НАЧАЛИ…

В некотором царстве, в некотором государстве под названием первый "А" Жила-была учительница по имени-отчеству Наталья Савельевна. Однажды Наталья Савельевна вошла в первый "А". Навстречу ей встала половина класса. Остальные болели. Сильная эпидемия гриппа свалила переутомленных новой программой первоклассников. Головы их, раскаленные высокой температурой, не знали покоя ни днем ни ночью. Стоило им – бедным первоклассникам – забыться, как откуда ни возьмись налетало на них жуткое чудовище по прозвищу X, стягивало их щупальцами и хрипело: "Чему я равно?" На него бросались углы тупые и прямые, а острые углы врезались ему в лапки-щупальца, раскачивались и скрипели. Неизвестное X превращалось в букву "х" и хихикало: "Я не из математики. Я – буква. Я почти шипящая!"

Исчезали углы тупые и острые, исчезали углы прямые и неравенства, приходили в детские сны буквы шипящие. Они водили хоровод и шипели:

Чи, ши, щи, – трепещите, малыши! Ча, ша, ща, – мы проглотим малыша!

Иванов Саня вскрикивал во сне, заливался слезами, но никак не мог выбраться из жуткого хоровода. А Маша Соколова все повторяла в бреду:

– Нет, ты не чящя, а чаща. Я тебя выучила.

Федя Гончаров ударил букву "щ", когда она карабкалась ему на грудь. Распалась "щ" на букву "ц" и крючок, и на этот крючок Федя свою ушанку повесил.

Если бы Наталья Савельевна знала, какие муки терпели ее ученики, она полюбила бы их еще сильнее. Она с грустью посмотрела на пустые парты и представила себе тех, кого сегодня нет. Всего полгода она знала своих первоклассников, но была уверена, что знала их раньше – еще в колясках. Она видела их и взрослыми, уже кончающими школу. Сначала это было вроде коллективного фотографического портрета из тех, что остаются после каждого класса. Но по мере того как глаза ее перебегали с парты на парту, хозяева парт запечатлевались у нее в памяти каждый по отдельности, словно она делала снимки для своего, ей одной нужного архива. Она поразилась тому, сколько человек может вместить ее память, сколько лиц и характеров врезались в нее, – толпы! Как будто смотришь на праздничный Невский с Аничкова моста.

Но в этой толпе детей и взрослых ее сейчас волновали тридцать шесть новых учеников, из-за которых три предстоящих года у нее будут заняты все вечера, а ночами ей будут сниться сны с действующими лицами, как в пьесе.

Конечно, не каждый, а один или несколько заставят ее обернуться назад, вернуться на несколько часов в собственное детство и понять нечто ускользающее от нее сейчас. Конечно, кто-то один или несколько выведут ее из себя, взорвут в ней душевное равновесие, взамен наградят таким не пережитым доселе вдохновением и восторгом, что она почувствует себя настоящей актрисой, а школа представится ей театром, где идет совсем новая пьеса, в которой ей посчастливилось играть.

Потом – в своей будущей жизни – она не раз возвратится в свою сегодняшнюю жизнь, и сердце у нее вдруг сожмется, потому что она почувствует течение этой жизни, ее движение в одну только сторону, ее ощутимую протяженность.

– Садитесь!

Грянул гром среди зимы, – это первоклассники грохнули крышками парт.

Она подняла учеников и снова сказала:

– Садитесь!

Они сели тихо, как садится за окном снег.

Наталья Савельевна улыбнулась. Ее улыбка тотчас же отразилась на лицах первоклассников, которые с завидным терпением ждали начала урока.

Взглянула Наталья Савельевна на Мишу Строева и увидела себя в его глазах: красивую и добрую, какой она никогда не видела себя в зеркале и на людях.

– Начнем урок математики, – сказала Наталья Савельевна и, повернувшись к доске, взяла мел. Следом за ней обнажили авторучки не побежденные гриппом, ее непобедимые первоклассники.

Жизнь первая

МАША СОКОЛОВА ПО ПРОЗВИЩУ ЖИРАФА

Если бы и вправду набраться смелости и разыграть этот первый "А" на сцене, то главную роль надо было бы отдать Маше Соколовой, которую язвительные старшеклассники прозвали Жирафой. Эти старшеклассники не могли без смеха наблюдать выводок первого "А", впереди которого шлепала мать-утка Наталья Савельевна, за ней, переваливаясь под тяжелыми ранцами, – ученики-утята, а последняя, ни на кого не похожая, как будто не отсюда, не из этой стаи, легко неслась длинная Маша, которую иначе и не назовешь, как Жирафой.

Девочка и впрямь была худая и высокая для своих семи лет, с длинной шеей, с лицом узким и светлым, на котором едва умещались два больших темных широко расставленных глаза, обладающих редким свойством при взлете ресниц бросать в пространство сноп света. На этот удивительный свет, как ночные мотыльки, безотчетно тянулись дети и взрослые.

Наталья Савельевна, закаленная своей работой до состояния некоторого бесчувствия, всматриваясь в эту девочку, чувствовала себя человеком, заново открытым каждой малой боли, радости и печали.

Но Маша, как неопытный путешественник, блуждая глазами по лицу учительницы, ни о чем таком не думала. Она искала в Наталье Савельевне что-то необходимое только ей, Маше, без чего дальнейшая ее жизнь была бы обыкновенной. И это что-то открылось ей однажды, когда Наталья Савельевна завораживала их таинственностью огромного мира, на постройку которого ушло всего десять цифр и тридцать три буквы.

– Сколько бы книг вы ни взяли, все они состоят из букв алфавита. И никаких других! – сказала учительница.

– И никаких других… – прошептала Маша.

– Разве это не удивительно?!

– Удивительно! – эхом откликнулись первоклассники. Они любили откликаться эхом: им казалось, что они играют.

– А как вы думаете – сколько всего на свете книг?

Кто-то ответил:

– Десять.

Пиня Глазов закричал:

– Восемь шесть тысяч миллионов!

Наталья Савельевна сказала:

– Десятки миллиардов! А чтобы написать эти числа, вам достаточно использовать десять цифр. Только десять, и никаких других!

– И никаких других… – прошептала Маша, не сводившая восторженных глаз с учительницы, которая знала такие тайны.

Наталья Савельевна, ощущая на себе этот Машин взгляд, испытывала чувство необычайного подъема и радости, которые рождаются только в общении людей, понимающих друг друга до самого дна.

Свою радость она не скрывала. Однажды в учительской к ней подошла учительница литературы Лина Ивановна.

– Наталья Савельевна, – сказала она, – вас про сто не узнать! У вас вид счастливчика. Может, вы машину выиграли?

Наталья Савельевна улыбнулась:

– Я ученицу выиграла!

– Что же в ней особенного?

Наталья Савельевна пожала плечами:

– Я не знаю – как вам объяснить. Ну вот, на пример, она сказала отцу: "С настоящим учителем хочется на необитаемый остров уехать!" А ей ведь семь лет!

Говор в учительской смолк. Лина Ивановна возмутилась:

– Ну каковы?! С первого класса – каковы ученички! Скоро не мы их учить будем, а они нас! Построят в зале и давай выкрикивать: "С вами, Наталья Савельевна, мы хотим уехать на необитаемый остров, – шаг вперед! А с вами, Лина Ивановна, – нет!"

– Зачем так страшно фантазировать, Лина Ивановна? – вмешался завуч Петр Данилович. – Радоваться надо! Когда такие малыши вырастут, придется нам над собой поработать. Перспектива, по-моему, захватывающая!

– Что касается меня, – запальчиво отвечала Лина Ивановна, – то я перед своими теперешними умниками чувствую себя, словно на рентгене. Для будущего я не сохранюсь – рентген вреден, как известно!

Этот разговор взволновал всех учителей. Но, как всегда для них не вовремя, прозвенел звонок и разметал всех по классам. На следующей перемене возник другой разговор, на другую тему, и про старое все забыли, кроме Натальи Савельевны. Она вспомнила, как сама, но только в восьмом классе, сочинила нечто похожее на удивительные слова Маши Соколовой. Этот разрыв в возрасте показался ей примечательным. Странное дело, как изменились наши дети, как изменились мы сами, как на глазах меняется жизнь, – только бы успеть все заметить!

…Шел урок русского языка. Приоткрылась дверь, и в класс тихо просунулась Лена Травкина. Она прикрывала лицо рукой. На лице у нее был синяк.

– Можно, Наталья Савельевна?

– Входи. Почему ты опоздала?

Лена молчала. Гончаров взглянул на нее и закричал:

– Ха! Какой фингал! Кто это тебе поддал?!

– Гончаров, сядь на место! Травкина, кто тебя так?

Гончаров сел на место. Травкина молчала. Любопытные глаза уставились на Лену. Только Соколова отвернулась. Кончик уха загорелся у Соколовой. По этому уху заметила Наталья Савельевна, что вопрос ее бестактен (как же я так?!), что Гончаров жесток (почему он все-таки такой?).

– Лена, садись. Глазов, прочти, что ты написал, – быстро сказала Наталья Савельевна.

И Пиня Глазов прочел:

– "Слова с буквой "ф". Это – моткоф, светофор и Фаза с большой буквы".

Наталья Савельевна спросила:

– Прочти первое слово, я не поняла. И потом – что значит фаза с большой буквы?

Пиня ответил:

– Моткоф – это когда много ниток, а Фаза живет в нашем доме, он хулиган и хорошо играет в хоккей, он семиклассник.

Ребята засмеялись. Гончаров насторожился (про хоккей услышал!), а Маша Соколова внимательно смотрела мимо учительницы, объяснявшей, почему первое из Пининых слов не имеет буквы "ф".

После этого случая прошло много дней. Первоклассники уже научились писать, читать и считать. Один Саня Иванов оставался в прежнем своем неведении – он словно бы не понимал, чего от него хотят.

– Иванов, так сколько будет шесть прибавить семь?

Саня нехотя поднялся.

– В палочках? – спросил он робко.

– Нет, просто так сложи!

Саня посмотрел на учительницу пронизывающим взглядом. Наталья Савельевна не выдержала, накричала на него и обозвала болваном. Он стоял, не защищаясь, под градом ее слов, как под дождем. Ребята смеялись. И вдруг кто-то заплакал.

Наталья Савельевна подняла глаза и увидела слезы на щеках Маши Соколовой. Наталья Савельевна сначала хотела пристыдить ее – не над тем плачешь! – но на минуту представила себя сидящей на последней парте, откуда видна самая большая несправедливость, и неожиданный комок застрял в горле у нее самой.

…Маша шла домой, волоча портфель и мешок с тапками. Со всех сторон неслось:

– Жирафа, здравствуй!

– Эй, смотрите, Жирафа! Удвоенная первоклашка!

Маша прозвище свое носила гордо, на него отзывалась, сама себя называла Жирафой и всем обещала вырасти еще выше, чтобы в школе не нашлось для нее парты и ее посадили бы прямо в землю на школьном дворе, где выросло бы из нее дерево под тем же названием.

Дома она тоже представилась как Жирафа, и отец ее, Максим Петрович, сказал:

– Ну что ж, Жирафа так Жирафа! Только ради бога воздержись тянуться выше, поскольку знаешь наши потолки!

Маша росла единственным ребенком и, вопреки всем теориям и практикам, неизбалованным.

– Как это вам удалось меня не испортить? – говорила она родителям, когда те – одна нога здесь, другая за дверью – убегали в кино или театр, оставляя ее засыпать одну в пустой квартире.

– Ты мне награда за тяжелое блокадное детство, – отвечал Максим Петрович, щелкая ее по носу, или придумывал еще что-нибудь, менее правдивое.

– Потому что ты – это мы. А мы сразу вместе – это нечто хорошее, то есть ты! – непонятно говорила мама, поправляла дремучую рыжую шапку, крепко целовала Машу и бежала вслед за папой на автобусную остановку. Там их подхватывал автобус и уносил в театр, а Маша оставалась за хозяйку.

Но в такие вечера она была не одна – все вещи в доме превращались в животных. Круглый стол был гигантской черепахой, диван – крокодилом, шкаф – слоном, а сама она оставалась Машей.

"Уважаемая Черепаха, как трудно вам сегодня пришлось! Один мой знакомый человек колотил на вас орехи!"

"Что вы, милая, я даже не заметила! Посмотрите на мой панцирь – его ничем не пробить. Вот Крокодилу есть от чего поворчать. На него сегодня ставили стул, чтобы прибить картину. Он до сих пор охает!"

"Я не о том. Я вздыхаю о моей зеленой реке, которую вижу каждый вечер. А вчера я видел во сне моего сына. Он жаловался, что его назвали болваном, – а он такой способный по нашему крокодильскому делу!"

"А я все время слышу выстрелы. Кто это стреляет?" – вмешался Слон.

"Это бьют часы! – объяснила Маша. – В них сидит время, и они его бьют, чтобы скорее наступило завтра, когда мама с папой никуда не уедут!"

Маша ложилась спать и скоро засыпала в обнимку с плюшевым лисом. С ней вместе засыпали и все звери.

"До свиданья, мои хорошие, я покидаю вас ненадолго. Завтра мы обязательно похвалим крокодильего сына, чтобы ему не было обидно!"

Маша очень любила животных. Животные, можно сказать, тоже любили ее, особенно игрушечные. Что касается живых, то в силу различных обстоятельств они не успевали ответить Маше на ее привязанность.

Подарили Маше щегла на день рождения – белое брюшко, рябое крыло. Маша не могла отвести от него глаз – такой необыкновенный, только грустный очень. Не успела она показать его подружкам, как нахохлился щегол, растопырил лапки и застыл на боку, ткнувшись носом в пол клетки.

Горько плакала Маша, расстроилась мама, папа обещал черепаху купить.

Купил черепаху. Поехали на дачу. Выпустила Маша черепаху погулять, одуванчиковых листьев поесть. Солнце высоко, греет жарко. Дятел на сосне долбит кору, красная жилетка на нем играет. А черепахе до этого и дела нет. Заползла она в высокую траву и пошла-поехала, как вездеход.

Маша очнулась, оторвала глаза от дятла, нагнулась за черепахой в траву, а черепахи уже и след простыл.

Горько плакала Маша, пустой ящик прижимая, расстроилась мама, папа обещал хомяка купить.

Купил белого хомяка, привез дочке. Посадили хомяка в банку. Стал хомяк в банке жить. Маша на него не налюбуется. На ночь ставит банку рядом с кроватью, и спят два друга – хомяк и Маша, и сны у них почти одинаковые.

Жарко хомяку в банке, душно. Переместила его Маша в Щеглову клетку для поправки здоровья, а он перекладинки прогрыз, прутья спинкой раздвинул – и был таков!

Ночью слышал папа, как дикий кот Грузик радовался – терзал белого хомяка на свободе.

Плакала Маша, расстроилась мама, папа сказал: "Хватит!"

При заходящем солнце у большого теплого камня поймала Маша ящерицу. Поселила ее в большом спичечном коробке, и целое лето прожили они вместе: ящерица – в коробке, а Маша – снаружи. Пришла пора уезжать – открыла Маша темницу, а ящерица,

не прощаясь, скользнула у нее между пальцами, упала в траву и пропала.

– До свиданья, ящерица, я тебя не забуду! крикнула ей вслед Маша.

В городе Маша пошла в школу. Появились у нее заботы и дела, но по-прежнему животные из джунглей вели разговоры по вечерам, а сны посещали старые друзья: щегол, черепаха, хомяк и ящерица.

Глубокой осенью около своей парадной Маша увидела толстую серую кошку. Кошка с неохотой двигалась и от пищи отворачивалась. Лена Травкина, специалист по трудным житейским вопросам, уверенно сказала:

– У этой кошки скоро будут котята!

И правда, через несколько дней все так и случилось. И авторитет Лены поднялся еще выше.

Две недели девчонки снабжали кошку продуктами. Котят между собой поделили по жребию. Назначили день по отлову. Пришли – кошки нет, котята лежат мертвые.

Маша, как увидела побоище, выскочила на улицу и побежала куда глаза глядят. Заметила телефонную будку – бросилась туда.

– Помогите, пожалуйста, котятам, они умирают! – закричала она в трубку.

На другом конце провода диспетчер вздрогнул от неожиданности и закричал:

– Это что за хулиганство! Повесь трубку, кому говорю!

Но Маша так плакала, что диспетчер "Скорой помощи" смягчился:

– Не плачь, девочка, у тебя горе маленькое! Иди домой!

Маша вышла из будки, девчонки уже тут как тут. Погоревали они, покричали, погрозили неизвестным врагам и побежали к дому.

Навстречу им, увешанный сумками, шел из магазина Максим Петрович. Девчонки бросились к нему. Толкаясь, наперебой стали рассказывать страшный случай. Девчонки потеснили Максима Петровича с мостков, где он стоял. Максим Петрович потерял равновесие и ступил в жирную глину. Нога увязла. Он стал вытаскивать ногу, ногу вытащил, а ботинок остался в глине. Максим Петрович поставил на мостки сумки и полез за ботинком. В это время плакальщицы опрокинули ему на брюки бидон с молоком.

– Ничего себе, – сказал Максим Петрович и поморщился. Он схватился за сумки – в сумке что-то крякнуло.

– Ох! – простонал Максим Петрович, представляя себе получившуюся яичницу.

Девчонки приняли его стон за соболезнующий и стали просить его принять участие в похоронах.

Дома Максиму Петровичу крепко попало от жены. Настроение у него сделалось самым что ни на есть похоронным. Он выхватил из шкафа коробку с надписью "Цебо", вытряхнул на пол новые сапожки жены, схватил лопату и помчался на улицу.

На улице ему стало холодно в мокрой одежде, и он, радостно засмеявшись, подумал: "Заболею теперь наконец!"

Те несколько минут, которые он потратил на рытье ямы, он посвятил обдумыванию превратностей человеческой жизни. Он посмотрел на себя со стороны, и ему стало смешно. Но вокруг никто не смеялся. Тихие, совсем печальные лица окружали его, и он удержался от смеха.

Когда "братская могила" была готова, Максим Петрович произнес прощальную речь:

– Тот, кто заставил нас собраться в чистом поле, остался для нас неизвестным разбойником. Он не любит кошек, а также и детей и – по моему глубокому убеждению – очень плохой человек! Поэтому предлагаю выселить его на Луну, поскольку достоверно известно, что там нет ни детей, ни кошек. Вечная память бедным котятам!

Опустили коробку в яму, забросали землей и разошлись кто куда.

Вечером Максим Петрович сидел у Маши на диване.

– День траура. Как полагается, сидим дома, ни каких увеселений, – заметил он. – Картину крутят новую не для нас!

Маша, приподнявшись на локтях, проникновенно смотрела на отца. Максим Петрович погладил ее по голове и спросил:

– Ну что ты еще придумаешь?

– А ты знаешь, папка, кого ты мне подари? Ты только не бойся! Щенка ты мне подари, я придумала. Это очень серьезно!

Хотя день выдался сегодня на редкость невеселый, Максим Петрович подпрыгнул вдруг и засмеялся, как от щекотки. Он убежал в свою комнату и стал лихорадочно писать фантастический рассказ, который писал уже три года в нерабочее время. Ручка бежала по бумаге, как собака, рвущаяся с поводка. Она бежала в город Никуда, где жили маленькие электронные люди со своими электронными детьми, которые были очень веселыми и счастливыми, несмотря на то что ни разу в жизни не видели ни одной живой лягушки или даже обыкновенного муравья.

Жизнь вторая

ФЕДЯ ГОНЧАРОВ ПО ПРОЗВИЩУ СВИРЕПЫЙ НОСОРОГ

Когда составляли список первого "А", внесли в него фамилию, печально известную всей школе. Наталья Савельевна, прочитав эту фамилию, вычеркнула ее. Петр Данилович вписал ее снова и сказал:

– Куда же прикажете деть Гончарова? Все от него отказываются, а кто его воспитывать будет? Педагог вы опытный, вам и карты в руки!

Очень не хотелось Наталье Савельевне брать к себе Гончарова, но пришлось.

– Намыкаюсь я с ним! Второгодник и вдобавок хулиган, как говорят!

С таким настроением начала тогда Наталья Савельевна первый урок. Гончарова она посадила на последнюю парту вместе с Соколовой, про которую в то время еще ничего не знала.

Весь день Гончаров посвятил упорной борьбе за расширение своих владений. Он упирался ногами в пол, а боком наваливался на Соколову и старался спихнуть ее с парты. Его расчет был прост. Он ее сталкивает на пол, его выгоняют, а за дверью – очень интересно!

Наталья Савельевна все замечала, но делала вид, что Гончаров для нее как бы не существует. Соколова тихо сопротивлялась, понимая, что в школе положено терпеть всякие неудобства. Она уперлась ногой в перекладину. Гончаров взмок от натуги, но успехов не достиг. Соседка попалась какая-то странная. "Может, она немая", – подумалось ему.

Маша ослабила затекшую ногу. Тут-то он ее и столкнул. Маша свалилась на пол. Он нагнулся посмотреть : может, она где-то зацепилась – грохота не слышно! Но она метнулась за парту и снова уставилась на учительницу.

Ты что – ненормальная?

Она ответила шепотом:

– Ненормальная!

Это его удивило: всегда ненормальным был он. Ему нравилось быть ненормальным, и он не хотел делиться славой.

– Это я ненормальный! – прошипел он.

– Ну и молодец!

Наталья Савельевна покосилась в их сторону. Соколова замолчала, а Гончаров не мог успокоиться. Про себя он все-таки решил, что она и в самом деле ненормальная, и на перемене решил проучить ее.

Он подставил ей подножку и засмеялся, потому что она смешно упала. Но она вскочила и ткнула его в грудь острым белым кулачком. Гончаров разъярился и пошел на нее.

– Бей! – сказала она.

Но он не стал ее бить из-за своего упрямства – тоже мне указчица!

– Ты у меня еще получишь! – пообещал он и, недовольный, занялся катанием на дверях. Маша побежала к девочкам.

– Хорошо, что Наталья Савельевна немного пожилая! – говорила Лена Травкина, и девочки согласно кивали.

– Молодые – они неопытные и злые!

Мальчишки мерились силами. На переменах они были неуправляемы, разнимать их было бесполезно, – Наталья Савельевна это знала. Один лишь Гончаров пугал ее. Он дрался злобно и яростно.

Наталья Савельевна отвела его в сторону.

– А что, я один, что ли? – закричал он.

– Не кричи, Федя! Ты у нас в классе – самый старший! Не забывай об этом!

– А я и не забываю! Вы мне скажите – кого набить надо, я набью!

Такая готовность не понравилась Наталье Савельевне. Он как будто догадался:

– Не думайте, что я подлизываюсь! Вам же легче будет!

– Мне и так легко!

– Не хотите, не надо! – крикнул он и убежал.

Гончарову шел девятый год, сложения он был крепкого, ростом чуть ниже Соколовой, и среди нежной цветочной рассады первоклассников выглядел колючим репейником. Лицо у него было мужественное, но детство так и рвалось на белый свет двумя мохнатыми глазами-жуками и яркими тугими щеками. Только нос подкачал на лице Гончарова, он падал набок, погнутый сильным ударом клюшки знаменитого хоккеиста Фазы.

Хоккей Гончаров полюбил с двух лет, как увидел клюшку в руках тогда еще первоклассника Фазы. В шесть лет он получил памятный удар по носу, после чего навсегда упрочился в дворовой хоккейной команде и бесстрашно стоял в воротах, несмотря на бурные протесты матери.

В хоккейных схватках Гончаров был неподражаем, он метался перед воротами, как носорог, наводя ужас на обе команды сразу. Некоторые приемы из хоккея он перенес в свою мирную жизнь, за что и получил прозвище Свирепый Носорог.

Бесправное и угнетенное положение в школе не нравилось Феде, и он лез из кожи вон, чтобы быть всеми замеченным, чего в конце концов и достиг. Не было ни одной вещи, к которой бы Федя Гончаров проявил равнодушие. Двери трепетали под ударами его ног, стеклам не сиделось в окнах, вешалка с пометкой "1-а" не раз валялась на полу, опрокинутая неумолимым Федей, и, когда знаменитый Гончаров покидал после уроков школу, казалось, что по всем этажам проносился вздох облегчения.

Не знал Федя удержу и в отношениях с товарищами. Хуже всех приходилось девчонкам, для которых он не делал никакой скидки. Со всех сторон летело:

– Наталья Савельевна, Гончаров дерется!

– Наталья Савельевна, Гончаров мне ножку подставил!

– Наталья Савельевна, Гончаров меня чуть не задушил!

Наталья Савельевна не успевала отчитывать да наказывать Гончарова. Но, отбыв наказание, он принимался за старое, и не видно было никакого просвета.

Однажды Наталью Савельевну посреди урока вызвали в учительскую. В классе началось всеобщее веселье. Лена Травкина выбежала к доске и принялась рисовать рожицы. Кто-то крикнул:

– На Носорога здорово похоже! Кто-то бросил в нее огрызком яблока.

Гончаров гипнотизировал Соколову, не давая ей углубиться в себя. Соколова безмолвно от него отворачивалась, а он поворачивал ее к себе и говорил:

Ты что, совсем онемела?

Тряпка, пущенная Леной, обвила Гончарову голову, на секунду он задохнулся от негодования, разозлился и что было сил швырнул ее в Лену. Тряпка, ударившись в потолок, опустилась на лампочку, плафон от которой он вчера разбил. В классе стало тихо. Тряпка была мокрая, и от нее шел пар. Испуганные первоклассники зачарованно глядели на потолок. Наталья Савельевна, подходя к классу, умилилась, услышав глубокую тишину, но, распахнув дверь, увидела тряпку на лампочке, вздрогнула и забегала вдоль парт, пока не догадалась погасить свет.

Она не стала расспрашивать, кто это сделал.

– Гончаров! Неужели тебе не надоели твои безобразия? Куда ни повернись – всюду Гончаров! Гончаров дерется, Гончаров неуспевающий, Гончаров грубиян, а сегодня Гончаров чуть пожар не устроил!

Родителей в школу!

Наталья Савельевна не дала и рта раскрыть Гончарову и вступила в эту минуту на легкую дорогу гончаровских обвинителей.

Гончаров вскочил с парты, в одной руке – портфель, в другой – коньки с ботинками, и, не прощаясь, хлопнул дверью – громко, как умел.

Длинная цепь обстоятельств, приведшая его к таким тяжелым испытаниям, ворочалась в его голове, грохала, падала на него. И он, с сегодняшнего дня решившийся было стать человеком, почувствовал свое бессилие.

Для самоутверждения он толкнул знакомого второклассника, плюнул на пол и, накинув пальто, выбросился на улицу. Там ему снова стало легко.

На катке старшеклассники гоняли шайбу.

– Носорог, что так рано? – закричали они ему.

Федя бросил портфель около ворот и приготовился

ловить шайбу. С ответом он решил не торопиться, так как любой его ответ – он знал – будет обращен против него, а он не хотел давать им в руки такое оружие. В стремительной мужской игре он нашел выход своей энергии и обиде.

Когда игру прекратили, Фаза затянулся сигаретой и спросил:

Ну как учеба, Носорог? Дает тебе Наталья Савельевна прикурить?

– Дает! – весело ответил Носорог, чувствуя, как обида на учительницу улетучивается вместе с усталостью. Ему вдруг опять захотелось стать другим, что-бы это заметили все, чтобы это заметила в первую очередь Наталья Савельевна, которая никак не хотела замечать его по-хорошему.

– Только я ведь не курю, Фаза! Я – хоккеист, – засмеялся Федя и, подхватив портфель, с неохотой отправился домой.

Пришел Федя домой. Квартира – как картинка. Новая, недавно получили. На двери – замки хитрые. На кухне – гарнитур белосахарный. В большой комнате – гарнитур гостиный, а в спальне – спальный. Отец на диване лежит, телевизор смотрит, прикрывшись газетой, любит телевизор смотреть и газету одновременно читать – так скорее заснуть можно.

– Как дела? – спросил отец, отводя газету.

– Так себе дела, – вздохнул Федя, не решаясь сообщить о вызове в школу.

– Завтра мы с матерью в школу пойдем, я отгул взял. Пойдем к директору на казнь, которую ты нам второй год устраиваешь.

– К директору? – воскликнул Федя, вспомнив о причине вызова, и поник головой. Хотел сказать о приказе Натальи Савельевны, но подумал, что все равно ответит у директора за все разом.

Нехотя пообедал, кое-как сделал уроки, бросился в постель, не обращая внимания на хоккей, который! передавали по телевизору.

– Ты никак заболел? – спросила мать, поправляя ему подушки.

– Может, совесть в нем пробудилась? – предположил отец.

Федя скоро заснул, а родители еще долго сидели, подперев подбородки ладонями, разволновавшись по поводу неприятного визита.

– Я человек рабочий, – сказал сам себе Федин отец, – не совсем чтобы рабочий, а шофер, и не так шофер, как таксист. Работаю днем и по ночам, сам себя не щажу. Весь город наизусть выучил, с закрыты ми глазами могу куда хочешь проехать. Зарплату получаю немалую. Не пью. Все в дом тяну, себя не жалею, стараюсь. А он что? Опозорил меня, отравил со всем, даже телевизор не могу смотреть, как отравил.

На что мне, спрашиваю, на склоне лет так маяться?

Встал Федин отец, телевизор выключил.

– Ну скажи, зачем он свалил на пол эту картину? Что там хоть нарисовано было?

– Три богатыря, – испуганно ответила Федина мама Любовь Ивановна, сочувствуя мужу и одновременно в душе оправдывая сына, жалея его и сокрушаясь по поводу непрочности современных вещей. Разве хорошо была прибита картина, если малыш Федя свалил ее!

– Дорогая картина, не иначе. Платить, наверно, заставят. Разбитые стекла я вставлял раз десять, двери чинил три раза, вешалку – два, но картину мне не нарисовать, хоть убейте меня. Верно, платить придется, всю жизнь на нее работать. Что она, вся в осколках?

– Рама раскололась, а сама-то цела, слава богу; видать, крепкие богатыри.

– Ну, рама это ничего, это легче. Раму я уж постараюсь сделать на славу, – сказал Федин отец, веселея. – Забаловала ты, мать, парня, придется мне ремнем его воспитывать.

– Господи, да что я такого сделала? Я – как все матери. Разве это баловство: вкусный обед, чистая рубашка да красивая игрушка? Просто наговаривают на мальчика. Какие же они учителя и воспитатели, если их не слушаются? Значит, плохо в детях понимают. Как что – давай родителей мучить. Федя у нас неплохой, озорник, правда, а какой нормальный ребенок в его возрасте не озорничает?

– Сами виноваты, зачем завели ребенка на старости лет, – вздохнул Федин отец. – Сами воспитывать не умеем, а учителей ругаем, а у них таких гавриков по тридцать с лишним, и все разные.