Твой папа убежден, что ты достаточно умен и выдержан, чтобы встречаться с кем угодно и избегать фатальных последствий, но я так не считаю. Ты слишком молод, и ты явно потерял голову! Поверь, первейшим твоим достоинством эта Кейси полагает готовность не считаться с расходами. Не безумствуй! Твоя настоящая любовь сгорит за пару месяцев, а ты успеешь натворить столько глупостей, что потом десять лет мы все будем вспоминать эту историю с содроганием! Не веди себя как идиот, Ларри, держи чувства под контролем! И если хочешь знать мое мнение, эта костлявая фурия не стоит твоей любви!
      У Ларри потемнело в глазах: он закусил удила.
      – Я уже просил не оскорблять ее! Мне плевать на твое мнение! Ты слишком поздно решила взяться за мое воспитание! И мне все равно, сколько ей лет! Буду вести себя, как пожелаю! И вообще… Я, может, женюсь на ней!
      Это был неожиданный для него самого экспромт, но уже произнеся последнюю фразу, он подумал, что она не так уж крамольна. Возможно, вот он – тот выход, который поменяет ситуацию в корне? Если он перестанет быть сопливым любовником и перейдет в статус законного супруга, возможно, отношение к нему Кейси изменится на диаметрально противоположное, она станет покорной и ласковой женой и позволит ему разнообразнейшие безумства? Правда, она уже замужем. Но почему бы ей не бросить своего трухлявого мужа, которому уже перевалило за пятьдесят, и не приобрести другого – молодого, красивого, обеспеченного? Все эти рассуждения промелькнули в его мозгу за долю секунды. Между тем мама медленно поднялась – тонкая, изящная, взбешенная – и замерла напротив него, как змея, готовая ужалить.
      – Даже думать об этом не смей, глупый мальчишка! Если ты сделаешь предложение этой женщине, то горько пожалеешь! Мы перестанем помогать тебе материально! На что будешь роскошествовать? Ты пока никто, ты целиком зависишь от нас, твое будущее в профессиональном плане весьма туманно! Думаешь, Кейси нужен неимущий студент? Думаешь, ей понравится, если ты перестанешь дарить ей дорогие побрякушки? Предложишь ей рай в шалаше? Да она немедленно тебя бросит!
      Один из бойцов изловчился и нанес коварный удар в самое уязвимое место. Ларри мгновенно понял, что мама права, но отступать ему не позволили гордость и честолюбие.
      – Да я сам не возьму у вас больше ни цента. Ты тоже… не смей мне приказывать. Я совершеннолетний и сам решу, как мне жить дальше. Женюсь на ком хочу. Вот так.
      Мама размахнулась и яростно залепила ему по физиономии – прямо через разделявшее их кресло. Никогда прежде она пальцем до него не дотрагивалась. Ларри ощутил дикую, беспредельную обиду: как она могла не понять его чувств, не одобрить, не поддержать, а так варварски, так примитивно отреагировать? Она же его мать! Ларри пронзил ее испепеляющим взглядом, развернулся и почти бегом отправился прочь из родительского дома.
      Лето стремительно и неизбежно катилось под горку: август таял на глазах. Ларри знал, что в сентябре ему придется покинуть Ричмонд-Хилл, поэтому следовало торопиться. Правда, чувствовал он себя крайне неуверенно и неуютно, словно вышвырнутый на улицу котенок: обе любимые женщины причиняли ему одну лишь боль своими эскападами – одна не желала утешать и подбадривать, другая делала все, чтобы он постоянно нуждался в утешении и подбадривании. Он все еще верил, что дождется взаимности, однако действительность жестоко противоречила надеждам: Кейси, не получавшая больше дорогих подарков, всякие милые мелочи она, вероятно, не брала в расчет, становилась все холоднее, все неумолимее отдалялась и все меньше ему позволяла. Когда же Ларри вспоминал разговор с мамой, он сжимал кулаки и со стоном зажмуривался, силясь прогнать отвратительное воспоминание. Ему хотелось, чтобы мама, как раньше, снова назвала его ангелочком и поцеловала, но он запретил себе делать первые шаги к примирению. А еще ему хотелось, чтобы Кейси снова назвала его лапочкой и погладила по волосам, но она по непонятным причинам дулась и все чаще говорила ему мелкие гадости, которые кололи так больно – в самое сердце.
      И все же Ларри – не только ослепший, но и изрядно выдохшийся от своей изнуряющей любви – ждал оптимистического финала. В конце концов за эти два месяца он пережил столько мучений, провел столько полубессонных ночей, так похудел, что имел право рассчитывать на моральную компенсацию от фортуны. Стараясь не думать о последствиях, Ларри практиче–ски обнулил свой счет и купил очаровательное колечко с розовым бриллиантом. Ему казалось, что розовый – это цвет Кейси. Вручить колечко и произнести заветные слова он решил на том самом пляже, где три недели назад почувствовал себя самым счастливым человеком на свете.
      В ближайшую субботу он предложил Кейси съездить на дальнюю прогулку. Она нехотя согласилась, хотя пребывала – как и все последнее время – не в самом благостном расположении духа. По дороге Кейси больше молчала и демонстративно смотрела в окно, игнорируя многозначительные взгляды Ларри в ее сторону. Выбравшись из машины, движение которой мягко замерло в высокой траве, она резким движением сорвала какой-то диковинный цветок на длинной ножке и, помахивая им и напевая что-то себе под нос, устремилась к озеру. Ларри последовал за ней, мысленно в сотый раз повторяя заготовленные фразы и боясь перепутать их порядок.
      Крохотный пляж выглядел таким же игрушечно-сказочным – ничто не изменилось. Песок оставался теплым и мягким, тени зыбкими, вода искристо-голубой. Все, абсолютно все шло по прежнему сценарию: Кейси, как и тогда, скинула босоножки, побрела в тень, загребая клубящийся песок ногами, и молча уселась под деревом. Честно говоря, на сей раз Ларри не собирался предаваться безумствам страсти, ему отчасти передалось ее пасмурное настроение. Он хотел просто пристроиться рядом и нежно поцеловать в шейку. Но Кейси почему-то неверно истолковала его намерения: когда он потянулся к ней, она отпрянула и мерзко заверещала:
      – Может, хватит играть в сексуального маньяка, Ларри? Мне это порядком осточертело! Оставь меня в покое, дай спокойно посидеть и полюбоваться водой!
      Вероятно, Ларри следовало отстраниться и безропотно оставить в покое надутую Кейси. Но в нем в тот же миг пробудился бес противоречия – маленький, когтистый бес, взбелененный не меньше самого Ларри. Хватит изображать послушного мальчика, ему это тоже порядком осточертело! Ларри, ощутивший мощный выброс адреналина, с силой схватил Кейси за руки и – хотя вовсе не намеревался этого делать – швырнул ее на песок.
      – Я не маньяк, – яростно бормотал Ларри, удерживая брыкающуюся Кейси и наваливаясь на нее всем телом, – я уже говорил тебе, я не маньяк! Я просто хотел тебя поцеловать! И я тебя поцелую!
      – Отпусти меня! – злобно провизжала Кейси, но Ларри все же сделал попытку привести свою угрозу в исполнение. Когда он прикоснулся к ее губам, Кейси, все более напоминавшая настоящую ведьму, хищно оскалилась и укусила его прямо в шрам, в котором до сих пор иногда всплывала смутная покалывающая боль. Ларри вскрикнул и дернулся в сторону. Молниеносно вывернувшись, вскочившая на ноги Кейси шустрой козочкой отбежала на несколько шагов, словно он собирался за ней погнаться. Но вспышка ярости оказалась сколь мощной, столь и непродолжительной. Ларри продолжал безвольно сидеть на песке, прижав указательный палец к верхней губе и мрачно глядя в одну точку. Ему хотелось плакать. Кейси пару минут изучала его недобрым пристальным взглядом, а затем, вероятно, пришла к выводу, что он вернулся в состояние, пригодное для трезвого обсуждения сложившейся ситуации.
      – Ну, опамятовался? – Кейси подобрала свои босоножки и принялась распутывать тонкие запутавшиеся ремешки. – Я уже давно собиралась тебе сказать: пора нам прекращать наши встречи. Все, достаточно. Отвези меня домой и больше, пожалуйста, не звони и вообще не появляйся. Мы неплохо провели время, но мне все это надоело. И потом через неделю возвращается мой муж…
      – Которому совершенно не обязательно узнавать о твоих променадах налево, – хмуро перебил ее Ларри, поднимаясь на ноги и отряхиваясь. – Ты же порядочная женщина! Я помню.
      – Ладно, перестань! – Кейси наконец нацепила босоножки и энергично поманила его рукой, чтобы он двинулся к машине. – Это был обычный летний роман. Что ты бесишься? Лето скоро пройдет, я начну работать, готовить ужины для мужа, ты уедешь… Я понимаю, ты влюбился, мне это очень льстит, но чувства быстро угаснут, забудутся. И не говори, что я разбила твое сердце: у таких молоденьких мальчиков сердца крепкие. Черт, посмотри: на моих руках кровоподтеки – ты меня держал словно клещами, сумасшедший… Ларри, все должно заканчиваться вовремя, а мы и так немножко… пересидели. Твоя настырность стала раздражать. Хотя, конечно, я очень благодарна тебе за подарки – особенно сережки. Я узнала, сколько они стоят, ты так потратился…
      «Дура! – с ненавистью думал Ларри, закусив верхнюю губу и беспрестанно облизывая саднящий шрам. – Зачем она мне это говорит? Порядочная женщина… Выяснила, сколько стоят сережки… Собирается их заложить? Дура и стерва. Наверное, она каждое лето находит нового недоумка для развлечений… Нет, ей эти развлечения и не нужны. Находит недоумка с денежками, готового поиздержаться. Вот что ей нужно. Я был ее летней игрушкой, вроде резинового крокодила! Дура, стерва, фригидная потаскуха! А я-то верил… Надеялся… Кретин… Вышвырнуть бы ее на шоссе – и пусть добирается как хочет. Ладно. Довезу до поворота и пошлю к черту! К черту!»
      – Кейси, – сказал он вибрирующим от злости голосом, глядя прямо перед собой на мчащуюся навстречу дорогу, – скажи честно: ты со мной хоть раз получила удовольствие?
      – Честно? – переспросила Кейси, и Ларри похолодел, предчувствуя откровенный ответ. – Если честно, то ты, Ларри, не такое уж сокровище. Извини. Мой муж в этом плане поискушеннее тебя. Мужчина после пятидесяти думает о том, как удовлетворить женщину, даже если на это требуется достаточно долгое время, а вы, мальчишки, заботитесь только о собственном удовлетворении – раз, раз, и готово.
      Ларри попытался, но не смог вдохнуть, словно его ударили в солнечное сплетение. За что его так жестоко оскорбили? Он так старался, так жаждал угодить этой женщине! Барышни-сокурсницы, с которыми ему доводилось развлекаться, всегда щебетали после секса, что все прошло просто восхитительно, – ни одна не дала ему повода усомниться в своих способностях. Зачем она нанесла ему напоследок столь подлый удар? Тем более он его не заслужил – видит бог. Ларри остановил машину так резко, что покрышки чуть не задымились, протянул правую руку, стараясь не коснуться Кейси, и злобным ударом открыл дверцу рядом с ней.
      – Отсюда ты и пешком прекрасно дойдешь – не развалишься. Давай, давай, вылезай! Целоваться на прощание не будем.
      Кейси смерила его презрительным взглядом, выкарабкалась наружу и, прежде чем за–хлопнуть дверцу, с отвращением произнесла:
      – Никчемный, безмозглый, обидчивый сопляк. Меня от тебя тошнит.
      Позднее Ларри не желал вспоминать, как прошла первая ночь после их расставания. Но в ту ночь он безостановочно плакал – от тоски, злости, унижения и оттого, что в его сердце мучительно, с хрипами и судорогами, умирала короткая любовь: осознание ее не–отвратимой кончины было горьким и крайне болезненным. Он сидел в своей комнате на кровати, упершись локтями в колени, и обливался беззвучными слезами, вздрагивая и пытаясь не всхлипывать – как когда-то, во время просмотра фильма «Огни большого города». Около трех часов ему в голову пришла оригинальнейшая мысль покончить с собой возле дома Кейси. Остановило его то соображение, что подобная акция протеста будет выглядеть невыносимо пошлой да и окажется совершенно напрасной. Ларри пестовал свое горе до рассвета, то принимаясь бродить по комнате, то вновь опускаясь на диван. Он заснул, совершенно обессилев от страданий и слез, когда правый край неба заметно посветлел и в кустах принялись щебетать птицы, – они его и усыпили своим ритмичным чириканьем.
      Проснулся Ларри – разбитый, с тяжелой похмельной головой и ужасно голодный – только к полудню. Время завтрака давно прошло, однако милая тетя Мег неизменно каким-то мистическим образом предчувствовала момент, когда племянник проснется и пожелает подкрепиться, – вероятно, в душе этой пожилой женщины, связанной с Ларри родственными узами, жил тихий отголосок нереализованного материнского инстинкта. Ларри отклеился от свалявшейся, мокрой от пота подушки, втянул в себя доносившиеся снизу запахи свежесваренного кофе, изготовляемого тетушкой омлета и… понял, что жизнь, во-первых, продолжается, а во-вторых, в ней всегда будет хватать маленьких радостей. Разумеется, он не перестал в ту же минуту страдать. Но страдать и пить кофе со сливками куда приятнее.
      Натягивая джинсы, он обнаружил в кармане небольшой кубик. Это была коробочка с кольцом – он совершенно про него забыл, хорошо еще, что не выронил на пляже. Против ожидания вид невостребованного бриллианта не вызвал нового приступа скорби, только слегка заложило уши. Ларри потоптался на месте, удивляясь такой неожиданной реакции организма и подкидывая коробочку на ладони, затем снова машинально запихал ее в карман и печально оглядел письменный стол, засыпанный обломками своих любимых, великолепных, остро отточенных карандашей: по возвращении домой вчера вечером он все их переломал на кусочки. Спускаясь вниз, Ларри внезапно понял, как ему сейчас следует поступить. Только сначала он позавтракает или умрет от голода. Допив проясняющий сознание и умиротворяющий душу ароматный кофе, Ларри подошел к тетушке, погладил ее по руке (чего никогда прежде не делал) и протянул открытую коробочку.
      – Тетя Мег, – сказал он, – я хочу сделать тебе подарок. Ты столько лет со мной возилась, прислуживала, как нянька, а я ни разу ничего стоящего тебе не подарил, если не считать детских рисунков и еще того сказочного уродца, которого я выпилил из дощечки. Я просто неблагодарная дрянь. Но я хочу исправиться. Это тебе. Возьми, пожалуйста. И не возражай. Это за все те годы, которые ты на меня потратила, и за самый вкусный в мире кофе.
      И он поцеловал в морщинистую щеку ошеломленную тетушку, лишившуюся дара речи.
      Спустя некоторое время страсти улеглись, чувство жгучего унижения рассосалось, осталась меланхолическая печаль, которая была почти приятна. То была печаль по пережитой любви, а не по пробудившей ее женщине: эту тощую мегеру он больше не ненавидел, просто старался не вспоминать. Если же она невольно вспоминалась – босая, пахнущая фиалками, в бледно-желтом полупрозрачном платье, – все прочие эмоции стремительно перекрывало трепетно взлелеянное чувство брезгливой гадливости – только его она и за–служивала. В один из осенних вечеров, когда приступ печали оказался особенно силен, Ларри одним махом сочинил стихотворение, благополучно перемешав тривиальную истину с возвышенным измышлением:
 
Висок пульсирует в ночи,
Из горла крик дави, молчи.
Не изольется эта боль —
Но разъедает щеки соль.
Наутро в сердце стылый лед,
Ночная мука не уйдет.
Она нырнет на дно души,
Чтоб снова всплыть в ночной тиши.
Дыханье – нож. Не можешь спать,
Пытаясь пустоту обнять.
В мертвящей пропасти ночей
Она с тобой. Но ты не с ней.
Колодец-ночь: без стен, без дна.
Душа молчаньем сожжена.
Мелькнувший сон не возвратить.
Принять. Смириться. Дальше жить.
 
      Из этого поэтического опуса со всей очевидностью следовало, что порой, в мертвящей пропасти ночей, в нем еще всплескивалась практиче–ски опочившая любовь. Но постепенно Ларри успокоился окончательно и принялся – в соответствии с собственной установкой – жить дальше: ровно, комфортно и вполне успешно. Страничку из блокнота с записанным стихотворением он через некоторое время разорвал – не для того, чтобы забыть, он все равно уже помнил его наизусть. Просто Ларри, вновь спрятавшийся под маской вселенской бесстрастности, приросшей к нему еще прочнее, страшился случайной огласки: а вдруг кто-либо обнаружит этот листок и поймет, что и он мог пошленько терзаться и изливать душу в рифмованных строчках. Пережив настоящую личную катастрофу, он теперь панически боялся показаться мучеником, а потому располовинил собственный имидж, придуманный в далекие двенадцать лет, отбросил томную печаль и оставил только холодность – по возможности циничную и ядовитую.
      По здравом размышлении Ларри пришел к однозначному выводу: он больше не допустит подобных переживаний, ибо женщины – мерзкие, лживые, корыстолюбивые, лицемерные и криводушные существа. Они похожи на витаминные шарики, которыми его кормили в детстве: снаружи глянцевито-яркая и сладкая оболочка, но достаточно слизать ее языком, и под ней обнаруживается начинка – коричнево-черная, шероховатая, горькая. Эта противная гадость и есть истинная сущность лекарства, а соблазнительное обличье призвано лишь обмануть все пять чувств и вызвать желание немедленно положить в рот хорошенький конфетоподобный шарик. Один раз он попался на этот крючок, но второго раза не будет!
      С мамой они помирились довольно легко: узнав, что история с мадам из предместья осталась в прошлом, она быстро сменила гнев на милость, Ларри опять стал ее милым ангелочком, о его категоричном отказе от финансовой помощи и ее бурной реакции на его слова оба предпочли забыть, и все пошло по-прежнему.
      Однажды, чудесным зимним вечером, когда Ларри приехал к родителям отмечать Рождество, мама вновь завела с ним просветительскую беседу об искусстве – этому как нельзя более соответствовала обстановка: потрескивая, горел камин, мерцали гирлянды на елке, под массивными настенными часами покачивалась и мерцала позолоченная звезда с вытянутыми лучиками.
      – Знаешь, мой ангел, – задумчиво сообщила Памела, – один гениальный композитор сказал: струнные квартеты напоминают беседу четырех приятных людей. Первая скрипка – мужчина средних лет, наделенный большим умом. Вторая скрипка – его собеседник, склонный соглашаться с мнением своего рассудительного визави. Виолончель – человек пожилой, ученый и очень положительный. Ну а альт – милая дама, которая в силу природной болтливости постоянно стремится принять участие в разговоре. И хотя эта беседа несколько сложна для женского ума, дама все же вносит в нее известное изящество.
      Этот развернутый афоризм подтолкнул Ларри к двум умозаключениям. Первое: достаточно выступить со скетчем о струнных квартетах в любом более-менее продвинутом обществе, и пожизненный статус высоколобого интеллектуала ему обеспечен, пусть даже больше он ничего не скажет. Второе: роль женщины в этом самом продвинутом обществе, как и роль альта, вполне определенна. Те, что соглашаются с собственной второстепенностью, милы, обаятельны, непритязательны и добровольно признают себя элементом украшения обстановки (чем-то вроде рождественских фаянсовых статуэток), его вполне устраивают. Те, что претендуют на лидерство и убеждены, что хорошее образование, напористость, страстная готовность к умным разговорам и неизменно увязанная с ней характерная бойкая развязность покрывают их прочие недостатки (в том числе внешние), его решительно не интересуют. В лучшем случае он готов воспринимать их с легким скепсисом, в худшем – попросту игнорировать.
      Придумав правила игры для дальнейшей жизни, Ларри поначалу жестко следил за их соблюдением. Он менял мурлыкающих и чирикающих смазливых милашек одну на другую, зачастую не запоминая ни их имен, ни внешности. С кем-то он встречался по несколько месяцев, с кем-то проводил одну ночь и раскланивался, с кем-то даже не добирался до постели и заблаговременно отступал. Но по прошествии нескольких лет такой круговерти Ларри ощутил в душе зияющую пустоту, которую нечем было занять. На него начали наваливаться приступы хандры – туск–ло-серой и затяжной, слегка напоминающей настоящую депрессию. Ему стало лень вести охоту за все новыми и новыми дамами сердца – собственно, принципиальной разницы между ними не наблюдалось. Теперь он периодически выуживал из памяти и записной книжки одну из бывших пассий и возобновлял знакомство. Убедившись, что ничем свеженьким она его не порадует, он спустя некоторое время вторично давал задний ход и продолжал свое размеренное существование, напоминавшее бесцельное плавание на надувном матрасе.
      Он хотел острых ощущений, но не знал, в какой области их искать, чтобы они оказались в меру волнующими и в меру безопасными. Он не хотел лишиться славы рокового мужчины, хотя и тяготился обязанностями, которые налагала на него внешность. По большому счету работа была для него куда важнее возни с барышнями – но об этом никто не должен был догадаться. Всем следовало думать, что он поражает жен–ские сердца одно за другим, одновременно с необычайной легкостью создавая ошеломляющие проекты для успешной архитектурной мастерской, в которой ему удалось прочно осесть после окончания университета. На самом деле в течение нескольких лет полеты его фантазии и стилевые пристрастия никого не интересовали: он считался классической шестеркой и занимался исключительно проектированием крошечных фрагментов – перегородок, сантехнических узлов, лестниц, черных входов. А чтобы подняться на пару ступеней выше и приступить к проектированию парадного входа, следовало создать такой фрагментик в заранее заданном стиле, от которого босс пришел бы в восторг или хотя бы удовлетворенно хмыкнул. Никто не знал, скольких бессонных ночей стоили Ларри эти крохи, когда он часами сидел за столом, обхватив голову руками, закрыв глаза и мучительно пытаясь выстроить в собственном воображении нечто, достойное восхищения.
      Теперь Ларри жил довольно затворнически в авантажной холостяцкой квартире. Он давным-давно покинул квартиру, в которой провел детство, и приобрел другую – более ему подходящую. Обставил ее оригинальными штучками, стараясь соблюсти невероятно сложный баланс: не допустить заурядности даже в мелочах и не удариться в манерную вычурность. Часто по вечерам он в полумраке валялся на диване (рядом на журнальном столике непременно стояла керамическая миска с обожаемыми солеными сухариками), подложив руки под голову, слушая хорошую музыку, размышляя о том о сем и любуясь своими приобретениями. Потом они, как и подружки, ему надоедали, начинали казаться второсортными, затем пошлыми, и он их передаривал родителям, а те избавлялись от его подарков уже по собственному усмотрению.
      Что Ларри действительно нравилось, доставляло истинное наслаждение, так это дразнить женщин, затевавших с ним любовную игру, но оставлявших его равнодушным. Таких находилось достаточно: с годами он превратился из хорошенького мальчика в красивого лощеного мужчину, по-прежнему обладающего достаточными средствами. Он не считал себя жестоким и не думал, что мстит за давнее поражение, подобные разъяснения он оставлял шарлатанам-психоаналитикам, – просто он не мог отказать себе в будоражащем удовольствии помучить очередную представительницу племени самодовольных декоративных хищниц, тянущих к нему свои коготки. Когда она со слезами и проклятиями посылала его к черту, он бывал вполне удовлетворен. Подобно военным летчикам, рисовавшим на своих самолетах по одной звездочке за каждый сбитый самолет противника, Ларри мысленно поступал так же: на его счету имелось уже немало столь приятных для честолюбия звездочек.
      И все же стопроцентно безмятежного бытия он не смог добиться. Его снедало постоянное, неизбывное разочарование, отравляющее благополучие дней и спокойствие ночей. Когда-то он думал, что покатится по жизни легко и плавно, словно на коньках, стремительно сделает карьеру, к сорока годам прославится, а еще лет через двадцать его имя – имя знаменитого архитектора начала ХХI века – войдет в справочники и учебники. Он привык к сиянию, постоянно излучаемому мамой, вырос в его отблесках, словно маленький принц, и был уверен, что станет таким же – востребованным, блестящим, обласканным удачей. Но оказался ординарным, одним из многих, просто хорошим и способным профессионалом, но далеко не самым талантливым и выдающимся. Да, он потихоньку поднимался по иерархической лестнице, но бурного карьерного взлета ждать уже не приходилось. К этому невозможно было так просто привыкнуть. С этим еще долго предстояло смиряться и как-то жить. Именно как-то.

Глава 5