот это номер…

— А ты думал… — Он почти всхлипнул. — Мы же давно потеряли способность… летать… Вроде бы, какая разница? А все равно, позор… каждый раз, когда… эти воздушные потоки… аж сердце из груди выпрыгивает — а как я могу показать? Стыдно же…

Я с трудом подавил усмешку.

— Ясно.

— Я никому… только тебе…

— Польщен…

Осторожно (вряд ли эти конструкции отличались прочностью) подошел к самому краю карниза и выглянул на улицу. Два автомобиля с визгом затормозили у подъезда, из них выбежали люди в униформе, затем вальяжно выбрался мажор.

— Плохо дело… Нужно сматываться, Себастиан.

— Но я…

— Понял, понял. Мы осторожненько…

Я двинулся вдоль карниза. Проклятая кровля проламывалась под ногой, вниз, шурша, сыпались обломки, оседая на нижнем, более узком, козырьке. Себастиан брел за мной, распластавшись по чисто символическому ограждению, — я слышал, как он что-то тихонько шепчет, сам себя успокаивая.

Со стороны Второй Владимирской карниз вытянулся, почти соприкасаясь с карнизом другого дома, — я так и представил себе мажоров, перелетающих с одного дома на другой, кружащихся в небе, как кружатся в солнечном луче снежные хлопья. Должно быть, обаяние этой никогда не существовавшей картины намертво поразило и их самих — иначе не держались бы так упорно за эти архитектурные излишества.

— Давай, Себастиан.

Он подобрался поближе к краю, заглянул вниз, отшатнулся…

— Ох, нет!

— Да не смотри ты туда! Прыгай.

— Сначала ты, — взвизгнул он.

— Черт с тобой. Ну, смотри!

Я разбежался, стараясь не топать слишком громко, и, оттолкнувшись от края, перемахнул на ту сторону. Карниз у меня под ногами прогнулся, но устоял, я упал на колени, зацепился за кабель телевизионной антенны, змеившийся по козырьку, выпрямился.

— Ну же, Себастиан! Если уж мы, обезьяны, можем, то уж вам-то…

— Ты не…

— Брось, это формальности. Прыгай!

С минуту он еще топтался на той стороне, потом решился, разбежался и, нелепо хлопая крыльями, перемахнул через расщелину. Нужно сказать, у него это получилось гораздо лучше, чем у меня.

Я подхватил его прежде, чем он успел поскользнуться на покатой крыше.

— Отлично!

Он дрожал всем телом.

— Я уж думал… Это все? Больше не надо?

— Надеюсь.

Чердачное окно было распахнуто. Я нырнул туда, высадил пожарным ломиком хлипкий замок на двери и оказался на верхней площадке.

— Пошли… только тихонько…

После приключений на крыше ему море было по колено — он так и рванул. Я еле поймал его за крыло.

— Спокойней, малый…

Он обернулся ко мне.

— А… Я, правда, хорошо управился?

— Правда, — серьезно сказал я.

Что ж его родитель так его застращал? Или просто — равнодушен к нему, что, в общем, еще хуже. Чтобы малый из-за нескольких слов одобрения был готов шею себе свернуть!

Черный ход был открыт — наверняка, они бросят людей и сюда, когда догадаются, каким путем мы ушли, но пока двор и прилегающий переулок были пусты. Мы выбрались беспрепятственно.

— Теперь куда? — покорно спросил он.

— Понятия не имею.

Мы пересекли пустующий сквер, миновали несколько длинных и темных одноэтажных зданий… Откуда-то слышался тоскливый, надсадный гул, рокот колес, лязг железа, ударяющегося о железо… Тут только я сообразил, что мы находимся где-то в тылах Центрального вокзала.

— Вот оно, Себастиан… Они подгоняют товарняки…

Они тянулись и тянулись мимо нас, по всем путям, черные слепые коробки, пока еще пустые… пока еще пустые.

— Лесь, — тихонько вздохнул Себастиан, — а… там что?

Низкие тучи, уходящие к Днепру, подсвечивались с изнанки багровым заревом. Горел Нижний Город.

— Аскольду нужны были беспорядки. Он их получил. Понятное дело. Один взрыв, а может, уже и не один, горстка провокаторов, да и люди уже не те, что раньше…

— Но почему именно Аскольд? Это не может быть… провокация? Его же тоже могли — как это? — подставить. В правящих кругах нет единодушия, а клан Палеологов всегда был…

— Кто бы стал его подставлять? Именно Аскольд добился, чтобы все Опекунские советы упразднили. А как только Комитет по делам Подопечных оказался в его руках, он и начал игру. А заодно показал вашим, на что способны люди. Теперь гранды так напуганы, что никто не станет протестовать, когда Аскольд приберет к рукам не только полицию, но и армию — да что там, уже прибрал…

— Но как же — люди? Ведь армия и полиция…

— В массе своей тоже люди, верно? Ну и что? Кому это когда помешало?

— Вот и Шевчук, — удрученно произнес он.

— А что — Шевчук? Ты думал, он герой? Борец за права человека? Может, так и было — поначалу. Но он так ненавидит вас, что в конце концов стал ненавидеть всех. Ненависть съела его изнутри.

Я машинально провел ладонью по лицу и только сейчас сообразил, что уже давно идет дождь. Слепые стенки вагонов отражали раз отраженное пламя, путевые огни были окружены ореолом мелких капель.

— Но ведь Аскольд всегда… я же знаю… всегда говорил, что он хочет сломать эту закосневшую систему. Что человечеству надо дать ход… Что существующие нормы несправедливы…

— Все это просто слова. Ему нужно было получить в свои руки власть. Как только он этого добился, не стало нужды притворяться. Хотя… может, ему еще придется какое-то время держать лицо перед грандами — корчить из себя спасителя, твердой рукой выводящего страну из кризиса… Увидишь, еще назовут потом Аскольдом-Освободителем!

— Видишь ли, в чем дело, Лесь, — что-то было в его голосе, что заставило меня поднять голову и посмотреть ему в глаза, — мне трудно поверить в то, что ты говоришь… было трудно… потому что…

Вагоны грохотали все громче, точно полчища бронированных чудовищ, вынырнувших из глубин того невероятного прошлого, из которых когда-то, давным-давно, выбралась с опустошенного континента горстка грандов и пошла расселяться по материкам…

— Я ведь потомок Аскольда, — сказал Себастиан.

Я молча вытаращился на него. Потом сказал:

— Парень, это невозможно!

— Но это так и есть, Лесь, — терпеливо ответил он.

— Брось! Да будь ты потомок самого Аскольда — что бы, он тебя отпустил бы шляться вот так, без присмотра? В Нижний таскаться, к диссидентам этим…

— Ты просто не понимаешь… У нас потомок — прямой потомок — мало что значит. Власть передается по боковым веткам. Ему до меня и дела-то никакого не было… Потом… За мной немножко присматривал Гарик. Он ведь тоже Палеолог. Только из младшей ветви…

— Он арестовал Гарика, — сказал я.

Он уныло ответил:

— Я понял.

И, помолчав, добавил:

— У нас вообще не принято… говорить вне гнезда о своих родственных связях. Но я так им гордился.

О Господи, так, значит, бедный Себастиан всерьез воспринял все эти разговоры Аскольда о равенстве и братстве… И готов был положить свой живот на алтарь дела, которое его дражайший родитель и в грош не ставил!

Я неуверенно сказал:

— Ну, он, наверное, яркая фигура…

— Не надо, Лесь, — тихонько отозвался он.

Он вновь замолчал. Потом шепотом добавил:

— Выходит, все, что он говорил… один сплошной обман?

— Не совсем… другое дело, что, говоря это, он преследовал свои цели.

— А как же я?

— Думай, что думаешь. Кто заставляет тебя менять свои убеждения — если кто-то использовал их во вред, это еще не значит, что сами по себе убеждения неверны.

Боюсь, что убеждения сами по себе вообще ничего не значат, но этого я ему говорить не стал.

Он пытался плакать и не мог. Да, тяжелый день выдался для малого… Любое из пережитых им за сегодня разочарований могло навсегда выбить из колеи самого стойкого борца за права человека…

Я обнял его за плечи, сказал:

— Ну-ну, что ты, как маленький…

Он отчаянно прижался ко мне — рокот толпы вдали и шарканье множества ног слились в грозный гул далекого стихийного бедствия, а вагоны все грохотали, подходя к терминалу…

Прошло какое-то время, прежде чем я сообразил, что он собственно делает.

Я отодвинулся и ударил его по лицу тыльной стороной руки. Он вздрогнул и отшатнулся.

Я сказал:

— Ты что, с ума сошел?

Даже сейчас было видно, что он дрожит всем телом. Дождь лил совсем уж отчаянно, под козырек затекала вода.

— Но я подумал…

— Что ты подумал, ублюдок? Да за кого ты меня принимаешь? За извращенца? Да еще любителя малолеток? Да у меня сын немногим младше тебя!

— А в книгах…

Я холодно спросил:

— Что за дерьмо ты читаешь?

Он не ответил. Лишь судорожно вздохнул, точно всхлипнул.

Небось, какие-нибудь дешевые приключенческие романы или аналог нашего дамского чтива, которое бабы глотают между кухней и спальней… Где люди выступают в роли этаких романтических сексуальных агрессоров… Черт, я же все время забываю, что они же ровно настолько женственны, насколько и мужественны, а этот еще и хомофил… выискался тут на мою голову. А потому я сказал:

— Хорошенького же ты обо мне мнения, Себастиан.

— Прости, Лесь, — отчаянно проговорил он.

— Шел бы ты домой, а? И чего ты тут околачиваешься…

— Да, но…

— Правда, иди. Поиграл в подпольщика — и будет. Мне без тебя спокойнее. Ты ж мне только руки связываешь.

— Но я думал…

— Ну что ты там еще думал?

— Если Аскольд… они не посмеют… ты можешь сказать, что если они к тебе хоть пальцем… ты меня сразу убьешь… А тогда…

Похоже, он добровольно определил себя ко мне в заложники, видите ли…

— Ничего подобного я, разумеется, говорить не буду, Себастиан.

— Почему?

— Стиль не тот. Не мой стиль. Ты бы лучше…

Тут только я сообразил, что мне на самом деле от него надо.

— Себастиан… ты сейчас уходи… я сам разберусь. Но я тебя очень прошу… У меня они в Осокорках сидят… надеюсь… сын… и Валька… вытащи их… как можешь, но вытащи. Отца, ну, родителя своего попроси… пусть ее на кухне пристроит, где хочет, но нельзя, чтобы они в эти вагоны…

Права же была бедная Валька, подумал я, ох, права!

— Я… Лесь, ладно.

Где— то неподалеку с визгом затормозила машина. Я видел, как между слепыми стенами привокзальных складов движутся черные силуэты -мокрая униформа блестела в скудном свете далеких огней.

— Ты обещал, Себастиан.

— Эй, вы там, — раздался чей-то, усиленный мегафоном голос, — выходи!

И я вышел под дождь, заложив руки за голову.

Я столько раз видел его по телевизору — и все равно не сразу узнал. И только не надо говорить мне, что все мажоры на одно лицо — просто как-то не вязался могущественный Аскольд с заурядной тюремной канцелярией. Тут ему нечего было делать.

— Встань, сука, — сказал за моей спиной конвойный.

Он резко дернул меня вперед и вверх, вывернув локти. Я охнул от боли. Аскольд недовольно сказал:

— Полегче.

Потом конвойному:

— Оставьте его.

— Но… — возразил тот.

— Здесь я распоряжаюсь, — холодно сказал Аскольд. — Да и… он ведь ничего мне не сделает. Вы ведь ничего мне не сделаете, Пьер-Олесь, верно?

Я пошевелил кистями рук, которые уже начали отекать, и устало согласился:

— Ага.

— Вот и славно. — Аскольд придвинул себе табуретку и сел. — Они, возможно, слегка погорячились. У нас очень мало практики обращения с заключенными, знаете ли…

— Ничего, — сказал я сквозь зубы, — нагоните… Наберетесь опыта…

Он вежливо согласился.

— Разумеется.

Спина тоже болела — невыносимо. Должно быть, почки. Выживу — еще долго буду мочиться кровью.

Он сидел, разглядывал меня и молчал. Так долго молчал, что я не выдержал первым.

— Что вам от меня нужно? У меня ничего нет…

Он сказал:

— Да… единственная пленка ушла к американцам.

И продолжал разглядывать меня. Глаза у него были сплошь черные, как у всех у них, чуть подернутые возрастной перламутровой пленкой… я понял, что он уже далеко не молод… Чего он от меня хочет, в самом деле?

— Я довольно много о вас знаю, Пьер-Олесь, — сказал он, наконец, — пришлось… Ничем особенным вы не отличились… Ничего не изобрели, ни против кого не восстали… Ну, разве что рискнули на стороне заняться нелицензированными разработками — немножко еретическими, но, в общем, совершенно безопасными. В сущности, вы просто-напросто конформист. Заурядный тип.

Я пожал плечами. Со связанными за спиной руками это было не так-то легко сделать.

— Почему же он пошел за вами? — неожиданно спросил он. — Почему не дождался моих людей? Почему рисковал? Я знаю, он боится высоты… Он же знал, что, если он останется, ему ничего не угрожает…

— Себастиан? — сообразил я.

Он хмуро кивнул.

— Я, правда, не знаю, Аскольд. Может быть, просто потому, что… ему надо было за кем-то пойти.

— Но почему за вами? — Он подошел почти вплотную, я ощутил странный, почти птичий запах, исходящий от него. — Ведь вы же ничтожество!

Я представления не имел, что он хотел от меня услышать, и потому молчал.

— Это все из-за его дурацких идей, — наконец сказал он. — Ничего… Вы просто наглядное пособие, Пьер-Олесь… Полагаю, если он посмотрит на вас через некоторое время, его человеколюбие испарится… Вас даже нельзя будет назвать разумным существом, никем назвать нельзя, только — чем… Люди, в сущности, очень легко ломаются. Такова уж ваша природа.

Я сказал:

— У вас свои методы.

— Верно…

Он вновь оглядел меня, потом сказал конвойному:

— Проводите его в камеру…

И вышел.

Больше я его не видел. И все же я совершенно точно знаю, куда он пошел — и примерно могу восстановить, что произошло там, в помещениях Правительственного комплекса на Владимирской горке, пока толпы людей под мелким дождем тянулись в черные зевы вагонов — тянулись меж двух шеренг других людей, вооруженных, в нагрудниках и защитных шлемах. Восстановить от имени Себастиана… Если сейчас, после всего, и есть у меня хоть какое-то право, то только вот это — говорить от имени Себастиана…

Что только я себе не воображал, когда меня вели между складских кварталов и, расталкивая дубинками толпу орущих и плачущих людей, посадили в черный, лаково блестевший правительственный «кондор». На какой-то миг мне даже показалось, что меня бросят в застенки… почему-то эта мысль меня успокоила, но потом я понял, что все это чересчур драматично… или романтично… То есть, глупо. И, скорее всего, то, что меня ожидает, не имеет ничего общего с подвигом или славной смертью.

И верно, меня привезли ко мне же домой.

Я занимал две комнаты на цокольном этаже — в том здании, где находились всякие второстепенные службы, квартиры второразрядных чиновников, даже, кажется, общежития для делегаций из всяких отдаленных губерний, вроде Марселя или Константинополя… Там была масса всякого, в этом здании, всего я и не знал — меня гораздо больше привлекало то, что происходит снаружи, за охраняемой проходной.

Меня провели в квартиру, и часовой стал снаружи у двери… Это был человек, но тут никакие разговоры о равенстве и братстве не помогли бы — я понял, что, если потребуется, он сделает все, абсолютно все…

А я сидел и думал о том, что я все делал не так.

Самое забавное, что я никак не мог понять — что именно я вообще сделал и что нужно было сделать… лица тех людей под дождем казались совершенно одинаковыми… глаза утонули в черных провалах, словно их и не было, лишь пустые глазницы… словно что-то страшное стерло все, что отличает одного человека от другого… безликая шевелящаяся масса, точно крысы или дождевые черви.

Я было снял зачем-то телефонную трубку — даже не отдавая себе отчета, куда и зачем я собираюсь звонить, но телефон молчал. Потом я, кажется, заснул, а потом почувствовал, что в комнате что-то изменилось, словно стало труднее дышать, и когда я поднял голову, то увидел, что в дверях стоит Аскольд.

Он отодвинул часового, закрыл за собой двери и прошел внутрь. А уже потом спросил меня:

— Можно?

Не понимаю, зачем он спрашивал, ведь он все равно уже вошел. Но я сказал:

— Да… конечно…

— Я подумал, что у меня ты будешь чувствовать себя неловко. Хотел по-домашнему…

Я оглядел свою комнату — почему-то она показалась мне нелепой; все эти плакаты групп «Черный бабуин» и «Китайская стена», репродукции французских абстракционистов, моя собственная неумелая мазня…

— Садитесь, старший…

Мебель у меня тоже была модерновая, хлипкая — он с трудом уместился в кресле, но ничего не сказал. Только поправил:

— Родитель.

— Родитель…

— Ты уж прости, что я так… Но я боялся, что ты попадешь в беду. В городе сейчас очень опасно, дитя мое…

— Со мной ничего не случилось.

— Ты вполне мог дождаться моих людей — зачем было убегать?

— Я не знал…

— Похоже на то… Нам пора объясниться — так, кажется, говорится в этих дурацких романах, которыми ты зачитываешься? Разумеется, ты многого не знал, дитя мое… А я не мог ничего тебе сказать — до поры до времени.

Я молчал, уставившись в пол.

— Что, не хочешь разговаривать с душителем свобод? Здорово же они тебя обработали, эти пустозвоны. Мне доносили, что ты таскаешься к каким-то диссидентам… Ну да ладно, с этим покончено.

— Кто доносил? Шевчук?

— Шевчук? — Он взглянул на меня и усмехнулся. — Да нет — Гарик.

Почему— то мне стало полегче, что Гарик. И он это понял.

— А что — Шевчук? Он ведь тебя совершенно беспардонно использовал — неужто ты до сих пор не понял? А ты его героем считал? Борцом за права человека?

Он говорил в точности как Лесь. И на миг мне показалось — может, он понимает… Но я не успел ничего сказать, ни о чем спросить, потому что он продолжил:

— Ведь что он такое, этот твой Шевчук, — фикция. Обман зрения.

Я сказал:

— Не понимаю. Он что — твой человек? Провокатор?

Почему— то слово «человек» далось мне с трудом.

Он встал — должно быть, кресло все-таки было неудобным, — прошелся по комнате, потом снова сел…

Я вдруг понял, что он очень устал. И держался из последних сил — поскольку ему нужно было уладить еще одно дело — со мной…

— О, нет… Тут игра тоньше. В конце концов, провокатора можно разоблачить. Или перевербовать. А ты сделай из ничего — убежденного диссидента. Изгоя. Вот это будет шедевр… Это ведь тоже искусство, мой милый, — высшее искусство. Найди самого способного среди них, самого амбициозного, подающего надежды, отпусти вожжи — пусть поверит в себя, пусть начнет строить планы, а потом прижми как следует… Обложи со всех сторон, не давай развернуться, цепляйся ко всему… пусть уйдет из института, пусть вылетит с работы, пусть живет в дерьме… А он гордый, а он не может смириться, а ему хочется. И начинает он рыпаться, кричать, бить себя в грудь, как это у них, у обезьянок, принято, и отовсюду его видно, хорошо видно, и рано или поздно найдется кто-то, кто захочет его использовать. А ты уже тут, ты с самого начала тут… Это мед, на который слетаются мухи.

— Я не очень понимаю, старший…

— Родитель.

— Да. Родитель. Вы хотите сказать…

— Ты…

— Да… Ты хочешь сказать, что за Шевчуком все время следили, и если бы он сам не выдал эту женщину, ее все равно бы взяли.

— Именно это я и хочу сказать, мой милый.

— Но он ее выдал. Сам. Вам… тебе это не кажется странным?

Аскольд пожал плечами.

— Значит, мы его напугали чуть больше, чем намеревались, вот и все. Не думаешь же ты, что он это сделал из лояльности? Среди них нет лояльных. Запомни это раз и навсегда.

— Я понял.

— Ничего ты не понял. — Он снова вскочил, прошелся по комнате. — По крайней мере, сейчас. Тебе еще предстоит учиться. Все эти сводки — нужно их прочесть, чтобы действительно понять.

Он помолчал, потом сказал тихим, мягким шепотом, каким признаются в любви.

— Мы стоим на грани гибели. Катастрофы.

— Кто — мы?

— Гранды, разумеется. Мы уже не в состоянии их удерживать, обезьянок. Они тащат все у нас из-под носа — технологии, идеи, теории… все…

— Ты хочешь уничтожить их?

— Уничтожить? — Он покачал головой. — О, нет! Дитя мое, в том-то вся и беда, что мы не можем их уничтожить. Они осваивают технику гораздо лучше нас. Если мы хотим удержаться, — американцы-то, знаешь, как напирают, — нам потребуются их инженеры и конструкторы, их разработчики… Но это будут изолированные коллективы, мы сможем их контролировать…

— Но Америка…

— Они там не понимают, что играют с огнем. Да, сейчас они обгоняют нас, у них значительное стратегическое преимущество, военно-промышленный комплекс… сейчас они в силе. Но если мы пойдем на союз с Китаем, они не полезут — не рискнут… А еще несколько поколений — и обезьянки их сметут. Ты знаешь, как там выросла их численность — за последние четверть века? Со свободным доступом к антибиотикам…

— Значит, все ограничения… здесь, у нас… лимиты, детская смертность — все планируется?

— Детская смертность? А ты знаешь, какой был бы прирост человеческой популяции, не будь искусственных ограничителей? Да выкинь ты из головы эту демократическую чушь… Посмотри, наконец, на вещи трезво… Это грандам угрожает опасность вымирания — не людям… это их надо спасать… Ты погляди — они ж совсем голову потеряли… все перенимают у этих обезьян, сами хуже обезьян… Вон, даже ты мазней этой увлекся…

Только тут я вспомнил…

— Родитель… А что с Бучко? Ведь он же ничего никому плохого не сделал.

— Понятия не имею, — удивленно ответил Аскольд, — да и какая разница? Он же ничего из себя не представляет, как ты не понимаешь… Никто из них не важен сам по себе… Они важны только в массе — потому что опасны.

Почему— то я не мог заставить себя спросить, что он сделал с Лесем. Не знаю, почему, просто понимал -не надо…

— А Георгий?

— А что — Георгий?

— Он что, тоже опасен?

— Георгий?

Он поколебался, зачем-то подошел к столу, что-то сделал с телефоном, я так и не понял, что… Потом поманил меня пальцем.

— Подойди ближе… вот так… Хорошо… Послушай, дитя мое… Сейчас очень смутное время… Да, я могу тебе показаться излишне жестким, но история поставит все на свои места… Дело не только в том, что человечество оказалось жизнеспособнее нас… Сама структура власти устарела… Из-за дурацкой системы наследования ключевые посты порою достаются представителям боковых ветвей…

— Старшим в роду…

— Что с того… Власть должна принадлежать не тому, кто получает ее по игре случая, а тому, кто к ней готов… Наследника нужно воспитывать… Государственного деятеля нужно воспитывать… Сейчас сложится такая ситуация… чисто случайно… что старшим в роду после меня окажешься ты… Ты примешь эту ношу, когда придет пора… А потом, когда-нибудь, прямое наследование станет традицией. Поскольку себя оправдает. Теперь, дитя мое, ты будешь всегда со мной… Я сам займусь твоим воспитанием.

— Но мне казалось, стар… родитель… Что я для тебя ничего не значу. Я же…

— Немножко диссидентствовал? В глазах общественности это пойдет тебе только на пользу. Мне придется править жесткой рукой — тебя будут приветствовать как либерала. Тебя знают с хорошей стороны — ты демократ, умеешь ладить с обезьянками… Начнешь с послаблений… Чуть отпустишь гайки…

— Но я не хочу — так…

— Тебя никто не спрашивает. Это государственная необходимость. Тяжкая, почти невыносимая ноша, сын мой…

Я молчал. Мне хотелось плакать — жаль, мы этого не умеем. Должно быть, это хоть какое-то облегчение, раз люди плачут. Что он со мной сделал? Зачем?

— А… как же люди?

Он, казалось, удивился.

— Забудь про людей. В первую очередь тебе придется противостоять грандам.

— Нет, я хочу спросить — сейчас? Что с ними будет?

— Большей частью… Уже выделены специальные территории… изолированные… китайский опыт, знаешь ли… Но не совсем — самые талантливые будут иметь кое-какие привилегии… Будет иная система распределения жизненных благ — более жесткая. Армия и полиция, разумеется, будут на особом положении, но постепенно, когда обстановка наладится, войска выведут из крупных городов… нам здесь вооруженные обезьяны ни к чему… их место там — разведем их по периметру поселений… Кто-то останется в сфере обслуживания, особо лояльные, я полагаю…

— Это очень… серьезные перемены…

Вид у него был довольный.

— Разумеется. Радикальные… Не думай, что это целиком моя заслуга, дитя мое… Ты думаешь, я смог бы все это провернуть — один? Все меня поддерживали, ну, почти все… Но никто не осмелился брать на себя ответственность…

— Ты устал, — сказал я, — должно быть. Я сварю кофе?

— Можно позвать человека, — проговорил он, — нет, не надо… Хорошо, что ты понял…

Пока я возился в крохотной кухне, он сидел в кресле молча и, кажется, спал. Он ведь и вправду устал — должно быть, все готовилось очень долго, а потом разрешилось в один миг, и ему пришлось сразу разбираться с очень многими вещами… Я вошел в комнату и поставил чашки на столик, предварительно смахнув с него номера «Плейбоя». Он вздрогнул и проснулся.

— Я рад, что ты меня не ненавидишь. Тебе сейчас нелегко, я понимаю — столько всего на тебя свалилось. Но это обычные юношеские разочарования — они всегда настигают в переломном возрасте. А когда ты станешь взрослым, ты поймешь — все, что я делал, было необходимо. И, в первую очередь, я при этом думал о тебе.

Он отхлебнул кофе.

Я сказал:

— Я и понятия не имел…

— Разумеется. Я на это и рассчитывал. Это было очень тяжело, дитя мое… Я всегда наблюдал за тобой… но не мог выказать никакой привязанности… стоило бы мне проявить к тебе хоть какой-то интерес, с тобой разделались бы наши дорогие сородичи… Теперь все будет по-другому…

— Да, — сказал я, — по-другому…

Он закрыл глаза и замер в кресле. Я молчал. Я стоял рядом с ним неподвижно — полчаса, час… потом два часа… он не шевелился.

Я в свое время перекупил этот пенициллин у медбрата из Центральной поликлиники — кое-кто из однокурсников пользовался его услугами. Мне не для себя было нужно, для них — чтобы помочь Шевчуку, всем им, вернее, чтобы они мне наконец-то поверили… если так уж честно, мне важно было, чтобы поверили, чтобы отнеслись как к своему… Этот медбрат — может, ему выделяли какую-то квоту на людей из Верхнего Города, а он колол им воду, а сам списывал… странно, я только сейчас об этом подумал… Я просто отобрал у других то, что причиталось им по праву — с его помощью… Непонятно зачем, ведь Шевчуку на самом деле вовсе не нужны были эти антибиотики, ему ничего было не нужно… Каким же идиотом я всегда был…

Еще через час я подошел к двери и позвал того охранника.

Кто— то тряс меня за плечо. Я очнулся, но глаз так и не открыл; что-то мне снилось такое, с чем не хотелось расставаться, да и действительность не сулила ничего хорошего. Не знаю, что там придумал Аскольд -чтобы продемонстрировать Себастиану истинную сущность человека, но уж наверняка что-то малоприятное.

— Лесь! Да вставай же, Лесь!

Голос был, вроде, знакомый, но я никак не мог сообразить, кому он принадлежит. Понимал только, что мажору.

Кто— то беспардонно плеснул мне в лицо водой -я замотал головой, пытаясь избавиться от льющихся за шиворот капель, и, наконец, открыл глаза.

Передо мной стоял Гарик.

— Долго же пришлось тебя разыскивать, — сказал он. — Ты не был проведен ни по каким документам… Пока не выяснилось, что у Аскольда были свои неподотчетные камеры…

— Были?

— Ну да, ты же ничего не знаешь. Он ведь, оказывается, был психически нестабилен, Аскольд, — злоупотреблял пенициллином… в ту ночь, когда началась акция, он по ошибке превысил дозу… умер во сне…

Я медленно поднялся на ноги.

— Вон оно что!

— Это, знаешь ли, многое объясняет — на такое мог пойти только безумец… или наркоман… А днем, когда официально объявили о его смерти, американцы запустили по «Голосу…» записи его переговоров с террористами… Хорошенький переполох поднялся…

Сейчас они будут делать вид, что Аскольд обвел их вокруг пальца, подумал я. А они и знать ничего не знали.

— Арестовал всю верхушку… Под шумок, знаешь ли…

— Акция… — с трудом проговорил я.

Он протянул мне жестяную кружку.

— На, попей… акция остановлена, разумеется. Такое затеять! Отбросить страну в темные века! Комиссия по правам человека открывает здесь свое представительство при американском посольстве… Они проследят, чтобы не было… перегибов.

— А… комитет по делам подопечных?

— Будет распущен, разумеется. Но не сразу — со временем. Сейчас повсюду такой хаос… паника… что без централизованного руководства не обойтись. Да и реформы давно уж назрели… так что мы займемся подготовкой, планированием… У комитета будет исключительно консультативная функция. Впрочем, возможно, с правом вето.

— Погоди-погоди… Мы? Кто будет стоять во главе комитета?

— Согласно традиции, — сухо пояснил Гарик, — ключевые посты наследуют старшие представители клана; обычно из генеральных ветвей, реже — из боковых. Аскольд, понимаешь ли, устранял неугодных не только среди людей… по странному совпадению погибли почти все Старшие клана Палеологов.

— Так значит остался…

— Верно, — кивнул Гарик. — Я. Тебе-то, Лесь, не стоит беспокоиться. По-моему, у нас с тобой всегда были хорошие отношения…

Надо же, как удачно все получилось — во всяком случае, для Гарика. Интересно, подумал я, когда это срезало верхушку клана? Уж не после падения ли Аскольда? И тут же понял, что не хочу об этом знать…

— А… Что с Себастианом, Георгий?

— Я его изолировал. Временно. Похоже, у него сильный шок. Это он нашел Аскольда в кресле — мертвым. Ничего, побудет под медицинским присмотром пару дней, придет в себя… Ты его навестишь, он про тебя спрашивал.