Естественно, что ответной реакцией является ещё большая ненависть, ибо торгующий догадывается, что пред ним жалкий бессистемный урод, победа над которым не грозит административными последствиями. Результатом подобных побед является копилинская аллергия, и никто не знает излечима ли она. Сколько раз Лешку и оскорбляли и поучали и даже били.
      Вот, к примеру, нашел на него столбняк. Очередь подошла, а он молчит. "Немой, что ли?" - брезгливо спросила продавщица. "Не", - ответил Копилин. "Ну а чё глаза вылупил, как дурак?" У Копилина запылали волосы и уши. "Я...это." "Того ты, а не этого, выходи из очереди!" Но Копилин и двинуться не может. "Чё тебе сказали! Не задерживай!" - стандартно начала очередь. Сознание трещало по швам, и ничего, кроме этого треска, Лешка не слышал, да, разумеется, доносились голоса: "Да выведите же его, товарищи!", "Нахлестался!", "Ну, пошел, проваливай!", "Да отодвинь его, и все!" И отодвинули. С помощью кулаков и пальцев. Оказавшись вне коллектива, Лешка обрел дар речи и заговорил патетически страстно и разоблачительно: "Звери вы, что ли? За что? Я выстоял очередь! Совести у вас нет, что ли?" Очередь обиделась: "Смотри-ка, зверьми оскорбляет, подонок!" "Пусть меня уволят, возбудилась продавщица, - я ему не отпущу!" "Правильно, милая, учить таких нужно. Тунеядец!" "Товарищи! - вознес Лешка руки к небесам, - да что же я вам сделал?" "Да он пьян!" - заявил мужчина, дыхнув перегаром. "Милиция! Милиция! - выскочила опытная бабулька на улицу, - Помогите, тут буянит наглец!" И забрали. Внушение сделали. "Уважай массы", - сказали. И на другой день Алексей покрылся такими маленькими болячками: пупырышками красными с белыми шляпками. И никто бы не поверил, что такое вообще может быть, и его приятели никогда бы не поверили, что Лешка способен не связать двух слов, они знали его ораторские возможности, они видели, как он держится на сцене, но факт есть факт, и хорошо, если он один такой на белом свете.
      С тех пор носит Копилин, что попало, даже если смертельно есть захочет - в магазин не пойдет, в столовую не сунется, и если б не его страсть к Америке, он бы выглядел обыкновенным парнем средней руки, а не играй он на гитаре - на него вообще никто бы не смотрел, ему бы ни одна девушка пирожок не купила. Но он отличный гитарист. Его пальцы нервны и гибки. Его слух тонок и чуток. Он фанат. И его уважают те, кто его слушает, те, кто делает вместе с ним музыку. Творческая судьба Копилина богата неизвестными и престижными ресторанами, самодеятельными ансамблями разных калибров. Он начинал ещё в то угарное время, когда прожигатели жизни бросали в музыкантов червонцами. У него были учителя и ученики. И он уживчив и коммуникабелен, если не считать историю с продавцами. Когда он обнимает гитару, то вместо бледного худосочного никчемуйки в нем загорается полубог, извлекающий из хаоса смысл и гармонию, которые в своем сочетании рождают у зрителей чувство восторга. И в такие минуты он красив и пленителен. Особенно для девушек. Вот почему они так благодарно заботятся о нем, приносят пищу и покупают шелковые носки, подбирают на свой вкус туфли и рубашки. У него самого на одежду вообще нет вкуса, хотя он мог бы одеваться по последним крикам. Деньги теперь у него редко водятся. Он их получает и проедает вместе с приятелями и девчатами, совсем не интересуясь отечественными ценами. Зато знает, сколько в Америке стоит какой-нибудь "мустанг" нынешнего года и почем там сегодня новогодние елки. Где он эти сведения почерпывает, одному богу известно. Наверное выдумывает, потому что в "голосах" этого не додают, в газетах, может быть, выуживает. А эти проклятые "голоса" он слушает постоянно. Приступы аллергии заставляют его уединяться, и пока не сойдут пупырышки, он вертит ручку настройки, ворошит в волнении шевелюру, благоговеет, пьет горячий чай и злится на помехи. "Вы слушаете "Голос Америки" из Вашингтона", - слушает Копилин и сердце его замирает, трепещет мелко-мелко, и ждет он, когда начнут резать правду-матку, когда белое покажут белым, а черное черным. Копилин в экстазе, он весь внимание и анализ, он вершит политику и участвует в судьбах мира, он велик, он причастен. "Говорит радио "Свобода!" - и душа Алексея в плену у "Свободы", и от этого плена он становится гражданином вселенной, наркоманом прав и справедливостей и сидит, сидит часами, утопая в последних известиях, в событиях, людях, фактах и комментариях. Пупырышки сходят, но он одержим, он витает над миром, хотя вполне психически нормален. За клиническую грань не перешел. Он попросту всё ещё все свои мечты и чаянья связывает с грядущим - с Америкой. Он видит день, когда его жадным глазам и ушам откроются края и звуки великой цивилизации.
      Можно подумать, что Копилин с луны свалился и не знает, как плохо людям живется в Америке. Можно подумать, что Копилина ещё не вычислили и не обработали по какой-нибудь производственной ошибке или ввиду особой конспирации. Ничего подобного. Никакой Копилин ни анти-, ни отще, ни завербо - и не - советчик. Ни эгоист, ни гад, ни приживала. Он был таким, как и все в щенячьем возрасте. А теперь он просто хочет пожить - в Америке, без заявлений и протестов. И ещё он мечтает - это в нем прямо огнем горит войти в какой-нибудь американский наисовременнейший ансамбль и сотворить с американскими парнями такое... ну прямо как у "Битлз" или как у "Пинк Флойд", только, конечно, на другом уровне. Копилин же талантлив. Он без настоящих парней свой дар растрачивает впустую, там же - наисовременнейшая аппаратура; он же здесь жизнь проживает зазря!..
      Отпустили бы Копилина. Пусть поедет, помыкается, насмотрится, нахлебается через край, на своей шкуре испытает заокеанские прелести, разочаруется, заностальгирует, взмолится и вернется эдаким виноватым. А может быть, и не вернется, он все-таки даровитый парень, что зря-то скоморошничать. Богата Россия талантами! И вот загремит на весь мир копилинская гитара и будет он с зубастыми парнями улыбаться с пластов и пакетов, и публика будет визжать с первых же его аккордов и будут кричать ему "сенькью!" и боготворить, называя "Супер Копом". Главное для него школа профессиональная, чтобы наивысшего мастерства достичь, ну и второе техническое оснащение, чтобы на разных новейших инструментах счастье испытать. Чтобы, как поры после бани, раскрылись копилинские потенции. Искренней желания не бывает. И пусть себе едет. Не будь его, что переменится? Никаких убытков, никаких трагедий и катастроф. Не застонет отчизна.
      Вот он - возит по всей стране гитару и приемник с короткими волнами, делится впечатлениями, и находятся желающие - слушают, и от этого смотрится вся эта история нелепо, грустно, убого. Жертва Копилин или герой - никто в этом не намерен разбираться. Повествует он об Америке, играет и поет, но никому мечту свою вслух не высказывает. Томится и ждет.
      Чуда, что ли...
      Суббота.
      Но звезда удачи все-таки спасла, выручила. Миру - мир, человеку человечность.
      Когда для всех забрезжили на горизонте надежды или же разоблачения, тогда ещё отпихивались и откладывали, выжидали. Повесть в двести пятьдесят машинописных страниц казалась им неприлично большой. Требовали, просили, убеждали сократить до половины.
      Сказал одному:
      - Искривите себе позвоночник.
      - Зачем? Что за глупости?
      - А какого лешего я вам буду переделывать финал!
      - Как знаете, - и вспоминали нелучшие времена. Страх и трусость вошли в норму. Это даже наблюдалось в магазинах, когда безропотно платили за гнилую картошку.
      Держался из последних сил. И грянули свершения. Все пришло в движение, рутинное сопротивлялось, но ветер перемен дул не сбавляя напора. Реформы радовали. Газеты запестрели резкими заголовками, люди все смелее заговаривали. От шепотов к возгласам, от возгласов к суждениям. Кто терялся, кто надеялся, кто богохульствовал, кто фантазировал. Запестрело, замногообразело. Появились случаи отказа брать расфасованную картошку. Казалось, нужно сделать ещё один шаг и мечта узаконится.
      Зав. отделами уже спрашивали: "Нет ли у вас рассказика для начала?"
      Не давал, не хотел унижаться. Вздыхали: "Вот бы рассказик, тогда..." Для всех было совершенно естественно, что обыкновенный творяга без нормальной работы или, там, какого-нибудь образования не имеет права начинать прозу с таких объемов. Не времена же Федора Михайловича! Сегодня те, у кого имеется писательский документ, претерпят неудобства, ущемятся в правах, останутся без хлеба, без крова, опухнут от недоедания, будут скорбеть и страдать, когда кто-то там сразу займет их заслуженный тиражный объем и отстегнет приличный кусок от праздничного пирога. И кто? Мальчишка с неизвестно какой улицы, выскочка, обесценивший долголетние завоевания, профессионализм, муки творчества и возраст, и опыт, и тернии.
      Всюду поругивали формалистов, привыкали к напору ветра, приучилась хвататься за ветви, развивали органы цепляния. А этот ветер перемен все дул и дул, снося с привычных построек безвкусные украшения. Но для каменных кладок нужна была буря. "Нет, нет - говорил уже тогда, - не революция, упаси Господь! Все одного цвета, нет ни белых, ни черных." Надеялся пробить себя, чтобы указать кто есть кто. Хотя и обжегся когда-то, но возбуждался от каждой "зажравшейся" истории, как от головокружительной высоты. Среда колола со всех сторон и всегда отвечал на уколы уколами.
      И как-то, когда забирал в редакции рукопись, подошел молодой человек, лет на пять старше.
      - Нематод, - представился, - я прочел вашу рукопись и давал одному человеку. Он заинтересовался.
      Глаза Нематода смотрели умно и уважительно. И когда он назвал имя человека, то надежда подмигнула обоими глазами. То был поэт, о котором слышал с детства, ещё не зная, что существует Союз писателей. К поэту относился не очень, но какое это имело значение, если всюду одни тычки в шею.
      - Я могу дать ему ваш телефон, - совершенно серьезно сказал Нематод.
      И поэт позвонил.
      - Добрый вечер, Леонид.
      Ксения стояла рядом и казалась гитарной струной.
      - Здравствуйте.
      - Нематод вам передал, что я хочу с вами встретиться?
      - Нет.
      - Ну что же он, хулиган! Вы и так, как я слышал, находились по мукам, а он ещё и порадовать вас забыл.
      Подумал: "Порадовать, ишь ты!"
      - Так я вас жду, Леонид. Завтра. И могу сказать, что в "Глобусе" вами заинтересовались. Вы талантливы, Леонид.
      - Спасибо, - и покраснел, обозленный на это "спасибо".
      - Кстати, вы же женаты ("и это знает!"), так что приходите с женой. Нематод зайдет и вас проводит.
      Повесил трубку, и почему-то настроение скисло. Ксения тоже молчала. Но пришел Нематод, и пошли.
      Что осталось от этого визита? Поэт - это бразильский кофе, сумрачный кабинет, халат на спинке стула, весомый литературный опыт, дерзкий язык, отцовские выражения лица, желание остаться настоящим человеком в чужих глазах. Поэт хотел быть первым покровителем.
      - Я знаю, - говорил он, - ваша книга будет иметь успех. Вы вовремя свалились. Это начало большого пути. И главное не ошибиться в самом начале.
      Ксения молчала, но нравилась поэту. А через день кислое настроение прошло. От него не осталось и следа. Зашел в редакцию "Глобуса", и зав. отделом дала бумажку, пристально следя за реакцией.
      "Социально, талантливо, верно, мастерски, глубоко, философически, с охватом, разоблачая, действенно... рекомендуется к публикации."
      Ноги задрожали, сел на стул. Зав. отделом придвинула стакан с чаем.
      - Времена меняются. Настоящему воздается.
      А редактор сказал:
      - Минимум через полгода.
      Что такое "минимум" и как его связать с "через полгода" не соображал, не помнил, как до дома добрался. Ксения не удержалась и заплакала. Тесть с тещей бледнели и багровели от избытка нахлынувших чувств. "Ты победил, сыночек", - сказал Степан Николаевич, а "сыночек" - впервые.
      Ксенины подруги обсуждали между собой самое нелепое: гонорары, телевидение, машина, дача, заграница.
      - Где ты их откапываешь, - злился, резал воздух рукой и смеялся, видно, мне предстоит ещё о них написать.
      Тоже кое о чем фантазировал. Не без греха. Хотелось испытать себя на крепость в непережитых доселе сферах.
      Ощущение победы подарило вдохновение и новый творческий подъем. Писалось стройно и легко, со свистом и песенками. Машинка стрекотала теперь в открытую, по полному праву, и можно было смело сказать при необходимости: "пишу, занят, работаю над новой книгой" или ещё что-нибудь в этом скромном виде.
      В редакции уважали, входили в личные проблемы, советовали, Нематод был незаменим. Без какой-то там корысти он хотел быть ближе к таланту.
      - Я бездарен, - говорил он без тени сожаления, - но любой талант для меня - это смысл жизни.
      Жизнь словно расширилась. Цветы распускались гроздьями. Открывалось много нового старого и нового нового. Зазывались таланты, но, естественно, мало оказывалось действительно ценного. И вот тут-то вышел "Прыжок". Произведение эмоциональное и острое. Символическое. Современное. Лучше не нужно. Как черта под всем старым и отжившим.
      Это был триумф, это было долгожданное шествие разума и справедливости. И уже была готова вторая вещь и доводился до ума сборник рассказов, пророчились переводы и переиздания. И все это без конъюнктуры, силой слова, с самыми светлыми побуждениями.
      Поэт написал очерк, где рассказал о терниях замеченного им дара, проанализировал "Прыжок". Было лестно, но все-таки не понравилось. Не вник в глубину поэт. И взбесила фраза: "И кто знает, не погиб бы молодой замечательный талант, если бы не последние события и дружеские чуткие руки помощи."
      - Он вас, Леонид Павлович, откопал, - утешил Нематод, - а вы его закопаете.
      Позже использовал эту фразу в романе.
      Потуги начала романа.
      Со мной что-то творилось. Всегда. Я совсем не знал, кто я такой. Иногда мне чудилось, что я это не я - Веефомит, а кто-то другой. Вот например, я берусь за писание и останавливаюсь, потому что не могу найти в себе себя, а нахожу какие-то конечные или чувственные "я", нейтральных личностей и падших ангелов. Иные из них живут мгновение, иные часы или дни и недели, но все же это не так много, чтобы утвердиться, что я это они или какой-то из них. Тем более, что все они исчезают, а я все живу и живу.
      И по всей видимости в этой книге вы не найдете конкретного автора, я попытаюсь растворить его во всех событиях и образах, чтобы иногда он присутствовал сам, но ошибется тот, кто посчитает, что Веефомит на страницах книги это и есть автор-Веефомит, ибо если автор действительно творец, то он и есть та по-настоящему жизненная вселенная, которой тесны любые гармоничные рамки, и это его созидательный дух рвется вон за пределы стандартов и догм, фундаментальных законов и классических теорем.
      И я не покажусь себе самонадеянным, если скажу, что существо души и дыхание предлагается вам подсмотреть и услышать. И если кто-то испытывал чувство вины перед собою, тот мой. Скажу больше, Господь Бог умер бы, внуши ему, что он смертен. Но этого ему невозможно доказать, будь он даже ребенок. Как невозможно и меня заставить поверить, что я пришел в мир ради того лишь, чтобы потолкаться среди миллиардов. Ибо вселенная - это все мы вбирающие друг друга и выходящие один из другого.
      И каждый волен выпить в меру зачерпнутого.
      Ближайшее и отдаленное, поверхность и глубина, мечты и окаменелости все это во мне, все это взрывоопасно ширится и просачивается на страницы романа, рождая мысль, оживляя мечту, сводя с ума, либо протирая зеркало ясности. Чувство расплавляется в образе и диктует свою волю будущему. Мучительный выкрик "Я - вселенная!" оживает плотью, пропитанной желанием и волей, и где-то там вдали я уже повелеваю мирами, напрягаясь, чтобы понять: что есть я в размноженном, как осколки единого зеркала, сознании тысяч идей, оправленных в плоть под названием люди?
      И ныне я, вобравший вас, войду в вас, как слово, как незабываемый образ, как вы, чтобы так же вольно и щедро вы подарили мне меня, нашедшего в вас новую жизнь.
      Итак, я - это вы,
      вы - это я.
      Но это на время забудьте, нам ещё предстоит пошагать, чтобы через эти слова ваше сознание наполнилось вечностью.
      ...Когда Веефомит томился непониманием и глупел от открытий, покуда миллионы тонн пищи перерабатывали гениальные желудки, и океаны свежайшей информации вливались в опухшие мозги, родился крошечный образ, который сидел, ходил, слушал и был неотличим от миллионов, но которому предстояло вобрать весь человеческий мир. И обреченный Веефомит начинал догадываться, что маленький образ - это его желание противостоять всему комичному и нелепому в самом себе, как отвержение такого порядка вещей, в котором набирал силы новорожденный плод.
      И ужасно медленно Веефомит постигал:
      "Мать сознания - материя, хаос - отец, а дом - его вечность. И это неугасающее сознание, разбрызженное всюду, стремится к единому, в ком будет повелевающая сила, оплодотворенное возмужавшей мыслью, выдвигающая новые глаза, формы и миры."
      И тогда Веефомит увидел рождение - тонкую стрелу мысли, пущенную из глубин материи и хаоса.
      Веефомит посмотрел на себя со стороны, стер слезу умиления, и долго было неизвестно, кто под его вдохновенную улыбку соединил слова "Вот начало романа":
      * * *
      В 1996 году, когда мне было всего тридцать семь лет, в город Калугу прямо перед Новым годом ворвалась интересная парочка. Ей - двадцать семь, а ему девятнадцать. На них не могли не оглядываться. В те далекие перевалочные времена уже никто не нуждался в добротной на любой вкус одежде. А эти двое вышагивали, словно вывались из глубины времен, к примеру, из начала восьмидесятых, штормовых и очистительных. Можно было подумать, что они артисты. Оба изрядно поизносились и представляли собой картину, совершенно не имеющую аналогий.
      Она, Зина, кругленькая рыжая веснушчатая особа, облаченная в потертый серый свитер, в душегрейке, в толстых шерстяных рейтузах малинового цвета, в синей жокейской шапочке, натянутый на конопатые уши. Ее рыжие локоны вызывающе торчали из-под шапочки, и нос краснел жаждой жизни. Он - чуть меньше её, худощавый, длинноволосый однозубый юнец, тащил в заплечном рюкзаке годовалого ребенка, а в руках десятилитровую канистру и здоровенную корзину, прикрытую сверху картиной, лицом вверх, с изображением падшей Магдалины, упирающейся в чистое кадужское небо взором, в котором застыло лукавство. Совсем непонятно, каким образом каждый наверняка знал, что это именно Магдалина. Редкие калужане останавливались и зачарованно смотрели им вслед. И Зина имела поклажу: два увесистых чемодана легко болтались в её величавых руках и, по-видимому, не причиняли ей особых хлопот. Она беспрерывно вертела головой, притопывала щегольскими валеночками, восхищаясь старинными особняками и заливалась чистым здоровым смехом. Ее спутник кряхтел и отвечал ей постаныванием.
      Теперь уже никто не поверит, что я сам оказался тому свидетелем, столкнувшись с ними на улице Циолковского. Я так и замер с широко открытым ртом, когда понял, что не сплю.
      - Раджуля! - мощно и весело выдыхала она, - смотри какая прелесть, это просто рай, я балдею!
      - Балдей, старуха, - задыхаясь, хрипел юнец и кривился от тяжести поклажи.
      Когда он морщился и говорил, его единственный зуб ненужно и пугающе сверкал, как одинокий воин.
      Они остановились возле меня и Раджик без интереса заглянул в мой открытый рот.
      - Смотри, Любомирчик, здесь мы будем жить, здесь наша судьба, - и Зинаида, подняв руку с огромным чемоданом, обвела этим указующим царственным жестом всю Калугу и близлежащие, в снегу, рощи.
      Я вовремя отпрянул в сторону, ибо этот чемодан мог запросто снести меня с лица земли.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.