Взрослые всегда врали. Все. Врали учителя. Учителя говорили, что мы должны хорошо учиться, только у тех, кто хорошо учится, есть перспективы. Это не было правдой. Воспитатели учили нас, что главное в жизни – слушаться старших, не пить водку и не курить. Ерунда, полная чушь. Пили водку и курили почти все взрослые, которых я знал. Чаще всех лгали врачи. Врачи лгали почти всегда. Но именно врачи соглашались иногда сыграть со мной партию–другую в шахматы. Я знал, я был уверен: те, кто хорошо умеет играть в шахматы, гораздо умнее и честнее остальных людей. Только один раз за всю мою детскую жизнь взрослый человек заговорил со мной как с равным. На прямой вопрос, не лучше ли было бы для меня и таких, как я, умереть, чтобы не портить жизнь себе и окружающим, взрослый человек ответил прямо. Он поднял голову от шахматной доски, посмотрел мне в глаза, ответил не задумываясь: «Не знаю, – сказал он, – может быть, это было бы и гуманнее. Только я тебе в таких делах не советчик. Меня профессия обязывает людям жизнь спасать». «И мне?» – спросил я. «И тебе тоже, – ответил он спокойно. – Твой ход». Быстро и уверенно передвигая фигуры, он выиграл у меня три партии подряд. Честно играл, правильно. Хороший мужик, хороший врач.
      Шахматы. Жестокая игра. Игра по строгим правилам, без передышки, без пощады. Часы включены, фигурки плавно перемещаются по доске. Время уходит, ничего нельзя сделать. Мат королю, конец. Партия.
      Те, кто умели играть в шахматы, всегда были правы. Днем и ночью они играли между собой в шахматы. Днем и ночью они разрабатывали сложные комбинации черных и белых фигур. Нормальным считалось держать в голове по шесть–семь партий одновременно. Умные, слишком умные мальчики из моего далекого детства объясняли мне устройство мира. Школьные учебники они знали почти наизусть. Если из–за частых простуд мне приходилось пропускать школьные уроки, я не особенно переживал. Пацаны поначалу объясняли мне непонятное, а потом научили читать учебники. Читай учебники как книги, говорили они. Я читал учебники как книги, читал все подряд. Читал свои учебники и учебники старших классов. У меня не было родителей. Были братья. Старшие братья, пацаны. Они учили меня всему. Однажды их отвезли в дом престарелых, и они все умерли. Умерли, потому что у них была миопатия. Умерли, потому что, если не можешь сам добраться до туалета, ты должен умереть. Умереть страшной смертью. Быстро умереть не дадут. Умереть быстро не поможет ничто, ни физика, ни химия, ни анатомия. Даже шахматы не помогут.

      Он полулежал на низенькой тележке с подшипниками и ел чеснок. Ноги его свисали с тележки. Ноги ему были уже не нужны. Правая рука нужна была для того, чтобы поддерживать тело, левой он подносил ко рту то хлеб, то чеснок. Голова – нормальная детская голова. Умные глаза, большой, открытый лоб, веснушки. Обычная голова, неестественно огромная по сравнению с тщедушным и почти никуда не годным телом.
      – Я могу зубок чеснока совсем без хлеба съесть, – похвастался я.
      – Ты откуда такой умный?
      Я ответил.
      Он улыбнулся. Усмехнулся невесело.
      – Тебя как зовут?
      – Рубен.
      – А меня – Миша.
      Он в очередной раз откусил от куска хлеба. Кусал он как–то странно, пытаясь за один раз запихнуть в рот как можно больше. Чеснок же он подносил ко рту бережно, от чеснока он откусывал едва заметный кусочек. Чеснок он почти лизал. Жевал медленно. Я знал, что жевать ему было тяжело. Миопатия.
      – Ты дурак, Рубен. Видишь ли, задача состоит в том, чтобы съесть как можно большее количество хлеба с как можно меньшим количеством чеснока. Понятно?
      – Понятно. Здесь плохо кормят. Значит, у тебя где–то должна быть спрятана соль в бумажном пакетике. С солью можно много хлеба съесть. И перец. Соль тебе приносят ходячие из столовой, а перец передают из дома. Я угадал?
      – Приблизительно. Соль мне действительно приносят, а перец я покупаю. Но у меня есть кое–что получше перца. Вечером покажу.
      Я начинаю надеяться.
      – Ты, Миша, как пацаны.
      – Какие пацаны?
      – Ты в шахматы вслепую можешь на шести досках?
      – Могу, а что?
      Я рассказываю про пацанов. Он слушает, забыв про хлеб и чеснок.
      – Все сходится, – говорю я. – Ты играешь на шести досках вслепую, у тебя соль в пакетике.
      – Соль у меня в пузырьке, в пузырьке она не так мокнет.
      – Неважно. У тебя есть соль, ты нормально играешь в шахматы. И ты назвал меня дураком. Меня тоже пацаны часто дураком называли.
      – И ты не обижался?
      – А на что обижаться? С виду я умный, и язык у меня хорошо подвешен, но на самом деле я – дурак.
      Я молчу. Похоже, придется рассказать ему главное. Все равно он догадается.
      – Знаешь, Миша, я и вправду дурак. Я не умею играть в шахматы. Совсем.
      – Не беда, я научу. Доставай доску.
      – В том–то и дело. С доской я умею. С доской любой дурак сумеет. Но ведь если человек не помнит, где какая фигура стоит, какой из него шахматист?
      – Все, кто не умеет играть в шахматы вслепую, по–твоему, дураки?
      – Конечно. Вот тебе пример. Меня пацаны этому учили. Представь себе, весь детдом.
      Миша откидывает голову назад, прикрывает глаза.
      – Может, ты и дурак, но с тобой весело.
      – Представил?
      – Представил.
      – Убери девочек. Они не играют в шахматы. Для девочек это неважно. Убери тех, у кого родители пьют, тех, кому хоть раз в жизни давали наркоз, тех, кто пошел поздно в школу. Теперь убери дэцэ–пэшников, ДЦП – болезнь мозга. Все эти люди по определению не могут быть умными. Кто у тебя остался?
      Миша открывает глаза.
      – Мы с Федькой.
      – У Федьки какая инвалидность?
      – Никакой, хромает немножко.
      – Я так и думал. Его сюда и привезли, потому что дурак.
      – Федька не такой уж и дурак.
      – В шахматы играет?
      – Нет.
      – Понятно. Остаешься ты. Один ты, обидно. Пацанов много было.
      – Погоди, значит, у нас тут дурдом, что ли?
      – Конечно, дурдом. И книжки специальные, и еда плохая. Дурдом и есть.
      – Нормальные книжки, никакие не специальные.
      – Ты учебник математики за какое время можешь прочитать?
      – Болел как–то долго, пропустил много. Прочитал пол–учебника за неделю.
      – Правильно, значит, ты – как пацаны. Ты нормальный. Остальные дураки. А там, на воле, все дети – нормальные. Я тоже сначала не верил. Это все пацаны между собой придумали. А потом нам учительница математики после контрольной работы сказала, что если бы мы учились в общеобразовательной школе с нормальными детьми, мы были бы двоечниками. Нам оценки из жалости ставят. Она все объяснила, она сказала, что от наших оценок нужно отнимать по два балла, получится настоящая цифра. У меня одного «тройка» вышла, у остальных «двойки» и «колы». Она настоящая учительница была, с воли, подменной у нас работала. Кричала сильно.
      – Так она со злости это сказала.
      – Конечно, со злости. Взрослые со злости только правду и говорят. Вот врачи, когда спросишь что–нибудь важное, улыбаются так добренько: «Будешь ходить, будешь ходить». А однажды мой лечащий врач в больнице ручку уронил, полез под кровать. Когда разогнулся, сказал со злостью: «И зачем его лечить? Все равно ходить не будет». Так и эта учительница. Я ее на следующий день стал про оценки спрашивать, она заулыбалась и сказала, что я ее не так понял. Добренько так сказала, ласково. Я сразу понял – врет. Я теперь всегда от своих оценок по два балла отнимаю. И учиться стараюсь хорошо. Учителя «пятерки» ставят, но я–то знаю, что это «тройки».
      Миша погрустнел. Миша начал считать. Лицо у него в это время стало, как у Сашки Поддубного, когда он над шахматным ходом думал.
      – Не сходится у тебя. Я не круглый отличник.
      – Все у меня сходится. Тебе–то зачем учиться? Ты все равно умрешь скоро. У тебя миопатия.
      – А тебе зачем?
      – Я в Новочеркасск верю. Ты знаешь про Новочеркасск?
      – Слышал. Это про интернат, где картошку дают и живут долго?
      – Про него.
      – Брехня все это. Не верю я.
      – А я верю. Только туда не всех переводят, а только тех, кто учится хорошо.
      Миша посмотрел на меня внимательно. Как на шахматную доску.
      – После ужина все пойдут кино смотреть по цветному телевизору. «Три мушкетера». Ты не ходи. И я не пойду. Я книжку читал.
      – Хорошо тут у вас. Телевизор цветной.
      – Ты дурак, Рубен. Телевизор – не главное.
      Мне хочется посмотреть кино, но я слушаюсь Мишу. К тому же я тоже читал книжку. Если читал книжку, зачем кино?
      Нам приносят обед. Я ничего не ем. Выпиваю компот. Компот по цвету и вкусу слабо отличается от воды. Я откладываю хлеб с обеда. Когда хлеб высохнет, его можно будет грызть как сухари.
      Вечером приносят ужин. На ужин я тоже ничего не ем. Хлеба на ужин дают только по полкусочка. Пытаюсь выпить содержимое стакана. На вкус – гадость.
      – Что это? – спрашиваю я Мишу.
      – Питье.
      – Я слышал, как нянечки говорили, что питье несут. Я думал, они так шутят. У вас всегда так кормят?
      – Питье как питье. Ты его не нюхай и не пробуй. Пей залпом, там дневная норма сахара. А кормят нормально. В октябре борщ еще ничего, из свежей капусты. К декабрю хуже. Летом дают яблоки. Два года назад дали арбузы, каждому по ломтику. На 7 Ноября, Новый год и День Победы дают курицу. Ты что больше любишь, ножки или крылышки?
      – Ножки. Можно кость разгрызть и долго мозг сосать.
      – Я тоже ножки, но это уж как повезет. Утром первого января дают по две ложки жареной картошки. Это специально делают, чтобы старшеклассники после пьянки проснулись. Каждый первый четверг месяца дают колбасу, шестьдесят грамм. В столовой, может, и шестьдесят грамм, нам – меньше. Еще иногда вкусные вещи дают. Капусту соленую или икру кабачковую. Можно нянечек попросить, они тебе капусту или икру на хлеб положат.
      – На хлеб больше положат?
      – Нет, не больше. Но если икру кабачковую с перловой каши снимаешь, ее совсем мало получается. А на хлебе все тебе достается. Пусть лучше она в хлеб впитается, чем в кашу. Верно ведь?
      Миша становится серьезным. Миша с гордостью прерывает рассказ.
      – Ладно, хватит болтать. Говоришь, у пацанов соль была?
      – Была. Я хотел у тебя попросить соли, я новенький, у меня своей еще нет.
      – «Попросить», – передразнивает он меня. – Интересно, кто тебе соли просто так даст? Ладно, живи, пока я добрый. Подползи к дивану, что найдешь за диваном, – неси сюда. Я и сам могу ползать, но у тебя быстрее получится.
      Я ползу к дивану. Между диваном и батареей парового отопления нахожу баночку с солью и завернутую в газету бутылку.
      – Миша, – говорю я, – ты как хочешь, но я пить не буду. Я вино еще никогда не пил.
      – Это не вино, – отвечает Миша. – Тащи сюда.
      От дивана до Миши – пара метров. Я бережно толкаю соль и бутылку к Мише. У бутылки – странный запах.
      Миша приоткрывает горлышко бутылки. Достает из кармана тетрадный лист, кладет на пол. Перекладывает на бумагу наш хлеб. Открывает баночку с солью. Щедро посыпает хлеб солью. Наклоняет над хлебом бутылку, тоненькой струйкой льет на хлеб подсолнечное масло. Я не смог бы так точно одной рукой управиться с бутылкой.
      Я не скрываю восхищения. Я поражен.
      – И часто ты так ужинаешь?
      – Когда захочу. Моя бутылка.
      Я поражен.
      – Целая бутылка подсолнечного масла?
      – Половина. Закончится – еще куплю.
      – Деньги родители передают?
      – Нет у меня родителей, – гордо говорит Миша. – Я покупаю масло на свои деньги. У нас пожарники шефы. Они каждый год конкурс наглядной агитации в детдоме проводят. Победителям дарят фотоаппараты. Я свой продаю. Понятно?
      – И каждый год ты побеждаешь в конкурсе?
      – Конечно. Я к этой наглядной агитации подписи делаю из цветной фольги. Мне все равно, кто победит. Чья бы работа ни победила, подпись будет моя. А пожарники – хорошие мужики. Они для своей выставки мне подписи заказывают. Один раз три рубля дали. В прошлом году мне шахматы подарили, я их тоже продал. Зачем мне шахматы?
      Миша не спешит есть свой хлеб. Он ждет, пока масло получше впитается. Масло уже растворило соль на хлебе. Я тоже не спешу. Мы делаем вид, что хлеб с маслом нас совсем не интересует. Миша показывает, как он делает эти подписи. Тонкими изящными пальцами он очень точно намечает шариковой ручкой на фольге контуры будущих букв. Намечает с изнанки. Плавно водит по фольге ручкой, переворачивает фольгу, опять водит ручкой. Контур проступает медленно, очень медленно. Наконец Миша откладывает ручку и протягивает фольгу мне. На фольге каллиграфическим почерком выдавлено слово, одно слово: «Рубен».
      Мы едим хлеб.
      Хлеб очень вкусный. В тот момент мне казалось, что на свете нет ничего лучше черного хлеба с солью и подсолнечным маслом.
      Я съедаю свой хлеб быстро. Миша жует не спеша. Он говорит, что ест медленно, чтобы растянуть удовольствие, но я ему не верю. Я знаю, что ему тяжело жевать.
      Миша доедает хлеб, затыкает бутылку куском газеты. Я толкаю бутылку к дивану, прячу ее. Ужин закончен.
      Миша смотрит на меня.
      – Так, говоришь, они все умерли?
      – Все.
      – Жалко.
      – Конечно, жалко, они хорошие были.
      – Ты не понял, – говорит он сухо, – жалко, что я с ними в шахматы не поиграл.

      Миша – мой друг. Это значит, что мы должны всем делиться. Дружба невыгодна Мише. Он может со мной делиться, я – нет. Он старше меня на три года. Он уже пьет вино, а один раз на Новый год пил водку. Про водку он мне рассказал сам. Он мне все рассказывает. С другом можно говорить о чем угодно. Когда мы остаемся одни, мы разговариваем. Я рассказываю ему книги. Он не любит читать. Миша говорит, что в книгах одно вранье, в жизни все не так. Я рассказываю ему про пацанов, просто пересказываю то, что пацаны говорили между собой.
      – Знаешь, как отличить настоящего друга от ненастоящего?
      – Как?
      – С настоящим другом можно говорить о смерти. Ты хочешь умереть?
      – Конечно. Только я быстро хочу умереть.
      – Знаешь, Миша, я тоже хочу умереть. Но ведь поговорить об этом не с кем, правда?
      – Со мной можешь.
      – Но кроме тебя – не с кем. Значит, ты – мой друг.
      Миша сидит в коридоре, я лежу рядом. К нам подходит старшеклассник. Нагибается и кладет перед Мишей большую шоколадку.
      – Держи, Михаил, должок с меня. Все, как договаривались.