- Чушь! - вскочил Строев, - никому я ничего не дарил, я себя...
      Но тут он опомнился, вяло сел. Взгляд его вновь наполнился тоской и раздражением.
      - Вот что, молодой человек. Я вынашиваю планы. И никого не намерен в них пускать, слышите! Я не хочу обманывать ожиданий. Если и напишу, то не скоро. Я не молод, как видите, всякое может случиться.
      - Что вы, вам ещё жить да жить, вы ещё пораду...
      - И потому прошу довести, если это необходимо, мои слова про планы до читателя.
      - А в общем, - волновался корреспондент, - это будет о смысле жизни, с человеческими идеа?..
      - Это ещё не определилось, - отрезал Строев.
      - Ясно. А конфликты?
      - Я же сказал.
      - Ясно. Может быть где будет проходить действие? Вы о месте действия всегда давали интервью.
      - Всё, - поднялся Леонид Павлович.
      - Понятно, тогда последний вопросик.
      И корреспондент взглянул своим отработанным умоляющим взглядом.
      - Задавайте.
      - Это будет в вашем излюбленном методе?
      Строев вздрогнул, будто его застали за постыдном делом. И уже не скрывая раздражения и неприязни к востренькому лицу, сказал:
      - Идите-ка, молодой проныра, к черту! Он вас давно ждет. Если бы вы понимали, где сейчас моя голова!
      - О, ваши великолепные парадоксальные обороты! Вы по-прежнему будете вставлять их в диалоги?
      Строев ещё раз вздрогнул. Но теперь уже не от вопроса, а от того, как, ему почудилось, он был задан: "Неужели не без ехидства и издевки, настолько ли умен этот вездесущий?" На востреньком лице корреспондента ничего, кроме мольбы, не отражалось, и в глазах застыло прошение. "Сам вокруг себя чертей рассаживаю", - отмахнулся от глупых подозрений Леонид Павлович.
      - Поживем - увидим, - философски ответил он на вопрос.
      - Верно! - задвигался корреспондент, отступая на шаг, - а этим летом вы куда-нибудь собираетесь? Будете в Москве или уедете поближе к природе, чтобы там в тиши...
      "А он не лишен патетики, - заметил Леонид Павлович блеск в глазах у разошедшегося корреспондента, - или дурак, или умен тайно. Но все равно бедняга".
      - А может быть, вы съездите на Север, чтобы ну, там, набраться...
      Долго бы не удалось Леониду Павловичу освободиться от диких вопросов, если бы не спасительная Светлана Петровна. Она за Леонида Павловича жизнь могла положить. Услышав голоса в кабинете, жена пришла в состояние опасное. Леонид Павлович все усилия приложил, чтобы пойманный корреспондент выбрался из квартиры в полном здравии.
      На лестничной площадке его обступили коллеги и принялись уговаривать и напирать, выуживать и обещать, но счастливчик отделался умнее, чем кто-нибудь из них на его месте: он сказал, что "старик" непрошибаем, "сила", "созерцает мир через окно", и что лучше подождать, когда он войдет в норму. Ему, конечно, не поверили и с завистью смотрели в спину. Она-то им точно подсказывала, что в завтрашнем номере газеты "П", за подписью К.М., появится шикарный репортаж, где всем обеспокоенным и растерянным читателям будет разъяснено то, что они и хотят услышать, но совсем, конечно, не то, о чем ни один житель Москвы и её пригородов, да и всех дальних селений не знает.
      * * *
      Об этом догадывался только один человек на свете. Можно сказать, что он наверняка знал, почему Строев "бросил перо", возможно, знал лучше, чем сам Леонид Павлович. И не потому, что человек этот был ясновидящим или там чернокнижником. Не поэтому.
      Человек этот попросту знал Леонида Павловича ещё с тех пор, когда он не был таким известным; он помнил о его слабостях, тонкостях и потенциях, он плыл с ним на белом теплоходе по ночной реке в какой-то давно прожитой жизни. Он мог бы сам написать, кто прыгнул, а кто остался, он вспомнил бы, почему прыгнул, но человек этот давно не жил по законам реальности и поэтому ничего не написал, считая, что всякое достоверное изложение ничего не стоит, кроме стоимости газетной информации о текущих мировых событиях. Он мог бы лишь устно сказать, что один хотел доказать другому, что тоже может стать ему равным, осуществиться, но, как оказалось, порыв есть порыв, а осуществление - постоянное движение. Но человек этот не хотел обсуждать дела давно минувших дней, он жил теперь в иных мирах, об этом болела душа его.
      Жил он, как все видели, холостяком, инженерил, изобретал всякие штуки, иногда даже получал за изобретательство деньги и не прочь был почудачить. Зовут этого самоуглубленного человека Кузьмой Бенедиктычем. Он теперь совсем уже не молод, и никто бы не сказал, что был он когда-то женат. Я бы первый бросил куда-нибудь камень за такие подозрения. И каково же было мое изумление, когда он однажды сам поведал мне о женитьбе на девице странной и таинственной. Это совершенно особая история, таких ещё не было под солнцем, и, проявив уважение к личности Бенедиктыча, я должен изменить своим принципам и выписать её подробно. Тем более, что он пока опять засел за свои, одному ему понятные чертежи, и потому образовалась явная брешь в сюжете и водворилась затишье в политической борьбе.
      Как мне рассказывал Бенедиктич, "в лужу" он сел (то есть женился) давно, год не помнит, а помнит, что был тогда молод и горяч, претендовал на грандиозную судьбу, на известность и прочую чепуху. Но претендовал тайно, так скрытно, что и сам об этих притязаниях не знал. Те причуды его характера, которыми он сейчас блещет, составляли в то время главную достопримечательность его личности. Он мог спать, где попало, есть, что попало, сутками не смыкать глаз, то вдруг педантично заботиться о внешнем виде, а то доводил носки до железобетонного состояния, и можно подозревать, что это он прыгнул с белого теплохода, хотя и Леонид Павлович прыгнуть тоже мог. Тем более, что он тогда Кузьме все чего-то доказывал. Они оба тогда писали тенденциозные рассказики и по традиции русских юношей замахивались на устои. И, естественно, обожглись, после чего Кузьма с особым упоением занялся современной музыкой, самовнушением и самим собой. Веры, как известно, во все времена маловато, а в те - особенно не хватало. И Кузьма пошел к себе, а не в магазины, где, к тому же всегда были очереди. Равнодушный ко всяческим мирским соблазнам, он, однако, мог по долгу обсуждать и социальные тонкости, и новые прически, причины роста и понижения производительности труда, и разбирался даже в таком понятии, как рентабельность. Строев заслушивался, когда Кузьма фантазировал о будущем комфорте, о чудесах электроники и грядущего сервиса. Но на деле он оставался безразличным к любым переменам и сервису. Что-то начинало грызть Кузьму. И изменись мир - он все равно остался бы устремленным к чему-то иному, отстраненному от общих страстей, обсудил бы новшества и сказал бы: "мо тань го ши" - китайскую фразу, запомнившуюся из банальной брошюрки, а, сказав, вновь бы вернулся к себе, чтобы проверить: подействовали ли эти новшества на его неведомый внутренний мир. Кузьма вырабатывал ценности. Из сотен тонн породы - крупицы истины и смысла. Этот мучительный процесс бросал его во всевозможные крайности, душа жаждала меры, отвержение и принятие выкладывали ступени чего-то великого и главного, от чего можно будет оттолкнуться и полететь.
      Но Кузя жил. Он общался, он сам не знал, что в нем творилось, не увидел процесс, и, будучи от природы чувственным и любопытным, попался на крючок.
      Поразительно изменчивы женщины! Это поймешь, если проследить, какие они были два века назад, какими становятся ныне. Но их главное назначение чего-то требовать и требовать от мужчин. И мало кто постигает - чего именно они требуют. Лишь Кузьма Бенедиктович знает - почему. А тогда даже и не догадывался.
      Он тогда и предположить не мог, сколько этих чудесных и коварных существ бродит по планете. Вот все мужчины в чем-то одинаковы, похожи один на другого. По крайней мере, нет такого разнообразия, как у противоположного пола. И такого коварства нет, такой выдумки и смекалки, когда дело доходит до завоевания. И что интересно: на улицах не пристают, как мужчины, в лоб не действуют, а все равно сети у них прозрачнее и прочнее. И у каждой своя методика. "Сколько женатых, - говорит с усмешкой Кузьма Бенедиктович, - сколько и пойманных на самодельный крючок". И после таких слов улыбка с его лица сползает, глаза туманятся, губы кривятся, словно острый крючок действительно вонзился в нежную мякоть.
      Его уже тогда не так-то просто было провести на мякине. От рождения он недоверчив и осмотрителен. Он был не прочь поболтать с женским полом хоть до утра, рад был произвести впечатление, но когда ситуация подталкивала к более серьезным процедурам, терялся как-то, конфузился, так как по рассказам парней знал, что дальше необходимо применять волю, продемонстрировать стойкость и ещё что-то, что-то там почувствовать и чем-то противоестественным заниматься, в необходимости чего он очень сомневался, считая, что и без этого общение может быть полным и гармоничным. К тому же, из рассказов тех же парней, он знал, что все эти процедуры могли кончиться нежелательными и уродливыми последствиями. А о семье у Кузьмы тогда и полмысли не было. Правда, поддавшись общему мнению и мужскому самолюбию, он, раза два, с помощью допинга, пытался освоить хотя бы азы, как учили, чтобы не чувствовать себя белой вороной, но у него не выходило, а выходили преказусные штуки, от которых он потел и краснел, чем вызывал у своих жертв то гнев, то смех, то жалость, но ни то ни другое не служило ему вспоможением, лишь усиливало извечную ностальгию вырваться из круга "предрассудков" к истинным поискам назначения и цели.
      Кому-то такое поведение может показаться подозрительным. Но, забегая вперед, могу сказать, что Кузьма был вполне нормален и даже слишком нормален, попросту, в те давние времена сексуальные дела человечества пришли в тупик и явное запустение. Я сам тогда жил и порой вспоминаю многих девиц с содроганием.
      Ту же, что поймала Кузьму на крючок, винить особо не в чем. Она женщина, и в ней закон притяжения, который действует порой совершенно непознанно. И не будь Бенедиктыча, люди ещё долго бы не узнали о том, что откуда берется.
      Случилось так, что "чудак" Бенедиктыч увлекся поглотившим тысячи умов течением, занятым осмыслением и практическим применением таинств Востока. Тогда же Ленька Строев собирался ехать к "лучезарной Ксении" в Москву, вчерне набросал свою повесть "Прыжок" и заслужил у окружения признание и прогнозы на успех. Леньку окружали цветаевские девушки, они любили сидеть в его комнате при свечах, читать стихи, курить и грызть печенье. Они пописывали и были очень остры на язык. Конечно, и они чего-то добивались и на что-то надеялись, но были не такими уж серьезными фигурами, как те, у кого право на лидерство на лице написано. А Кузьма тогда считал умы того и другого пола совершенно равными и в способности самостоятельно объять мир. Теперь он говорит, что это мнение и привело его к трагическому казусу, так глубоко изменившему его внешний и внутренний облик.
      Тот злопамятный вечер состоял из трех подружек, комнаты в квартире Строева, двух диванов, шкафа, стола, фиолетовой картины, на которой изображался железный робот, душащий двуглавого дракона, шума машин за окном, чая с хлебом и маслом, стихов Цветаевой, сигарет и запахов ужина, просачивающихся сквозь дверные щели.
      Лидер среди подружек, по фамилии Свинич, когда все обговорили и Строев явно затосковал по маминому ужину, неожиданно заявила, что открыла необыкновенного человека и стала ему другом, что лучше людей нет и не будет. Кузьма зевнул. Он мало доверял Свинич, она каждый месяц кого-нибудь откапывала и закапывала, но Строев насторожился и погрозил пальцем, сказав, что быстро некоторые изменяют кумирам. Он умел высмеять себя и своих излишне ярых почитателей публично. Свинич возбудилась. Она всегда возбуждалась, когда на ней сходилось внимание - положительное или отрицательное. Тем более интерес к ней со стороны Леонида и Кузьмы поубавился, потому что Свинчу хоть и была молода, но уж слишком доступна и обычна, любые внушения и идеи за ненадобностью смывались с нее, как с гуся вода, обнажая неистребимое желание быть первой и обязательно покорить, ну хотя бы своими вполне женскими ногами. Когда ей не удавалось, она становилась опасна мстительностью, она превращалась в препротивнейшее существо на свете. Но зато она писала стихи и могла развлекать компанию болтовней и последними слухами. Подружки благоговейно внимали ей и верили каждому слову. Она их находила где-то время от времени - каких-то сонных, заклеванных её идеями о женском образе жизни.
      Кузя собрался выйти в коридор, когда проскочили заветные слова: "агни йога", "веды" и ещё что-то до боли родное. Он закурил сигареты и впился в Свинич, которая светилась равно пропорционально зрительскому вниманию. У слушающих пересохло в горлах, когда Свинич поведала, что у этого "Нового человека" настолько мощное самовнушение, что он за каких-то несколько недель приобрел азиатские черты лица. У Кузьмы нервно задергалось веко, когда Свинич прошептала:
      - Он знает, когда я приду, если я об этом не предупреждаю. И оставляет записку, если знает, что приду, а сам уходит.
      Строев хрипло спросил:
      - А где он живет?
      Свинич словно проснулась:
      - Кто?
      - Ну этот, твой парень?
      - Какой?
      Строев обозлился. Она итак в последнее время пугала его своей психикой, а теперь вот дурака делает; он подумал, что все это из-за того раза, когда она готова была, а он...
      - О ком ты говорила? Ты что это, Свинич?!
      Кузьма поморщился, сейчас начнется грызня. Свою фамилию бедняжка ненавидела, и её можно было понять. Но сейчас она нисколько не обиделась, наоборот - расхохоталась.
      - Да это же она, дурачки! Женщина!
      И тут все рассмеялись. А вдобавок оттого, что "женщина" в её устах прозвучало очень уж двусмысленно и уверенно.
      - Ну и где она работает? - вытирая ладонью потный лоб, спросил Ленька.
      Свинич объяснила, где Татьяна проживает и работает. И не желая терять внимание, предложила:
      - Хотите, я её могу сейчас сюда вызвать?
      - Валяй, - разрешил Строев.
      Свинич умчалась. Пока она звонила, каждый обдумывал, как предстать перед новым человеком.
      - Чего доброго, она ещё и мысли читает, - пошутил Строев и зародился спор: действительно ли есть такие, что читают мысли или это все трюки. Но вернулась Свинич.
      - Сейчас будет. Я ей про тебя ещё раньше рассказывала, - обрадовала она вмиг покрасневшего Строева, - и про тебя тоже.
      - А че про меня, - смутился Кузя.
      - Ты же тоже интересуешься Востоком, - пояснил за Свинич Ленька.
      Разговор как-то не вязался. И когда пришла Татьяна, напряжение измучило всех до неприязни друг к другу. Она вошла, и сразу всем стало видно, что этот человек несет в себе нечто. У неё были и осанка, и достоинство. У неё умное выражение лица. И глаза, в которых тайна. Она была среднего роста, можно сказать, крупная девица с действительно темноватым, в чем-то раскосым лицом, огромными карими глазами, короткой прической и сдержанным молчаливым ртом. Фигура и движения у неё несколько угловаты, поступь твердая, а кисти рук и пальцы довольно изящные, как говорят, не лишены вкуса.
      При Новом человеке Строев преобразился. Он всегда был не прочь произвести первое впечатление. Энергичен, словоохотлив и остер. Кузьма поначалу едва поспевал за ним. И ему было желанно привлечь внимание.
      Татьяна, в основном, молчала. Она, по-видимому, была неразговорчива. Девушки боялись показаться глупыми, и только Свинич, на правах посвященной, безудержно хохотала и больно подшучивала над горячностью разошедшихся "мальчиков".
      Ум Свинич всегда поражал Строева. Ее ум напоминал ему яркий нелепый цветок. Она могла порассуждать и вникнуть в любую тему, она употребляла различные по сложности термины и знала, казалось, все. Она с необычайной легкостью манипулировала сложными понятиями и входила в труднейшие жизненные явления, как в собственную ванную. Она знала многие детали и тонкости. Все, что Ленька и Кузьма постигали ценой крови, пота и трагизмом потрясений, ей доставалось запросто - ценой энергии, затрачиваемой на открывание рта и вибрацию языка. Ленька тогда только догадывался, что есть уйма людей, для кого знания, будто та или иная одежда, используются по погоде, моде и примитивнейшим замыслам. Можно было заговорить о сельском хозяйстве, и у Свинич имелись те или иные цифры, о коих никто не слыхал, о Римской Империи - вот вам и имена диктаторов, фараонов, мыслителей; о философии - тоже не дунька - теорию отражения изложит, что такое материя чуть глаза к потолку поднимет - и объяснит. Такая уж природа отличников.
      Скакали от темы к теме. И удалось произвести впечатление обоим. Именно вот таких парней Татьяне встречать не приходилось. Глаза у всех поблескивали, когда Кузя, увлекшись и воспылав, унесся в бесконечности космогонии и космологии. Он так расширил стены дома, что все действительно увидели бескрайнюю вселенную, и вечный холод проник в тела слушающих. Ленька побаивался друга в такие вот гипнотические минуты. Ему казалось, что тело и сознание насильно оторваны от родной планеты и заброшены в снегопад звезд, в черное, одинокое безмолвие. И звезды, и свет, и ветер пространства были ему холодны, они страшили, и хотелось, чтобы стены сошлись, и вернулся посильный привычный земной объем. И они в конце концов сходились, но потом, порой, хотелось вновь испытать это странное состояние, увидеть себя где-то там, среди холодных звезд и мудрого хаоса.
      Кузьма до того отрешился от комнаты и слушателей, что не заметил, как в его страстные образы гармонично и мелодично вплелись точные дополнения и фантазии новоявленной Татьяны. Возникало впечатление, что речь ведет один человек на два голоса. Замолкал на секунду-другую он, и, именно когда нужно, подхватывала она, продолжал он, и всепонимающе ждала она. Словно спасающий мир уютный Ноев ковчег плавно покачивался среди великих вод, грезя о своем легендарном пристанище. Поистине, то была необыкновенная поэзия!
      Слушающих сковал столбняк, когда мелодия их голосов ровно и безмятежно утихла в объятиях торжествующей мысли. Говорить было не о чем. Любая бы земная тема прозвучала бы теперь ничтожно. Строев поежился, ему почему-то вспомнилась рукопись "Прыжка", и почему-то вспомнилась она с неприязнью. Тем не менее, он был рад за друга. Хорошо идти вот так, рука об руку, имея высокие идеалы, свободные мысли, будучи чуткими, бесстрашными перед неведомыми мирами. Конечно, Кузя максималист, но ведь и жизнь, выходя на свет, отважно и беспощадно разрушает родную скорлупу. Ленька уже тогда оценивал многое трезво и со стороны.
      И всем бы было после этого вечера вполне хорошо, если бы со Свинич не случилась истерика. Ее ум, не привыкший к подобным перемещениям, отказал ей, а затем взбунтовал против опасного напряжения. Она не желала так далеко отрываться от земли. Но так как являлась натурой чувственной и любвеобильной, даже поэтической, тоне могла не ценить возвышенного, и вообще считала любые проявления чувств естественными и давала им волю и масштаб. У двух её подруг нервные системы были более устойчивы, они хоть и слушали с благоговейным почтением, но зато успешно давили и давили в себе излишние эмоции, ибо считали себя неудачно рожденными и слишком мелкими для привлечения к себе интереса.
      А у Свинич - артистизм, перевоплощение и слабые тормоза. Сначала все подумали, что она увидела что-то смешное в лице Строева и поддержали её смех, но посмеялись - и хватит, а она - бедняжка, продолжала сотрясаться своим тоненьким тельцем, и скоро лицо её неузнаваемо исказилось, губы побелели, и когда ей дали воды, она разрыдалась.
      - Ну вот, - сокрушался Строев, - дофилософствовались.
      Прямо-таки бедствие с этой Лидой! Никто тогда не подозревал, что истерика имеет ещё и тайную причину. Натура пылкая, влюбчивая и злопамятная, Лида активно ищет идеалы, и, находя, желает владеть ими безраздельно. Обитая между небом и землей (самое неудобное положение), она вся состоит из банально возвышенного, и все её достоинства в любой момент могут превратиться в навязчивый и самолюбивый сор. Умна и глупа одновременно. Она опасна, эта Свинич, когда теряет высоту в глазах подруг и знакомых, она сделает все, чтобы попытаться вернуть к себе внимание. И ныне она почувствовала, что теряет его. Она хотела единолично обладать Татьяной, её внутренним миром, она желала, чтобы Татьяна впускала в этот мир только её, Свинич, со всеми бесконечными историями о любви, о том, что она ответила этому и чем её поразил тот, она надеялась, что будет безраздельно вливать в это восточное спокойствие свои беды и радости, точно так же, как если бы Татьяна была бессловесной коммунальной кухней, где вокруг общей плиты идут постоянные смертельные сражения. Сегодня её чуткое женское ухо уловило в прозвучавшем не только вечность, но и потерю, и, как всякий ребенок, Свинич не желала отдавать свою любимую игрушку без слез и ненависти, к которой, к тому же, примешивалась вполне понятная женская зависть. Все-таки Кузьма был совсем не безобразен. А бедной Свинич так не везло на порядочных парней.
      Понятно, что незачем было бы так скрупулезно углубляться в чудесную Лиду, если бы через месяц она не стала сообщать всем о желании уйти из жизни. Часами она могла просиживать под дверью татьяниной квартиры, делалась то несчастной, то гордой, подбивала знакомых рыцарей на "бой быков" с Кузей, инсценировала собственные похороны, короче, всячески отравляла сладость уединения двух возвышенных людей, увидевших один в другом лучшие образы своих воззрений и мечтаний. И можно по-человечески понять бешенство Свинич (о, кровавые ноги эмансипэ!), так как кому теперь не интересно заглянуть в двухкомнатную квартирку, где Кузя и Таня днями и ночами сидят то на балконе, то в комнате, пьют чай, курят, смотрят в друг друга и говорят о главном.
      Да простится мне, как простил я себе, этот горбатый реализм!
      Было лето и комарики. Были звезды и чужая квартира, которую по случаю снимала Татьяна, была чужая рассохшаяся мебель, и не было света в коридоре. Царила жажда познать тайну этого ровного и странного лица. Кузя порой зримо видел того, кто стоял за этими глазами, чей-то изломанный сорокалетний облик. Кто и откуда? Но Татьяна не пускала его в восточные таинства. Она была мудра и уверенна, как само райское тело культового Будды. Она была степенна и углублена. "Еще рано", - говорила она, и он обижался. В его голову врывались всякие мысли. И уже тогда он подумывал о ней скептически, но слишком велико было в нем исследовательское желание распознать, что откуда берется, увидеть взаимодействие мозговых механизмов, узлов, поршней и винтиков.
      Кузьма нырнул.
      Женщина, не похожая ни на одну женщину, без этого банального женского кокетства, желания завлечь, умнейшая и свободная женщина! Он высасывал из неё биографию, он следил за каждым её движением, он рассказывал ей о космосе, и у них вновь получалось синхронно и торжественно.
      Приходил Строев и слушал, и тоже восхищался, и уходил чем-то смущенный.
      И что-то между ними нарастало и ширилось, и Кузьма чувствовал, что вот-вот и он ухватился за тонкую нить её загадочной сути...
      А потом у них случилось это безобразие. Как-то Кузьма остался ночевать, лег, а Татьяна была тут же за стенкой, и он слышал, как скрипнул диван под её телом. К этому моменту их обоих измучила эта самая недосказанность. Они были знакомы три недели, проводили сутки напролет вдвоем, сошлись, казалось, в том, о чем никому и не снилось, гармонии достигли полнейшей. Но стена отчуждения по-прежнему была высока между ними, как проблема доверия между двумя государствами. Они все ещё холодно изучали друг друга, гадая, что же скрыто за умными словами (пусть и истинными), за родством душ и почему так и не удается проникнуть в самый наиглубочайший смысл. Кузьма вступил на дорогу Меры, и очередная крайность жизненной ловушкой манила его силы. Искус.
      И теперь, лежа во тьме, он думал:
      "Если она действительно мне сестра по крови, то это докажет последний шаг. Она останется или такой свободной, как и есть, или же..."
      Он прислушался, стояла мертвая тишина. Почему так притягателен её взгляд? Неужели она с помощью Востока убила в себе женское?
      Он вслушивался, гадал, и ему чудилось, что через стенку, оттуда, где чужая мебель и чужая судьба, поступают какие-то неслышные призывы. Шторы наглухо закрывали окно. В комнате застоялся нежилой одинокий запах, и Кузьма ненужно лежал в чужой постели, бессильный уснуть. Форточка открыта, но дышалось ему тяжело. И противно было слышать стук сердца, от него тошнило и усиливалась тревожность. Прошел час, другой, но ему казалось, что рассвет не наступит никогда. Идти или не идти, разрубить одним махом узел, правильно ли он увидел, или вбил себе фикс-идею? И думает ли она об этом, может быть, её ничто не мучает, она не чувствует, что нечто между ними стоит? Он слышал и слушал, и в голове его стоял гул, как в пустой бочке. Душа жаждала покоя, разум понимал всю глупость творящегося, организм утомился и начал омертвевать, ещё мгновение, и Кузьма бы ушел из реальности в сон, когда в полнейшей тишине что-то звонко щелкнуло (то ли дверь отошла, то ли мебель рассыхалась) и так отозвалось в глубине измученного сознания, что мистический ужас обуял его, пронзил мозг острой длинной иглой. При этом тело его осталось неподвижно, он не вздрогнул, ни один мускул не шевельнулся. Но этот гигантский ужас вонзился в самый мозг, казалось, щелчок произошел внутри головы, где что-то лопнуло пополам, озарив сознание гибельной предупреждающей вспышкой. И мозг воспылал, пораженный каким-то непознанным доныне страхом.
      Он вскочил. Он понял - ещё один щелчок, и придется безнадежно лечиться в уединенном заведении. Так он и не разобрал, ни тогда, ни спустя годы кто явился источником этого безобразия.
      "К черту! Это предел!" - бормотал он тогда, закутываясь в одеяло и подозревая её и весь мир во всевозможных грехах.
      Босиком он направился к дверям, и они скрипели, и он задерживал дыхание в страхе, что столкнется с нею в темном коридоре, он открывал дверь в её комнату и заглядывал туда незваным пришельцем, и как будто это не он шепнул: "Таня!", когда она резко села, и тусклый лунный свет ночным молоком залил её голые плечи, страх покинул его, и сознание наполнилось вихрем обычных мыслей.
      - Таня, - он уловил, что голос звучит жалобно, добавил твердости, - у меня лопается сознание, я схожу с ума. Вылечи меня, если это ты.
      И понял, что эти слова заготовил давным-давно.
      "Я уже засыпала, - то ли радостно, то ли сонно сказала она.
      Ему сделалось тепло от её голоса, он шагнул, сел и ткнулся лицом в шершавое одеяло, прикрывавшее её ноги. Он почувствовал себя здоровым и свободным. Она сочувственно и осторожно погладила его по голове. Он улыбался и, подняв голову, пытался разглядеть её глаза. Они были темны, и ему казалось, что по её губам скользит властная улыбка.
      Но ему было все равно. Спасение! И он даже был рад и не обижен, когда она сказала "Рано", и у них в этот раз ничего не было. Он совсем не настаивал. Радость освобождения от ночного ужаса заменила ему все земные наслаждения. От её прикосновений он сделался ребенком. Он благодарно доверился её уму, её сочувствию и пониманию.
      И когда это наконец случилось, он уже безо всякого удивления познал, что Татьяна, спокойная и медлительная, не лишена женских волнений, что ничуть не поубавило признательности к ней.
      Никто бы не нашел в ней особой перемены, она не вызывала в нем обязательств, наоборот, - поведала, что по натуре одиночка, и заботы о муже не для нее. "От меня любой сбежит". И Кузьма молча соглашался. Он полностью полагался на нее. Верил. И потом, она всячески давала понять, что это временное явление, и что для неё желаннее аскетизм.
      Ленька был занят рукописью, но иногда заходил, заглядывал в глаза.
      - Смотри, - сказал он как-то наедине, - как бы чего не вышло.
      - Ты же знаешь её, - отвечал Кузьма.
      - Да, - задумывался Строев, - она совсем не похожа на других.
      Но и он ошибся.
      Нельзя сказать, что у неё был какой-то план. Все дело в том, что если женщина и имеет идеалы, стремится к ним, живет аскетом, тем не менее в глубине её плоти спит женщина. Приходит день, она начинает незаметно для себя стремиться с помощью этих же аскетических идеалов к тому, что заказала ей природа. Факт, которым пренебрегают романтики.
      Их близость постепенно вошла в норму. Но он был свободен, она также. Он узнавал о ней все больше и больше. Он понимал, что откуда берется. Он нырнул и пил, думая, что не выпьет.
      И вот однажды он вздрогнул. Это случилось, когда он мимоходом заметил, что в коридоре что-то серьезное с проводкой, не работает звонок, краны текут, и с каждым днем что-нибудь ломается, и она вполне легко и как-то невзначай ответила, что вот, мол, нет мужских рук. Он и вздрогнул. Им обоим было все равно, что сломано, а что нет. Квартира чужая, за неё и так приходится переплачивать, инструментов нет, скоро съезжать. Но ведь зачем-то была произнесена эта губительная фраза про мужские руки. Она увидела его глаза, тут же опомнилась, покраснела и заверила, что это не повторится. Она знала, что он ценил её за стремление, за взлет над бренным.
      И он постарался забыть этот случай. Скоро он узнал, опять без прежнего интереса, кто стоял за ней, он сам подобрался к нему, в пух и прах разбив её восточное мировоззрение. Вся эта агни-йогистика была для её учителя средней школы (сорокалетнего, кстати) и для неё - уходом, самогипнозом. И ему стало скучно. Он добрался до дна. И тогда понял, что любовь - это постоянная непознанность, это бездонность. Но где её взять, если в головах обыкновенные таблицы умножения или телевизоры с антеннами извне? Потом он как-то болезненно начал замечать, что она стала стремиться ему угодить, не доказывает, не спорит, обходится бережно и заботливо. И пусть бы. Это ведь так прекрасно. Но вот - о, разочарование, ты отвратительно! - как-то незаметно и невзначай исчезла в разговорах синхронность и торжественность, она теперь только слушала. И он понял, что этот механизм отключился в ней за ненадобностью.
      Во имя же былых устремлений он решил порвать немедленно. Она согласилась, но в глазах её он увидел тоску. И тогда он осмелился впустить в сознание давние подозрения о её вполне обычных способах борьбы с женщиной, когда они не были знакомы. И Кузьма познал маленький закон: женщины абсолютно всегда хотят предстать чище, чем на самом деле, в отличие от мужчин, которые иногда рады показаться падшими и грязными, зная, что их за это кто-нибудь да пожалеет. И с тех пор Кузьма завел трубку.