Что я слышу в конском ржанье,

Зов любви или страданье?

В нем раскаты грома, взрыв,

В нем к бесстрашию призыв,

А потом опять тревога.

Словно просят на подмогу

Лошадиные глаза.

Снова страх, обвал, гроза,

В конском ржанье приступ страсти

Вороной каленой масти.

Конь меж ног, как бы хлыстом,

Охлаждает страсть хвостом.

Но натягивают жилы

Вулканические силы,

Радость ржет, и ржет печаль,

Конь, как дьявол, сатанеет,

Всё мгновенно каменеет

И становится как сталь.

Выхлоп, буря, изверженье,

Приступ, ноздри, храп и стон,

И награда за терпенье —

Взлет, астрал, освобожденье

И блаженство облегченья

Сразу в сотни тысяч тонн.

Вот какое содержанье

Я услышал в конском ржанье.

В нем лаконично всё и кратко,

Вот — лезвие, вот рукоятка.

Убей им или что очисти,

Он — ничего без нашей кисти.

Но если вдруг над ним нависли,

Как колдовство, дурные мысли

И чует острие металла,

Когда внутри клокочет жало,

Тогда одно телодвиженье —

И кровь смывает напряженье,

Волною набегает дрожь,

В моей руке слабеет нож.

Человек — не недоумка,

Приспособился в миру,

Например, придумал сумку,

Подражая кенгуру.

Человек — не недоумка,

Он и гений, и злодей,

Словно дети, деньги в сумках

Спят у сумчатых людей.

Кто в урну соберет мой серый пепел,

Лишь пальцы помню и помады след,

Дым, пепельница, спички… всё нелепо…

Я был вчера лишь пачкой сигарет.

Расти, цветок, сил свежих набирайся,

Пока тебя к какому-нибудь дню

С утра не срежут, выжить не пытайся.

Я срезан был и продан на корню.

Вот облако, похоже на рояль,

Кусочек влаги надо мной несется,

Сейчас оно, как сердце, разорвется,

И не сыграть на нем, а жаль.

Небесный лёгенький пушок

На землю темную прилег.

После тяжелого маршрута

Окончен затяжной прыжок.

Пришел зимы недолгий срок,

И замер белый купол парашюта.

К земле стремится капелька дождя

Последнюю поставить в жизни точку..

И не спасут ее ни лысина Вождя,

Ни клейкие весенние листочки.

Ударится о серый тротуар,

Растопчут ее след в одно мгновенье,

И отлетит душа, как легкий пар,

Забыв навек земное притяженье.

Ну успокойся, подремли.

В тяжелых думах постоянно,

Ты, море синее, — земли

Незаживающая рана.

Потоп — страшнее нет угрозы,

Но явны признаки Беды,

Смертелен уровень воды,

Когда в нее впадают — Слезы!

О, Рыба, чудо эволюции!

Тебя ел Моцарт и Конфуций,

Ел, кости сплевывая в блюдо,

Так чудо пожирает чудо!

Об половину мира гений ноги вытер,

Чтоб сладкий след его вылизывал кондитер.

О, Гитара! Бюст и таз,

Будь вы стары или юны,

Словно жилы, ваши струны

Вдоль пересекают вас.

Ваш атласный алый бант

Украшает гриф, как шею.

Взять вас на руки не смею,

Жаль — но я не музыкант.

Кто-то взял вас не спеша

И запел тихонько, грустно.

И откликнулась Душа

Почему-то из-под бюста.

Нет, не ошибка, не накладка,

Не сказка это, не загадка.

И грудь полна, бела как снег,

Без крыльев, голенький, весь в складках,

Быть может, спит утенок гадкий,

А может, гадкий человек.

Яблочки, цветочки,

огурчики, яички,

Белые платочки, —

сморщенные личики.

Роман — любовь, но очень редко

Читать не скучно до конца.

Любовь — короткая заметка,

Но всё зависит от чтеца.

Короткий взгляд, мазок, еще мазок.

И подпись краткая… Ван Гог.

Ночь, улица, два человека,

Фонарь горит, а где Аптека?

Вена, река голубая, подкожная,

Вена, готовься, идет «неотложная».

Вот так умрешь, а кто-то сдуру

В тебе оценит только шкуру.

Мне слух раздражала фальшивая нота.

Всю жизнь проверял я проклятое «ля».

Как поздно дошло до меня, идиота,

Что скрипка в порядке, жена моя — …

Как глупы бывают дамы,

Зря берут на душу грех.

Надо б Еве дать Адаму

Вместо яблока — орех.

Придавив орех зубами,

Он подумал бы о том,

Что не хочет эту даму

Ни сейчас и ни потом.

И тонкой была, и чувствительной кожа,

Любого она доводила до дрожи,

Теперь эту кожу ничто не тревожит,

Хоть стала и тоньше, и с виду моложе.

Ту, старую кожу, распяли подтяжкой,

Разгладив все чувства и память бедняжке.

Выполнив гражданский долг,

Пал на землю храбрый полк.

Перед Родиной долгов

У нас больше, чем полков.

Кузнечик был похож на саранчу,

Как русский мог похож быть на еврея,

Приказ убить был отдан палачу,

Кузнечик мертв. Разобрались позднее.

Ласкала камень синяя волна.

Как удержать ее он ни старался,

Она ему шептала: «Не вольна,

Мой Океан опять разволновался».

Ты с ума сошел, прибой?

На кого пошел ты в бой?

На свою подругу сушу?

На ее земную душу?

Я вам, фонарь, хочу сказать одно:

Служа искусству света беззаветно,

Вы освещали так порой дерьмо,

Что становилось и оно заметно.

На небо взлетел писатель,

Звездный час его настал.

Легок, пуст, парит в халате,

Всё, должно быть, рассказал.

Когда умрем — сойдем со сцены,

Пусть раньше я — потом и ты,

На нас поставят, как антенны

На телевизорах, — кресты!

Быстрей тебя — обычный самолет,

Но разве может он с тобой сравниться!

Зависит от меня его полет,

А ты свободна маленькая птица.

В забытом кармане монета лежала,

Была она мелкой и стоила мало,

Но цену монета себе набивала

И старый карман про себя презирала.

Однажды забытый карман приоткрылся,

И пальцами кто-то в монету вцепился.

Когда она звякнула в мокреньком блюдце,

Ей снова в карман захотелось вернуться.

Ах, неделя моя полуночная,

Вся счастливая жизнь впереди.

Если это и есть мое прошлое,

Значит, прошлое всё — впереди!

Скомпрометировано имя Волка,

Съел внучку с бабушкой — таков его удел,

А выстрелы и псы ему вдогонку

За то, что зайца съесть еще хотел.

Детей пугают им еще с пеленок.

За что? За то, что горд? За то, что смел?

Чтоб в будущем какой-нибудь подонок

От страха застрелить его посмел.

Волк — оппозиция, он зверь, а не собака,

Но право у людей отстреливать волков,

Но право у людей на них ходить в атаку

И бить их в окружении флажков.

Не трогайте волков, лес — только их

планета.

Друг друга поедайте в городах,

Друг друга предавайте в кабинетах,

Но на волков не списывайте страх.

Пусть сказки переходят век от века,

Пусть будут детки снова их читать,

Я волком называю — человека,

Чтоб человеком — волка называть.

Если б знали его предки,

Что за рвом, водой, за сеткой

Мечется их родич редкий,

Наступая на объедки,

Что в пижамках его детки,

Что бросают им конфетки,

Что полоски, как пометки,

Тени черной, страшной клетки.

Лоснится шпротой тело длинное,

Всосав в трубу, крольчонка схавала,

Витками, как по полю минному,

Ползет змея, как почерк дьявола.

Ползет наземное лохнесское,

Как шланг намокший, бесконечное.

Ползет красивое и мерзкое,

Нас искушающее, вечное.

Не олень он и не страус,

А какой-то странный сплав,

Он абстракция, он хаос,

Он ошибка, он жираф.

Он такая же ошибка,

Как павлин, как осьминог,

Как комар, собака, рыбка,

Как Гоген и как Ван Гог.

У природы в подсознаньи

Много есть еще идей,

И к нему придет признанье,

Как ко многим из людей.

Жираф —

Эйфелева башня,

Облака над головой,

А ему совсем не страшно,

Он — великий и немой.

Нет, на спине верблюда неспроста

Волнистый путь от шеи до хвоста,

Теперь, бредя по огненной пустыне,

Где нет оврагов, гор, где ни куста,

Он вспоминает те прохладные места

И ночи ждет, когда земля остынет.

Нет, он не торт,

Не шоколадный.

На двух ногах,

Живой, громадный,

Забыв достоинство и честь,

Перед хлыстом стоит,

нескладный

В попонке цирковой,

нарядной

За то, чтоб только дали есть.

Мартышка, малышка,

Что чешешь подмышки?

Что попочку чешешь,

Затылок и лоб?

Скажи, за какие такие делишки

Аж в клетку тебя засадить кто-то смог?

С тобой мы похожи,

Наивные рожи,

И глазки, и ушки, и пальцы, и рот.

Чесался б я тоже,

Кто знает, быть может,

Всё мог сделать Боже наоборот!

Только ноги, только шея,

Остальное — ерунда,

Остальное только тело,

То, куда идет еда.

Тычет воду длинным клювом,

Точно шлангом со штыком,

И рыбешек и лягушек

Поглощает целиком.

Ну, а к вечеру устанет,

Одну ногу подожмет

И застынет одиноко,

Словно рыцарь Дон Кихот.

В небо цапля не взлетает

Уже много, много лет.

Небеса не принимают

Этот странный силуэт.

А он рискнул,

А он заговорил,

И всё, что слышал,

Взял и повторил.

Что б нам услышать

То, что говорим,

Когда, чего не ведая,

творим.

Зачем же так?

Природе вопреки.

Но если он — дурак,

Мы — дважды дураки.

Через муки, риск, усилья

Пробивался к свету кокон,

Чтобы шелковые крылья

Изумляли наше око.

Замерев в нектарной смеси,

Как циркачка на канате,

Сохраняют равновесье

Крылья бархатного платья.

Жизнь длиною в одни сутки

Несравнима с нашим веком,

Посидеть на незабудке

Невозможно человеку.

Так, порхая в одиночку,

Лепестки цветков целуя,

Она каждому цветочку

Передаст пыльцу живую.

Он на рассвете всех будил,

И дураков, и дурочек,

Он гордо по двору ходил,

Осматривая курочек.

Пройдет походкой боевой —

И куры все повалены,

А перья белые его

Как будто накрахмалены.

Он забирался на забор

И пел, как Лева Лещенко,

И гребешок, как помидор,

Был без единой трещинки.

Он Петя был и Петушок,

И ласкова бородушка.

Но вдруг топор, удар и шок,

И истекает кровушка.

А ноги вроде и бегут,

И снова кукареку дал,

Да, видно, это Страшный суд,

Когда бежать уж некуда.

И петь пока что ни к чему —

Застыну аккуратненько.

Зачем достался я ему,

Хозяину-стервятнику?

Кот мой свернулся калачиком,

Глазки блеснули во тьме,

Это работают датчики

Где-то в кошачьем уме.

Ушки стоят, как локаторы,

Слушают тайную тьму.

Всё, что в его трансформаторе,

Он не отдаст никому!

Мышка — тайна, мышка — рок,

Глазки — маленькие дробки,

Мышка — черный утюжок,

Хвостик-шнур торчит из попки.

Мышка маслица лизнула

И шмыгнула под крыльцо,

Мышка хвостиком махнула

И разбила яйцо.

Яйцо было крутое

И упало со стола,

А потом уж золотое

Кура-рябушка снесла.

Была мышь не из мультяшки,

Была мышка из сеней,

Нет, не эту бедолажку

Зарисовывал Дисней.

Твердо знает эта мышка,

Что на свете с давних пор

Мышеловка — это вышка,

Это смертный приговор.

Есть у крота секрет,

Известный лишь ему,

Он вечно ищет свет,

Предпочитая тьму.

Мухи под люстрой играли в салочки:

Кто-то играл, кто-то думал о браке.

Она — плела ему петли-удавочки,

Он ей делал фашистские знаки.

Был этот безумный роман неминуем.

Он сел на нее и летал так бесстыже.

Росчерк движений непредсказуем.

Влево, вправо, вниз, еще ниже.

Присели на стенку, как бухнулись в койку,

Чего он шептал ей, известно лишь Богу.

На локоть привстал я, махнул мухобойкой

И хлопнулся снова в кровать, как в берлогу.

И пара распалась, он снова — под люстру,

Она же мне мстила — жужжала над ухом.

Ее я не трогал. Мне было так грустно.

Завидую мухам. Завидую мухам.

Кто обманывает рыбу,

Прерывает птицы пенье,

Тащит волоком оленя

Без стыда и униженья?

Кто свалил медведя глыбу.

Конечно, жизнь — не развлеченье,

Но ты про горести забудь.

Невозвратимый миг — значенье

Его поймешь когда-нибудь.

Редактор был поэтом,

и самовлюбленным.

Мои стихи, как скверные духи,

Он нюхал, чуя в них

огрехи и грехи,

А сам благоухал…

тройным одеколоном.

Уверен, вы запели зря,

Вам мало разговорной речи?

Но часто ведь, и говоря,

Вам не о чем сказать и нечем.

Ошибка у него в одном:

Он голос путает с умом.

Мы сидели, пили чай,

Лучше и не надо.

Всё напоминало рай,

Но хотелось Аду.

Он странен, будешь странный тоже,

Коль странность у тебя на роже.

Но иногда бывает так:

И очень странный, и дурак…

Нет ничего дешевле и дороже,

Чем эта группа нашей молодежи.

С его приходом в нашем здании

Все формы стали содержанием.

Зачем напрасно тратить в споре

«Мильон терзаний» на пустяк?

Отсутствие ума не горе —

Сам постановщик был дурак.

Двух чаек разом подстрелили.

За что? Они б еще летали.

Но в ГАБТе недоговорили,

Во МХАТе недотанцевали.

Убита «Чайка», и «Утка» — дура,

Печальные у птиц дела.

Вся эта птичья режиссура

Зовется гибелью «Орла».

В ней, толстой, совместилось тонко:

Любовь к искусству и комиссионкам!

Не с чемоданом, не с вагоном,

В Америку — так с «Эшелоном».

Уж вывозить — так «Эшелон».

Зачем иначе нужен он?

Нет, совсем не одинаково

Всё играет Ахеджакова,

Но доходит не до всякого

То, что всё неодинаково.

Артист великий, многогранный,

Чего-то глаз у Вас стеклянный.

Быть может, это фотобрак?

Так почему ж хорош пиджак?

Худющий, с острым кадыком,

В солдаты признанный негодным.

Он мыл тарелки языком,

Поскольку был всегда голодным.

Теперь он важен и плечист,

И с сединою благородной,

Но как великий шут, — артист

Оближет снова что угодно.

И вновь, уже в который раз,

Как клоун перекувырнется,

Чтоб не узнал никто из нас,

Где плачет он, а где смеется.

Он августовский, он из Львов,

В нем самых странных качеств сговор.

Он сборник басен, он Крылов,

Одновременно — Кот и Повар.

Всё от Олега можно ждать:

Любых проказ, любых проделок,

Он будет щи еще хлебать

Из неопознанных тарелок.

Ну надо же так умудриться,

Как был продуманно зачат,

Что в день такой сумел родиться

Не кто-нибудь, а ты, Булат.

И тут не просто совпадете,

Здесь тайный знак судьбы самой,

Победы День и День Рожденья,

«Бери шинель, пошли домой!»

Был пройден путь большой и яркий,

«Учитель танцев» что?! Бог с ним!

Он так любил свою свинарку,

Как дай ей Бог любимой быть другим.

Уменье жить и отвечать «на бис»,

Желанье всё вернуть и всё начать сначала,

Он, лишь коснувшись облака кулис,

Достигнет солнца и астрала.

Рождаться каждый день умеет он на свет.

То шут, то ангел на волшебной тризне.

В нем всё есть, только возраста в нем нет,

Как не бывает возраста и жизни.

Когда смеемся мы — он плачет,

Под маской мы не видим слез…

Нет, он совсем нас не дурачит,

Он с нами говорит всерьез.

И стало страшным то, смешное,

Чем развлекал нас в тупике

Великий Шут времен застоя

С седою прядью в колпаке.

О, Необыкновенный Гердт,

Он сохранил с поры военной

Одну из самых лучших черт —

Колено он непреклоненный.

Державин Ширвиндта заметил,

Благословил, но в гроб не лег,

Им равных не было в дуэте,

Их превзойти никто не мог.

Ушел Державин в «Кабачок»,

Но Ширвиндт пережил разлуку.

Ему Миронов протянул

Свою «Брильянтовую руку».

Любимцы публики, кумиры,

Без выходных играют дней.

Три мастера одной сатиры.

Одной и той же — так точней.

Нет их смешнее и добрее,

Всё, что ни сделают, — ол раит,

Вот дружба русского с евреем.

Не то что ваши блэк энд уайт.

Он как подарок с огорода,

Самый любимый у народа.

Пусть неказист слегка на вид,

Красавцы рядом с ним — уроды.

Вот вам и матушка-природа —

Она и клоунов родит.

Ему бы в сборную по баскетболу,

Какой-то черт сидит в нем, бес,

Всего-то два вершка от полу,

А звезды достает с небес.

Переосмысливая заново

Картины Элика Рязанова,

Скажу: талант его растет,

Как и живот, им нет предела,

Но вырывается вперед

Его талантливое тело!

Он выдержит стойко любые нагрузки,

Мгновенно исчезнут сомненья и боль,

Когда в договоре написано ГЛУЗСКИЙ,

Приличная сумма и главная роль.

Как обаятельно чудачество,

Когда таланта очень много.

На сцене верит в обстоятельства,

А в жизни верит только в Бога.

Недолго ждать пришлось ей

свой счастливый случай.

«Ночь карнавальная» явилась тут как тут.

Была она везучей невезучей.

Всё в Люсе есть, «но без пяти минут».

И я, как ты, коплю года,

Чем вызвал зависть и злорадство,

Но сам не верю иногда,

Что лишь года — твое богатство.

Как клубника в сметане — Доронина Таня.

Ты такую другую поди поищи.

У нее в сочетаньи тончайшие грани,

Будто малость «Шанели» накапали в щи.

Он настоящий лицедей:

Меняет состоянье плоти,

Котов играя и вождей,

Прославился… на «Вашей тете».

Всё это правда, а не враки,

И вовсе не шизофрения:

В Крыму гуляли две собаки,

Поменьше — шпиц, побольше — Ия.

Ходит Саша гусаком

Из Ленкома да в Ленком,

Презирая все интриги.

Те, кто писал кипятком,