От десятой луны до четвертой

Подумав, я послюнявила палец и поводила им по письму. Так и есть – над строчками беззаботной записки проступили другие строки.

Все понятно. Ректор мог обслюнявить это письмо со всех сторон, купать его в лимонном соке или молоке, жарить на раскаленной сковородке и посыпать магнитным порошком – и все это с отрицательным результатом. Чернила реагируют только на слюну членов нашей семьи, папино изобретение. Главное – удобно, просто и надежно. Сестра всегда имеет пузырек.

Я вчиталась в проступившие строки, и в ушах у меня зашумело, застучало.

Тетя писала, что Легиону с потерями, но удалось отбить нападение Левого Крыла, которое бесславно признало поражение. Думая, что сейчас самое время, Боевое Сопротивление вывело свои отряды на улицы Хвоста Коровы. И их уничтожили… Горстке сопротивленцев удалось выскользнуть из города, и они скрылись в Долине Ушедших. Долина окружена. Жива ли сестра или нет, тетя не знает, но если бы она была жива, то добралась бы до нее, тети, – уж ей бы место в подвале нашлось, да и дюжине друзей тоже запросто. Так что, похоже, она погибла, как и большинство ребят.

"Доигрались! – звенело у меня в голове. – Доигрались!!!"

Я отчетливо вспомнила, как в последний раз плакала ночью сестра перед моим отправлением в Пряжку.

А я, что теперь я скажу папе с мамой?!

Потайные строчки таяли, исчезали у меня на глазах, унося с собой страшные вести.

Прозвонил полуденный колокол. Его звон доносился, как сквозь вату, толстую пушистую белую вату.

Лекция окончилась.

Мы построились парами, чтобы идти на обед. Послушно двигаясь в общей колонне, я чувствовала странное раздвоение: часть меня с застывшим лицом старательно шагала по коридору, другая часть летела рядом, но на некотором отдалении и с интересом смотрела на первую. И что-то мешало им слиться обратно в одну меня. И я по-прежнему почти ничего не слышала вне себя, зато прекрасно слышала, как струится моя кровь, стучит сердце, шуршат легкие.

Мы вошли в пансионатскую столовую, которая находилась в подвале преподавательской, западной части Корпуса, и чинно уселись за длинными некрашеными столами.

И тут на обед подали излюбленное блюдо Сильных, какую-то приторно-кислую гадость, состоящую, по-моему, в основном из переваренной, осклизшей от такого обращения моркови.

Все-таки пищевые различия у двух народов зачастую остаются самыми труднопреодолимыми. Чтобы есть такое, надо привыкать к нему с детства.

Этот шедевр кулинарии и соединил вновь мою расколовшуюся душу, что-то лопнуло внутри, смешалось все, и ненависть к Пряжке, и тоска по Ракушке, и письмо тетушки, и гадость вместо еды, стало все равно, совсем все равно, что дальше будет.

Я поднялась со скамьи и с воплем:

– Пусть это лопает тот, кто стремится к беложоповой недосягаемости! – влепила миску в стену.

Побеленную стену морковка очень украсила, а я продолжала орать и бесноваться, не слыша саму себя.

Мой бунт никто не поддержал, все в оцепенении вцепились в миски и испуганно глазели на то, как я выступаю.

После замешательства среагировала наконец охрана, подбежала ко мне и профессионально скрутила локти.

Все это, конечно, было неслыханным для пансионата скандалом, а уж моя первая фраза была прямым государственным оскорблением.

Папа бы меня за нее точно треснул по затылку, несмотря на то, что он на нас и голоса-то никогда не поднимал. Он всегда говорил, что насмехается над обычаями других только полный дурак, а умный старается понять. А я плюс ко всему оскорбление сгоряча еще и сформулировала неправильно.

Ну и пусть! Зато сказала, что думала, впервые за все время, что нахожусь здесь!

Несколько веков назад у Сильных был смешной обычай, связанный вот с чем: на одном из островов за пределами Чрева Мира росли грибочки интересного такого вкуса и легкого взбадривающего действия. Их добавляли в пищу, говорят, было очень вкусно. Из-за дальности этого острова и трудности доставки грибочки были страшно дорогими, поэтому позволить их себе могли только самые богатые и властные лица Хвоста Коровы. Кроме перечисленных свойств, грибы обладали еще одной особенностью: не к столу будь сказано, кал после них сильно светлел. А если семья потребляла их регулярно на протяжении минимум трех поколений, он вообще становился белоснежным.

Это было отличительной чертой истинной аристократии и сразу выдавало примазывающихся к ней выскочек. Поэтому и практиковалась процедура, так сказать, удостоверения своей знатности, когда претендент в императоры должен был публично, при большом стечении народа, сидя спиной к вышеупомянутому народу накласть в прозрачный хрустальный горшок и наглядно доказать всем, что он именно тот, кто имеет полное право на власть и трон.

Наших предков этот обычай веселил несказанно: вся торговля грибами шла через Ракушку, в ней они отнюдь не были предметом роскоши, и поэтому претендовать на титул императора соседей с чистой совестью могли даже портовые грузчики.

Потом все грибы на этом острове выбрали, грибницу повредили, праздник кончился. Белоснежные испражнения остались в прошлом…

А теперь, при всем честном народе, я не только охаяла сегодняшний обед, но еще и плюнула, можно сказать, в душу государству.

Пыточная для меня, конечно же, уже не годилась. Сначала надзидамы даже растерялись, но потом прибежал вызванный начальник охраны, пошептался с ними и охранники поволокли меня в Перст.

Мы миновали подземный ярус башни и выбрались на первый. Оказывается, внутри Перст был полым до самого верха, как старое дерево с трухлявой сердцевиной. Помещения располагались в его толстых стенах, а внутренний колодец обвивала спиралью лестница, поднимающаяся от яруса к ярусу вплоть до самого верха.

До верхней площадки мы не добрались, до нее оставалось яруса два, не больше. Начальник охраны отпер дверь, и меня запихнули в узкий каменный мешок с высокой щелочкой-бойницей в стене, сквозь которую беспрепятственно проникал ветер. На полу лежала куча старой соломы. Все.

Дверь закрыли и замкнули.

Я швырнула в нее ложку, которая все это время так и была зажата у меня в кулаке, и заметалась по камере.

А потом вдруг резко устала. Упала на колючую солому, съежилась на ней на боку, подтянула коленки к подбородку и заснула.

Глава двадцать седьмая

НА ЗАКАТЕ

На закате я проснулась. Раскрыла глаза и поняла, что боль моя никуда не делась, никуда не ушла.

Сопротивление разбито. Сестра в лучшем случае убита, в худшем попала в подвалы для мятежников, а то, что там творится, хуже смерти. В самом невероятном же варианте она с горсткой сопротивленцев в Пуповине, где они все равно не смогут долго продержаться. Вот и все, пришло то время, когда завтра просто не будет…

Безысходная тоска, бескрайняя и безнадежная, затопила меня.

Что я скажу маме с папой? Что я теперь буду делать? Зачем мне теперь арбалет? Да и им он победы не принес…

Я опять заметалась по узкому каменному мешку, не зная, как выплеснуть из себя эту жгучую тоску, хоть немножко облегчить душу, пока она не прожгла меня насквозь.

Видимо, эта камера и до меня была тюрьмой для многих. Еще во времена настоящего гарнизона. Стены ее были кругом исчерканы, узники развлекались, выводя на ней разные надписи.

В глаза мне бросилась одна, видно, тоже нацарапанная каким-нибудь доведенным до отчаяния бедолагой, страшная, грубая, ужасно неприличная. Трехъярусные ругательства нашего бывшего начальника охраны рядом с ней показались бы изысканными светскими выражениями моей тетушки. В обычное время у меня уши бы свернулись в трубочку только от ее прочтения.

И именно поэтому, потому что ее никак нельзя было говорить вслух, не испоганив языка, я с вызовом, громко и яростно прочитала ее и, чувствуя, как меня передергивает, повторила еще два раза, ежась от какой-то дикой смеси отвращения и наслаждения, чувствуя, что совершаю что-то ужасно запретное.

Облегчив душу грязной руганью, я снова начала мести юбкой соломинки на полу, мечась от окна к двери и обратно. Туда-сюда, туда-сюда. Мысли из головы улетучились вон, просочились, словно вода из плетеной корзины. Да еще мешал сосредоточиться какой-то нарастающий непонятный гул.

Звук поначалу был тихим-тихим, но с каждым моментом становился все громче, я ничего не могла понять, уже и уши закладывало, а он все нарастал и нарастал.

Я кинулась к окну. Оно было обращено на север. Этот ярус башни был уже выше северной стены, и хорошо было видно ущелье.

Внизу, в Пряжке, на стенах стояли стражники вечерней смены караула и смешно крутили головами, высматривая источник звука. Но кругом все было пусто, все как обычно.

Солнце село, оставив после себя алую полосу на западе и подсвеченные прощальным золотым светом донышки столпившихся в том углу неба облаков. Само небо было ясным-ясным, светлым и чистым, совсем еще дневным.

В полном несоответствии с этой идиллией низкий гул заполонил все вокруг, я почувствовала, как башня начала вибрировать, а волосы на голове моей зашевелились от ужаса, не сравнимого даже с тем, который я испытала при виде ожившего мертвеца.

И тут я увидела такое, что не забуду никогда, что пронесу с собой до самого смертного часа, и закрывая глаза в последний раз, буду видеть это…

В ущелье начали лопаться горы, разлетаться вдребезги.

А из их оков вырывались драконы! Огромные, страшные, прекрасные!

Блестели первобытной чернотой тела, занимались багровым огнем недра, которые так не хотели их отпускать. Драконы сбрасывали с себя неподъемные глыбы, отталкивали землю, с усилием расправляли тугие крылья и, запрокинув голову, изрыгали первые фонтаны пламени пополам с ликующим криком свободы.

А потом неудержимо рвались вверх, паруса их крыльев ловили вечерний ветер, и они поднимались над Поясом Верности, уходили в предвечернюю голубизну неба, которое не хотело расставаться с днем.

Я стояла, высунувшись из узкого окна почти по пояс, на трясущемся от их криков Персте. Тоже что-то орала, рыдала и смеялась, содрогаясь от смертного ужаса и изнемогая от нахлынувшего вдруг невыносимого счастья, счастья, от которого сходят с ума, которое так же трудно пережить, как и страшное горе, не моего счастья, а их – их, драконов, вырывающихся из неподатливых скал!

Полыхало зарево над древним Лоном, грохотали обвалы камней, гудели запертые еще в скальной породе узники, и над их гулом победно звучали удивительно чистые и глубокие, как горные озера, голоса поющих от счастья, парящих в небе драконов.

Слезы текли у меня по лицу, оставляя грязные разводы, я чувствовала себя такой мелкой, жалкой, с поджатым испуганно хвостом, словно мышь-землеройка, наблюдающая в страхе с комочка земли, как несутся по степи вольные бешеные скакуны.

И тоже бы побежала, да затопчут ненароком!

Ничего себе, Драконья Залежь!

Дверь в камеру распахнулась, в нее заглянула наша надзидама, за спиной надзидамы топтался охранник.

– Ну что, Двадцать Вторая, очухалась немного? – визгливо спросила она.

Я с удивлением повернулась.

– Не реви! – увидела мое лицо и сделала свои выводы надзидама. – Выходи быстрее, а то, не дай Медбрат, башня еще рухнет! Давай-давай, наказание откладывается.

Прикрывая головы руками, мы бегом спускались по лестнице, надзидама при этом еще успевала сокрушаться:

– Вот не ждали напасти – и на тебе! Оставила нас Сестра-Хозяйка, отвернулась от своих детей! В Корпусе все стекла повылетели от этого жуткого воя, как я не оглохла, не знаю! Подушки спасли – ими уши заткнула. Вот ужас-то, ужас! Конец света, не иначе! Я так думаю, – вдруг доверительно обратилась она ко мне, – и ты из-за этого задурила. Такая тихая всегда– и вдруг на тебе! Я сразу сказала – тут дело нечисто, ладно бы Семнадцатая взбунтовалась, но Двадцать Вторая! Да она же мухи не обидит. Все по-моему и вышло.

– Да, госпожа, – послушно кивнула я.

В голове у меня по-прежнему звенели драконы, хотя Перст и гасил звуки.

Пряжка напоминала разоренный муравейник. Чего-то без толку суетилась охрана, объятые ужасом преподаватели и воспитанницы засели в полуподвале столовой. Все были безумно напуганы.

За полночь Драконья Залежь перестала грохотать, последний заточенный дракон вырвался на волю.

Теперь они летали над горами в серебряном свете луны, точеные, невесомые, ажурные. И страшно мощные, безумно сильные, тугие… И ликующе пели, переворачивая душу.

А Пряжка корчилась от ужаса, да фиг с ней, пусть бы корчилась, но это был не просто ужас, а ужас пополам с омерзением. Пряжка скулила от отвращения. Никто не признавал, что это красиво! С ума они посходили, что ли? В этот час они были еще более чужими мне, чем обычно. Все, без исключения.

Глубокой ночью долина стихла.

Все расползлись по своим спальням, так как первый шок прошел и спать в столовой никто не пожелал.

По дортуарам гулял наглый ветер, прямо как по моей камере наверху в башне. Не стоило и менять. Правда, кровать – это не солома, поэтому я легко заснула даже под его завывания, никакая бессонница меня взять не смогла.

Утром все население Пряжки, способное хоть мало-мальски двигаться, высыпало наружу: на верхушке Перста, на его конической деревянной крыше, шатром накрывающей верхнюю площадку с зубчатым парапетом по краю, сидел, изящно сложив крылья, фиолетовый дракон. Словно петух на флюгере.

Не безобразничал, огнем не пыхал, голоса не подавал. Сидел и смотрел.

Охрана попыталась сшибить его из мангоннеля[5].

Дохлый номер.

Дракон просидел на башне часа три, потом раскрыл крылья, снялся с нее и улетел прочь.

Все побрели делать обычные дела.

Драконы никого не трогали, но Пряжку все равно охватило безумие. Конца света с минуты на минуту ожидала не только наша надзидама.

Разбитые окна никто не стеклил, температура в дортуарах и на улице окончательно уровнялась.

Серый Ректор, к всеобщему изумлению, заперся у себя в кабинете и весь день не выходил.

Драконья Залежь за северной стеной жила совершенно иной, загадочной жизнью. Там что-то рокотало, светилось. Драконы взмывали со скал и кружили над горами, потом возвращались, по всему было видно: они разминались после долгого заточения в скалах.

Ночь проходила под аккомпанемент стучащих от холода зубов воспитанниц.

Преподаватели, надо думать, прибегли к своему обычному лечению и согрелись слезкой.

Смотреть, как ежатся под одеялами трясущиеся девчонки, было невыносимо, пришлось пожертвовать емкостью со слезкой, которую насоветовал мне купить Ряха. Комната обрадовалась, осушили флакончик вмиг. Я опять не стала – мне было не так уж холодно, чтобы травиться ею. Согретые обманчивым теплом, все наконец уснули.

Глава двадцать восьмая

УТРОМ, ЧУТЬ СВЕТ…

Утром, чуть свет, в дортуар явилась хмурая охрана. Одним из охранников был Янтарный. Они при всем честном народе связали мне руки за спиной толстенной веревкой, снова взяли меня под локти и повели прочь.

Это тоже стало привычным развлечением (минус веревка), так что слезы никто не утирал, вслед платочком не махал, а я, похоже, очутилась на штатной должности бунтаря пансионата, которого начнут использовать в качестве наглядного примера для устрашения непокорных.

Я думала, меня водворят обратно в камеру Перста, ведь, хвала Медбрату, башня перестала трястись, но меня повели к Ректору.

Впихнули к Нему в кабинет, а сами остались за дверью.

Серый Ректор сидел совсем черный.

На этот раз присесть он мне не предлагал.

На столе перед ним лежала толстенная книга, старая, из тех, чьи резные крышки мореного дуба замыкали на замочек, дабы только владелец мог насладиться содержимым их страниц. У этой замочек в свое время был безжалостно выломан.

Одна из шпалер, висевших на стене в мое прошлое посещение, была содрана и валялась на полу. За ней, оказывается, прятался громадный деревянный щит, похоже, того же дуба, что и переплет книги.

В нем, в щите, были вырезаны фигурные углубления, в которых, как в футлярах, лежали штыри из ограды. Штыри образовывали какую-то сложную загогулину.

Все, как я понимаю, до единого были тут. А на стене вместо них осталась надпись…

Серый Ректор поднял голову и посмотрел на меня, словно в первый раз увидел. Такого сочетания отвращения, бессильного ожесточения и затаенного страха, да еще адресованного моей персоне, я вряд ли когда-нибудь увижу.

Все-таки не такая уж я и уродина. Очень даже ничего. Янтарный подтвердит.

– Зачем вы осквернили свои уста, барышня, непотребными словами? – задал никчемушный вопрос он.

– Так это вы убили начальника охраны? – не менее бессмысленно спросила я.

Оба мы так и остались без ответа на свои вопросы. Серый Ректор не захотел облегчить душу чистосердечным признанием, я тоже не собиралась ничего ему отвечать.

Поэтому в кабинете воцарилось молчание.

На черном щите помимо штырей, оказывается, были закреплены и другие предметы, сливавшиеся с ним. Серый Ректор поднялся, подошел к щиту и снял черный ключ. Вызвал охрану.

Охранники вошли, похоже, без всякого энтузиазма.

– Возьмите ее и следуйте за мной, – проскрежетал Ректор.

Ей-ей, на его месте я не стала бы так скрипеть зубами – не казенные ведь и расшатать недолго.

Мы вышли из кабинета, спустились до подземного коридора, прошли до Перста. Но здесь, вместо того чтобы подняться наверх, опустились еще ниже, на второй подземный ярус. Я и не предполагала, что башня у нас такая глубокая. И снова пошли по какому-то крысиному ходу, темному длинному туннелю.

В нем охранники разделились, один шел рядом с Ректором и светил ему факелом, а Янтарный вел меня.

Чуть-чуть увеличив расстояние между нами и ими, он одними губами спросил:

– Что происходит?

Я в ответ пожала плечами.

По всему видно, конец мне приходит, но что именно, понятия не имею.

Зато, оказывается, это я подняла в воздух драконов, можно гордиться. И ругательство на стене было не ругательством, а древним заклинанием. Кто же знал…

Если бы знала, не стала бы тут три года париться, добралась бы до этой камеры еще раньше и снова сделала бы то, что получилось, гори эта Пряжка драконовым огнем вместе со мной и всеми остальными!

– Не знаю… – шепнула я в ответ.

Крысиный ход привел к двери. Логично. Не окном же ему заканчиваться в самом деле. Серый Ректор принялся открывать ее снятым со щита ключом. С трудом, но открыл.

За дверью снова был туннель, еще неуютнее первого, но зато короче. Свод его давил на макушку громадной, неподъемной тяжестью того, что располагалось над туннелем. Ощущения были, как у клопа, придавленного шкафом.

Кончился дверью и этот туннель. Опять понадобился черный ключ.

Дверь открылась в какой-то овраг. У меня уже и сил изумляться не было, хотелось, чтобы все поскорее закончилось, а в темном ли коридоре, в сером ли овраге – мне без разницы.

Ректор вышел осторожно, пригибаясь и поглядывая на небо. Повернул направо и пошел по оврагу. Мы за ним.

Тут я поняла, где находимся: с той стороны северной стены, в ущелье!

И точно, овраг вывел нас на поверхность, над головами возвышалась необъятная северная стена, монолитная и неуступчивая.

Пригнувшийся Ректор торопился и суетился, словно сверху на него могло что-то упасть. Он вдруг резко толкнул меня в сторону ущелья, так что от неожиданности я упала и тюкнулась лицом в землю.

– Ты их освободила, – злорадно выкрикнул он, – вот сама с ними и разбирайся! Ребята, за мной!

Он повернулся и поспешил снова укрыться в овраге. Янтарный остался стоять.

– Веревку надо забрать… – сумрачно сказал он.

– Брось, – отмахнулся Ректор, – о каком барахле сейчас думаешь!

– Я говорю, надо забрать!– неуступчиво повторил Янтарный. – Она новая, ее хрен спишешь! Предупредить надо было, тогда бы старой связали.

– Тогда сними, – сдался Ректор. – Мы тебя внизу подождем.

И он опять опасливо покосился в глубину молчащего ущелья.

Янтарный подошел ко мне, одной рукой поднял и поставил на ноги, начал развязывать стягивающую кисти веревку. Вид у него был сосредоточенный.

– Я вечером сюда выберусь, – тихо сказал он. – Что тебе нужно?

– Под моей кроватью сундучок. В нем дорожный мешок. Его, – коротко ответила я.

Янтарный снял веревку и ушел.

Я осталась в пустоте.

Это была ничейная земля – за вставшей грудью на пути выхода из Драконовой Залежи северной стеной царила Пряжка, в ущелье же теперь обитали драконы.

Добрый дяденька Серый Ректор выпнул меня сюда, чтобы именно от них приняла я печальный, но, по его мнению, вполне заслуженный конец. Нашел крайнюю!

А сам он?!

Теперь я понимаю, какого рода донос мог настрочить бывший начальник охраны, застукав Ректора за собиранием опасной коллекции штырей. Видно, вычитал что-то в старых записях и начал делать то, что совершенно не поощрялось Службой Надзора за Порядком. Как ни смешно, но, наверное, и правда, без символистов не обошлось.

Я начала представлять, что могло произойти между начальником охраны и Ректором на лестничной площадке перед окончанием лекции, но потом мне вдруг стало так неинтересно об этом думать…

Словно Пряжка отпустила меня, отгородилась стеной и все ее страшные тайны стали мне до фонаря.

Я бесцельно побрела по ничейной земле. Нашла под пригорком, на котором кучковались молодые осинки и березки, ямку, заполненную прошлогодней, припахивающей сушеными яблоками листвой. Северная стена, несмотря на все свои претензии, не могла заслонить солнца. Деревца стояли еще лысые, почки только-только начали набухать.

Солнце уже поднялось высоко и пригревало залежи листвы. Я устроилась в этом листвяном гнезде, подставила лицо солнцу, закрыла глаза…

Ко мне пришла Ракушка.

В пансионате я никогда не могла ее увидеть, представить, будто я дома. Словно не пускала Пряжка на свою территорию ненужных воспоминаний, не давала расслабиться, заставляя даже во сне выставлять локти, обороняться от ее власти.

А тут я снова услышала море, уловила его запах. Ракушка пришла ли ко мне, или я пришла в Ракушку, но ноги понесли меня по знакомой мощеной улице Старой Яблони, поднимающейся в горку от бухты. Ползли по светлым стенам домов вьющиеся розы, темнел, оплетая балконы и беседки, плющ.

Я дошла до дома, тихонько вошла… Мама пекла на кухне пирожки, папа возился в саду…

Поблескивали буквы на корешках книг, стоящих на занимающей всю стену полке, я медленно разбирала такие привычные названия: "История Чрева Мира", "Жизнеописания", "Судоводная астрономия", "Признаки бури", "Метеорологика", "О небесных явлениях", "К потерпевшим кораблекрушение". Лежали на столе рукописи и морские карты…

Комната сестры, пустая. Моя комната. Пустая. Я открыла дверь, тихонько скользнула под легкий полог своей кровати, который в детстве всегда казался мне парусом. Закрыла глаза…

Я спала в ворохе листвы до тех пор, пока солнце не переместилось и не перестало освещать пригорок. Без него сразу стало холодно и сон пропал. Зато появилась и загудела внутри злость, обида и возмущение.

Янтарный появился вечером, как и обещал. Принес мой дорожный мешок.

– Давай я проведу тебя обратно, спрячу в казарме, – предложил он. – Ребята не выдадут, не бойся.

– Не надо.

– Не хочешь, не надо. Тогда постараюсь носить тебе еду, хотя бы через день, а там, глядишь, и придумаю, как выбраться.

– Не надо.

– А что тебе надо?! – закричал разгневавшийся Янтарный.

– Уходи из Пряжки! – попросила я. – Уходи. Пряжки не будет.

– Ты сошла с ума? – коротко спросил Янтарный.

– Не знаю, – честно ответила я. – Знаю, что Пряжки не будет. Не хочу, чтобы ты погиб.

– Ты и обычно-то была ненормальная, а сейчас сама себя переплюнула! – сделал вывод Янтарный.

Я пожала плечами. Почему так говорю, почему не принимаю его помощь – не знала. И знать не хотела.

Не отвечая ему, я растянула завязки дорожного мешка, достала все припасенное для побега, выложила на землю. На дне дожидался меня легионерский костюм.

Уже не придавая никакого значения тому, что Янтарный стоит рядом и смотрит, я с наслаждением стянула пансионатские тряпки, решительно оставшись голой. И с радостью наподдала им ногой, отправив в ведущий к потайной двери овраг.

Затем надела самое дорогое из продававшегося в Хвосте Коровы белье, натянула узкие лосины, кожаную куртку. Надела сапоги. На украшенный металлическими заклепками пояс повесила ножны с кинжалом из могильника Молниеносного. Застегнула пояс на талии.

Вроде бы все, но что-то тревожило.

Вспомнила и сорвала с волос серый суконный бант, который, по мнению пансионатского начальства, несмотря на свою сиротскую стоимость, страшно нас украшал, отправила его вслед за приличными юбками и башмаками с устойчивым каблуком.

Волосы радостно рассыпались по плечам и спине. В который раз подумала: как странно, у сестры волосы светлые, у меня темные. У нее глаза темные, у меня светлые. Она больше в папу, я в маму. А голоса одинаковые.

Ну что же они там в столице так сплоховали!.. Не такие уж мы, видно, и Умные…

– Тебе так больше идет, – вдруг сказал Янтарный. – И голова стала вся пушистая, раньше не так было.

Он повернулся и пошел оврагом к потайной двери.

Я постояла у края оврага, наблюдая за тем, как закрывается дверь в Пряжку.

Потом вернулась к мешку, собрала в него все вещи и перетащила мешок к ямке с листьями. Помянув добрым словом Ряху, принялась надувать сосватанную им шкуру.

Управилась я только к ночи, когда уже вовсю светила и над Пряжкой яркая луна. С ней спорило ущелье – в глубине его тоже что-то светило. Драконы еще не летали.

Высоко-высоко надо мной на стене маячила в лунном свете какая-то фигура. Не то Серый Ректор, не то Янтарный.

Мне было не до них. Я занималась хозяйством.

Ночь между Пряжкой и драконами прошла спокойно. Куда спокойнее, чем позапрошлая в холодном дортуаре.

Я лежала на надутой шкуре, в теплых штанах поверх костюма и под овчинной курткой. Смотрела на играющих в небе драконов, пока не уснула, убаюканная их пением.

Утром меня разбудило солнце.

Нежась под овчинкой, я снова перебрала в уме и подсчитала все, чем владела.

У меня была теплая одежда, кинжал, огниво, топорик, фляга, котелок, мешок, моток веревки. И шкура.

Не было еды.

Выспавшись и прикинув, что к чему, я, конечно, сообразила, что от помощи Янтарного зря отказалась. Совершенно напрасно. Минута озлобленного выпендрежа стоила очень дорого. Но жалеть было поздно, сама виновата.

Стараясь не думать о том, что бы было, если бы поступила иначе, я выползла из-под куртки.

Было холодно, солнце еще не успело согреть мою временную стоянку. Если бы Пряжка не торчала здесь, не перекрывала выход из ущелья, думаю, было бы теплее.

Желудок уже начал урчать, недоумевая: а где же завтрак?

Ничего ему не объясняя, я собралась, увязала все и сложила. Надо было попытаться выбраться отсюда, пока есть силы.

Подняться на борт ущелья и, обогнув Пряжку, спуститься к подножию Пояса Верности, а там можно добраться до ближайшего поселения, где, надеюсь, мне дадут поесть. А не дадут, сама возьму.

Под кожей и слоем нажитого за зиму жирка проснулись и ожили мышцы. Это было странное ощущение, сидя в Пряжке я и забыла, что они там есть.

Глава двадцать девятая

ЗАДАЧА: ВЫБРАТЬСЯ…

Задача: выбраться отсюда – оказалась трудной. Кто уж строил Пряжку, не знаю, но вклинил он ее в ущелье на совесть, в самом неприступном месте.

Сначала дело вроде бы пошло. Не стесненная юбками, я бодро шагала с камня на камень в начале подъема, но потом скалы резко вздыбились вверх.

Я попыталась проползти по узкой расщелине между двумя скальниками, выпершими из горного бока. Цепляясь за трещины и отслоившиеся, как книжные листы, пласты породы, поднялась почти до ее середины, но очередной камень обломился у меня в руках и я с грохотом съехала вниз в куче мелких камешков.

Они сдвинули более крупные, которые тоже устремились вниз, в результате один из них тюкнул меня по макушке. Взвыв от боли, я отступила. Хорошо хоть дело ограничилось шишкой, а не раной.

Когда боль немного утихла, выяснилось, что и спуститься-то я не могу, страшно было просто смотреть на тот путь, который я каким-то чудом прошла.

Ночевать пришлось на склоне под скальным выступом. Хорошо, что нашла здесь ручеек, набрала воды во флягу, набрала в котелок.

Сухих веточек с сосен и карликовых, корявых березок, прилепившихся то там, то сям в скалах, хватило на небольшой костер. Около ручья нашелся и куст смородины. Кое-где на нем бурели прошлогодние листья. Я их собрала и кинула в кипяток. За неимением другого сошло и за суп, и за чай. Прополоскала желудок, надула шкуру и заснула, как выключилась.

И всю ночь летела по этой расщелине вниз, все быстрее и быстрее…

На следующий день я все-таки спустилась обратно.

Первым делом отыскала место, где ручеек с горы уходил в камни, и хорошенько его запомнила, чтобы уже не оставаться без воды.

Потом прошла по западному борту ущелья от северной стены Пряжки до конца ничейной земли, пытаясь найти хоть какую-нибудь козью тропку наверх.

Выбраться можно было дальше: если идти по дну ущелья до его конца, а затем резко вверх, на гребень – там с вершины хребта до дна ущелья тянулись вниз осыпи, словно каменные реки. По ним можно подняться, как по лестнице, это не скальный массив.

Но там были драконы…

Они красивые, просто великолепные, но любоваться ими лучше издалека…