Давид (растерянно). А я не думал… Я ведь совеем… Ну просто совсем про него ничего не знал! С папой – другое дело, у меня и фотографии его есть, и письма с фронта, и пластинки, на которых записано, как он играл…

Вольф. Где он погиб?

Давид. Он умер в госпитале. В Челябинске. Он был контужен и ранен, и все надеялись, что он останется жить, но он умер. На руках у дяди Вани! (С сердитым смешком.) Мама почему-то считает, что я не могу его помнить! А я его прекрасно помню, прекрасно!

Чернышев (покачал головой). Ну что ты, братец, сочиняешь?

Давид (неожиданно и мгновенно взрывается). Я сочиняю, да?! Это мама всех вас уговорила, что я сочиняю, что я маленький, что я ничего не знаю, не помню, не понимаю! А я, между прочим, если хотите знать, все помню, все! Вы думаете, я не помню, как мама с вами советовалась… Не изменить ли мне… Ну, одним словом, не взять ли мне ее фамилию?! Вы думаете, я не помню, как тетя Люда прибежала к нам сюда ночью и плакала – когда вас исключили из партии?!

Вольф (взглянул на Чернышева). Ах, вот как?! было и это?

Чернышев. Все было.

Вольф. Когда?

Чернышев. В пятьдесят втором. За потерю бдительности и политическую близорукость – так записано было в решении.

Вольф (задумчиво усмехнулся). Близорукость?! Один профессор-глазник… мы с ним вместе работали в шахте… Так вот, он рассказывал мне, что бывают случаи, когда ранняя близорукость переходит в позднюю дальнозоркость!..

Снизу, со двора, раздается чей-то истошный крик:

– Дави-и-ид!

Давид подбегает к окну, перевешивается через подоконник.

– Чего-о-о?

Несколько секунд продолжается таинственный, главным образом при помощи жестов, разговор между Давидом и невидимым собеседником во дворе. Наконец Давид слезает с подоконника.

Давид. Дядя Мейер, вы извините – вы не очень торопитесь?

Вольф. Не очень… А тебе нужно куда-то идти?

Давид (махнул рукой). Да нет… Там Вовка Сидельников… И он просит… Ну, я только сбегаю вниз и тут же вернусь, хорошо?

Вольф. Хорошо, конечно.

Давид. Я мигом! (Убегает.)

Молчание. Снова загремел по радио торжественный марш.

Вольф. День Победы сегодня.

Чернышев. Да. День Победы.

Вольф. Большой праздник!

Чернышев достает спрятанную Таней бутылку коньяку, две чистые рюмки.

Чернышев. Хотите?

Вольф (помолчав). А вы знаете, я – с удовольствием.

Чернышев (наливает коньяк в рюмки). Ну ладно. Выпьем. Помянем. Помолчим.

Вольф и Чернышев, не чокаясь, пьют. Молчание.

Вольф (внезапно). Хороший мальчик.

Чернышев. Трудный.

Вольф. А разве бывают легкие?! Главное, чтоб и ему не свела скулы оскомина!

Чернышев. В каком смысле?

Вольф. В Библии сказано: «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина…» Закон возмездия! (Снова помолчал, зажег спичку, закурил.) Под старость мне все чаще и чаще вспоминается детство, местечко, где я родился, и лохматые местечковые мудрецы – те самые, что с утра и до ночи вбивали этот закон в наши ребячьи головы! (Грозным движением поднял тяжелую руку.) «Помните всегда, ты – чернявенький, и ты – рыжий, ты – конопатый, и ты – быстроглазый, помните и не забывайте, что на вас лежат грехи отцов ваших, дедов ваших и прадедов… И сколько бы ни молились вы и ни каялись, все равно – будут дни ваши безрадостными и долгими и ночи душными и короткими. И сердца ваши будут вечно сжиматься от страха – и все потому, что отцы ели кислый виноград, а у вас, детей, на зубах оскомина…» Знаете, Иван Кузьмич, я пролетел сейчас через всю страну – из Магадана в Москву… Может быть, некоторым я казался немножко сумасшедшим – но и в пути, и здесь я хожу и заглядываю в лица молодым… Мне, понимаете, хочется убедиться, что они уже есть, что они существуют – эти молодые, с добрыми глазами и добрым сердцем, которые только добрые люди, только подвиги их отцов и старших братьев принимают в наследство!

Чернышев (осторожно). Видите ли, Мейер Миронович… Кстати, я ведь не очень-то в курсе: как это у вас получилось с Давидом? Как у вас началась переписка?

Вольф. Сначала – когда мне уже было можно – я написал в Тульчин, Абраму Ильичу. Но открытка вернулась обратно с пометкой: «За ненахождением адресата»… Тогда я запросил через московский адресный стол – так мне посоветовали умные люди – адрес Давида Шварца! (Улыбается.) Конечно, я имел в виду другого Давида – но ответил мне этот…

Чернышев (встал, прошелся по комнате, остановился). Вы сказали – добрые дела! (В упор взглянул на Вольфа.) А заблуждения и ошибки?! Нет, нет, погодите, дайте мне договорить! Вчера мне вернули мой партийный билет! И вот я шел из райкома и так же, как и вы, заглядывал в лица встречным… Когда-то я воевал на гражданке, потом учился, был секретарем партийного бюро консерватории, начальником санитарного поезда, комиссаром в госпитале… Работал в Минздраве… После пятьдесят второго мне пришлось, как выражался этот… ну, Остап Бендер, переквалифицироваться в управдомы… И вот я шел из райкома и думал… (Снова взволнованно зашагал по комнате.)…Нет, Мейер Миронович, не так-то все просто!.. И они, эти молодые, они обязаны знать не только о наших подвигах, но и о наших ошибках… Мы сейчас много говорим о нравственности! Так вот, Нравственность – начинается с Правды! (Поглядел на портрет старшего Давида.) Вот ему я когда-то на один его вопрос ответил – разберутся! Понимаете?! Не я разберусь, не мы разберемся, а они, там, разберутся! И я знаю – Тане нелегко с этим мальчишкой, но мне нравится… Мне, черт побери, нравится, что он хочет и пытается до всего дойти сам… Пришло, видимо, такое время – время задавать вопросы и время отвечать на них!..

Возвращается Давид. Он прижимает к груди проекционный фонарь и круглую жестяную коробку с диапозитивами.

Давид. Извините!..

Вольф. Что это у тебя?..

Давид. Это?.. Вы понимаете, у нас есть кружок, астрономический… Он объединяет сразу несколько школ… Там даже из десятого класса ребята… И вот моему другу – Вовке Сидельникову, и мне – нам поручили доклад: «Есть ли жизнь на Марсе…» И вот – Вовка достал проекционный фонарь и диапозитивы – к нашему докладу…

Вольф. Очень интересно!

Давид (с надеждой). Может, хотите поглядеть?

Вольф (помолчав, со странной улыбкой). А почтовые открытки ты, случайно, не собираешь?

Давид (удивленно). Нет, а что?

Вольф. Ничего, ничего… Ты просто так спросил – таким голосом и с такой интонацией, что я невольно вспомнил… Ну, Не важно! (Оглянулся на Чернышева.) Мы с Иваном Кузьмичом с большим удовольствием послушаем твой доклад! Правда, Иван Кузьмич?

Чернышев. Разумеется.

Давид (засуетился). Тогда так… Тогда вы, Мейер Миронович, садитесь к дяде Ване на диван, а я… Минутку!

Вольф садится рядом с Чернышевым на диване. Давид ставит проекционный фонарь на круглый столик, принимается ввинчивать лампочку.

Чернышев (подождав). Ну как? Будет кино или кина не будет?

Давид. Сейчас, сейчас! (Ввернув лампочку, щелкнул крышкой фонаря.) Так! Ну, я могу начинать!

Чернышев. Внимание! Внимание!

Давид включает проекционный фонарь. На противоположной дивану стене, возле двери в соседнюю комнату, появляется желтый прямоугольник света и в нем надпись: «ЗЕМЛЯ – КОЛЫБЕЛЬ РАЗУМА, НО НЕЛЬЗЯ ВЕЧНО ЖИТЬ В КОЛЫБЕЛИ».

Вольф. Совсем неглупо сказано, между прочим.

Давид (тоном лектора). Эти слова принадлежат великому русскому ученому, отцу звездоплавания Константину Эдуардовичу Циолковскому.

Чернышев. Прекрасные слова!

Надпись на стене исчезает, и вместо нее появляется изображение планеты Марс.

Давид. Перед вами – планета Марс. Эти длинные тонкие полосы, которые вы видите на рисунке, итальянский астроном Скиапарелли условно назвал «каналами»… Уже много лет ученые всего мира спорят по поводу того, являются ли эти «каналы» естественными или это искусственные сооружения. Мы с товарищем Сидельниковым предлагаем собственную гипотезу… Гипотезу «Сидельникова-Шварца»… По-нашему…

Чернышев (перебил). Не знаю, как по-вашему, а по-моему, они нахалы!

Давид. Кто?

Чернышев. Авторы новой гипотезы, товарищи Сидельников и Шварц!

Давид. Ну, дядя Ваня!..

Чернышев (засмеялся). Молчу, молчу.

Снова меняется изображение на стене. Теперь это чертеж. За спиной Давида неслышно отворяется дверь, ведущая в прихожую. На пороге – Таня с пакетами, Старуха Гуревич и какой-то худенький мальчик лет десяти, с тоненькой девичьей шейкой и большими бархатными глазами. Чернышев и Вольф делают движение встать, но Таня предостерегающе прикладывает палец к губам.

Давид (увлеченно, ничего не замечая). Сейчас вы видите чертеж-схему распределения теплового баланса. Это очень важный для нашей гипотезы вопрос… В северном полушарии, например, весна и лето длинные, но холодные…

Старуха Гуревич. Боже мой, это где же такое? В Москве? Или на Дальнем Востоке?

Таня. На Марсе.

Старуха Гуревич. Ах, на Марсе?! (Со смешком.) Ну, на Марсе – пожалуйста! На Марсе у меня пока еще нет родственников!

Давид (упавшим голосом). Ну – все! (Выключает проекционный аппарат, обернулся к Тане.) Мама, познакомься, пожалуйста – это товарищ Вольф Мейер Миронович…

Старуха Гуревич (шагнула вперед). Мейер Вольф?! (Всплеснула руками.) Я это предчувствовала!

Вольф (тихо). Здравствуйте, Роза! (Поклонился Тане.) Здравствуйте… Извините… Я, как говорится, без приглашения…

Таня. Я очень рада, Мейер Миронович…

Старуха Гуревич (перебила). Подождите радоваться. И подождите здороваться. Слушайте сначала, что скажу я! (Вышла вперед, на середину комнаты, уничтожающе посмотрела на Вольфа.) Когда вы прилетели в Москву, Мейер Вольф?

Вольф. Вчера.

Старуха Гуревич. Во Внуково?

Вольф. Во Внуково.

Старуха Гуревич. Вы меня видели?

Вольф (засмеялся). Ну… видел…

Старуха Гуревич. Вы мне не «нукайте»! Почему же вы ко мне не подошли?

Вольф. Мне показалось…

Старуха Гуревич. Ему показалось! (Вздохнула.) Да-а, вы умный человек, Мейер Вольф, но вы очень большой дурак!

Вольф (с непонятной радостью). Ну что вы, Роза!

Старуха Гуревич. Можете мне поверить. В чем, в чем, а в дураках я разбираюсь неплохо! (Обращаясь ко всем.) Понимаете, дети мои, вчера я ездила на аэродром во Внуково: встречать одного гражданина из Владивостока… Я стою, мой самолет опаздывает, я волнуюсь – все хорошо! В это время прилетает другой самолет, не из Владивостока… Я стою, мимо проходят люди, проходит вот он и смотрит на меня так, как будто он очень хочет со мной познакомиться! (Усмехнулась.) А как-то так случилось, надо вам сказать, что с прошлой недели я перестала интересоваться мужчинами… Он на меня смотрит, а я отворачиваюсь – он мне не нужен, ко мне летит совсем другой кавалер… Так как поступает умный человек? Умный человек подходит и говорит: «Здравствуйте, Роза, я ваш старый друг, Мейер Вольф, можно я вас поцелую?»

Вольф (улыбаясь). Можно я вас поцелую. Роза?

Старуха Гуревич. Нет, теперь вы меня еще об ЭТОМ хорошенько попросите! (Неожиданно всхлипнула, сама обняла Вольфа, расцеловала.) Как же вам не совестно, Мейер?! (Снова, ко всем.) Он, видите ли, прошел мимо. Он гордый. Он граф Люксембургский… Ему показалось, что я не хочу его узнать из-за того, что… Ну, все понятно. (Перевела дыхание.) А я действительно не узнала вас, Мейер! Просто не узнала. И потом, я волновалась – я встречала внучка, который – один! – летел из Владивостока. Где ты там, Мишенька? Иди сюда! Смотрите, Мейер, это мой внучек, сын Ханы… Поздоровайся, золотко, с дядей Мейером!

Мальчик. Здравствуйте!

Старуха Гуревич (Чернышеву). Ванечка, я, во-первых, поздравляю вас с праздником, а во-вторых, смотрите – это сын Ханы! (Давиду.) Познакомься, Додик… Это твой дружок. Будете с ним дружиться… Ну!

Давид (не выказывая особенной радости). Привет. Меня зовут Давид.

Мальчик (робко). Миша.

Старуха Гуревич. Внучек, а? Мишенька! К бабушке прилетел! Михаил Константинович Скоробогатенко! Как вам нравится? Я даже не знала, что есть такие фамилии!

Таня. Он очень похож на Хану, очень.

Старуха Гуревич. Глаза мамины, фамилия папина, а жить будет у бабушки с дедушкой… Будет учиться на скрипке. Или на рояле. Чтобы весь день играл, а бабушка с дедушкой слушали и радовались! (Махнула рукой.) Ладно! Расскажите-ка нам, Мейер… Или нет! Лучше сделаем так – взрослые пойдут в соседнюю комнату, а мальчики полчаса поиграют здесь… И если они будут умными мальчиками, так через полчаса их позовут пить чай и дадут им но хорошему куску мороженого торта! (Наклонилась, что-то шепнула мальчику на ухо.) Не надо?

Мальчик (энергично замотал головой). Нет, нет, нет!

Старуха Гуревич. Ну гляди! Бабушку не конфузь!..

Смеркается. В доме напротив зажгли свет. Крикнула женщина, весело и протяжно: «Катюша-а-а!..»

Вольф (негромко). И это не наваждение, вздор! Дворы есть дворы, дети есть дети! Все продолжается – и это прекрасно! (Притянул к себе Давида за плечи.) Мне очень понравился твой доклад… Мне очень понравилось, что у тебя такая большая земля, маленький Давид!

Старуха Гуревич. Пошли, пошли! Танечка, детка, ты не беспокойся, я помогу тебе по хозяйству… Давид… не обижай тут Мишеньку! Пошли!

Старуха Гуревич, Таня, Мейер Вольф и Чернышев уходят в соседнюю комнату. Мальчики остаются одни. Давид принимается укладывать диапозитивы в жестяную коробку, громко и фальшиво поет:

Таня (из соседней комнаты). Врешь, врешь! Немыслимо врешь, перестань!

Давид (обиженно). А я развиваю слух. Это что – тоже нельзя?

Таня. Можно. Развивай. Но только в те часы, когда никого нет дома!..

Молчание.

Давид. Слушай-ка… Скоробогатенко твоя фамилия?

Мальчик. Скоробогатенко.

Давид. Это верно, что ты вчера прилетел из Владивостока?

Мальчик. Верно.

Давид. Один?

Мальчик. Один.

Давид (со смешком). Представляю! Всю дорогу, небось, дрожал!..

Мальчик (спокойно). Нет, я не очень боялся. Я уже летал с мамой. Но одному, конечно, страшнее.

Давид. Еще бы! А здесь ты у бабушки с дедушкой будешь жить?

Mальчик. Да. На улице Матросская тишина! (Неожиданно оживился.) Ты знаешь, мы с папой никак не могли понять, что это такое – Матросская тишина! А мама смеялась над нами и говорила, что это такая гавань, кладбище кораблей…

Давид. Ну, правильно!

Мальчик. Как же правильно, когда Матросская тишина… улица?! Самая обыкновенная улица. Бабушка говорит, что ее так назвали потому, что в старые времена там была больница для моряков…

Давид (презрительно). Бабушка говорит, дедушка говорит… Много они понимают! Есть Матросская тишина – улица. А есть другая – гавань, где стоят каравеллы, шхуны и парусники, а в маленьких домиках на берегу живут старые моряки со всего света…

Mальчик. А где она?

Давид. Так тебе и скажи! Сам должен найти!

Mальчик. А ты нашел?

Давид (явно уклоняясь от ответа). Слушай-ка, Скоробогатенко, а чего ты вообще приехал сюда? Чего ты во Владивостоке не остался?

Мальчик. Мне нельзя.

Давид. Почему?

Мальчик (гордо). Потому что у меня слабые легкие. Меня из-за них папа в этом году даже в кругосветку не взял. Обещал и не взял. Врачи не разрешили.

Давид. В какую кругосветку?

Мальчик. В кругосветное плавание. Через Индийский океан, через Суэцкий канал… В общем, вокруг всего шарика!

Давид (сурово). Знаешь, Скоробогатенко, легкие у тебя, может, и слабые, но уж зато врать – ты здоров! (После паузы.) У тебя кто отец?

Мальчик. Капитан дальнего плавания. Он на лайнере ходит. Он уже четыре раза в кругосветку ходил!..

Давид молчит. Отворяется дверь, ведущая в прихожую, и быстро входит Людмила.

Людмила. Привет, лопушок. Вы чего тут без света? А где все? Там?

Давид молча кивает. Людмила проходит в соседнюю комнату, где ее появление встречается громкими возгласами и смехом.

Давид (пожевал губами). Вот что, Скоробогатенко… А ты, между прочим, слышал, как мой папа играет?

Мальчик. Слышал. У нас пластинка есть. На одной стороне – «Грустная песенка» Калинникова, а на другой – Сарасате, «Цыганский танец»…

Давид. А мазурку Венявского слушал? Нет? Ничего ты, выходит, не слушал. Хочешь, поставлю?

Mальчик. А можно?

Давид. Если я говорю – значит, можно! (Размахивая руками.) Ты мой гость, я тебя развлекать обязан! Сейчас, погоди…

Давид соскакивает с подоконника, в темноте на ощупь находит пластинку, придерживает пальцами диск, ставит пластинку и возвращается на подоконник. Мальчик садится с ним рядом. Сумерки. И как только раздаются первые такты печальной и церемонной мазурки Венявского – и здесь, и в соседней комнате наступает удивительная тишина. Звучит мазурка Венявского. В освещенном проеме двери появляется Таня. Она останавливается на пороге, как бы на границе между светом и тенью, и, прислонившись головой к дверному косяку, слушает, а затем коротко всхлипывает, как всхлипывают дети после плача. И тогда Давид подбегает к Тане, обеими руками крепко, точно оберегая, обхватывает ее руку.

Таня (шепотом). Что, милый?

В темное вечернее небо взлетают разноцветные гирлянды торжественного салюта.

Давид. Салют.

Таня. Да. День Победы.

Давид. Знаешь, мама… Ты не сердись…

Таня. Что, милый?

Давид (после долгой паузы). Знаешь, мама… Ты не будешь смеяться?

Таня. Нет, милый. Что?

Давид (серьезно). Знаешь, мама… Мне почему-то кажется, что я никогда не умру! Ни-ког-да!..

Звучит мазурка Венявского. Взлетают в небо и гаснут залпы торжественного салюта. Далеко гудит поезд. Женщина зовет дочку со двора: «Катюша-а-а!..»

Занавес