Понурив голову, Гепен молчал.
- Это не все. Вчера у вас не было денег, этот факт только что удостоверен одним из ваших товарищей. Сегодня же у вас в кошельке обнаруживают сто шестьдесят семь франков. Где вы получили эти деньги?
Гепен открыл было рот, словно собираясь ответить, но какая-то внезапная мысль остановила его, и он промолчал.
- Еще вопрос, - продолжал следователь. - Что это за адpec магазина скобяных товаров, обнаруженный у вас в кармане?
Гепен безнадежно махнул рукой и выдавил:
- Я невиновен.
- Прошу заметить, - мгновенно отпарировал судебный
следователь, - что я пока ни в чем вас не обвиняю. Вам ведь было известно, что днем граф получил крупную сумму?
Горькая улыбка искривила губы Гепена.
- Ясно, все против меня.
В гостиной царила мертвая тишина. Врач, мэр и папаша Планта сидели, не смея шелохнуться. Наверное, на свете нет ничего более захватывающего, чем безжалостный поединок между правосудием и человеком, подозреваемым в преступлении. Вопросы могут выглядеть пустячными, ответы самыми заурядными, но и в тех и в других сокрыты опаснейшие намеки. И тогда непроизвольный жест, мимолетная гримаса способны приобрести огромное значение. Вспыхнувший на миг взгляд свидетельствует об одержанной победе, чуть дрогнувший голос становится уликой.
Да, допрос, особенно первый, это подлинная дуэль. Поначалу противники мысленно прощупывают, оценивают друг друга; вопросы и ответы скрещиваются довольно осторожно, даже несколько нерешительно, как шпаги дуэлянтов, еще не знающих, кто чего стоит, но вскоре борьба становится жарче, звон клинков и обмен репликами живей, атаки настойчивей, ответные выпады стремительней, исчезает ощущение опасности, и при равных шансах победа достается тому, кто лучше умеет сохранять хладнокровие.
Г-н Домини был до отчаяния хладнокровен.
- Давайте разберемся, - предложил он после небольшой паузы, - где вы провели ночь, откуда у вас деньги и что это за адрес?
- А! - воскликнул Гепен в бессильной ярости. - Я сказал бы вам, да вы все равно не поверите! - Следователь собрался задать новый вопрос, но Гепен опередил его и, неистово сверкая глазами, повторил: - Да, не поверите! Разве такие, как вы, способны поверить человеку вроде меня? У меня, как вы выражаетесь, сомнительное прошлое. И меня все время тычут носом в это прошлое, как будто от него зависит будущее. Ну ладно, я действительно кутила, игрок, выпивоха, лодырь. И что из того? Да, я был арестован полицией, обвинен в нарушении порядка в ночное время и осужден за преступление против общественной нравственности. Но что это доказывает? Я погубил свою жизнь, но пострадал от этого только я. Мое прошлое! Но разве я не расплатился за него!
Гепен уже совершенно оправился и, обретя под влиянием воспоминаний даже нечто вроде красноречия, говорил с неистовой горячностью, потрясавшей слушателей.
- Раньше я и не думал, что пойду в услужение. Мои отец был состоятелен и даже богат. У него была земля в окрестностях Сомюра, и он слыл одним из лучших садоводов в департаменте Мен и Луара. Он заставлял меня учиться, и с шестнадцати лет я постигал садоводство в Анже у Леруа. Через четыре года меня уже считали знатоком своего дела. На мое несчастье, отец, уже давно вдовевший, умер. Он оставил мне превосходные земли стоимостью, по меньшей мере, сто тысяч франков. Я продал их за шестьдесят тысяч и отправился в Париж. В ту пору я словно обезумел. Я испытывал лютую, неутомимую жажду наслаждений, хотел изведать все радости жизни и притом обладал железным здоровьем и шестьюдесятью тысячами. Я считал, что Париж тесен для моих пороков, в нем, казалось мне, недостает возможностей для удовлетворения всех моих вожделений. И еще мне думалось, что шестидесяти тысяч мне хватит навечно. - Гепен умолк, вспоминая давнее прошлое, и прошептал: - Да, славное было времечко! - Потом продолжил рассказ: - Через восемь лет деньги кончились. Я остался без гроша, но хотел продолжать прежний образ жизни. Надеюсь, вы меня понимаете? Вот в ту пору как-то ночью и зацапали меня полицейские. Я отсидел три месяца. Вы найдете мое дело в префектуре полиции. Из него вы сможете узнать, что, выйдя из тюрьмы, я впал в постыдную, омерзительную парижскую нищету. В нищету, когда нечего есть, но ты всегда пьян, когда не имеешь башмаков, но целыми днями протираешь локти в кабачках; в нищету, которая кишмя кишит на танцульках в предместьях, скопом набивается в гнусные ночлежки и сговаривается на кражи в печах для обжига извести. Вы прочтете в моем деле, чтоя жил среди шулеров, сутенеров, проституток, и это будет правда.
Достойный мэр Орсиваля подавленно думал: «Боже праведный! До чего же нагл и циничен этот злодей! И подумать только, что в любой день к тебе в дом могут заслать под видом слуги такого вот негодяя!»
Судебный следователь молчал. Он чувствовал: для Гепена настал тот редкий момент, когда человек в порыве страсти становится неслыханно откровенен и выдает самые
затаенные свои мысли.
- Но одного, - продолжал несчастный, - вы в моем деле не прочтете. Вы не узнаете из него, что эта гнусная жизнь омерзела мне до того, что хоть в петлю лезь, и я решил покончить с нею. Не узнаете о моих усилиях, отчаянных попытках вырваться из нужды, о моем раскаянии и о новых падениях. Прошлое вроде моего - тяжкий груз. В конце концов мне удалось встать на ноги. Свое дело я знал, и мне дали работу. Я переменил четыре места, прежде чем по рекомендации одного из бывших моих хозяев попал сюда. Мне тут понравилось. Да, правда, жалованье я тратил авансом… Чего уж там, себя не переделаешь. Но поинтересуйтесь: кто-нибудь когда-нибудь жаловался на меня?
Давно известно: самые ловкие и опасные преступники - это те, кто получил кое-какое образование и обладал прежде определенным достатком. И если подойти с такой меркой, то Гепен был исключительно опасен. Так думали присутствующие, когда он, исчерпав этой речью весь запас сил, стирал со лба обильный нот.
Но г-н Домини не упускал из виду план атаки.
- Все это прекрасно, - молвил он, - и в свое время и в соответствующем месте мы вернемся к вашей исповеди. А пока не соблаговолите ли рассказать, где вы провели ночь, и объяснить происхождение обнаруженных при вас денег?
Упорство следователя, похоже, привело Гепена в отчаяние.
- Ну что вы хотите, чтобы я вам сказал? Правду? Вы ей не поверите. Так что мне лучше молчать. Это судьба.
- Предупреждаю, - заметил следователь, - что в ваших интересах не упорствовать в молчании. Против вас выдвинуты настолько тяжкие обвинения, что я буду вы нужден арестовать вас по подозрению в убийстве графа и графини де Треморель.
Эта угроза произвела на Гепена совершенно невероятное действие. Две большие слезы блеснули у него в глазах и медленно сползли по щекам. Силы покинули его, и он унал на колени, умоляя:
- Сжальтесь! Прошу вас, сударь, не арестовывайте меня! Клянусь, я невиновен!
- Тогда рассказывайте.
- Ну что ж, - произнес Гепен и встал. Но вдруг все в нем переменилось. Топнув в ярости ногой, он воскликнул: - Нет! Я не могу, не стану рассказывать! Граф - единственный, кто мог бы меня спасти, но он мертв. Я невиновен, и однако, если преступников не найдут, я погиб. Все против меня… Делайте со мной что хотите, я не скажу ни слова.
Решимость Гепена, подтверждаемая и непреклонным выражением глаз, ничуть не удивила судебного следователя.
- Вы одумаетесь, - предупредил он. - Но только когда вы решите говорить, я не дам вашим словам той веры, какую дал бы сейчас. И притом, возможно… - Тут следователь стал отчетливо выделять слова, как бы желая придать им особый вес и пробудить у обвиняемого надежду на прощение: - Возможно, что вы имели к преступлению только косвенное отношение, а в этом случае…
- Да не имел я никакого отношения! - прервал его Гепен. - Вот ужас! Быть невиновным и не иметь возможности оправдаться!
- В таком случае, - гнул свое г-н Домини, - вы, надеюсь, не будете против, если мы продолжим допрос возле трупа госпожи де Треморель?
Обвиняемый и глазом не моргнул при этой угрозе. Приведенный в залу, где лежало тело графини, Гепен спокойно и безучастно взглянул на нее и лишь произнес:
- Ей повезло больше, чем мне. Она мертва и уже отстрадала свое, а меня, невинного, обвиняют в ее убийстве.
Г-н Домини предпринял еще одну попытку:
- Гепен, я заклинаю вас, если вы хоть что-то слышали о предполагавшемся убийстве, признайтесь. И если вам известны убийцы, назовите их. Откровенностью и раскаянием вы облегчите свою участь.
Гепен, уже смирившийся с судьбою, лишь безнадежно махнул рукой.
- Клянусь вам всем самым святым, я невиновен. И тем не менее, если не найдут преступников, я погиб.
Г-н Домини все больше укреплялся в своих предположениях. В сущности, следствие не такая уж сложная штука, как может показаться. Самое трудное и самое главное - сразу же ухватиться за кончик зачастую весьма запутанной нити, которая через лабиринт уверток, умолчаний и лжи обвиняемого в конце концов приведет к истине. А г-н Домини был уверен, что держит эту драгоценную нить в руках. Ему было прекрасно известно, что уж коли он изловил одного из убийц, остальные тоже не уйдут от него. Наши тюрьмы, где кормят вполне съедобной похлебкой и где на койках мягкие тюфяки, развязывает язык не хуже, чем средневековая дыба или испанский сапог.
Следователь передал Гепена бригадиру и приказал не спускать с него глаз. А также велел привести Подшофе.
Этот-то не слишком огорчался. Он уже столько раз вступал в столкновение с законом, что еще один допрос погоды не делал. Папаша Планта отметил, что старый браконьер не столько встревожен, сколько раздосадован.
- Этот человек на скверном счету в моей коммуне, - шепнул мэр судебному следователю.
Подшофе расслышал этот отзыв и усмехнулся. На вопросы следователя он рассказал - честно, откровенно и очень подробно - об утренних событиях, о том, как он не хотел идти к мэру, но сын настоял. Объяснил, почему они сговорились солгать. И тут разговор, естественно, зашел о его прошлом.
- Уж поверьте, я стою большего, чем молва обо мне, - заявил Подшофе. - Есть немало людей, которые не могут о себе так сказать. Кое о ком… О некоторых, - поправился он, глянув на г-на Куртуа, - я знаю такое, что вздумай я дать волю языку… Шастая по ночам, всякого насмотришься. Но об этом молчок.
Его попытались заставить объяснить, что он имеет в виду, но тщетно. Тогда спросили, где и как он провел ночь. Подшофе ответил, что в десять он вышел из кабачка и пошел в лес Мопревуар поставить силки, вернулся около часу и лег спать.
- Можете проверить, - добавил он. - Силки до сих пор там, и может даже, какая-нибудь дичь в них попалась.
- А у вас есть свидетели, которые подтвердят, что вы вернулись в час? - поинтересовался мэр, вспомнив про часы, остановившиеся на двадцати минутах четвертого.
- Ей-богу, не знаю, - беззаботно ответствовал браконьер. - Может, когда я ложился, проснулся сын. - Заметив, что судебный следователь задумался, Подшофе добавил: - Похоже, мне придется посидеть в тюрьме, пока вы не найдете убийц. Я бы не против, ежели бы дело было зимой: в тюрьме хорошо, тепло. Но сейчас сезон охоты, и мне это совсем ни к чему. Ну да ладно. Зато Филиппу урок: пусть знает, что получается, когда лезешь услужить буржуа.
- Прекратите! - оборвал его г-н Куртуа. - С Гепеном вы знакомы?
Это имя остудило насмешливость Подшофе. В его маленьких мутных глазках мелькнула какая-то тревога.
- Нам случалось иной раз перекинуться в картишки за рюмочкой, - с явным замешательством ответил он.
Беспокойство старика удивило допрашивающих. Папаша Планта не сумел его скрыть. Однако старый браконьер был слишком хитер, чтобы не заметить произведенного впечатления.
- Ну, коли так, ладно! - воскликнул он. - Все скажу. В конце концов, каждый за себя, верно? Даже если Гепен и прикончил их, от моего признания хуже ему не будет, да и мне тоже. Мы знакомы, потому как он приносил мне на продажу землянику и виноград из графской оранжереи. Думаю, он их крал. Конечно, это куда как непохвально, но вырученные деньги мы делили пополам.
Подшофе не ошибся, предположив, что его посадят: судебный следователь распорядился содержать старого браконьера под арестом.
Следующим предстал Филипп. На бедного парня было жалко смотреть: он плакал, как ребенок, и твердил:
- Обвинить меня в таком преступлении!
Не скрывая, Филипп рассказал все, как было, и очень долго просил прощения за то, что они посмели пересечь канаву и проникнуть в парк. На вопрос, когда возвратился домой его отец, Филипп ответил, что не знает, так как лег около девяти и спал без просыпу до утра. С Гепеном знаком: тот неоднократно заходил к ним. У отца были какие-то дела с графским садовником, но какие - ему неизвестно. Сам он разговаривал с Гепеном раза три-четыре, не больше.
Судебный следователь распорядился освободить Филиппа, но не потому, что уверовал в его невиновность: если в преступлении участвовало несколько человек, одного из них лучше держать на свободе и, следя за ним, выйти на остальных.
Тела графа между тем до сих пор не нашли, хотя парк прочесали самым тщательным образом - обыскали все заросли, не пропустили ни единого кустика.
- Его бросили в воду, - высказал предположение мэр.
Г-н Домини был того же мнения. Собрали рыбаков и велели обшарить дно Сены, начиная от того места, где обнаружили убитую графиню.
Было уже около трех. Папаша Планта заметил, что никто, вероятно, с самого утра не ел. И если все согласны продолжать расследование до ночи, не разумно ли будет наскоро перекусить?
Напоминание о столь низменных потребностях, присущих жалкому человеческому роду, крайне оскорбило чувствительную натуру мэра и более того - унизило его как человека и должностное лицо. Но поскольку все согласились с папашей Планта, г-н Куртуа решил последовать общему примеру. Однако, бог весть почему, у него совсем не было аппетита.
И вот судебный следователь, мировой судья, доктор Жандрон и мэр уселись за стол, на котором еще не высохло пролитое убийцами вино, и принялись за наспех приготовленную трапезу.
V
Лестница наверх охранялась, но в вестибюль вход был свободный. Оттуда доносились шаги, какая-то возня, топот; время от времени весь этот шум перекрывался властным голосом жандарма, пытающегося удержать толпу в рамках приличий.
Иногда в приоткрытых дверях столовой появлялась боязливая физиономия: кто-нибудь из зевак похрабрей решался посмотреть, как едят «судейские», а заодно подслушать хоть несколько слов, чтобы, пересказав их остальным, похваляться этим.
Но «судейские», если воспользоваться терминологией орсивальцев, вели самые незначительные разговоры, не забывая, что двери открыты, а вокруг стола снует лакей.
Потрясенные чудовищностью преступления, встревоженные его загадочностью, они замкнулись и таили свои впечатления в себе. Каждый мысленно прикидывал, насколько справедливыми могут оказаться его подозрения.
Г-н Домини ел и одновременно приводил в порядок записи: нумеровал страницы, отмечал крестиками наиболее доказательные ответы, чтобы положить их в основу донесения.
Пожалуй, из всех четверых участников этой мрачной трапезы он был самый спокойный. На его взгляд, преступление было не из тех, что доводят следователя до бессонницы. Повод ему ясен, а это уже немало, у него в руках два преступника или, на худой конец, соучастника преступления - Подшофе и Гепен.
Папаша Планта и доктор Жандрон сидели рядом и беседовали о болезни, ставшей причиной смерти Соврези.
Г-н Куртуа прислушивался к шуму на улице.
Весть о двойном убийстве разлетелась по деревне, и толпа росла с каждой минутой. Она заполнила двор и вела себя все более дерзко. Жандармы не могли справиться с нею.
Для мэра Орсиваля настал момент показать себя.
- Надо образумить этих людей и заставить разойтись, - заявил он, вытер губы, бросил свернутую салфетку на стол и вышел.
Да, настало время заняться этим. Уже не было слышно даже голоса бригадира. Несколько наиболее отчаянных зевак пробовали отворить двери, ведущие в сад.
Появление мэра не смутило толпу, однако удвоило энергию жандармов - вестибюль был очищен. Но какой ропот вызвали эти действия властей!
И какой появился великолепный повод произнести речь! Г-н Куртуа не упустил его. Он был уверен, что красноречием, словно ведром ледяной воды, охладит возбуждение, столь несвойственное его подопечным.
Г-н Куртуа стоял на крыльце, заложив левую руку за вырез жилета и размахивая правой, - в горделивой, непринужденной и скульптурной позе, достойной великого оратора. Эту позу он принимал у себя в муниципальном совете всякий раз, когда, встретив неожиданное сопротивление, укрощал упорствующих и добивался торжества своей воли. Именно так в «Истории Реставрации» изображен
Манюэль* в момент, когда он произносит знаменитое: «Арестуйте его».
[Манюэль, Жак Антуан (1775 - 1827) - либеральный французский оратор периода Реставрации.]
До столовой его речь долетала в отрывках. В зависимости от того, вправо он поворачивался или влево, голос его либо звучал ясно и отчетливо, либо уносился в пространство. Начал г-н Куртуа так:
- Господа! Дорогие мои подопечные!
Преступление, небывалое в анналах Орсиваля, обагрило кровью нашу мирную, честную коммуну. Я разделяю вашу скорбь. Я понимаю ваше лихорадочное возбуждение, законное негодование. Так же, как вы. друзья мои, и даже
больше я любил и почитал благородного графа де Тремореля и его добродетельную супругу. Они были добрыми гениями нашего селения. Вместе с вами я оплакиваю их…
- Уверяю вас, - говорил в это время доктор Жандрон папаше Планта, - описанные вами симптомы не такая уж редкость при плеврите. Часто, решив - болезнь побеждена, прекращают лечение и вскоре убеждаются, что ошиблись. Острое воспаление переходит в хроническое и усугубляется пневмонией и чахоткой.
- …Но ничем нельзя оправдать, - продолжал мэр, - неуместные и шумные проявления любопытства, которые мешают отправлению правосудия и являются нарушением закона. Что значит это необъяснимое сборище, эти многоголосые выкрики, гул, пересуды, эти преждевременные выводы?…
- Несколько раз, - говорил папаша Планта, - собирали консилиум, но, к сожалению, это ничего не дало. Жалобы Соврези были крайне странными и необычными. То, что он говорил о своих ощущениях, было до того невероятно и. простите меня, абсурдно, что это сбивало с толку самых опытных врачей.
- А Р. из Парижа смотрел его?
- Смотрел. Он приезжал каждый день и нередко оставался ночевать в замке. Я не раз видел, как он, озабоченный, шел по главной улице к нашему аптекарю, чтобы проследить за приготовлением прописанных лекарств.
- …Сумейте же сдержать, - выкрикивал г-н Куртуа, - свой праведный гнев, успокойтесь и сохраняйте достоинство!
- Вне сомнения, ваш аптекарь, - заметил доктор Жандрон, - весьма толков, но у вас в Орсивале живет человек, который даст ему его очков вперед. Славный малый, торгует лекарственными травами и умеет сколачивать деньгу. Его фамилия Робло.
- Костоправ Робло?
- Он самый. Подозреваю, что он тайком и лечит, и делает лекарства. Весьма неглуп. Впрочем, учил-то его я. Больше пяти лет он был у меня помощником в лаборатории, да и сейчас, если мне предстоит тонкая работа… - Тут доктор замолчал, пораженный тем, как переменилось доселе невозмутимое лицо собеседника. - Что с вами, дорогой друг? Вам худо?
Судебный следователь оторвался от бумаг.
- Действительно, - промолвил он, - господин мировой судья так побледнел…
Но папаша Планта уже справился с собой.
- Пустяки, совершенные пустяки. Просто мой треклятый желудок дает себя знать всякий раз, когда я не поем вовремя.
В заключительной части речи голос г-на Куртуа поднялся до немыслимых высот. Да, мэр Орсиваля поистине превзошел себя.
- …Возвратитесь в мирные жилища к своим заботам и трудам. Не бойтесь - закон охраняет вас. Правосудие действует: двое из совершивших это страшное злодеяние уже в его руках, и мы вышли на след их сообщников.
- Среди нынешней прислуги, - заметил папаша Планта, - нет никого, кто знал Соврези. Всех слуг постепенно сменили.
- Естественно, - ответил доктор. - Господину де Треморелю не доставляло удовольствия видеть старых слуг.
Их беседу прервало возвращение мэра. Глаза его сверкали, лицо пылало, лоб был покрыт капельками пота.
- Я доказал им, что их любопытство неприлично, и они разошлись. Бригадир доложил, что с Филиппом Берто хотели расправиться: общественное мнение редко ошибается…
Тут мэр обернулся на скрип отворяющейся двери и оказался перед человеком, лицо которого невозможно было рассмотреть, в таком низком поклоне он склонился: локти вверх, поля шляпы чуть ли не касаются груди.
- Что вам угодно? - грозно спросил г-н Куртуа. - По какому праву вы вторглись сюда? Кто вы такой?
Вошедший выпрямился.
- Я - Лекок, - ответил он с наиприятнейшей улыбкой. Однако, увидев, что его фамилия не произвела на присутствующих никакого впечатления, пояснил: - Лекок из уголовной полиции, прислан префектурой по телеграфному запросу в связи с настоящим делом.
Это заявление явно озадачило всех, даже судебного следователя.
Известно, что во Франции каждому сословию присущ свой, особый облик, нечто вроде примет, по каким их распознают с первого же взгляда. Возникли условные типы представителей любой профессии, и его величество Общественное Мнение, единожды восприняв такой тип, не допускает и мысли об отклонении от него. Кто такой врач? Солидный человек в черном, с белым галстуком. Господин с изрядным брюшком, на котором позвякивают золотые брелоки, может быть только банкиром. И всякому известно, что художник - это кутила в мягкой шляпе и бархатной блузе с огромными манжетами.
Так вот, в соответствии с этим установлением у человека, служащего на Иерусалимской улице, должен быть коварный взгляд, в лице нечто сомнительное, замызганный вид и булавка либо перстень с фальшивым камнем. Даже самый тупоумный лавочник убежден, что с двадцати шагов распознает полицейского, поскольку тот обязан быть могучим усатым верзилой в засаленной фетровой шляпе, чья шея стиснута уже лохматящимся воротничком; облачен он в потертый черный сюртук, наглухо застегнутый, дабы скрыть полное отсутствие белья. Таков общепринятый тип полицейского.
Однако вторгшийся в столовую «Тенистого дола» г-н Лекок совершенно, ну просто совершенно, не соответствовал ему.
Правда, г-н Лекок выглядит так, как желает выглядеть. Его друзья утверждают, будто он обретает собственное, неподдельное лицо лишь тогда, когда приходит к себе домой, и сохраняет его лишь до тех пор, пока сидит у камелька в домашних туфлях, однако это утверждение невозможно проверить.
Достоверно одно: его переменчивая маска подвержена невероятнейшим метаморфозам; он по желанию лепит, если можно так выразиться, свое лицо, как скульптор лепит податливый воск, причем он способен менять все - вплоть до взгляда, что недоступно даже самому Жевролю, наставнику и сопернику Лекока.
- Итак, - недоверчиво спросил судебный следователь, - вас прислал господин префект полиции на случай, если мне понадобится вести какие-либо розыски?
- Да, сударь, - ответствовал Лекок, - и я всецело к вашим услугам.
Нет, внешность посланца префекта полиции решительно не внушала доверия, и поведение г-на Домини можно счесть вполне извинительным.
В этот день у г-на Лекока были превосходные гладкие волосы неопределенного цвета, какие в Париже именуют белокурыми; волосы эти разделял кокетливый косой пробор. Одутловатое, покрытое нездоровой бледностью лицо украшали бакенбарды приблизительно того же оттенка, что и волосы. Большие, опять же цвета волос, глаза с красными веками словно застыли на лице. К пухлым приоткрытым губам, обнажающим длинные желтые зубы, казалось, навечно приклеена простодушная улыбка.
К тому же лицо это не выражало ничего определенного. Верней, его выражение можно определить как смесь робости, самонадеянности и самодовольства.
Обладателя подобной физиономии невозможно заподозрить в наличии хоть какого-то ума. Взглянув на него, невольно начинаешь искать зоб.
Такое вот безобидное лицо может принадлежать мелочному торговцу, который, убив тридцать лет на продажу иголок и ниток, уходит на покой с рентой в тысячу восемьсот франков.
Костюм г-на Лекока был не более выразителен, нежели внешность. Сюртук его был похож на любой другой сюртук, брюки - на любые другие брюки. Цепочка из волос цвета его бакенбард удерживала большие серебряные часы, которые оттопыривали левый карман жилета.
Во время разговора он вертел в руках прозрачную роговую бонбоньерку с лакричными и алтейными пастилками, крышку которой украшал портрет крайне уродлиной, но прекрасно одетой дамы, вероятно покойницы.
В зависимости от того, какой оборот принимала беседа, от недовольства или удовлетворенностью ею, г-н Лекок либо съедал пастилку из бонбоньерки, либо бросал на портрет взгляд, который сам по себе был целой поэмой.
Рассмотрев пришельца во всех подробностях, судебный следователь пожал плечами и сказал:
- В конце концов (и эти два слова полностью отражали невысказанные мысли г-на Домини), раз уж мы здесь, введем вас в курс дела.
- Нет нужды, -с довольным видом ответил г-н Лекок. - совершенно нет нужды.
- Но необходимо же, чтобы вы знали…
- Что? То, что знаете вы, господин судебный следователь, мне уже известно. Мы имеем убийство с целью ограбления и из этого исходим. Взлом, проникновение в жилище, в доме все разгромлено. Графиню нашли, тело графа до сих пор не обнаружено. Что еще? Арестован Подшофе. Он изрядный плут и в любом случае заслуживает небольшой отсидки. Гепен вернулся пьяный. Против него серьезные подозрения. У него скверное прошлое; неизвестно, где провел ночь, отвечать отказывается; алиби нет… Да, это серьезно, куда как серьезно…
Папаша Планта смотрел на лучезарного сыщика с явным удовольствием. Остальные не скрывали удивления.
- Кто вам сообщил эти сведения? - поинтересовался судебный следователь.
- Все понемножку, - отвечал Лекок.
- Но где?
- Здесь. Я тут уже больше двух часов и даже выслушал речь господина мэра. - И, довольный произведенным эффектом, Лекок отправил в рот пастилку.
- Как же так? - недовольно бросил г-н Домини. - Вы же знали, что я жду вас!
- Прошу прощения, но надеюсь, что господин следователь соблаговолит меня понять. Мне необходимо ознакомиться с местом, осмотреться. Вот я и решил послушать, что толкуют люди, познакомиться, так сказать, с общественным мнением, но так, чтобы меня не опасались.
- И все же, - сурово изрек г-н Домини, - это не извиняет вашего опоздания.
Лекок бросил нежный взгляд на портрет.
- Господин следователь, вы можете обратиться на Иерусалимскую улицу, и вам скажут, что я знаю свое дело. Для успеха расследования сыщику важнее всего - не дать себя узнать. К полиции, хоть это и глупо, как, впрочем, многое другое, относятся скверно. Сейчас, когда стало известно, кто я и зачем приехал, я могу выйти, но никто мне ничего не скажет, а если я стану выспрашивать, наврут с три короба. Меня будут бояться и потому станут умалчивать и недоговаривать.
- Совершенно верно, - поддержал сыщика папаша Планта.
- Так вот, когда мне сказали, - продолжал Лекок, - что это в провинции, я принял обличье провинциала. Я приехал сюда, и все видевшие меня думали: «Этот человек хоть и любопытен, но не опасен». Я втираюсь в толпу, прислушиваюсь, разговариваю, заставляю говорить, допрашиваю, и мне отвечают с полной откровенностью. Я собираю сведения, получаю показания, и меня никто не опасается. Ах, эти орсивальцы - премилые люди! Я уже завел тут немало друзей, и они все наперебой приглашали меня отужинать.
Г-н Домини не любил полицию и почти не скрывал этого. Он не то чтобы шел на сотрудничество с нею, а скорей покорялся необходимости и лишь потому, что не мог без нее обойтись. С присущей ему прямолинейностью он осуждал средства, к которым ей часто приходится прибегать, хотя и признавал их неизбежность.
Слушая Лекока, он невольно одобрял его действия и в то же время продолжал далеко не дружелюбно взирать на собеседника.
- Раз уж вы столько знаете, пойдемте осмотрим место преступления, - сухо предложил г-н Домини.
- К вашим услугам, - лаконично ответил сыщик и, когда все стали подниматься, воспользовался этим, чтобы подойти к папаше Планта и протянуть ему бонбоньерку:
- Не желаете ли, господин мировой судья?
Папаша Планта не счел нужным отказываться и взял лакричную пастилку, отчего лицо сыщика мгновенно прояснилось. Как любому гениальному артисту, г-ну Лекоку была необходима благожелательная публика, и теперь у него шевельнулась надежда, что ему предстоит работать перед истинным ценителем.
VI
Лекок первым ринулся на лестницу, и ему сразу же бросились в глаза пятна крови.
- Какой кошмар! - возмущенно приговаривал он при виде каждого нового пятна. - Какое варварство!
Г-н Куртуа был тронут подобной чувствительностью. Мэр решил, что полицейского потрясла участь жертв. Но он заблуждался; Лекок добавил на ходу:
- Какое варварство! Оставить в доме столько следов! И даже не подумали за собой убрать! Какого черта они вели себя так неосторожно!
Поднявшись на второй этаж, сыщик остановился у дверей будуара, примыкающего к спальне, и, прежде чем войти, внимательно огляделся.
Увидев все, что хотел, он шагнул в дверь со словами:
- Ясно! Моя клиентура здесь ни при чем.
- По-моему, - заметил следователь, - мы уже располагаем некоторыми данными, которые существенно облегчат вам задачу. Ясно, что если Гепен и не был сообщником убийцы, то во всяком случае знал о готовящемся ступлении.
Г-н Лекок опустил взгляд на портрет, украшающий бонбоньерку. Взгляд этот был более чем красноречив: казалось, сыщик делился с дорогой усопшей теми соображениями, которые не смел высказать вслух.
