- Ничего не покупай, - говорит Августа и решительным жестом придвигает тарелку поближе, - пока не увидишь Басанца.
      * * *
      Кафедра. Электронная почта. В Бостонский университет. От профессора Урицкого.
      "Дорогой сын! Советую тебе обратить большое внимание на те научные проблемы, название которых я выделил курсивом. Зайди в библиотеку Бостонского университета, я думаю, что ты сможешь подобрать себе какую-нибудь литературу. Библиотека, говорят, там неплохая. Я послал тебе список профессоров, с которыми можно наладить контакты. Ты спрашиваешь, здороваться ли тебе с доктором Брауном. Обязательно поздоровайся, но руку пожимать не надо, не знаю, есть ли у них такой обычай. С профессором Дукером тоже обязательно поздоровайся. Я пришлю тебе со следующей электронной почтой разработки твоей диссертационной темы, обязательно покажи это профессору Цукеру, после того как ты с ним поздороваешься. Если возникнут затруднения, сообщи немедленно. На е-мэйле всегда есть дежурный. Твой папа".
      - Ты видела это? - раздраженно говорит старший преподаватель Нарбут. Он в девять утра приходит ко мне на лекцию и спрашивает, отправили ли е-мэйл его сыну. Я говорю, нет еще. И тогда он начинает топать ногами и кричать: "Какая безответственность!". Я вынужден был пойти в деканат, немного развеяться.
      - Нет, вот ты мне скажи, - задумчиво говорит доцент Антонов-Овсеенко. - Бронштейн с соседней кафедры, лысый такой, знаешь? Так вот, он уже в Мексике. Как он умудрился, ты мне скажи? И Каплан, говорят, собирается. Я к нему подошел, говорю: "Как ты это устроил?" - а он нагло глядит мне в глаза и усмехается.
      - Да ладно, не расстраивайся, - говорит Нарбут, - почитай лучше Макиавелли. "О действиях всех людей, а особенно государей, с которых в суде не спросишь, заключают по результату". Стоит ли ходить в деканат? В шкафу тоже кое-что есть.
      * * *
      В оперном театре идет "Наталка-Полтавка". Собственно говоря, это еще не самое страшное. И вообще, приятно попасть в театр - освещенный, золоченый, уютный - с улицы, где туман и слякоть. Эдите, может, до этой Наталки дела и нет, но ей хочется сфотографировать театр, желательно ближе к потолку. Вообще-то она в свободное время занималась художественной фотографией и уже заделала целую серию снимков - бетонные стены с потеками плесени. Ленка никогда не думала, что у плесени может быть такая богатая цветовая гамма. Но золото и мрамор на кодаковской пленке тоже хорошо смотрятся.
      Эдита в шикарных кожаных туфлях и той, не украденной, кожаной куртке, снимает ее, преображается и предстает волшебным образом в вечернем платье. В театр принято, оказывается, ходить в вечернем платье, и желательно - в черном. Ленка тоже в черном, но локти слегка просвечивают. Откуда-то снизу доносятся нестройные звуки музыкальных инструментов - каждый по отдельности. А Эдита все лезет наверх, к служебному входу, еще и фотоаппарат достает.
      - Я тебя умоляю, - шепчет Ленка, карабкаясь за ней, - нас сейчас выгонят...
      - Как это выгонят? - возмущается Эдита, беря аппарат наизготовку. Тут же нигде не написано, что снимать нельзя!
      - Ну и что, что не написано, - ноет Ленка. - Они так тебе и скажут... Слезай.
      - Вы тут всего боитесь, - укоризненно говорит Эдита и щелкает аппаратом. - Вам все время кажется, что вас отовсюду выгонят. А от этого возникают комплексы.
      - Эй вы, оборзели, что ли! - кричит толстая тетка в галунах, выскакивая откуда-то из стены. - А ну слезайте оттуда немедленно! Не видите, что написано "Служебный вход"?
      - Пошли отсюда, - бормочет Эдита. - Безумная она какая-то...
      * * *
      - Что ты ей подаришь? - шепотом говорит Августа.
      - Подстаканник.
      Они бродят по художественному салону. В Америке вещи ручной выделки ценятся дорого, а у нас - нет, потому что наше богатство - это люди, и у всех, как правило, по две руки. За окном салона свистит ветер и мечутся по смутному небу голые ветви. Так уютно сидеть у кого-нибудь в гостях, вдвойне уютно, потому что знаешь: скоро придется уходить и брести по темному городу навстречу таким же перепуганным пешеходам. Так уютно ходить по салону, и выбирать, и прицениваться, точно есть у тебя роскошная квартира, где хорошо бы повесить над камином вот эту картину... даже если это и не Басанец.
      - Зачем ей подстаканник? Они там что, чай пьют?
      - Это рашен экзотик. У нее уже есть двенадцать штук. Она ищет тринадцатый.
      - Зачем тринадцать? - пугается Августа.
      - Для ровного счета, может, - неуверенно говорит Ленка.
      Эдита выбирает зеленый плоский натюрморт, такой же унылый и голый, как сумерки за окном.
      - Может, это и неплохо, - недовольно говорит Августа, - но на этой улице еще два салона.
      - Нет, - говорит Эдита, у которой от обилия предметов искусства слегка закружилась голова, - мы лучше погуляем.
      И они гуляют. Они идут мимо облупившихся заборов с очень красивыми пятнами плесени, мимо чугунных оград, мимо пустых покосившихся скамеек. Они идут по бульвару, где у ворот пустых санаториев плывут желтые мутные фонари. Они идут вдоль трамвайной колеи, и их не обгоняет ни один трамвай. Мимо задернутых штор в окнах первых этажей, за которыми светятся телевизоры, и своя жизнь длится, и сидят за столом гости и хозяева. Они идут мимо дома, где раньше была мастерская художника Осика Островского, и мимо подвала, где раньше была мастерская художника Люсика Дульфана. С моря наплывают все новые волны тумана, и гудит ревун, и брусчатка под ногами отражает рассеянный свет уличных фонарей. Не существует на свете никакого Нью-Йорка и никакой Австралии - и никогда не было, а люди просто деваются куда-то, растворяются в тягучем тумане.
      * * *
      - Как вам не стыдно, Лена! - говорит профессор Урицкий. - Вы же знаете, как я жду электронной почты. Куда вы ее дели?
      - Я все отнесла к вам на кафедру, - объясняет Ленка. Вчера она засиделась у Сонечки Чеховой, и голова у нее слегка трещит. - Три дня назад.
      - На кафедре у нас уже неделю никого нет. Может, лаборантка случайно забежала. А вы дали ей такой ценный материал, вместо того чтобы передать его лично мне в руки. Я в деканат буду жаловаться.
      - Да что вы, профессор, - любезно говорит доцент Нарбут. - Ну при чем тут она! Это я ей велел. Занеси, говорю, на кафедру, профессор там волнуется, что его мальчик в Бостоне двух слов связать не может. Она и побежала.
      - Причем тут мальчик? - говорит профессор Урицкий смущенно. - Это деловая переписка. Ну, пойду узнаю, может, лаборантка пришла.
      - Неглупый все-таки мужик был этот Макиавелли, - говорит преподаватель Нарбут, обращаясь уже к Ленке. - Может, сходишь со мной в деканат? И чего он пугает, там сплошь мои люди сидят...
      * * *
      - Скажите, это под гжель? - спрашивает Августа, глядя на синие с белым глазированные колокольчики.
      - Это надгжель, - высокомерно отвечает художница. - Уникальное изделие. Только в Штаты у меня несколько тысяч ушло.
      - Может, поищем что-то без древнерусской символики, - сомневается Августа. Они проходят дальше. Мимо прислоненных к парапету картин, изображающих почему-то отдельные части тела, и мимо прислоненных к мокрому платану чудовищных морских пейзажей.
      - Ничего я тут не вижу, ну ничего! - драматическим шепотом говорит Августа.
      - Да ладно, - отвечает Ленка. - Может, пойдем кофе выпьем?
      Голова кружится от всех этих разноцветных полотен, с которых глядят лица без глаз или глаза без лиц. Гораздо приятнее смотреть в перспективу, на серый мерцающий порт, на маяк, где работает один Ленкин знакомый поэт (меряет температуру воздуха) и один знакомый философ (меряет температуру воды). Белый теплоход медленно отваливает от причала.
      - На Хайфу пошел, - объясняет Августа. - Я на Пасху хочу. В Иерусалим. Там, знаешь, есть такая церковь, и раз в году - как раз на Пасху - у священника в руке сама собой свеча зажигается. Я по телевизору видела.
      - Что вдруг? - рассеянно спрашивает Ленка.
      - Ну, они все, конечно, говорят, что это чудо, - с превосходством в голосе объясняет Августа. - Что Бог раз в году снисходит и насылает небесный огонь. Ну, это вряд ли. Всему должно быть свое научное объяснение. Ты понимаешь, там просто очень намолено.
      - Чего?
      - Намолено. Там уже знаешь какая энергетика! Все так и трещит.
      - Слушай, - говорит Ленка, - и это, по-твоему, научное объяснение? Ну ее, свечу. Пойдем лучше в "Зосю".
      Около "Зоси" они натыкаются на поэта Добролюбова.
      - Слушай, - говорит он Ленке жалобно, - ты мне можешь вынести чашку кофе?
      - А у тебя что, денег нет? - мрачно спрашивает Ленка.
      - Деньги есть. Но я не могу туда ходить. Мне тяжело. Я туда ходил с Вероникой Ромуальдовной. Ну, ты ее знаешь, она нам лекции читала. Замечательная была женщина, девяносто ей должно было вот-вот стукнуть, а ум такой ясный... А с тех пор, как она умерла, я как иду мимо "Зоси", у меня сердце так схватывает... Она-то от сердца умерла. А кофе здорово хочется.
      - Ну постой у двери, я тебе вынесу, - лояльно говорит Ленка.
      - Слушай, - шепчет Августа, - у тебя все знакомые ненормальные?
      Ленка смотрит на ее стоптанные мужские туфли, на криво застегнутую кофту, на очки с цепочкой.
      - Все, - честно отвечает она.
      * * *
      - Вот хорошо, что ты зашла, - говорит старший преподаватель Нарбут. А то я все сижу и сижу один, даже этот дурачок Урицкий куда-то делся со своей электронной почтой. Ты чего такая синяя?
      - Басанца смотрела, - уныло объясняет Ленка.
      - Нашла что смотреть. У нас тут тоже сплошной басанец. Не топят уже третий день. Давай согреемся, а?
      - Я - чаем, - говорит Ленка, вожделенно глядя на замызганную бурую колбу на раскаленной плитке. - Холодно что-то очень.
      - Да я тебе в чай плесну. Коктейль знаешь какой получится? "Чайная роза".
      - Ну плесни, - соглашается Ленка, потому что от старшего преподавателя Нарбута так просто не отделаешься. Он человек коммуникабельный. Старший преподаватель Нарбут извлек из сейфа темную склянку с притертой пробкой и щедрой рукой плеснул Ленке в чашку. Себе он тоже налил в чашку, но без чая решил обойтись. Усевшись на заваленный бумагами стол, он задумчиво сказал:
      - Рассказ я твой читал. Хороший рассказ. "Он открыл газету, и его глаза упали на заголовок". Ты что в виду имела?
      - О Господи! - в ужасе застонала Ленка.
      Она нервно уткнула нос в чашку и замерла. Разогретый спирт возгонялся как положено, но запах был резкий, непривычный. Не такой какой-то запах.
      - Ты что мне налил? - закричала она. - Ты что налил, террорист проклятый?
      Старший преподаватель Нарбут поглядел на пузырек, заглянул в сейф и заорал:
      - Поставь! Поставь скорее!
      - Так что же это было? - говорит Ленка.
      - Пропилен. Изопропиловый спирт. Дисковод я им чистил.
      Пропилен, надо сказать, тот еще яд. Ленка выплеснула чашку в раковину, а вслед за ней Нарбут нервно вытряхнул содержимое своего сосуда.
      - А я бы его выпил, - сокрушенно бормотал Нарбут. - Раз - и выпил. Ну и нюх же у тебя!
      - Глаза у него упали, - пробурчала Ленка, успокоившись. - Подумаешь... У нас в студии один еще лучше написал: "Собака заметила факт появления ружья"...
      * * *
      - Да чего ты ревешь? - спрашивает Ленка. - Ты же в Америку едешь. Там знаешь как хорошо!
      - Наверное, хорошо, - растерянно говорит Эдита.
      Она привыкнет. Через неделю она опять научится говорить по-английски и вспомнит про свой любимый китайский ресторанчик, где ее знают и не спрашивая подают на стол то, что ей нравится. Она повесит картину над камином, а из подстаканников сделает какую-нибудь инсталляцию. В Америке теперь в ходу инсталляции. У нее даже почти ничего не украдут в Шереметьево на обратном пути...
      Рядом, у соседнего вагона, кого-то провожают эрудиты. Они набились такой толпой, что даже непонятно, кто из них уезжает.
      Поезд медленно трогается. Он идет в холодную Москву, но на самом деле дальше, гораздо дальше, куда никакие поезда не ходят. Эдита все машет и машет за треснувшим стеклом.
      - Ну пошли, что ли... - говорит Августа. Они доходят до троллейбусной остановки. Толпа облепила троллейбус, и кто-то уже повис на тросах.
      - Раз я не еду, никто не поедет! - орет он.
      - Мужчина, умоляю, сойдите с колеса, - говорит водитель еще одному боевику.
      - Не сойду, - отвечает растерзанный пассажир. - Я устал. Я хочу умереть. Если мы не можем ездить как люди, лучше смерть. Поезжайте!
      - Знаешь что? - говорит Ленка. - Пойдем-ка мы пешком.
      И они идут пешком.
      ДИЕТА ЛИДОЧКИ МУНТЯН
      - Нет, ты посмотри, - Лидочка стиснула зубы, втянула живот, но, вдохнув, расслабившись, и поглядев на деления портновского метра, сокрушенно сказала:
      - Еще полтора.
      - Два, - сказала беспощадная Ленка, у которой была хорошая память.
      - О, Господи! - Лидочка завела глаза к небу, потом опять опустила их, одним махом озирая талию и бедра, - какая разница, полтора или два. Главное, они уже есть.
      - Ты Софочкину диету пробовала? - деловито спрашивает Ленка.
      - Это какой? Софки Кнобель, что ли? Жидкий суп и после пяти не есть? Еще зимой. Фигня.
      - Да нет. Не Кнобель. Ротару.
      - Пробовала. Эта тоже не пошла.
      - Еще бы ей пойти, - ехидно говорит Ленка, - ты же когда на Привозе творог искала, весь молочный ряд по щепотке объела.
      - Творог, - сухо сказал Лидочка, - должен соответствовать определенным требованиям. Во-первых, он должен быть свежим. Во-вторых - рассыпчатым. В третьих - не кислым. И главное - кувшинным.
      - Ты же у каждой торговки пробовала. Подряд. И кислый и не кислый. Вот тебе твои сантиметры!
      - Ладно, - говорит Лидочка, - оставим эту тему.
      - Погляди, - примирительно говорит Ленка, - может это подойдет? Я со столба отклеила.
      Она сосредоточенно роется в сумочке.
      - Это? "Заработал деньги - спрячь их!" Нет, это не то. Это реклама коммерческого банка. А это - распродажа со скидкой. Это для Мулярчик, она просила. "Молодому серебристому пуделю требуется консультация психоаналитика"... Это я просто так отклеила, ради интереса. Ага, вот!
      В руках у нее шуршит потрепанная бумажка, на которой крупными буквами написано: ВСЕМ ХУДЕТЬ! и ниже: "Коррекция фигуры в любую сторону".
      - А, - со знанием дела кивает Лидочка. - Этих я знаю. Шарлатаны. Тут я недавно встречаю Лошадь, выступает этак гордо по направлению к морвокзалу, а у нее на груди значок "Хочешь похудеть, спроси меня как". А Лошадь, стервоза, сколько ни жрет, все свои шестьдесят имеет.
      - Не в коня корм, - подтверждает Ленка.
      - Так за что она тридцать зеленых ежемесячно получает, спрашивается? Я и говорю - шарлатанство.
      - Ты тоже можешь заработать, - предлагает Ленка.
      - На этих шарлатанах? Интересно, как?
      - Приди в их контору в таком значке и пусть тебе ежемесячно платят тридцатку, чтобы ты его больше не носила.
      - Ну тебя! - обижается Лидочка. - Ты бы лучше пошла, Джонсика вывела. А я пока овсянку запарю. С медом и орехами.
      - Какая-то странная у тебя диета, - сомневается Ленка.
      - Это диета Татьяны Васильевны. Для кожи. Бело-розовая кожа, густые волосы, блестящие глаза...
      - Брось, - говорит Ленка, - ее такой мама родила.
      - Это, - сурово отвечает Лидочка, - мы еще посмотрим.
      - Так я пошла? - Ленка пристегивает поводок.
      - Ладно. Только осторожней. Он с собаками очень нелюдимый.
      Ленка уже движется к двери, но Лидочка окликает ее.
      - А что с этим пуделем, как ты думаешь?
      Ленка пожимает плечами.
      - Понятия не имею. Может, эдипов комплекс, все такое...
      - У пуделя?
      - Ну...
      - Слушай, оставь объявление. Я позвоню.
      - Ты даже не ветеринар, - с укором говорит Ленка
      - Может, там все дело как раз в диете. Диета у него неправильная. А я на этом деле собаку съела.
      - Это, - сурово отвечает Ленка, - не лучшая рекомендация.
      * * *
      Ленка выходит во двор. Сухие астры залиты теплым красноватым светом, точно угасающие угли, тлеют в темной зелени толстые тяжелые майоры-цинтии, светятся ягоды на шиповнике. Шевелятся на сухой траве тени от акаций - то зеленые, то лиловые, то синие.
      Джонсик задирает лапку.
      Серая кошка, выглядывая из зарослей, смотрит на него с брезгливым любопытством.
      - Это - ваша собака? - раздается грозный голос.
      Ленка подпрыгивает.
      Серой кошки больше нет, но из-за кустов выглядывает мрачное лицо дворника.
      - Ну, - осторожно отвечает Ленка, - более ли менее.
      Дворник лениво озирает серую бородатую мордочку, потом всю жалкую фигуру Джонсика, который лениво машет хвостом-обрубком.
      - Не претендую! - говорит он холодно и вновь скрывается в кустах.
      * * *
      - Не знаете, чем пигментные пятна на руках можно вывести? - спрашивает писательница Генриетта Мулярчик.
      - А что? - удивляется Ленка.
      - Они очень выдают возраст.
      Ленка смотрит на ее узловатые подагрческие пальцы, пальцы восьмидесятилетней особы, на жесткие, деформированные ногти.
      - Ну, если только в этом дело, тогда простоквашей, - говорит она.
      - Нет, - Генриетта Мулярчик задумчиво смотрит в пространство. - Не только в этом. Мне нужно перескочить с пятидесятого на сорок шестой.
      - Автобус? - тупо спрашивает Ленка.
      - Нет. Размер. Я уже нашла свое содержание, теперь ищу формы. Раздобыла диету. Великолепную диету. Жокейскую.
      - Надеюсь, не для чистокровных скакунов? - спрашивает Ленка.
      Но Генриетта не понимает иронии. Она вообще не понимает иронии, потому что писатели - существа, лишенные чувства юмора. Даже юмористы.
      - За две недели полностью перестраиваешь свой обмен, - объясняет она. - Полностью. Шлаки выводятся, жиры выводятся, углеводы выводятся.
      "А тараканы?" - думает Ленка.
      Но вслух говорит:
      - Поделитесь.
      Сначала Генриетта Мулярчик мнется, потому что если выдать такое замечательное ноу хау, все сядут на ту же диету, и чем она будет в лучшую сторону отличаться от других? Но потом, видимо, здраво решает, что из ста волонтеров, приступивших к добровольной пытке голоданием, доводит дело до конца максимум один.
      - Значит так, - деловито говорит она. - Соли не есть, сахару не есть, алкоголя не пить. Кофе пить, но без сахара. Но много. Он жидкость из организма выводит.
      - Как мочегонное? - деловито спрашивает Ленка.
      - Ну да, - смущается Генриетта, - вроде того... Потом: в первый день с утра сырое яйцо и две тертых моркови, на обед сто грамм твердого сыра и пастернак...
      - Погодите-погодите, я запишу, - торопится Ленка, - пастернак... А петрушку можно?
      - Как альтернатива - да. Но только как альтернатива.
      - А сельдерей и пастернак - не одно и то же?
      - Лена, - говорит писательница Мулярчик, - я тебе удивляюсь.
      * * *
      - Ну, что? - говорит Лидочка Мунтян. - Пошли?
      - Куда - пошли? - настораживается Ленка.
      - Как, куда? - в свою очередь удивляется Лидочка. - Затовариваться. Пастернак нужен или нет? Ну и по мелочам - капуста, морковка...
      - Люди подумают, ты кроликов разводить собралась.
      - Пусть люди посмотрят на меня через две недели, - угрожающе говорит Лидочка. - Рыбу я уже купила. В консервах, но ничего, сойдет. Странная, правда, надпись на этой банке. Не знаешь, это что за штука такая?
      - Какая?
      - Вот... - Лидочка надевает очки, клюет носом. - Ку-ку, Мария.
      - Чего?
      - Ку-ку, Мария. Может, это они в честь фильма... мексиканцы, знаешь?
      - Дай-ка, - Ленка, в свою очередь вглядывается в надпись на этикетке. - Кукумария... Это, мать, и не рыба вовсе. Это морской огурец.
      - Надо же, - удивляется Лидочка. - А на ценнике было написано "Рыба". Во дают! Поголовная безграмотность... Ну ладно, сойдет как альтернатива.
      - Послушай, - вдруг говорит Ленка, - а что с пуделем?
      - С каким пуделем? - удивляется Лидочка.
      - Ну, с тем, закомплексованным.
      - А! - небрежно отвечает Лидочка. - Ничего особенного. Он у них сжевал занавески. Я же говорю, все дело в неправильном питании.
      На Привозе от красок и запахов кружится голова. Лежат на прилавках лиловые баклажаны, пухлые, как молочные поросята; помидоры вспыхивают адским пламенем, плавают в бочках с рассолом разбухшие, как утопленники, огурцы. Пастернака нет.
      - Это они нарочно, - мрачно говорит Лидочка.
      - Как же, - Ленке от толкотни и криков уже дурно, - интриги мирового масштаба! А это не оно?
      - Нет, - Лидочка, прищурившись и шевеля кончиком носа, оглядывает зеленые хвостики, - это петрушка.
      - А может...
      - Только как альтернатива.
      - А вот?
      - Да, - у Лидочки в глазах загорается охотничий азарт, - это он!
      - Пастернак нужен? - сладким голосом говорит женщина за прилавком. Отдаю по пять.
      - Это почему так дорого? - возмущается Лидочка.
      Та внимательно смотрит ей в глаза.
      - Потому что вы его и за пять возьмете. Он вам для диеты нужен, веско говорит она. - А то я не знаю.
      - Что ж... - вздыхает Лидочка, отсчитывая деньги.
      Взгляд торговки опускается ниже, охватывая внушительные формы Лидочки, нависающие над прилавком.
      - Послушайте, - понизив голос до конфиденциального шепота, произносит она, - и вам это надо?
      * * *
      Вечер плывет над городом, темный и загадочный, как рыба кукумария. Шевелятся на асфальте бархатные тени, бродят в сумраке счастливые влюбленные, и Джонсик уже пристроился поднять ножку на фонарный столбик, а это и не столб вовсе, а слившаяся в объятиях парочка.
      - Фу! - строго говорит Лидочка и дергает за поводок.
      Парень отрывается от девушки и обиженно спрашивает:
      - Это вы в каком смысле?
      Вьется над городом вечер и плавно переливается в ночь, и дрожит одинокая тень на бледной занавеске, и ворочается в постели Генриетта Мулярчик, и кажется ей, что ночь бледнеет и золотится, и наполняется странной призрачной жизнью. Где-то в лазури плавают, отсвечивая золотом, снегом и розами величавые рубенсовские женщины, бедра их, как снопы пшеницы, груди - точно молочные ягнята, волосы - точно шкурка лисы. И замирает дыхание у алчных мужчин, и с тоской поднимают они глаза к небу, и плачут по недостижимому зефирному идеалу.
      И созревают в садах яблони, и густеют медовые соты, и льется красное вино, и ветер лениво пробегает по тучным пажитям...
      Но Генриетты Мулярчик там нет.
      Ах, Боже мой, нет ее и там, где в ослепительном лазерном сиянии движутся средь металла и стекла женщины с ногами, как поршни, с черными порочными глазами и острыми сосками, женщины, угловатые, как стрекозы, женщины в слюдяных шуршащих платьях - и просвечивает сквозь ткань длинное, бесплотное, изогнутое тело.
      И вспыхивает магний, и пенится шампанское, и смеется юный красавец с походкой жиголо и бархатными ресницами...
      Ах, нету и там Генриетты Мулярчик, а витает она в той жестокой стране, где есть лишь туманная глубина зеркала, в которую страшно заглянуть, и шляпка с ленточкой, купленная на распродаже, и масляные глаза поэта Добролюбова, которые смотрят не на нее.
      Но уже несет ее на своих спасительных волнах бессолевая диета, благоухая черным кофе без сахара и твердым сыром, и выбросит ее на благословенный берег - лазурный берег, где белые яхты качаются в заливе, и бьется о борта их зеленая вода, и соленый ветер нежно треплет твои волосы, не спрашивая, сколько тебе лет и много ли ты весишь, и уже стремительно несется к берегу легкий катер, и юный капитан в белом блейзере стоит на полубаке, и на лице у него мука ожидания постепенно сменяется восторгом, и легко взбежит по трапу стройная красавица, которая знать ничего не знает о старческих пигментых пятнах...
      Всходит красная луна над морем, и сгорают в небе метеориты, и цикады трепещут в населенной ночи, и плывет во тьме Генриетта Мулярчик со слабой улыбкой на невидимом лице.
      * * *
      - Ты что это, - в ужасе спрашивает Ленка, - с ума сошла?
      Лидочка широким жестом вываливает на стол копченую курицу со стройными, загорелыми ногами, брынзу со слезой, румяные девственно-пушистые персики и белый теплый хлеб.
      - Хватит с меня! - при этом приговаривает она. - Я не живу! Я даже не существую! Погляди, что у меня в холодильнике! У меня в холодильнике только свет!
      - Так я и думала! - говорит Ленка. - Ты просто не выдержала! Сдалась! Бежишь от трудностей! Тебе надо, чтобы ни вот на столько усилий, чтобы все само собой шло! Ты хочешь сама собой, спонтанно похудеть на десять килограмм!
      - Ну и что? - холодно отвечает Лидочка. - Это нормально. Это так по-человечески.
      - Человек тем и отличается от животного, что может идти против своей природы, - назидательно говорит Ленка. - Жрать хочет, а терпит... Давится желудочным соком. Вон, посмотри на Генриетту Мулярчик! Какая сила духа! Три недели! Сорок шестой размер! Где складка на животе? Где пигментные пятна?
      - Допрыгалась твоя Генриетта Мулярчик! - замогильным голосом произнесла Людочка. - Доигралась!
      - Господи! - ужасается Ленка. - Да что с ней стряслось?
      - А то... насильник в лифте напал на твою Мулярчик!
      - Да ты что?
      - И очень просто! Она идет, затянулась на радостях, стройная, задом крутит, со спины и сорока не дашь. Вот он и как прыгнет! Она в кабинку, он - за ней! Рот ей, значит, зажал, а другой лапой поганой по груди шарит!
      - Вот это да! А она что?
      - А что? Она от страха ему челюсть свою вставную в ладонь и выплюнула. Он заорал нечеловеческим голосом и убежал. А Генриетта плачет. Челюсть, говорит, жалко. Он ее чисто машинально с собой унес.
      - Того ли она хотела? - опечалилась Ленка.
      - Как знать, - говорит Лидочка. - Как знать. Если ты принимаешь решение, принимай и последствия. Это, милая моя, и есть настоящее мужество. Ладно, садись, пока кофе не остыл. Тебе со сливками?
      - Валяй, - говорит Ленка. - И с сахаром.
      ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ
      - Передайте доктору Сокольской, что я могу уступить ей своего первого жениха, - небрежно говорит Генриетта Мулярчик Ленкиной маме, - я уже вышла замуж в этом месяце.
      Генриетта Мулярчик - писательница. То есть, настоящая писательница, потому что она периодически звонит, причем обязательно из гостей, в какие-то газеты (то ли " Вечерний Юг", то ли "Утренняя Одесса", Ленка точно не помнит) и обязательно начинает так: "Здравствуйте, с вами говорит ваш автор". Генриетта любит рекламу. Что совершенно естественно для зрелой кокетливой женщины семидесяти лет.
      Вообще-то, доктору Сокольской лишний жених, может, и не помешал бы, но пока у нее и так хватает неприятностей с детьми и внуками.
      - Ну, я пошла, - говорит социально отомщенная Генриетта, - а то мой Веничка не любит, когда я надолго оставляю его одного.
      - Помню, я тоже была молодой, - задумчиво говорит Ленкина мама, - куда все делось... Лена, ты идешь с нами? Или так и будешь сидеть дома до седых волос?
      Они идут к Губерманам. Ленка бы с удовольствием досидела дома до седых волос - она набрела в психиатрическом справочнике на красивое слово "аутизм" и решила, что это относится как раз к ней. Еще там было что-то про астенический синдром, но эта золотая жила, как понимает Ленка, уже исчерпана.
      Впрочем спокойно досидеть до седых волос Ленке не удается. Сначала звонит знакомый психиатр и жалуется на своего пациента, потом - пациент этого психиатра и жалуется на врача - ну, с этими Ленка быстро разделывается, но потом звонит поэт Добролюбов, у которого что-то там не ладится с новым романом. То ли он пытается скрестить в нем христианство с исламом, то ли иудаизм с индуизмом - никому в мире это пока не удавалось, поэту Добролюбову тоже не удается. Он уже сократил роман до размеров повести и теперь пытается придать произведению дополнительную выразительность.
      - Слушай, - говорит он, - как называются собаки с такими длинными мордами, голые, знаешь?
      - Таксы?
      - Нет, - досадливо отвечает поэт Добролюбов, - про такс я и сам знаю. Ну знаешь, у них еще глаза раскосые, как у лысых китайцев...
      - Бультерьер, может?
      - Во! Буль! Как ты думаешь, ему ошейник может морду натереть?
      - Может, если хозяин придурок, - говорит Ленка. - А зачем тебе буль?
      - В повесть вставить. Ты понимаешь, там у меня должна действовать собака как персонификация темных сил. Мировое зло, понимаешь? Мой тесть приводит ее домой, и тут же у всех начинаются жуткие неприятности.
      - Слушай, - говорит Ленка, - оставил бы ты собаку в покое. Почему вы все пишете о том, чего не знаете?
      Поэт Добролюбов обижается. Но не смертельно, потому что переключается на полный, но сумбурный анализ политической ситуации в северном полушарии.
      В конце концов он выдыхается, и Ленка вновь берется за психиатрический справочник.
      Поначалу читать его было увлекательно, но на восьмом синдроме Ленка с ужасом обнаруживает, что у нее нет ни одного здорового знакомого. Она уже нашла типичный пример дисморфофобии, два отличных маниакально-депрессивных психоза и несколько ярких случаев копролалии. А уж о мании величия и говорить нечего, - думает Ленка, лихорадочно перебирая своих друзей-приятелей. Да что там друзья - с дальними знакомыми тоже далеко не все в порядке - вот двоюродную кузину Норочку пришлось лечить от депрессии и комплекса неполноценности, после того как их проездом из Парижа в Мелитополь навестила американская тетя-миллионерша. А Белозерская-Члек, потомственная дворянка в первом поколении, уже лет десять держит свою маму в сумасшедшем доме и так и говорит про нее: "Эта сумасшедшая психопатка".
      Родители вернулись из гостей рано. Они уже достигли того золотого возраста, когда люди начинают понимать, что всюду хорошо, а дома лучше, хотя эта нехитрая истина вбивается в головы чуть не с самого рождения.
      - Читаешь? Хорошо, - одобрительно говорит Ленкин папа. - И чем же ты больна?
      - Всем, по-моему, - Ленка загибает пальцы и начинает перечислять страдания в алфавитном порядке.
      - Типичный синдром третьего курса, - говорит папа, - ничего, пройдет.