— Зачем?

— Кто их поймет? Может, чтобы дестабилизировать обстановку…

Женщина пошевелилась.

— Вынудить их… на репрессии… пусть бы показали свое… истинное лицо. Тогда люди поймут — даже такие соглашатели, как вы. С ними нельзя сотрудничать. С ними можно только бороться.

— Да что там у них, у народовольцев, — пожал плечами Бучко, — одни идиоты, что ли?

— У них какая-то своя логика… Но потом Ляшенко, должно быть, все же заподозрил, что его используют… И отменил акцию. Тогда Аскольд напустил на них охранку. Боюсь, что… Нас ждут тяжелые времена. Аскольд рвется к власти. А для этого ему нужно убедить оппозицию, что люди — опасны… Или стали опасны — теперь, когда технологии вырвались из-под контроля. Он подгребет под себя весь аппарат подавления — под свой новый комитет. Армию, полицию, все…

— А… как же мы? — растерянно спросил Бучко.

— Что — мы?

— Прижмут. — Бучко щедро плеснул в стакан самогону из заветной бутыли и закусил перышком лука. — Точно, прижмут. На вегетарьянство переведут… говорю тебе, Лесь, под Фастовом эшелоны пустые вторые сутки стоят — кум своими глазами видел… Они туда весь скот сгонят и вывезут… А нас на силос посадят…

Женщина беспокойно пошевелилась. Грязное окно было сплошь в потеках дождя, гул толпы у кордона долетал неясный, смазанный, точно шум прибоя.

Я медленно сказал:

— Игорь… Это не для скота вагоны…

Бучко застыл со стаканом в руке.

— Что?… Всех?

— Ну, скорее всего — Нижний Город… Наверняка его потому и оцепили. Потом, Аскольд же не дурак — одновременно надо бить. Со всех сторон. Сейчас в губерниях вспыхнет — везде, где он дурачков этих прикармливал… Париж… Берлин… везде… пройдет волна терактов, потом найдут виновников… Сам знаешь, как оно делается… И кто докажет… Истинных соучастников он же уберет — уже убирает… Господи, да ее любой ценой спасти нужно… Беги за Шевчуком, Игорь… Пусть все тащит, что там у него — антибиотики? Кардиостимуляторы? И поскорее…

Вот он, его звездный час, Шевчука… Вся его жизнь, вся незадавшаяся карьера — все для того, чтобы один-единственный раз оказаться в нужном месте в нужное время…

— А ты? — нерешительно спросил Бучко.

— Нам нужен кто-то… кто бы смог прикрыть ее от людей Аскольда.

Гарик! Подумал я. Гарик входит в Опекунский совет — он же Попечитель округа. Их Аскольд прижмет в первую очередь — при новом порядке прежние структуры будут просто не нужны. Должно быть, среди мажоров тоже нет единодушия — иначе Аскольду не понадобилась бы та кровавая баня… в качестве наглядного пособия… Господи Боже, никогда бы не подумал, что Гарик может оказаться спасителем человечества…

— Давай, Игорь! Шевелись…

— Кого ты собираешься сюда тащить? — недовольно спросил Бучко. — Мажора? Мало мне неприятностей…

— Люди Аскольда не лучше. — Я нагнулся было к своей куртке, но побоялся тревожить женщину; глаза у нее совсем закрылись. Я положил пальцы ей на запястье, пытаясь прощупать пульс… слабый пульс… паршиво… — Он своих гвардейцев уже несколько лет прикармливает… Думаешь, они тебя пожалеют?

Бучко резко повернулся на каблуках и кинулся вниз по лестнице. Женщина вдруг открыла глаза.

— Выдаст… меня… — Она с трудом выталкивала слова вместе с дыханием.

— Нет, — сказал я мягко, — он приведет Шевчука.

— Выдаст… — Она снова прикрыла глаза. Что-то легло мне в ладонь, крохотное, точно коробок спичек. — Это вам… посольство…

— Что?

— Американцы… пусть они… тут все… записи переговоров… Еще Роман…

На ладони у меня лежала кассета… магнитная кассета. Я и не знал, что подобное возможно — она была такая маленькая.

На миг в ее взгляде блеснул прежний огонь.

— Наша… Это мы сами…

Должно быть, у них и впрямь были свои мастерские, подумал я. И свои конструкторы.

— Хорошо, хорошо. Я попробую.

Я спрятал кассету в карман. Территория посольства отлично охраняется — причем, с обеих сторон. Но сейчас я готов был обещать что угодно — ей нельзя волноваться…

Дверь хлопнула. Я оставил раненую и выглянул в коридор — но это вернулся Бучко.

— Собирается, — пробурчал он, торопливо поднимаясь наверх. — Ну, что она?

— Еще держится. Побежал я, Игорь…

— Не нравится мне это, — мрачно сказал мне вслед Бучко, — ох, не нравится!

У кордона уже творилось черт знает что — толпа напирала с обеих сторон, а люди Аскольда, благоразумно защищенные шлемами и нагрудниками, удерживали ее, растянувшись двойной цепью. Пока еще в ход не пошли ни камни, брошенные из толпы, ни дубинки патрульных, но, похоже, ждать осталось недолго. Беспорядки могли вспыхнуть самопроизвольно — а может, Аскольд подогрел их, распустив слухи… кто теперь знает?

Я пробился сквозь толпу — кто-то ощутимо двинул меня кулаком в спину; я уже был чужаком, был оттуда, сверху, — и, очутившись у пропускного пункта, полез в карман за пропуском. Наткнулся на кассету и похолодел, наконец, извлек пластиковую карточку и протянул ее патрульному.

Тот кинул на нее рассеянный взгляд и посторонился.

Я прошел мимо с равнодушным, отсутствующим лицом. Спокойно, говорил я себе, спокойно, не торопись…

— Эй! — окликнул патрульный.

Я обернулся.

— Мой вам совет, — сказал тот негромко, — держитесь отсюда подальше…

Я печально сказал:

— Уже понял.

С внешней стороны кордона толпа была меньше и напирала она не с тем энтузиазмом. Я легко выбрался наружу — и вздрогнул, когда кто-то судорожно вцепился мне в локоть.

И тут же облегченно вздохнул.

— О, Господи! Себастиан.

И он все это время околачивался тут, поджидая меня! Я же проболтался на Подоле больше двух часов…

— Ну что? — Он уставился на меня лихорадочно блестевшими глазами. Мне потребовалось время, чтобы сообразить, о чем это он…

— Ах, это… Все это ерунда… Шевчук совершенно ни при чем.

— Точно?

— Абсолютно точно.

Я— то мог сказать это с полной уверенностью… Должно быть, и он это почувствовал, потому что явно расслабился.

— Тут такое творится…

— Да, — сказал я, — творится… Послушай, Себастиан…

Я двинулся вверх по улице, он тащился за мной как привязанный.

— Хочешь помочь нам? Людям? Действительно, помочь?

— Конечно! — пылко сказал он. И вдруг насторожился. — Если это не…

Здорово же он сам себя напугал…

— Не противозаконно? — услужливо подсказал я.

— Да… нет… Просто я не хочу, чтобы кто-то еще пострадал…

Куда уж больше, подумал я. А вслух сказал:

— Никто и не пострадает. Напротив… Если удастся… ты предотвратишь преступление. Против человечества.

— Преступление Против Человечества! — Я отчетливо услышал, как он это произнес — каждое слово с большой буквы. Господи, подумал я, да он же еще совсем мальчишка… Ну, ладно, не совсем мальчишка… Все равно…

— Мне случайно удалось раздобыть кое-какие очень серьезные материалы, — я говорил спокойно, стараясь сбить с него этот избыточный аффект, — их нужно передать в американское посольство. Сам я не могу — нужно кое-что сделать… Да и шансов у тебя больше.

Он задумался. Видно, пришел в себя и сейчас прикидывал варианты. Мажору легче связаться с посольскими, чем человеку, — какое-нибудь общество Евразийско-Американской дружбы или культурный центр, куда людям путь, в общем, заказан…

— Пожалуй… Да, наверное, это возможно. А кому передать?

— Все равно — кому. Хоть мажору, хоть человеку. Не важно.

Надеюсь, у них найдется оборудование, чтобы прослушать эту пленку — говорят, у американцев такая техника, что нам и не снилась…

Я вложил ему в ладонь кассету.

— Тогда действуй.

— А… Что там? — недоуменно спросил он.

— Неважно. Ты просто передай, и все. Но сам… не через кого-то, сам. Американцу. Понял? Не нашему — только американцу! И не говори никому…

— Да я понял.

— Надеюсь.

Он помолчал. Потом спросил:

— Это и, правда, так важно?

— Да, — устало согласился я, — правда. Ну, беги — не нужно, чтобы нас видели вместе…

Он так и рванул — аж крылья захлопали. А я поспешил в Центр. Хоть бы Гарик был еще там — может, его вызвали в какие-то высшие инстанции, раз такое творится. Шевчук мне этого не простит — навести на них контору… ладно, потом разберемся… Если будет время…

— Ты выдвигаешь очень серьезные обвинения, — сказал Гарик.

Окна в помещении были заклеены липкой лентой — крест-накрест. Они что ж, ожидают еще взрывов? Аскольд их припугнул?

Я сказал:

— Еще бы… А как бы ты поступил на моем месте? Позволил бы тащить себя на бойню?

Он пожал плечами.

— Пока еще я на своем… А если это провокация?

— Тебе решать, Георгий. Тем более, есть доказательства.

— Эта пленка? А где она — у тебя?

— Разумеется, нет. Не такой я дурак. Я передал ее американцам.

— Что? — Гарик явно заинтересовался. — В посольство?

— Ага.

— Ну и глупо… — сказал он без должной уверенности в голосе. — Пленка может быть подделкой… От них всего можно ожидать, от этих бандитов — это ж нелюди.

«Сам— то ты кто?» -чуть было не спросил я. Но сказал только:

— Эта женщина… если она еще жива… допросите ее.

— Сдаешь ее мне, значит? — ядовито спросил он.

— Лучше тебе, чем Аскольду. Какой у меня выбор?

Как всегда, подумал я, как всегда; между большей и меньшей подлостью.

Он молчал. Потом стал накручивать диск телефона — я ждал, прикусив губу. А если я ошибался, и он под крылом Аскольда? Тогда все… конец…

Но он сказал:

— Машину к подъезду. Шофер свободен — я поведу сам.

И уже мне:

— Ладно. Поехали.

… Я забрался в машину. Какое-то время Гарик рулил молча, потом повернулся ко мне:

— Так что, вы там из Аскольда какого-то палача народов сделали?

Я пожал плечами.

Он задумчиво продолжил:

— То, что он предлагал… казалось разумным… В сущности, попечительские комитеты действуют нескоординировано… Порою нас прижимают из личных амбиций, из каких-то частных соображений.

— Он сосредоточил в своих руках слишком большую власть.

— Сама по себе власть еще не катастрофа. Вспомни, при Петре… Самодур? Самодержец, милый мой! В сущности, он же тогда положил начало Евразийскому Союзу.

— А сколько народу он положил, ваш Петр?

— Так он же грандов не меньше, чем людей, прижал.

Я ухмыльнулся:

— Это, разумеется, говорит в его пользу…

Гарик, казалось, не слышал.

— Я сам за Аскольда голосовал. Хотя мой комитет по его плану следовало упразднить… Он ратовал за самоуправление — по крайней мере, местное, за централизацию…

— Я не хочу централизованно отправляться в резервацию. Чтобы как в Китае? Нет уж, спасибо!

— Да откуда ты знаешь, как оно там в Китае? Никто же наверняка не знает.

— Вот это, — сухо сказал я, — меня и беспокоит.

Он покачал головой.

— Знаешь, что меня поражает? Чуть ли не тысячу лет живем бок о бок, а кое-где и больше — и что? Чуть обстановка обостряется — мы виноваты! Террористке, бабе этой истеричной, ты поверил. Что ты из нас захватчиков делаешь? Завоевателей? А то не знаешь, как оно было. Да предки ваши, чтобы от набегов спастись, сами к нам на коленях приползли — приходите, мол, правьте! Детей своих продавали… да что там продавали — подкидывали, чтобы лишний рот не кормить…

— Хватит, Гарик… Нечего тут мне пропагандировать… Без того тошно.

Высшее существо он из себя корчит… Благодетеля. Господи, да если бы не этот их странный облик — не помогли бы им никакие аэростаты… Ничего бы не помогло. Вырезали бы, они бы и пикнуть не успели…

Машина притормозила у кордона. Толпа почти разбрелась — словно кто-то резко повернул выключатель. Лишь с той стороны оцепления бродили возбужденные, затянутые в черную кожу подростки. Патрульные демонстративно их игнорировали. Дождь кончился, солнце уже садилось, и деревья на углу, казалось, были охвачены пламенем. Вода была как жидкое золото, мосты, перекинутые над Днепром, растворялись в этом огне.

Гарик опустил боковое стекло и высунулся наружу, но патрульные уже расступились, увидев номера.

— Куда теперь? — спросил он, выруливая на середину горбатой мостовой.

— К «Човену».

— А… — Он укоризненно покачал головой. — Опять этот Себастиан.

— Да не при чем тут Себастиан. Он и не знал ничего.

— Надо же, — проговорил Гарик недоверчиво.

Улочка была слишком узкой, чтобы шикарный автомобиль Гарика мог протиснуться, — мы оставили машину на углу.

Только бы она была жива, подумал я, говорят, Шевчук чудотворец, замечательный врач, но он же не всесилен.

У двери, ведущей в галерею, мы остановились.

На улице было пусто — она всегда не была особенно оживленной, но сейчас даже окна закрыты наглухо. Занавески повсюду задернуты.

— Ну? — сказал Гарик.

Я молчал.

Дверь в галерею была заперта, и на замке красовалась большая сургучная печать.

— Они успели раньше, — сказал я уныло. — Люди Аскольда.

— Похоже на то, — голос Гарика звучал невыразительно.

Я ударил ладонью по двери. Деревянная панель отозвалась мягким гулом.

— Шевчук… Бучко… они же всех уничтожат! Аскольду не нужны свидетели!

Гарик вздохнул.

— Лесь, — сказал он в этой своей дурацкой манере: терпеливо, точно ребенку, — ты же понимаешь… у меня нет никаких оснований ни в чем обвинять Аскольда. — Он поглядел на меня своими сплошь темными глазами. — Особенно, учитывая обстоятельства.

Я молчал. Сначала этот дурачок Себастиан… Потом я сам… Вовлекли в свои игры ни в чем не повинных людей…

— Может, — я перевел дыхание, — может, Шевчук успел… Он тут живет… рядом…

Гарик дернул крылом.

— У меня мало времени, Лесь.

— Говорю, это совсем рядом.

Здесь, на Петра-реформатора, тоже было тихо — но по-другому, по-обыденному тихо; из канализационного люка верещал сверчок, худая кошка вышла из-за угла, потерлась о мою ногу, но, увидев Гарика, тихо мяукнула и скользнула прочь.

На стук вышла женщина — молодая, моложе Вальки, в грязном халате, который не сходился на животе — она была беременна и беременна заметно. Она мрачно, исподлобья взглянула на меня, но, увидев Гарика, оторопела и отступила назад. За спиной у нее качалась голая лампочка на шнуре, освещая захламленную прихожую.

О, Господи, подумал я, она же и не знает… да что я ей скажу…

— Вы, насколько я понимаю… э… супруга Шевчука? — произнес Гарик. — Рад познакомиться…

Никогда они не умели ладить с нашими женщинами, подумал я ни к селу, ни к городу.

Она молча кивнула, не сводя с него перепуганных глаз.

— Мне бы хотелось знать… — неуверенно продолжал Гарик, но она все пятилась в прихожей, пока не оказалась в дверном проеме, ведущем в комнату, ее расплывшийся силуэт на миг застыл на фоне освещенного квадрата, она обернулась.

— Кто это там? — раздался голос и, отодвинув женщину, в коридоре показался Шевчук.

— Ясно, — не глядя на меня, произнес Гарик, — я, пожалуй, пойду.

— Но, Георгий… — возразил я нерешительно.

— Мне здесь делать нечего, Лесь.

Он резко развернулся, сел в машину, хлопнул дверцей и укатил. Я остался стоять на пороге. Мерзко, подумал я, до чего же мерзко. Шевчук, прищурившись, окинул меня взглядом.

— Что ж, проходи, — сказал он равнодушно.

— Незачем, Адам…

Он пожал плечами.

— Сдать меня хотел? — спросил он все таким же невыразительным голосом. — Мажора приволок… Так я и думал…

— А ты, выходит, успел раньше…

— Выходит, так. — Лицо его выражало одну лишь беспредельную скуку.

— Бучко-то за что? Просто под руку подвернулся?

— Подвернулся… А не прячь террористок… Они начали весь Подол прочесывать — от самых доков. Все равно бы наткнулись. И Бучко бы замели, и меня заодно… Что я должен… За так, из-за какой-то швали собой жертвовать? Или ею? — Он кивнул в сторону коридора. — Ради бандитов этих? Да с какой стати? И что ты так на меня вытаращился, Лесь, не понимаю! Ты ж сам… Подсуетился…

— Я спасти вас пытался. Неужто ты не видишь, что делается?

— Понятно что… Душат они нас… А ты думал — найдешь одного, добренького, а он тебе леденец на палочке и гражданские права в придачу? Дурак ты, Лесь, ох, какой дурак! Надо же, мажора притащил, да еще и удивляешься!

Это он меня обвиняет, удивленно подумал я! И в чем — в коллаборационизме! Ну и ну!

— Нет среди них добреньких, — упрямо сказал Шевчук, — и порядочных нет… Заладил — что делается, что делается! Да как обычно, чуть мы голову поднимем… Тогда мятеж Пугачевский в крови потопили… А я что, первый должен голову под топор подставлять, что ли? Да с чего ради?

— Да кто топил-то? Что, Суворов грандом был? Кто голову Пугачеву рубил — гранды?

— Нет, но они смотрели.

Ты— то чем лучше, подумал я. Как он умудрился повернуть, что я все время оправдываюсь…

— Наши тоже смотрели. Уж такие тогда были нравы… Да и мятеж этот… после него и пошли реформы. Квота в парламенте, образовательная программа — разве нет?

И верно, мы их тогда здорово потрепали. Только перья летели. Тогда они и решили, что добром с нами легче будет сладить. А может, их и впрямь комплекс вины допек — когда это у них народники появились? Черт, историю подзабыл…

— Вот они, твои квоты, — холодно сказал Шевчук. — Нет уж, я в эти игры не играю. Они ж именно этого от нас ждут — что мы попрем, очертя голову. А у меня одна жизнь, одна-единственная. Другой нет.

— Послушай, Адам, да если Аскольд развернется, ты же первый пострадаешь! Весь Нижний Город! Ты что же, этого хочешь? Я ж остановить его пытался! А как мне еще действовать? Камнями, что ли, закидать…

— Зачем — камнями… — рассеянно произнес Шевчук.

— Ладно, Адась, — устало сказал я, — пустое это… Они вот-вот чрезвычайное объявят и начнут с того, что все нежелательные элементы депортируют. То есть, всех с низким ИТ. А мы еще гадали, что такое эта китайская модель…

Но Шевчук уже не слушал. Он, глядя в одну точку, начал медленно сползать по стенке и уселся на корточки, охватив голову руками: я уж, было, думал, что наконец-то до него дошло, что к чему, но тут он сказал в пространство:

— Черт, как не вовремя!

Про меня он, казалось, забыл.

Не понимаю я его… и раньше никогда не понимал… Я как-то позабыл за давностью лет, только теперь вспомнил — мы тогда его… побаивались.

Наверху, над крышей, в покосившейся голубятне, возились и ворковали сизари.

— Ладно, — сказал я, — пойду, пожалуй.

Почему, думал я, бредя по Андреевскому спуску, ну почему на одной планете должны были возникнуть два разумных вида? Что — одного мало, что ли? Как ни стараемся — они ведь тоже стараются, и не меньше нашего, — все время упираемся в противостояние, то скрытое, то явное… Неудивительно, что в конце концов у одного из заклятых друзей возникло искушение расправиться с соперником — бессознательный, чисто биологический импульс, который на сознательном уровне может объясняться политикой, государственной необходимостью, просто жаждой власти… да чем угодно…

И что мне теперь делать?

Пожалуй, спокойней всего будет отсидеться в деревне — не очень-то я обожал Валькину маму, да и она меня тоже, поскольку считала выскочкой и чистоплюем, но, в конце концов, притерпимся… Если Себастиану и впрямь удалось передать американцам ту пленку, Аскольду придется слегка притормозить, продемонстрировать свою благонамеренность и либерализм, а там, возможно, наберут силу те подспудные течения, которые всегда формировали политику в мажорской элите, вынося на поверхность лишь сухие сводки официальных бюллетеней и безликую информацию в теле— и радионовостях.

Что— то в Верхнем Городе было не так, и прошло несколько минут, прежде чем я сообразил, что транспорт не ходит. Сновали лишь машины с номерными знаками Опекунского совета.

Потому я добрался домой, когда совсем стемнело. И, уже подходя к дому, понял, что в квартире кто-то есть; окно, выходящее на улицу, светилось.

Господи, подумал я, Валька! До нее, видно, дошли какие-то слухи, и она вместо того, чтобы дождаться меня, рванула в город.

Я бегом пронесся по лестнице и несколько секунд тыкал ключом в замочную скважину, потому что никак не мог попасть. Освещена была только гостиная — в кресле у телевизора кто-то сидел,

— Черт бы тебя побрал, Себастиан, — устало сказал я.

Он виновато захлопал глазами.

— Я тебя напугал, Лесь? Извини.

— Ты где взял ключ?

— Мне вахтер открыл. Я его попросил, и он открыл.

— Ах да, конечно…

Не такой дурак наш вахтер, чтобы отказать мажору — да еще в нынешнее смутное время.

— Тебе звонил какой-то Ким.

— Ясно, — сказал я устало. Нужно будет перезвонить ему, подумал я, хотя бы намекнуть, что происходит. Лучше бы он так и остался в своем Новосибирске — пока волна докатится до провинции… Хотя, опять же, китайская граница под боком…

— Я передал пленку. — Он оживленно пошевелился в кресле. — Это было не так-то легко… Меня и не подпустили к посольству, представляешь? Но я вспомнил, что один мой однокурсник сейчас стажируется в «Известиях», а там при них американец из «СиЭнЭн» — он телетайп обслуживает. Ну, я и…

— Корреспондент?

— Ага.

— Это хорошо. Что ж, поглядим. Может, и выгорит.

Я прошел мимо него к шкафу, вытащил рюкзак, и, разложив его на полу, стал сваливать туда все самое необходимое.

— Ты что же, — удивленно спросил Себастиан, — уезжаешь?

— А чего ты хочешь? Чтобы я дожидался, пока меня в вагон затолкают, как скотину бессловесную? Почем я знаю, может, они с Верхнего Города начнут?

Он так и подпрыгнул в кресле.

— Да кто начнет-то?

Тут только я сообразил — он же ничего не знает!

— Я гляжу, на улицах что-то странное творится, — недоуменно сказал он, — ничего не понимаю. Включил тут у тебя телевизор, а там только первый канал… Говорят, сохраняйте спокойствие…

— Аскольд твой… Борец за равноправие. — Я вздохнул. — Фактически, это государственный переворот, Себастиан. Только… легализованный. Для людей настают тяжелые времена.

Он вскочил, вытаращился на меня.

— Эта пленка!

— Там были доказательства. Записи переговоров Аскольда с террористами…

— Я тебе не верю. Да откуда такая техника у обезьянок? — выпалил он.

Я с удовольствием сказал:

— Идиот!

— Прости, Лесь, но…

Я отступил на два шага, заложил руки за спину и насмешливо оглядел его с головы до ног.

— Ах ты, бедняжка! Святая простота! Ты, выходит, и впрямь думал, что все эти новые технологии разработаны мажорами! Думаешь, почему Аскольд в штаны наложил? Почему ваша оппозиция — если она у вас есть — предпочла ему поверить? Да потому что еще немного — и люди сами возьмут все, что им причитается. Вот вы и всполошились, захлопали крылышками…

— Но если так, то… нужно предупредить хлопцев… И вправду, бедняга…

— Каких хлопцев, Себастиан? Кого ты хочешь предупреждать? Бучко арестован. За укрывательство раненой женщины — единственного человека, который мог бы свидетельствовать против Аскольда. Кстати, по доносу Шевчука. Так что, полагаю, Шевчук вполне может позаботиться о себе сам… Зря ты, как видишь, волновался, он оказался вполне благонамеренным гражданином.

— Бучко арестован? — выдохнул он.

— Я же тебе говорю. Галерея опечатана.

— Что же делать, Лесь? — Он в отчаянье посмотрел на меня. — Что же делать?

— Я пытался уговорить Георгия — знаешь такого? — чтобы он занялся этим делом… тогда у нас еще был бы хоть какой-то шанс. Привел его к Бучко. Но Шевчук меня опередил.

— А теперь?

— Надежда только на твою кассету. Ты и, правда, ее передал?

— Я никогда не вру, — возмутился он.

— Что ж, отлично…

Уложил вещи в рюкзак и затянул веревки. Он продолжал следить за каждым моим движением с таким безнадежным видом, что я сжалился.

— Там, на кухне, стоит приемник. Давай, поймай-ка «Голос Америки», послушаем, что делается…

Он покорно побрел на кухню. Я приглушил звук телевизора — все равно следующая сводка новостей будет через полчаса… Пока что сводный оркестр яростно исполнял «Патетическую ораторию»…

Себастиан осторожно поставил приемник на журнальный столик.

— Что-то я тут… — сказал он, подкручивая колесико.

— Погоди, — я отобрал у него радио. — Он берет УКВ. Сейчас…

Мне его как-то под горячую руку переделал Ким, этот приемник.

— Но это же… незаконно…

— Ты что же, совсем дурак?

Он наблюдал за мной молча, с некоторым страхом. Потом виновато сказал:

— Я и, правда, не думал, что… люди… сами по себе… на такое способны.

— Понимаю. Ты готов был бороться за права меньших братьев. Но мы вовсе не меньшие братья, Себастиан. И мы не нуждаемся ни в жалости, ни в снисхождении. — О, Господи, еще как нуждаемся…

Голос с чуть заметным акцентом выплыл из той странной тьмы, где живут радиоголоса, блуждая в эфире, точно призрачные рыбы.

«…и сейчас, после музыкальной паузы, о последних событиях в столице. Обнаружены виновники взрыва в Торговом Центре — ими оказались члены радикальной группы под руководством небезызвестного Романа Ляшенко. Главарь террористической организации приговорен к смертной казни — первый подобный казус со времен Новосибирского инцидента. Приговор приведен в исполнение. Объединенное правительство единодушно поддержало жесткие меры по урегулированию ситуации в городе и прилежащих районах, предпринятые перспективным политиком Аскольдом — возможно, это означает грядущие перестановки в правительстве и рост влияния клана Палеологов, в последнее время оттесненного враждующими группировками на второстепенные позиции. Прослушайте комментарий нашего политического обозревателя Вячеслава Новгородского…»

И уже другой голос произнес врастяжку: «Дорогие радиослушатели! Наша программа уже обращала ваше внимание на стремительный рост популярности Аскольда — возможно, единственного трезвомыслящего прогрессиста в составе нынешнего правительства. Последние события только подтверждают…»

— Достаточно.

Я выключил приемник.

— Но это… — недоуменно произнес Себастиан, — ведь та пленка попала к ним. Я говорю правду, Лесь. Почему же они молчат?

— Не знаю…

— Ты говоришь, там переговоры Аскольда… Может, проверяют ее подлинность? Боятся обострять отношения?

— Может быть, — я пожал плечами, — а быть может, просто не хотят вмешиваться. Ведь, если вдуматься, Аскольд ведет страну к краху — к полному коллапсу: пусть не немедленному… пусть через десять лет… или двадцать… Почему, как ты думаешь, Китай пошел с нами на сближение, когда они столько лет кричали об уникальном китайском пути? Да потому что оказались в полной заднице — сколько там людей осталось, в Китае, и все в резервациях, поставляют эти… изделия народного творчества… При нынешнем раскладе Евразийский союз ждет то же самое. Да через полвека у американцев будут такие технологии, что представить трудно — вплоть до межконтинентальных самолетов. Тогда нам, милый мой, никакая дружба с Китаем не поможет…

— Ты думаешь? Но Америка…

— Оплот свободы и равноправия? Может, и так. Но до нас им дела нет, Себастиан.

— Тогда, что же нам делать?

— Нам? — Я покачал головой. — Сам видишь. Теперь каждый сам за себя. У меня жена и сын — не хочу, чтобы они пострадали. Так что я постараюсь выбраться из города — если на мостах еще нет кордонов…

Ким, подумал я, нужно позвонить Киму. Сейчас они будут выявлять нелояльных — он попадет под колесо одним из первых.

Я уже протянул руку к трубке — и вздрогнул, когда телефон неожиданно зазвонил.

— Да?

— Лесь, — я настолько не ожидал услышать Гарика, что даже не распознал его по голосу, — это Гарик. Уходи из дому, Лесь.

— Что стряслось?

— У меня нет времени. Уходи. Постарайся найти Себастиана…

— Да он тут сидит…

— А! — произнес Гарик несколько ошеломленно, потом сказал: — Хорошо… Постарайся не… не отпускай его…

— Да что…

— Потом поймешь.

В трубке раздался какой-то шорох, потом далекий гул милицейской сирены.

— Беги, Лесь, — торопливо проговорил Гарик, — ты меня слышишь? Беги! И скажи Себастиану…

Какой— то посторонний звук, голоса, короткие гудки. Я осторожно положил трубку.

Поглядел на рюкзак на полу, потом махнул рукой.

— Пошли отсюда, парень.

— А как же… — Себастиан недоумевал точно так же, как минуту назад — я.

— Это Гарик звонил. Что-то там произошло. Похоже, его взяли.

— Георгия?!

— А что, так не бывало раньше? Ты же, вроде, учил историю…

— При Петре, разве, — сказал он неуверенно. — Да и то…

Я подтолкнул его к двери.

— Хватит болтать, пошли.

Верхние этажи элитарных домов оборудованы широкими уступчатыми карнизами — чистая декорация, разумеется, призванная тешить самолюбие крылатых созданий, давно уже, на заре эволюции, потерявших способность летать, но никак не желавших с этим смириться. По той же странной причине ни одному человеку — даже подросткам, которые вечно суют повсюду свой нос, — не приходило в голову ни с того, ни с сего разгуливать по этим карнизам: это были мажорские угодья, но угодья чисто символические, запущенные, обветшалые за ненадобностью. Я выбрался наружу через арочное окно и начал пробираться по карнизу, волоча за собой Себастиана.

— Почему сюда? Почему не по лестнице? — проворчал он.

— Помнишь вахтера? Который тебя впустил?

— Ну?

— Так вот, лучше не попадаться ему на глаза.

Он, кажется, удивился. Люди из обслуги наверняка были для него не больше, чем полезными предметами, — несмотря на все его демократические позывы…

— Он информатор, этот вахтер. Может, в холле нас уже поджидают…

— Зачем?

— Вот этого, — сказал я, — я и сам не понимаю.

И, правда, я даже как свидетель бесполезен. Может, Аскольд полагает, что я припас еще какую-то карту в рукаве? Или что пленка все еще у меня? Или что кассета была не одна? Так плевать ему на эту кассету… Раз уж ему удалось с американцами все укатать… что он им обещал? Концессии? Дешевое сырье? Бесплатной рабочей-то силы у него скоро будет сколько угодно…