Народу на площади Воссоединения было полным-полно — как всегда по вечерам… Мне пришлось долго крутить головой, прежде чем я отыскал Кима, который сидел на скамеечке у памятника. Крылатый Георгий с копьем наперевес пикировал на крылатого же дракона — подсвеченная заходящим солнцем скульптурная группа и впрямь казалась залитой кровью.

Мы уселись за столик под транспарантом «Да здравствует дружба народов!» и спросили пиво. Пиво имелось, но оказалось теплым. Это потому, что плановое хозяйство, сказал Ким. Интересно, а в Америке? Холодное, уверенно ответил я, равноправие ведь… хотя довольно смутно понимал, какая связь между равноправием и холодным пивом.

— У нас тоже равноправие, — сказал Ким и нехорошо усмехнулся. Какой-то тип за соседним столиком внимательно на нас покосился, и я пнул Кима ногой. Тот заткнулся, почесал за ухом и сказал: — Ладно, что мы имеем?

Я протянул ему папку с распечаткой.

— Сделал я тебе Австралию. Ну и все остальное — как исходную базу. А дальше уже твоя забота.

— Ну, и что получилось? — спросил Ким.

— В общем, расселяемся помаленьку. Индейцы мигрируют в Америку — через Берингов… Технологии самые примитивные…

— Ясно, — пробормотал Ким, перелистывая распечатку. — А… Малая Азия? Ближний Восток?

— Котел. Плавильный котел. Собственно… Вот, погляди: если в некоторых регионах сделать упор на животноводство… Я так понимаю, что должен начаться бурный рост численности… Ну, и темпы развития — соответственно… А дальше… мне кажется, прогрессия будет не алгебраической, а геометрической… Ну, ты сам посмотришь…

— Ладно… Посмотрю… А здорово получается… — задумчиво сказал Ким, — золотой век.

Он очень талантливый малый, этот Ким. Программист Божьей милостью, блестящий самоучка, пессимист и нытик. Вообще-то он электрик. Лицензионный электрик. Я его подцепил, когда он явился ко мне на дом по вызову из ЖЭКа — чинить испорченный выключатель. Мы усидели восемь бутылок пива, уже на пятой решили, что понимаем друг друга с полуслова, и сразу приступили к Общему Делу. Правда, перед этим Ким проверил, нет ли жучка в телефоне. В последнее время поговаривают, что повсюду понаставили этих жучков — в особенности на квартирах итээровцев, которых всегда числили неблагонадежными. По мне, так это паранойя — кому мы, на фиг, нужны?

Я подозвал официантку и заказал еще пива.

— Не было никакого золотого века, дурень ты дурень. Быть не могло. Пища, территории… Когда их хватало?

— Ну, не знаю, — упрямо сказал Ким.

Пока мы сидели, стемнело. Зажглись фонари, вода в фонтане, уступами спускающемся к площади, засветилась красными и синими огнями, на здании Почтамта замерцал экран телевизора — по первому каналу транслировалось заседание очередного пленума…

— С чего бы это так Аскольд расшумелся? — рассеянно спросил Ким.

«…сохранить свою самобытность, — вещал тем временем экран, -… так называемая американская демократия… падение нравов… апология секса и насилия, противоестественные союзы, рост наркомании… Проникло в нашу среду… Взять, скажем, Нижний Город — уровень преступности неуклонно повышается… и не только бытовой — в том числе и преступности политической, в частности, стоит вспомнить нынешний процесс над главарем террористической группировки Романом Ляшенко…»

Я вздохнул.

— Да в Нижнем Городе отродясь так было… Подол он и есть Подол. Трущобы.

Ким ерзал на шатком стуле. У него был вид человека, который собирается о чем-то попросить — и не решается. Слишком знакомый мне вид. Валька говорит, я — лопух: никому не умею отказывать… При этом забывает, что в свое время именно так она меня и окрутила. Я вздохнул и приготовился к худшему.

— Ну, что еще?

— Насчет Нижнего Города, — неуверенно произнес Ким, — ты ж там, вроде, вырос…

— Ну, вырос…

Сам— то Ким из Новосибирска -приехал в столицу с потрепанным рюкзаком за плечами и осел тут помаленьку. Прижился… Провинциалы — люди покладистые.

— Слушай, — шепотом сказал Ким, — очень надо… Там один мужик есть, на Подоле… Он пенициллином приторговывает… Выручил бы, а?

— Да меня прижмут тут же…

— Брось, до пяти граммов — законно.

— Не в этом дело. — Я вздохнул. — Зачем тебе пенициллин-то?

— Тетя заболела, — очень быстро ответил Ким.

— Ладно врать-то.

Ким — круглый сирота. Родители его погибли во время новосибирского инцидента, иначе с чего бы это он в Киев подался пятнадцати лет от роду…

«И хотя китайский путь нам, демократическому, народному государству, чужд, нельзя все же забывать, что Китай — наш ближайший сосед… укрепление взаимодоверия…»

— С каких это пор мы с Китаем задружились? — удивился Ким.

— Они у нас официальное представительство открыли, ты не знал?

— Да ну, я и не смотрю эти сводки, — отмахнулся Ким.

— Не нравится мне все это…

«…Укреплять дело Единения. Нельзя не признать, что у нас до сих пор имеются отдельные случаи нарушения прав человека, причина которых часто кроется в неразберихе и бюрократизме, царящих внутри отдельных ведомств и в несогласованности их работы. Мы до сих пор склонны недооценивать человеческий потенциал, тогда как люди и есть истинное наше богатство…»

— Интересно, — заметил я, — к чему это он клонит…

Но Киму явно было не до того. Он вообще мало интересовался политикой, Ким.

— Так как?

— Что — как? Ты мне мозги не пудри. Нет у тебя никакой тетки. Ты, что ли, заболел? Так подай заявку.

Ким жалобно сморщился.

— Да не я, — сказал он шепотом, перегнувшись через столик, — кот…

— Кот? — Я вытаращился на него.

В Нижнем Городе кошек полно. В Верхнем они — редкость. Мажоры не держат домашних животных — испокон веку не держат… Иметь кота — неудобно, даже слегка стыдно… понятная, позволительная, но все же слабость… все равно, что для мажора — держать в сортире номер американского «Плейбоя».

— Чихает он, — печально сказал Ким, — понимаешь…

Аскольда тем временем сменил новатор-комбайнер: «…Уборочная шла хорошо, несмотря на сложные погодные условия…» Опять корнеплоды придется у американцев покупать, подумал я.

— Ну так вызови ветеринара.

— Да вызывал я. Он, сука, говорит, антибиотик нужен. А на животных не полагается, сам знаешь… Достанете, говорит, отлично. Только учтите, я вам ничего не советовал.

— Сам и доставай.

— Так он мне не продал. Послал меня. Может, решил, что я провокатор — откуда я знаю…

— Кто — он?

— Говорю, малый один, в Нижнем Городе. Шевчук такой. Мне один человек сказал…

Ветеринар, наверное, и сказал — подумал я. А вслух проговорил:

— Шевчук? Не Адам Шевчук случайно?

— Во-во! — обрадовался Ким. — Я так и думал, что ты его знаешь.

— Однокурсник он мой. Бывший.

Лицо у Кима сделалось совсем жалобным.

— Сходил бы, Лесь, а? Я денег не пожалею… Хороший кот, жалко… Уж такая умница…

Я вздохнул.

— Адрес хоть у тебя есть?

— Какой адрес? Он на станции очистки работает… Вот и весь адрес.

— Так он, небось, днем работает… Где я его сейчас найду?

— Ну, спросишь там… Лесь, ну, пожалуйста… Ты ж там свой, тебе скажут.

— Какой я свой — теперь-то…

Комбайнер на экране благодарил за доверие, рассказывал, как осваивал сложную машину и предлагал поделиться опытом… Кто-то за моей спиной пробормотал сквозь зубы «обезьяна дрессированная». Я обернулся — какой-то молодой парень, лица в темноте не видно.

— Как я работать буду? — ныл Ким. — Считать как? Когда душа об нем болит… об паразите этом…

Я помолчал, потом проговорил:

— Ладно… Но ничего не обещаю…

— А и не надо, — обрадовался Ким.

Комбайнера сменил парижский губернатор, опять что-то там про уборочную — его я уже не слушал.

Отвык я от Нижнего Города — все тут не так, даже лифты в муниципалках. Просто-напросто железные клети, и тянут их самые элементарные тросы. Почему-то они все время выходят у них из строя, эти лифты.

У винного ларька толклась компания подростков — все затянуты в черные кожаные куртки, все подстрижены чуть не наголо, даже девчонки, голоса у всех возбужденные, чуть визгливые. Я прошел мимо них беспрепятственно, хотя кто-то и свистел мне вслед. Но я был хоть и чужак, но свой чужак. Попадись им мажор, подумал я, живым бы он отсюда не ушел. И чего хотеть — согнали всех с низким ИТ в один район… А с другой стороны — где-то же они должны жить.

Никакой особой ностальгии у меня не было — только странное чувство узнавания, когда все кажется знакомым и одновременно немножко не таким.

Я выбрал в крохотном скверике скамейку почище и присел — подумать, осмотреться. Жара последние месяцы стояла невыносимая — даже в сумерках было видно, как по руслу Днепра расползаются языки отмелей, а от них тянется пышная зеленая муть. Берега поросли ивняком.

И тут я увидел церковь. Пожалуй, только на Подоле и встретишь действующие церкви — остальные превращены в музеи истории атеизма, в Софиевском соборе на всеобщее обозрение выставлены орудия пытки — с тех еще времен, когда в Испании действовала катакомбная инквизиция. Потом-то мажоры ее поприжали. Жестокость им претит — что верно, то верно.

Из распахнутых двустворчатых дверей на брусчатку падала заплата света. Я поднялся со скамейки и направился туда.

Этой церкви самое меньшее лет четыреста — а если верить учебникам истории, то и больше. Построена она в честь отражения нашествия. Вот он — князь Василий, избавитель наш, основатель правящей династии, его лик сияет с настенной росписи, и крылья за спиной вздыбились, точно паруса прогулочной яхты. А в правом верхнем углу Ярослав-заступник, прямой его потомок, а вон и гетман Богдан, приведший все северные области под руку мажоров — могучий человек, не уступающий Ярославу ни ростом, ни статью. И что это нынешняя государственная политика не в ладах с официальной религией, хоть убей не пойму — лучшей пропаганды Единения и придумать трудно. Но верхушка нынче помешалась на материализме, только и знает, что твердит, что нет таких вершин, которые не мог бы взять человек, а только и добились, что с души воротит от этого ханжества!

Немолодой, сутулый священник что-то там такое делал у алтаря — я растерянно топтался у него за спиной. Последний раз я был в действующей церкви, когда мне было года три от силы — бабка потащила. Помню, нам обоим потом влетело.

Я кашлянул, и священник обернулся. Он был еще старше, чем мне показалось.

— Вы нездешний, сын мой? — мягко спросил он.

Врать смысла не имело, и я сказал:

— Я из Верхнего Города.

— За чем вы пришли?

Я уже открыл, было, рот, чтобы сказать, что это не его дело, но тут священник мягко добавил:

— За утешением?

Я подумал.

— Не знаю. Пожалуй, что и так. Я… как бы это сказать… не вижу смысла.

— От вас ничего не требуется, — мягко сказал священник, — просто — поверить.

Я покачал головой.

— В том-то и беда, отец… я ведь не религиозен. Я ведь естественник. Там, где вы видите волю Божию, я вижу лишь… необходимость. Или хуже того — случайность.

— То, что мы называем случайностью, — сказал священник, — на деле может оказаться частью Божьего промысла.

И ведь этот проклятый твердолобый атеизм мажоров мне претит. Почему же я сопротивляюсь возможности поверить? Просто потому, что я знаю — как это на самом деле было? Но ведь нет никакого «на самом деле»…

— Тут, — сказал я, — я с вами согласен. Вполне. Не в этом дело… Церковь не признает за грандами первородного греха, верно, отец?

Священник поднял на меня прозрачные глаза.

— Грандам, — сказал он твердо, — первородный грех неведом ни в каком виде. Но и на них есть свой грех — иначе они бы не были изгнаны из рая… позже, чем люди. Но изгнаны.

— С чего бы? — сухо спросил я.

— Гордыня… — коротко ответил священник. — Когда гранды остались любимыми детьми Господа, они возгордились. Мы лучше людей — вот так сказали они. Мы почти равны самому Господу, а уж ангелам его — и подавно. Ибо мы и есть они… И мощь их была велика, и разгневался Господь, и низверг их на землю, и покарал всемирным потопом. Тогда уцелел лишь один из них — единственный, кто не был настолько горд, чтобы не поверить человеку. Ною. И взойти в ковчег. С тех пор гранды и люди — братья, и гранды пекутся о людях, как старшие братья — о младших.

— Это звучит довольно странно, — заметил я, — если учесть, что нынче мажоры не очень-то поощряют религию…

— Не надо путать теологию с текущей политикой, друг мой, — заметил священник, — тем более что в Государственном Совете немало и людей.

— Да, — сухо сказал я, — двадцать пять процентов. Соответственно квоте.

— А сколько бы вы хотели? — поинтересовался священник. — Пятьдесят? Или сто?

Тут только я сообразил, что батюшка вполне может быть человеком государственным — ходили слухи, что ты просто не можешь получить приход, если не ладишь с властями. Вода камень точит — святой отец донесет, выплывет на свет Божий наше с Кимом общее дело, то да се… тогда мне будет одна дорога — прямиком в Нижний Город, считать палочку Коха в отстойниках. Валька меня убьет.

Я сменил тему.

— Где тут станция очистки, отец, не знаете?

— А у доков, — ответил священник. — Выйдете на Андреевский спуск, до конца, а там вниз и направо. Только сейчас там никого нет, наверное…

— Да мне только спросить. Дежурный-то наверняка есть.

Я поблагодарил и направился к выходу. Какая-то женщина чуть не столкнулась со мной в дверях — в смутном пламени свечей ее фигура казалась нереальной, словно сошедшей с настенной росписи… Задев меня горячим плечом, она прошла в глубь церкви, и я, обернувшись, успел увидеть, как она торопливо опустилась на колени у алтаря…

За то время, что я был в церкви, снаружи кое-что изменилось — Подол, одно слово… В скверике раздавались возбужденные голоса — кто-то явно кого-то бил. Я уже хотел было обойти свалку стороной, — подростки со своим территориальным инстинктом хуже разъяренных павианов — вечно лупят кого-то, кто забрел не на свою территорию, или борются за переделы границ участка, но потом сообразил, что бьют-то мажора.

Обычно у них хватает ума сюда не забредать — разве что с официальными визитами, при охране и телевизионщиках/ Мажор отбивался как мог, но, во-первых, противники превосходили его числом, во-вторых, ему мешали крылья. Крылья у них рудиментарные — с места поднять не могут, только поддерживают в воздухе, но сейчас инстинкт взял верх над здравым смыслом — мажор яростно хлопал своими придатками, точно перепуганная птица, но только подпрыгивал на месте.

Какой— то малый отошел в сторону и поднял с земли обрезок железной трубы -я понял, что дело зашло далеко, и преградил ему путь.

— Ты чего, мужик? — спросил парень почти дружелюбно. — Давай, вали отсюда.

— Оставьте его, ребята, — сказал я, стараясь говорить как можно более нейтральным тоном, — хлопот ведь не оберешься.

— Ты что, их шестерка, да? — Парень распознал во мне чужака, и голос его стал жестче. — Сверху, что ли, свалился?

Он замахнулся обрезком трубы — я еле успел уклониться.

— Бей его, ребята! — крикнул он. — Тут еще один!

Четыре бледных пятна обернулись в мою сторону, мажор воспользовался моментом и вырвался из живого кольца. По-прежнему отчаянно хлопая крыльями, он отбежал в сторону, споткнулся о какую-то колдобину и упал, но, падая, извлек из-за пазухи медальон, висевший на длинном шнуре. Уже когда он поднес его к губам, я сообразил, что это самый заурядный милицейский свисток. Раздалась душераздирающая трель, подростки на миг застыли, потом, сориентировавшись, вновь бросились к своей жертве, и в этот момент внизу на спуске на звук свистка откликнулась сирена патрульной машины.

— Бежим, — крикнул кто-то, у кого реакция была получше, и стая вмиг прыснула в разные стороны.

Я помог мажору подняться с земли.

— Спасибо, — приглушенно ответил тот.

По их меркам он был совсем молод — крылья еще не успели приобрести характерный сизый отлив. Церемониться с сумасбродным юнцом было нечего, и я сказал:

— Какого черта ты тут делаешь? Жизнь надоела?

— Это, — сокрушенно ответил мажор, утирая разбитую губу, — недоразумение. Я им ничего не сделал. Просто шел по улице.

— Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что вашему брату сюда и днем заходить опасно.

Патрульный автомобиль приближался — он никак не мог развернуться на узких улочках и остановился метрах в двухстах; патрульные высыпали из машины и живописно окружили нас — точь-в-точь как в последнем эпизоде последнего сериала: колени согнуты, оружие наизготовку, стволы обращены в нашу сторону. Вернее, в мою.

— Подними руки и отойди на пять шагов, — скомандовал старший.

Я спорить не стал — заложил руки за голову и сделал шаг в сторону.

— Обыщи его, Митяй, — велел сержант.

Только тут мажор вмешался — до сих пор он, видимо, занимался тем, что приходил в себя. Они все немножко заторможенные — с нашей точки зрения.

— Оставьте его, это со мной, — поспешно сказал он.

Волшебная фраза.

— Тогда какого черта? — недовольно рявкнул старший.

Я решил, что пора бы уже и мне замолвить за себя словечко.

— Была уличная драка, — пояснил я, — на нас напали.

— Подростки, — пояснил сержанту Митяй, — я видел, как один бежал… Это местная банда — как-то так они себя называют, «Белые акулы», что ли. Это они после матча… возбуждены немножко… Киев-то Москве продул.

— Так матч неделю назад был, — заметил сержант.

— Вот я и говорю, — согласился Митяй. — Давайте-ка, уважаемые, мы вас подбросим наверх — от греха подальше.

Это было разумное предложение, и я уже открыл рот, чтобы согласиться, но мой напарник неожиданно произнес:

— Спасибо, мы сами…

Я закрыл рот.

— Ну, — сухо сказал сержант, — как хотите…

В его тоне явственно читалась неприязнь — он и сам, должно быть, терпеть не мог мажоров, — особенно тех, которые суются куда не следует, а потом отвлекают честных людей от их прямых обязанностей.

Он забрался в автомобиль и хлопнул дверью.

Я сказал:

— Ну и глупо.

— Мне тут надо… — сказал мажор неуверенно, — зайти в одно место.

— Вы выбрали неудачное время, — заметил я. Место он тоже явно выбрал неудачное, но этого я говорить не стал.

— Я же на такси подъехал, — тоскливо сказал мажор. — За углом остановил… подумал, неудобно. Кто ж знал, что обезьянки…

Я сухо сказал:

— Тебе, похоже, мало врезали.

— Ох, — виновато ответил он, — простите. Я не хотел. Так вырвалось.

— Ясно, — ответил я, — я понял.

— Нет… я, правда… меня зовут Себастиан…

Я подумал…

— Ладно, — сказал я, — проехали. Пьер-Олесь Воропаев, сотрудник Технологического центра.

— Так вы тоже? — обрадовался он.

Я спросил:

— Что — тоже?

Тут уж он явно растерялся. Потом пояснил:

— Я думал, вы в «Човен» идете. Вон в ту галерею.

Я вспомнил, что проходил мимо — дверь под нависающим козырьком, стенка размалевана причудливыми узорами… Галерея находилась за углом, но даже отсюда было видно, что одинокое окошко все еще отбрасывает на булыжник мостовой пятно теплого света.

— Чего мне там делать?

— Наверное, ничего, — вздохнул мажор. — Тогда… не проводите меня? В порядке одолжения?

Ребятишки вполне могли разбежаться не очень далеко, подумалось мне.

Я вздохнул.

— Ладно. Только учти, если там есть телефон, ты вызовешь такси. При мне. К подъезду.

Он покорно ответил:

— Договорились.

Двери в галерею были заперты, но сверху свисал шнурок — видимо, от эдакого богемного колокольчика. Я подергал, и, действительно, где-то в глубине двухэтажного домика раздался мелодичный звон. Я прислонился к сыроватой штукатурке, с которой на меня таращились совершенно нечеловеческие рожи, и стал ждать. Мажор тоже топтался на крыльце, стараясь держаться от меня на расстоянии. Брезгует… И какого черта они все время лезут в наши дела, если испытывают к нам почти непреодолимое физическое отвращение, — вот что интересно… Тут он увидел, что я за ним наблюдаю, и слегка придвинулся — видно, неловко стало. Вид у него при этом был несколько напряженный. Господи, подумал я, мало мне Кима с его котом, так еще и этот на мою голову…

Себастиан ни с того, ни с сего сказал:

— А я брал уроки живописи. У Горбунова.

Я так и подумал, что малый с претензией. Но из вежливости спросил:

— И как?

— Он сказал, у меня верный глаз, — уныло ответил Себастиан.

— И твердая рука?

Он вздохнул.

— Да, он так и сказал.

В последнее время их молодежь просто помешалась на этой чертовой политкорректности — знай, твердят то «вы ничем не хуже нас», то «мы ничем не хуже вас» и рвутся в области, к которым у них сроду никаких способностей не было — вроде той же живописи. Видел я такую мазню — похоже на заключенную в рамочку иллюстрацию из учебника по начертательной геометрии.

В коридоре раздались шаги.

Себастиан сказал:

— Колер мне не дается.

Даже это, подумал я, не причина, чтобы по темноте посещать галерею в Нижнем Городе. Может, он за дурью сюда таскается? А вся эта живопись так, для отвода глаз? Да нет, не похоже… Парень, вроде, приличный…

Но на всякий случай я спросил:

— Знаешь такого Шевчука?

— Адама? — обрадовался он. — А как же! Он заходит сюда… иногда… Такой человек… А вы откуда его знаете?

— Так, учились вместе…

Дверь приоткрылась — если мужик, который осторожно выглянул в щелку, и был владельцем галереи, то для художника он выглядел слишком нормальным, — не то, что этот придворный шут Горбунов. Из чего я заключил, что он, скорее всего, и впрямь неплохой живописец.

Он поглядел на томящегося на пороге Себастиана и открыл дверь пошире.

— Проходи, малый, — сказал он, — все уже ждут. А это кто?

Мажор явно был ему знаком, а вот на меня он косился с подозрением.

— Это со мной, — повторил Себастиан волшебную фразу.

— Бучко, — сказал художник, — Игорь Бучко. Я вроде как хозяин этого борделя. А вы кто?

Я представился.

— Сотрудник Технологического Центра, — дополнил Себастиан.

— Да ну? — равнодушно произнес Бучко. — Ну, проходите…

Нижний этаж, в сущности представлявший один выставочный зал, тонул в полутьме. Полотна на стенах слабо мерцали пурпуром, золотом и глубокой синевой. Я остановился, приглядываясь.

— Вон та — моя, — сказал Бучко, — слева, внизу.

На полумесяце сидел мажор и болтал ногой. Перекрещенные крылья отбрасывали на очень условное лицо серебристый отблеск. Я сказал:

— Я бы повесил такую у себя дома.

— Это не критерий, — почему-то вдруг обиделся Себастиан.

— Напротив, — возразил Бучко, — это, пожалуй, единственный критерий.

Лестница была крутой и такой узкой, что Себастиану пришлось поднять крылья над головой, чтобы не цепляться за перила.

Бучко шел последним. Я обернулся и тихонько спросил:

— Зачем он вам?

— Как же без них, парень, — неопределенно ответил Бучко, — как же без них?

Я пожал плечами.

— Мажоры — они как бабы, — тем временем продолжал тот, — с ними нельзя и без них нельзя. Верно?

— Насчет баб, верно, — согласился я.

Дверь в комнату на втором этаже — это ее окно светилось — была открыта, оттуда доносились приглушенные голоса.

Обычное сборище: все сгрудились у стола, накрытого с безалаберным размахом, типичным для сугубо мужской компании, — красное вино разлито по граненым стаканам явно из стоящей на почетном месте пластиковой канистры, горы зелени, щедрые ломти брынзы и круги кровяной домашней колбасы — кто-то, завидев Себастиана, поспешно прикрыл ее газетой.

— Уж очень он нежный, — пояснил за моей спиной Бучко.

Я понял, что хочу есть.

— Кого это ты привел, приятель? — спросил кто-то, обращаясь не то к Бучко, не то к Себастиану.

Ответил Бучко.

— Из Верхнего Города. С Себастианом он.

— Милости просим, Лесь, — сказал человек, скрытый канистрой, и я понял, что это Шевчук.

Я сел за стол — рядом с каким-то мрачным, худощавым типом. Бучко за моей спиной тихонько сказал:

— Поэт-авангардист.

А Шевчук добавил в полный голос:

— На мясокомбинате работает. На разделке туш…

Печальна участь непризнанного поэта. Забавно — мажоры на каждом углу вопят, что поощряют искусство — и впрямь ведь, поощряют. Беда в том, что они консервативны до ужаса… Им нравится, чтобы понятно было… складно… и, желательно, с моралью.

— Доходили до меня слухи, — тем временем говорил Шевчук, — доходили. Ты, вроде, неплохо устроился — там, наверху.

— Терпимо, — ответил я, — ничего особенного.

— Научник?

— Да.

— А я, вот видишь, — Шевчук покрутил головой, — на станции очистки. И еще в поликлинике местной… подрабатываю.

— Угощайся, — Бучко явно был тут за хозяина. — Тут все базарное. Вина налить?

— Валяй.

Черт бы побрал Кима с его котом. Я чувствовал себя полным идиотом. Но, на всякий случай, сказал:

— У тебя ж изо всех нас самая светлая голова была…

— Индекс толерантности, — угрюмо ответил Шевчук, — их штуки… так оно и пошло. Ты-то всегда был соглашателем…

— Брось. — Под его мрачным взглядом я чувствовал себя неловко. А поэт-мясоруб покосился в мою сторону и презрительно хмыкнул. — У тебя выходит, что девяносто процентов человеческой популяции — коллаборационисты. Если тебе уж так не нравятся мажоры…

— Я ничего не имею против мажоров. — Шевчук ткнул пальцем в сторону Себастиана. — Вот он — мажор. Мне другое не нравится. Кто дал им право…

Пошло— поехало…

Я давно уже не имел дела с людьми с низким ИТ, отвык как-то. Если верить пропаганде — кто ж ей, правда, верит? — у них с головой не все в порядке. Асоциальные типы, ригидная психика, сверхценные идеи, то-се… Сначала их даже пытались лечить, но американцы шум подняли, кое-что просочилось в прессу, пришлось прекратить эту практику. Говорят, кое-кто из мажорской верхушки тоже был против… Я и сам, помню, возмущался. Но из-за чего тогда Шевчука опустили… какая-то темная была история.

Я отпил вина — кисловатое… явно домашнего изготовления.

— Какое там право, Адась? Исторически так сложилось…

— Сложилось… Подавили они нас, с самого начала подавили. Теперь несут эту бодягу, что, мол, человечество к технике неспособно, обезьяны, недавно с деревьев слезли… Да не прижми они нас тогда, мы бы…

Я подумал про Кима и Наше Общее Дело. А вслух сказал:

— Сослагательное наклонение — штука коварная, Адам… Что было бы, если…

— Америка… — Шевчук подлил в стакан. — Вон, вместо процентовки у них квота согласно численности… не лицензированные исследования… и сразу — какой технологический скачок… а мы плетемся в хвосте… да еще немного, они нас так обгонят… Нет у людей традиций научного поиска? Чушь! Консерватизм это, а не традиции.

В чем— то он, Адам, прав… Древний вид, очень древний… Да еще обоеполый… то есть, и с биологической точки зрения консервативный… надо же, такой каприз эволюции…

— Может быть, вскоре… — вдруг со значением произнес Себастиан.

— Что — вскоре?

— У нас тоже есть прогрессивные политики…

— Аскольд, — проговорил Шевчук с отвращением.

— Хотя бы… Слышали его выступление?

— Да чушь все это… — Шевчук покачал головой. — Он просто под себя подгрести все хочет, твой Аскольд…

— Нет! — так и взвился Себастиан. — Он полагает… слишком много злоупотреблений на местах… Людям надо дать свободу. Самоуправление.

— Ну-ну, — неопределенно проговорил Шевчук.

Бучко сказал:

— А что, нам бы развернуться… Вон, американцы молодцы какие! У них авангардисты в Национальном музее висят… А у нас…

— На столбах, — пылко подсказал поэт-мясоруб.

— Ну, — Бучко печально покачал головой, — это ты загнул… Они же жалостливые, мажоры… Вон, Ляшенко и то жалеют. Все спорят — вводить смертную казнь, не вводить…

— Брось! — напирал поэт. — Жалостливые! Кому она нужна, эта их жалость? Вон, этот писатель американский… ну, с Миссисипи… как сказал? «Человек — это звучит гордо!» А мы тут… Ты что, плохой художник? А почему не наверху? Почему не пробился? Нормальный, благонадежный человек — какой там у тебя ИТ? Семьдесят пять! — а картины комиссия завернула: мазня, беспредметная живопись, реализма нет… Они же тупые, мажоры, — понимают только то, что словами пересказать можно…

— Вовсе нет, — не выдержал Себастиан. — Я же понимаю.

— Да что ты там понимаешь, — презрительно сказал Шевчук. — Поднахватался по верхам… Художника из себя строишь… мэтра… Вы паразитируете на нашей культуре — все вы.

— Я? — Он аж задохнулся. — Я паразитирую?

— Да ладно тебе, — примирительно вмешался Бучко. — Оставь ты парня в покое.

Но Шевчука уже было трудно остановить.

— В демократию играешь. Острых ощущений захотелось… А ты поживи тут, в Нижнем Городе, походи по улицам.

— Уж походил. — Себастиан машинально потрогал разбитую губу.

— Нищета… грязь… — гнул свое Шевчук. — Крысы…

— Господи, Адам, — удивился я, — так тут же именно люди всем и заправляют… На что ты жалуешься?

— Когда людей ставят в такие условия, — зловеще сказал Шевчук, — ничего хорошего ждать не приходится. Почему я за каждую таблетку антибиотика отчитываться должен? Почему, чтобы пенициллин колоть, я должен мажора вызывать? А если, пока заявка до верха дойдет, больной умрет?

— Так я же… — растерянно сказал Себастиан.

— Что — ты же? — холодно спросил Шевчук, глядя ему в глаза.

Наступило неловкое молчание. Бучко игриво произнес, явно желая разрядить обстановку:

— А ты лучше куб перегонный принеси. Змеевик хотя бы.

— Брось, — вмешался Шевчук, — зачем тебе еще один? У тебя ж в кладовке…

— Так, — неопределенно ответил Бучко, — на всякий случай. Да, кстати, насчет самогона…

Он нырнул в кладовку и вышел оттуда с мутной бутылью. Горлышко бутыли было заткнуто свернутой из газеты пробкой. Похоже, дело шло к большой пьянке. Может, Шевчук и станет попокладистей после принятого, а, может, и нет…