- Не обижайтесь. - Руперт говорил, продолжая глядеть в потолок, - вам этого все равно не понять. И не надо амбиций. Вы человек, я - биоробот. С вашей колокольни - механизм, машина, железка. Так?
      - Не совсем.
      - Совсем не так. - Руперт вздохнул. - Весь персонал "Надежды" составляют биороботы разного целевого назначения. А чем они отличаются от пассажиров экспресса?
      - Согласен. - Иван затянулся и стряхнул пепел. - Они ничем.
      - Понимаю, - кивнул Руперт. - Хотите сказать, я отличаюсь.
      - Да.
      - Тут особый случай. Они рассчитаны для работы в экспрессе и только. Они - его часть.
      - А вы нет?
      - А я нет. Я автономен. Могу работать в экспрессе и вне экспресса. Могу вообще обойтись без него. Думаете, более тонкая наладка и все? Нет. Принципиально иной подход. Комманданте, отец Мефодий и все остальные постоянно подключены к электронному мозгу "Надежды". Я же могу рассчитывать только на себя. Говоря языком ваших кибернетиков, - автономная, самопрограммирующаяся, постоянно совершенствующаяся система. Если проще, то меня наделили способностью до всего доходить своим умом и постоянно себя перестраивать.
      "А ведь он и в самом деле изменился", - подумал Иван.
      - Рад, что вы это заметили. - Руперт принял наконец нормальное положение и повернулся к Ивану лицом. - Пусть темпы вас не смущают. Во-первых, у меня больше возможностей. А во-вторых, время в экспрессе "Надежда" - понятие условное. И вы это уже уразумели. Иначе зачем рваться обратно в свою реальность?
      - Значит, это возможно?
      - По земным понятиям - нет. Что прошло, то уже история. А историю вспять не воротишь. Другое дело экспресс "Надежда". Здесь все возможно. Дайте-ка и мне папиросу.
      - Курите? - удивился Иван.
      - Балуюсь. По старой памяти. - Он как заправский курильщик помял папиросу, прикурил от зажженной Иваном спички. Ну так вот, дорогой мой. Экспресс никуда не движется. Мы стоим на месте и просто-напросто прокручиваем вашу историю. Как видеокассету. В любом направлении. А то, что вы наблюдаете там, - Руперт качнул головой в сторону окна, - вообще ничего общего с реальностью не имеет.
      Он затянулся и пустил к потолку гирлянду колечек.
      - Возможно, что вам и удастся удрать с экспресса. Человек вы изобретательный и упорства вам не занимать. Но... - Руперт сделал паузу, наблюдая за расплывающимися колечками. Ничего путного из этого не получится. Экспресс неподвижен. Но история-то движется. Вот и занесет вас куда-нибудь в мезозой, к тираннозаврам. Или в тридцатый век.
      - В тридцатый не надо, - сказал Иван. - И у тираннозавров делать нечего. Мне в год одна тысяча девятьсот сорок четвертый надо. Не пойму, что вы за человек, Руперт.
      Фраза сорвалась с языка непроизвольно, сама собой. Иван понял ее абсурдность, когда было уже поздно. На лице Руперта промелькнуло подобие улыбки.
      - Ладно вам, не смущайтесь. Все правильно. От своих ушел, к вам не пришел. И никогда прийти не смогу.
      - Скажите, Руперт, - Иван увел разговор в сторону. - Я один замышляю побег?
      Руперт медленно загасил папиросу.
      - Миклош Радноти спит и видит то же самое. Знаете, откуда я его выцарапал?
      - Догадываюсь.
      - Из могилы. За пять секунд до расстрела. - Руперт помолчал. - А он рвется обратно. Зачем? На верную гибель?
      - А нельзя... - Иван глотнул, - вернуть его домой, когда война уже кончится?
      - Нет. - Руперт покачал головой. - Мы не можем ничего менять в вашей истории. Единственное, что в моих силах, это доставить гибнущего человека сюда, на "Надежду". Или... - Он помолчал. - ...Не вмешиваться ни во что.
      Иван расстегнул пуговицу на воротнике гимнастерки.
      - Ты поможешь ему, Руперт? - он и сам не заметил, как перешел на ты.
      - А как бы вы поступили на моем месте? - Их взгляды встретились, и Иван вдруг ощутил острую гложущую боль под левой лопаткой. На миг перехватило дыхание.
      - Думаете, легко возвращать человека на верную гибель? продолжал Руперт. - Такого, как Радноти?
      Боль достигла апогея. От нее темнело в глазах и кружилась голова. Руперт продолжал бубнить.
      - ...Шел в колонне таких же обреченных, как и он сам, шатался от голода и слабости и шепотом повторял стихи. Чтобы не забыть. Попытайся он их записать, его бы пристрелили на месте.
      - Чьи стихи? - хрипло спросил Иван.
      - Свои. "Подневольное шествие". Он записал их уже здесь, в экспрессе.
      Руперт закрыл глаза.
      - Я пытаюсь понять их и не могу. Я стараюсь забыть их и тоже не могу... - Он помолчал. Произнес глухо, чуть нараспев: "Безумен, кто, упав, встает и вновь шагает..." Просто и ясно. И вдруг: "Товарищ, обругай. Вели мне встать! Я встану!"
      Руперт совсем по-человечески скрипнул зубами.
      - Зачем вставать, если впереди все равно гибель? Испытание на выносливость? Кому оно нужно? А теперь, когда все уже позади, стремиться обратно в ад, мученья, ужас?
      - Вам этого, действительно, не понять, Руперт. - Иван опять перешел на вы. - Разве мы с Миклошем похожи на самоистязателей?
      - Нисколько, - Руперт мотнул головой и раскрыл глаза. Ни вы, ни Джордано.
      - Как, и он?... Скажите, Руперт, это в самом деле великий Ноланец?
      - А вы до сих пор не поняли?
      - Как вам сказать... - Боль утихла, и он интуитивно старался уйти подальше от разговора о Миклоше. - Уж очень он...Спокоен, что ли. Ничему не удивляется, все принимает как должное.
      - Тут вы, пожалуй, правы, - согласился Руперт. - Он и там, на площади Цветов в Риме не удивился, когда я выдал ему дурацкое "хотите спастись?" Представляете? На костре, когда кругом пламя бушует! Но это мне еще понятно.
      - Что вам понятно?
      Вместо ответа Руперт слегка наклонил голову и плотно сжал зубы. "Чего это он?" - удивился Иван. Но тут в каюте зазвучал голос. Не Руперта. Голос принадлежал итальянцу:
      - Подобно тому, как в этом равном по величине миру пространстве, которое платоники называют материей, существует этот мир, то и другой мир может быть в другом пространстве и в бесчисленных других пространствах, равных этому и находящихся по ту сторону его.
      - Хотите сказать, он знал о вашем существовании? - не выдержал Зарудный, Руперт кивнул.
      - Он философ, не говоря уже о том, что гораздо старше вас и мудрее.
      Иван достал из пачки очередную папиросу.
      - Он тоже хочет вернуться?
      - Да.
      - Зная, что его ждет?
      - Да.
      Руперт встал, подошел к двери.
      - Теперь вы знаете все, Иван. Подумайте. У вас есть выбор.
      - Хорошо. - Он тоже встал с кресла. - Я подумаю. Но сколько бы я ни думал, это все равно ничего не изменит. Я должен вернуться. Понимаете? Должен.
      Несколько секунд Руперт пристально смотрел ему в глаза. Чуть заметно кивнул.
      - Ждите.
      И медленно прикрыл за собой дверь.
      Ночь он провел почти без сна. Ворочался с боку на бок, курил. Пытался читать. С недоумением обнаружил загнутые страницы: такой привычки за ним не водилось. Пробежал глазами отчеркнутые карандашом строчки. "Бык на лугу - это здоровый парень. Бык на арене - неврастеник".
      "Не иначе как Руперт постарался, - решил Иван. - Больше некому. Любопытно". Открыл следующую загнутую страницу.
      Здесь был отчеркнут целый абзац. "Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе". Иван задумался, глядя поверх книги, потом хмыкнул и стал читать дальше. "Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки".
      - Та-ак... - Иван опустил книгу. - Уж не запугать ли ты меня хочешь, дорогой Руперт? Зря стараешься. Я знаю, на что иду. Меня дома никто не ждет. А у Мадьяра жена.
      Он усмехнулся, выключил свет и, против ожидания, мгновенно уснул.
      Вскочил по привычке в семь. Сделал зарядку. До краев наполнил бассейн ледяной водой и добрых полчаса плескался, вскрикивая и постанывая от пронизывающего холода. Потом докрасна растерся махровым полотенцем и, одевшись, отправился завтракать, каждой клеточкой ощущая прилив ликующей бодрости.
      - Доброе утро, Иштван! - Это было неожиданностью. Обычно Миклош появлялся к завтраку не раньше десяти. - Как спалось?
      В зале, кроме них, не было ни души. Даже люстры не горели, только бра вдоль стен. В золотистом полусумраке тонкое лицо венгра казалось отлитым из меди.
      - Сегодня мы с вами ранние пташки.
      Улыбка у Радноти была замечательная - ласковая и грустная, а сегодня еще и с оттенком тревоги. Или так казалось из-за освещения?
      - Рад видеть вас, Миклош! - Пожимая руку, Иван встретился с Радноти взглядом и понял, что освещение тут ни при чем: тревожные были у венгра глаза. Спросил, опускаясь в кресло: - Что-то случилось?
      - С чего вы взяли?
      - Вид у вас... - Иван замялся. - Неспокойный какой-то.
      - Пустяки. Где вы вчера были после ужина?
      - У себя. - И мысленно: "Начинается". Что начинается, он еще не знал и сам.
      - Весь чечер?
      - Весь. А что?
      - Так, ничего. - Радноти безо всякой надобности взял салфетку, повертел, положил на скатерть. - Я приходил к вам вчера, Иштван.
      "Вот оно что... Чего это вдруг его ко мне понесло? Просто так? Не может быть. Ну-ну..."
      - Вы слишком деликатны, Миклош. Наверное, не достучались.
      - В этот раз я изменил своему правилу, Иштван. Решил, что между друзьями можно обойтись без условностей.
      - Правильно решили. - Иван продолжал смотреть ему в глаза и это стоило немалых усилий.
      - Я просидел у вас почти три часа.
      - И от нечего делать листали Хемингуэя, - осенило Зарудного. У венгра удивленно округлились глаза.
      - Вы меня видели?
      - Не вас, Миклош. Книгу. То, что вы в ней подчеркнули.
      - Я?!
      - Ну да. О быке на лугу. О мире, который ломает человека.
      - Не надо меня разыгрывать, Иштван. Тут и без этого хватает загадок.
      "Значит, все-таки Руперт, - подумал Иван. - Все-таки Руперт..."
      - Я плохо читаю по-русски, Иштван. Но подчеркнутые вами абзацы я осилил. И, честно говоря, это меня обеспокоило.
      - Что именно, Миклош?
      - Образ мыслей.
      - Хемингуэя? - Иван попытался увести разговор в сторону.
      - Ваш, - вздохнул Радноти. - Нельзя падать духом, Иштван.
      "Дорогой ты мой человек!" - с жалостью подумал Иван и мысленно затянул "Катюшу".
      - Абзацы в книге подчеркнул не я, Миклош. Если по-честному, то меня вчера вообще весь вечер не было дома. Смотрел кинофильмы.
      К столу одновременно подошли официант и Джордано. Бруно поздоровался по-немецки кратко: "гутен таг".
      - Доброе утро, синьор Ноланец! - Иван как утопающий за соломинку ухватился за возможность переменить тему и повернулся к официанту. - Мне овсяную кашу. А вам, Миклош?
      - Тоже, - буркнул венгр.
      - И мне, пожалуйста. - Итальянец сел за стол и вопрошающе уставился на Зарудного. - Откуда вам известно, что я родом из Нолы?
      - Из школьной программы, - не моргнув глазом соврал Иван. В учебнике, он это прекрасно помнил, город Нола не упоминался. Но сейчас главным было направить разговор по другому, безопасному руслу. - Ваши мысли о строении Вселенной...
      - Вы не находите, что наш друг разительно изменился? прервал его Радноти. - Этот внезапный интерес к мирозданию...
      "Продолжай, Миклош, - подбодрил его Иван. - Смейся надо мной, шути, измывайся. Я не обижусь".
      Выразительные глаза Джордано переместились с Зарудного на Радноти. Итальянец понимающе улыбнулся.
      - Все мы непрерывно меняемся, синьор Радноти. Из нас истекают одни атомы, притекают новые.
      - Хотите сказать, человеку характерно непостоянство? усмехнулся венгр.
      - Нет вещества, которому по природе подобает быть вечным. - Выражение лица Джордано оставалось невозмутимым. Смеялись только глаза. - Исключение составляет субстанция, именуемая материей. Но и ей подобает быть в вечном изменении.
      "Ну вот и славно, - облегченно вздохнул Иван. - Вот и прекрасно". Он уже не вникал в то, о чем они говорят. Он слышал их голоса, видел оживленные лица: то серьезные, то смеющиеся, и уже одно это успокаивало его и радовало.
      - Коперник ставил Солнце в центре мироздания, - продолжал Миклош. Иван для него перестал существовать. - Вы это отрицаете. Но тогда где, по-вашему, центр Вселенной?
      - Нигде. - Ноланец достал четки, положил на стол рядом со своим прибором. - У Вселенной нет и не может быть центра. Она едина и бесконечна. И наше Солнце всего лишь одна из необозримого множества звезд.
      Официант принес завтрак, но спорщики этого даже не заметили. Иван ковырялся ложкой в каше, беззвучно мурлыча "Катюшу".
      - ...Смерть? - Бруно прикусил нижнюю губу, упрямо качнул головой. - Ее нет. Никакая вещь не уничтожается и не теряет бытия, но лишь случайную, внешнюю, материальную форму. Человек, увлеченный величием своего дела, не чувствует ужаса смерти. Он способен все обращать в благо. Даже плен использовать, как плод большой свободы. Даже поражение превращать в победу.
      "Ай да Ноланец! - восхитился Иван. - Такого ничем не согнешь".
      В зале стало многолюднее. Зажглись люстры. Негромко заструилась скрипичная мелодия. Гурман-ассириец сосредоточенно обгладывал бараний бок. Ивану вдруг вспомнились стихи, которые читал Курбатов. Как давно это было! Тысячу лет назад. Стихи о Ноланце. Иван отодвинул в сторону тарелку с овсянкой. Зажмурился, вспоминая.
      "...И маленький тревожный человек..."
      - Ослы от схоластики и теологии утверждают, будто моя философия унижает человека, - чуть хрипловатый голос Ноланца дрожал от негодования. - Жалкие глупцы! Я раскрыл людям величие Вселенной, безбрежные миры космоса! Возвысил человека.
      "...С блестящим взглядом, ярким и холодным..."
      - Освободил его дух и разум из темниц богословских догм!
      "...Идет в огонь..."
      - Уже ради одного этого стоило жить и бороться!
      - Вы правы, синьор Джордано, - мягко произнес Миклош.
      - Мне твердят: "Смирись, жалкий раб! Отрекись, раскайся, моли о помиловании!" Отречься от истины? Никогда! Этого они от меня не дождутся!
      На некоторое время за столом воцарилось молчание. Иван открыл глаза и удивленно заморгал: Миклош улыбался! Улыбка, даже такая, как у Миклоша, - болезненно-грустная и робкая все равно воспринималась как кощунство после всего, что только что говорил Джордано.
      - Чему вы улыбаетесь? - по-русски, чтобы не понял итальянец, негромко спросил Иван.
      - Разве? - Радноти низко опустил голову и зябко передернул плечами.
      - Что с вами? - всполошился Джордано. - Сердце?
      - Так, пустяки. - Миклош выпрямился. - Мы тут не оченьто октровенничаем между собой, синьор Джордано. И вы, конечно, обратили на это внимание. По-моему, пора внести ясность. Как вы считаете, Иштван?
      - То know who is who, - кивнул Иван, - just time *.
      - Мы с Иштваном попали сюда из двадцатого века.
      Итальянец сложил губы трубочкой, чуть слышно присвистнул.
      - Впрочем, я примерно так и предполагал.
      - Но дело даже не в этом.
      - The fact is... ** - начал Иван.
      - Помолчи, - попросил венгр. - Дело в том... Ну вы уже поняли, при каких обстоятельствах попадают на экспресс "Надежда"?
      - С порога вечности, - улыбнулся Джордано.
      - Вот именно. - Трудно было сказать, чего больше в ответной улыбке Миклоша - юмора или тоски. - Я поэт, синьор Джордано. И, наверное, лучше скажу стихами.
      ... И подозренья осторожный взор
      меня казнит; он правильно заметил:
      поэт, я годен только на костер
      за то, что правды я свидетель,
      за то, что знаю: зелен стебелек,
      бел снег и красен мак,
      и кровь красна струится,
      и буду я убит за то, что не жесток,
      и потому, что сам я не убийца.
      Радноти вздохнул и, протянув руку через стол, опустил ладонь на запястье Джордано.
      - Вы философ и лучше разбираетесь в этих делах. Но факт остается фактом: через триста с лишним лет после вас ситуация повторилась: костры, виселицы, пытки... Разве что палачи одеты в мундиры, да инквизиция называется по-другому.
      - Как? - хрипло спросил Джордано.
      - Фашизм.
      - Фашизм... - повторил итальянец. - Какое мерзкое слово. Есть в нем что-то змеиное.
      "Знал бы ты, где родилась эта змеиная мерзость!" - подумал Иван и вдруг ощутил, как из темных глубин подсознания вздымается неукротимая волна ненависти. "Остановись, - приказал он себе. - При чем тут Джордано? Итальянец? Ну и что из того? В шестнадцатом веке его сожгли инквизиторы. Сегодня - сгноили бы чернорубашечники."
      - Райшом хорш! *** - прозвучало над самым ухом. Иван вздрогнул и оглянулся: меднолице улыбаясь, возле соседнего кресла стоял Казбек. - Опоздал, да?
      * Узнать, кто есть кто. Самое время (англ.)
      ** Факт тот, что... (англ.).
      *** Доброе утро! (осет.)
      - Испугал, - поправил Иван.
      - Такого испугаешь! - Казбек с уважением оглядел Зарудного.
      - Садись, - пускаться в объяснения не было ни малейшего желания. - Сейчас официант подойдет.
      Казбек поздоровался со всеми за руку и только потом занял место рядом с итальянцем. Тот рассеянно подвинул к себе тарелку с кашей, думая о чем-то своем, и выражение лица у него было странное: сосредоточенное и растерянное одновременно.
      - Синьор Джордано! - решился Иван. Итальянец медленно поднял глаза.
      - Можно, я вам тоже стихи прочту?
      - Стихи? - удивился Миклош. - Неужели свои?
      - Бунинские. Про вас, синьор Джордано. А вы переведете, Миклош, ладно?
      - Постараюсь, - кивнул венгр.
      Память не подвела. И Миклош постарался на славу. Итальянец долго молчал, глядя в одну точку. Потом все так же молча и крепко пожал руки Ивану и Миклошу. По впалой щеке медленно скатилась слеза.
      "Ну вот, - огорченно упрекнул себя Иван. - Хотел человеку приятное сделать, а получилось..."
      - Graci *... - Джордано переборол волнение и улыбнулся. Вы оба не представляете себе, как много для меня сделали. Теперь...
      - Синьор Джордано, - Иван инстинктивно почувствовал опасность и ринулся наперерез. - Давно хотел вас спросить...
      - Да, Джованни? - Ноланец был явно удивлен, но недовольства не выказывал. - Спрашивайте.
      - Почему на вас эта одежда? - брякнул Иван первое, что пришло в голову.
      - Одежда? - Джордано недоуменно оглядел себя и понимающе усмехнулся. - Видите ли, Джованни, я довольно долго гостил у синьоров церковников. Мой туалет порядком истрепался. А взамен святая инквизиция смогла предложить только рясу, да и то с чужого плеча. Знали бы вы, как долго пришлось ее отстирывать. Впрочем, ничего удивительного тут нет: ослы никогда не отличались чистоплотностью. А ослы в сутанах и рясах тем более. Скажите, Джованни, в ваше время церковь еще существует?
      - Да, - кивнул Иван. - Но она отделена от государства.
      - Во всем мире? - оживился итальянец.
      - Пока только у нас.
      - Жаль. - Джордано вздохнул.
      - А меня обокрали! - радостно сообщил Казбек.
      * Спасибо [итал.).
      - Обокрали? - переспросил Миклош. - Что вы имеете в виду?
      - Патрон детонита умыкнули. Кусок бикфордова шнура. Коробок с запалами.
      - Как умыкнули? - Иван не верил своим ушам. Чего-чего, а краж в экспрессе не наблюдалось. - Когда? Где?
      - Шут его знает! - беспечно ухмыльнулся взрывник. - Вечером куртку в шкаф повесил, утром беру - легкая. В карманы сунулся - пусто. Спички и те увели.
      "В чахлой чаще чапарраля
      Два ковбоя загорали",
      - тревожно заколотилось в сознании.
      - Да чего тут удивляться, - продолжал Казбек. - Двери без запоров: входи, кому не лень.
      "И судачили о том,
      Как состряпать суп с котом".
      - И кому здесь детонит нужен? - в голосе осетина звучали тревога и недоумение. - Не дай бог, еще запалит сдуру.
      - Тебе-то какая печаль? - Иван отправил ковбоев на все четыре стороны.
      - Мне? - Казбек обвел ресторан взглядом. - Жалко, такая красота пропадет.
      - Тебе что - нравится тут?
      - Конечно, нравится. Кормят, ухаживают. Пахать не надо. Хочешь - в ресторан иди, хочешь - в кино, хочешь - на пляж... Девочки классные, - Он вдруг игриво подмигнул. "Кому это он? - 3арудный недоуменно оглянулся. Блондинка за соседним столом отчаянно строила глазки. - Понятно".
      Им вдруг овладело странное чувство отчужденности. Миклош говорил о чем-то с Джордано. Казбек со вкусом и знанием дела заказывал официанту завтрак. Минуту назад все трое были близки ему, понятны и дороги и вдруг отодвинулись куда-то на второй план, и он уже не участник развертывающегося на сцене спектакля, а всего лишь нейтральный зритель.
      "Чепуха какая-то!" - Иван отодвинул тарелку и встал. Медленно, как бы преодолевая непомерную тяжесть, Радноти поднял на него глаза.
      - Уходишь?
      Ни вопрос, ни тон, которым он был задан, ни даже непривычное обращение на ты, а выражение глаз Миклоша заставило Ивана зажмуриться и изо всех сил стиснуть зубы. Какой там к дьяволу нейтральный зритель, если сердце захлебывается болью и нет сил открыть глаза!
      - Да, Миклош.
      - Ну что же, - буднично, как ни в чем не бывало, произнес венгр. - Всего хорошего, Иштван.
      Надо было что-то ответить, внести ясность или, наоборот напустить тумана; надо было наконец просто попрощаться, но Иван только молча кивнул и, не оглядываясь, зашагал к выходу.
      Оркестр заиграл вслед что-то печальное, кажется, "Прощание на берегу" Хольстрема, но Зарудный уже ничего не видел и не слышал.
      У себя в каюте он долго стоял перед иллюминатором, машинально глядя на проплывающий мимо пейзаж. Теперь, когда побег с "Надежды" становился наконец реальностью, он неожиданно для самого себя вдруг ощутил тоскливую боль от предстоящей разлуки с людьми, которых еще недавно не знал и которые, оказывается, были ему теперь близки и дороги. Сознавая, что и они рано или поздно покинут экспресс, не могут не покинуть хотя бы потому, что стремление вернуться в свою эпоху составляло главную цель и смысл их теперешней жизни, он все равно чувствовал себя виноватым перед ними за то, что уходит первым.
      Перед глазами возникали то гигантский костер на запруженной людьми площади Цветов в Риме, то яма, в которой стоит Миклош Радноти, снизу вверх глядя на целящихся в него эсэсовцев. Странно, о себе он в эти минуты не думал. С ним все ясно: протаранить "мессер" до того, как тот успеет сбить курбатовский "ил", а там будь что будет.
      За иллюминатором тянулся знакомый с детства пейзаж: барханы, солончаки, такыры... Потом из-за горизонта взошла огромная кроваво-красная луна, и он вдруг успокоился. Тщательно побрился перед зеркалом. Принял душ. Оделся. Сел в кресло, положил на колени планшет. И стал ждать.
      - Товарищ!
      Зарудный с трудом разлепил веки и тотчас снова зажмурился: ослепительно ярко светило солнце. Кто-то осторожно тряс его за плечо. Руперт? Но почему "товарищ"? Иван рывком вскочил на ноги и открыл глаза.
      Человеку было за тридцать. Он был курнос. Из-под капюшона брезентового плаща выбивался чуб цвета спелой пшеницы. Поодаль стоял видавший виды мотоцикл с коляской. А дальше, насколько хватало глаз, простиралась выжженная солнцем равнина. На горизонте, величественно изгибаясь, брели пыльные смерчи.
      Иван оглянулся. Позади был вагончик на обтянутых литой резиной колесах. К двери вела сварная металлическая лесенка и, судя по следу на пыльной ступеньке, с нее-то он только что и поднялся. Зарудный встряхнул головой, прогоняя остатки сна.
      - С праздником! - Голос у незнакомца был чуть хрипловатый. Доброжелательный голос. И взгляд тоже.
      - С праздником? - переспросил Иван.
      - Ну да. Девятое мая сегодня, День Победы. Забыл?
      - К-какой п-победы? - запинаясь, спросил Иван, покачнулся, чувствуя, как земля стремительно уходит из-под ног, опустил руку на поручень лесенки.
      - Ну ты даешь! - добродушно восхитился незнакомец. Крепко, видать, вчера хватанули. Ладно, давай знакомиться. Игорь, - ладонь у парня была мозолистая, твердая. Мужская ладонь.
      - Иван. - Зарудный достал платок, вытер вспотевший лоб.
      - Бывает, - сочувственно кивнул Игорь. - Сейчас я тебе аспиринчика дам. Глядишь, и легче станет.
      Он снял плащ, аккуратно сложил, сунул в багажник коляски. Отпер висячий замок на двери вагончика, достал веник, смахнул пыль с кирзачей.
      - Тут одни мужики, так что не обессудь: за чистотой сами смотрим.
      В вагончике царил прохладный полусумрак. За обтянутыми противомоскитной сеткой окошками виднелась все та же плоская - ни деревца, ни кустика - равнина. Иван повесил на крючок возле двери планшет и куртку. Огляделся.
      - Вот так и живем, - Игорь задернул занавеску на окне. Да ты садись. Я утром ребят в Тулей отвез, к поезду. На праздник в Ургенч укатили. Завтра к вечеру вернутся.
      "В Тулей, - мысленно отметил Иван, - к поезду. Завтра вернутся".
      До войны, он это знал точно, ближайшей железнодорожной станцией был Чарджоу и до него от Ургенча надо было добираться либо пароходом, либо попутной машиной.
      - Умоешься с дороги? - предложил Игорь. - Идем на кухню.
      Кухонька была с гулькин нос, но опрятная и комфортабельная: газовая плита на две конфорки, кран, раковина. Над ней аптечка с зеркальной дверцей. На аптечке стакан с зубными щетками, мыльница. На стене возле плиты - шкафчик с посудой. Под окном навесной столик и три табуретки.
      - Умывайся. - Игорь кивком указал на раковину. - Сейчас полотенце чистое принесу.
      И как только Иван сполоснул лицо и руки, вручил ему полотенце и решительно выставил из кухни.
      - Ступай в гостиную, а я тут завтрак соображу.
      "Гостиная" тоже была невелика: стол, три откидных койки, платяной шкаф. На антресолях виднелись два скатанных матраца. Третий лежал на откинутой койке, застланный байковым одеялом.
      - Отдыхай, - указал Игорь на полку и включил стоявший на столе радиоприемник. - Музыку послушай. Сегодня весь день концерты будут гонять.
      "Spidola", - прочитал Иван поблескивающее никелем название радиоприемника. Города на шкале настройки тоже были обозначены латинскими буквами. "Трофейный", - решил Иван, садясь на полку, и вдруг весь напрягся:
      "Вставай, страна огромная,
      Вставай на смертный бой!
      - загремел в вагончике хор суровых мужских голосов.
      С фашистской силой темною,
      С проклятою ордой!"
      Игорь убавил громкость, подмигнул и отправился готовить завтрак.
      "Пусть ярость благородная
      Вскипает, как волна,
      Идет война народная,
      Священная война!"
      Песня брала за душу, будила воспоминания, сближала дальние дали. Теперь он уже не чувствовал себя посторонним в этом поначалу чужом для него мире, нащупал связующее звено. И звеном этим была песня.
      Иван шагнул к окну и сдвинул противомоскитную сетку. В лицо дохнуло прохладой. У самого горизонта группами и поодиночке шли пыльные смерчи, и было в их движении что-то пугающе нереальное, неподвластное привычным земным категориям и закономерностям. Сквозь заключительные аккорды песни прорезался голос диктора:
      - Тридцать лет назад, 9 мая 1945 года залпы салюта над поверженным в прах рейхстагом возвестили миру о победе советского народа над гитлеровской Германией!
      - Т-та-ак-к... - Иван почувствовал, что вот-вот упадет и медленно опустился на койку. Лоб опять покрылся холодным потом. Он достал платок, расправил и уткнулся в него лицом. Победа. Он так ждал этого дня... На фронте, в госпитале... Каждым вылетом, каждым сбитым фашистским самолетом старался приблизить победу... Тысячу раз представлял себе этот день, огни салюта, сияющие лица однополчан, ощущение безграничной радости... И вот - победа. А он узнает о ней тридцать лет спустя!.. И нет вокруг никого из друзей. И ощущения радости нет, а только горькое чувство вины... Вины? А в чем его вина?!.
      - Аспирин-то я тебе забыл дать. Э, братишка, да тебе, я смотрю, совсем худо. - Игорь выключил приемник, протянул Ивану таблетку и стакан с водой. - Держи-ка...
      Зарудный машинально взял аспирин.
      - Глотай, - скомандовал Игорь. - И на боковую. Сосни чуток. Проснешься, позавтракаем.
      Иван проглотил таблетку, отдал стакан, лег, закинув руки за голову. Закрыл глаза.
      Что теперь? Вопрос родился в сознании сам собой. И, как ни странно, вдруг само собой пришло спокойствие. Схлынуло нервное напряжение, стало легко и покойно, как бывает, когда возвращаешься домой после утомительно долгой поездки.
      Домой... Иван обвел взглядом немудрящее убранство вагончика и усмехнулся. Прав стервец Руперт - непостижимое существо человек. В экспрессе все было в тысячу раз комфортабельнее: живи не хочу! Но там он чувствовал себя чужим, а здесь... Здесь он дома.
      И дело даже не в том, что, судя по всему, отсюда рукой подать до Турткуля: тридцать лет срок не малый, все там наверняка изменилось.
      Он поднялся и включил радио. Передавали старинный марш "Прощание славянки". Из кухни потянуло горячими шкварками.
      - Вань! - позвал Игорь. - Ты яичницу как любишь, - глазунью или взболтать?
      - Все равно. - Он похлопал по карманам комбинезона. Папирос не было.
      - Как? - не расслышал Игорь.
      Иван вышел в тамбур, полез в карман куртки.
      - Все равно, говорю.
      Дверь в кухню была открыта. Игорь во всю колдовал над сковородкой. Увидел Ивана, кивнул.
      - Кури здесь. Тут кроме меня все смолят.
      Кончил разбивать яйца на сковородку, убавил огонь. Обернулся.
      - А куртка у тебя - блеск. Кожаная, на меху. Летаешь или технарь?
      - Летаю.
      - Понятно. - Он выключил конфорку под сковородкой. На второй конфорке поблескивал металлический чайник.
      - А, ч-черт! Забыл совсем. Будь другом, слетай к мотоциклу, сумку принеси. Помидоры там, огурцы, зелень всякая.
      Стол удался на славу. Салат из свежих помидоров и огурцов. Редиска. Гора зелени. Яичница-глазунья и нарезанный тонкими ломтиками копченый окорок.
      - Собственного копчения, - похвастал Игорь. Достал из сумки четвертинку с изумрудно-зеленой этикеткой. Жидкость в бутылке была под стать этикетке, - светло-зеленая.