Наконец, в настоящее время вина в большинстве случаев не натуральны, а фабрикуются с помощью спиртов, получаемых заводским способом; сюда идет, между прочим, в огромном количестве немецкий спирт, добываемый из картофеля. По всем этим причинам Легрэн имеет полное основание принимать в расчет в своей статистике количество алкоголя, потребляемого в виде вина и сидра. Он приходит к тому выводу, что первое место занимает Франция с ее 14 литрами стопроцентного алкоголя. Другие страны располагаются в следующем порядке: Швейцария -- 11 литров; Бельгия -- 10,59; Дания -- 10,2; Германия -- 9,33; Англия -- 9,23. Неужели борьба в этом случае невозможна? Нисколько. Норвегия, когда-то так страдавшая от пьянства, нашла способ в течение тридцати шести лет понизить потребление алкоголя с 10 до 3,9 литров на человека, благодаря чему все бедствия, связанные с алкоголизмом, стремятся исчезнуть в ней. Ее население возросло на одну треть: с 1.300.000 дошло до 1.900.000 жителей. Число осужденных преступников упало с 250 на 180 на каждые 100.000 жителей; число получающих вспомоществование, в то время как развиваются все формы благотворительности, понизилось с 40 на 1.000 жителей до 33. Наконец национальное богатство в течение семи лет возросло на одну треть: с 496 крон поднялось до 723. Во Франции правительство недавно учредило во всех первоначальных школах специальные курсы, имеющие целью показать детям неисчислимые бедствия, порождаемые спиртными напитками. Но оплакивая в качестве гигиениста опустошения, производимые алкоголизмом, государство в то же время в качестве сборщика податей публично радуется развитию пьянства. Чиновники министерства финансов констатируют в своих отчетах 1897 года, что алкоголизм не только удержал в 1895 г. все занятые им позиции в прежних департаментах, но, что еще гораздо важнее, департаменты, до тех пор остававшиеся невредимыми, начали находить вкус в алкоголе. "Размеры потребления, -- читаем мы в официальном докладе, -прогрессивно возрастают в южных городах, Ниме, Монпелье, Безьере, Сетте". И автор доклада прибавляет следующие характерные строки: "Уже и это возрастание составляет результат, которому администрация должна радоваться; но она без сомнения могла бы добиться еще большего, если бы ей не приходилось бороться с профессиональной контрабандой". Таким образом в Монпелье среднее потребление алкоголя, равнявшееся в 1893 г. лишь 3,6 литра, в 1896 г. дошло уже до 5,48 литров. В Ниме за тот же период потребление поднялось с 4,4 до 5,19 литров; в Марселе -- с 7 до 8,51; в Ницце -- с 4,4 до 5,19; в Авиньоне -- с 4 до 6,2. Наконец в Сетте, где среднее потребление алкоголя равнялось три года тому назад 6 литрам, мы находим в 1896 г. великолепную цифру 11,65. В департаментах, уже и ранее плативших дань алкоголю, потребление его также возрастает, хотя и не в такой быстрой прогрессии, как в областях, упорствовавших до последнего времени, но все-таки в размерах, которые могут быть признаны "удовлетворительными с точки зрения фиска". Так говорит правительство46. В департаменте Сены из 172 сумасшедших 38 страдают алкогольным безумием. К этим 38 следует еще присоединить 39 выродившихся субъектов, у которых "в огромном большинстве случаев степень умственного расстройства пропорциональна их склонности к пьянству". В итоге -- 77 на 172, не считая случаев эпилепсии и общей слабости, причиной которых является злоупотребление алкоголем. Из наблюдений доктора Демма, врача бернской детской больницы, вытекает следующий вывод: если взять 10 семейств трезвых и 10 пристрастных к алкоголю, то первые дают 61 ребенка, из которых 50 нормальных и лишь 6 поздно развивающихся или крайне нервных; семьи же, наделенные пьяницами, дают 57 ребят, из которых только 9 нормальных; все остальные -- идиоты, эпилептики, горбатые, глухонемые, с наследственным расположением к пьянству, карлики или же умирающие в раннем возрасте от общей слабости. Один статистик вычислял, через сколько времени страна, в которой алкоголь будет продолжать одерживать свои успехи, окажется в таком положении, что для нее будут нужны лишь три учреждения: тюрьма, дом умалишенных и госпиталь. Регрессивные видоизменения в потомстве, причиняемые алкоголизмом, кончаются к счастью полным вымиранием; но если алкоголизм будет захватывать все новых и новых жертв, то что же станется с целой нацией? Гладстон имел основание воскликнуть в палате общин, причем его никто не обвинил в преувеличении: "Алкоголь производит в наше время более опустошений, чем три исторических бича: голод, чума и война. Он выхватывает более людей, чем голод и чума, и убивает более, чем война; он хуже чем убивает: он обесчещивает!" Социалисты предполагают, что алкоголизм связан с экономическим строем, что это -- признак глубокой общественной болезни, забвения от которой ищут в вине. Но это значит игнорировать тот факт, что из всех стран во Франции рабочий и крестьянин менее бедствуют, чем где-либо, и менее нуждаются в том, чтобы искать в вине утешения в своих несчастьях. Говорят также, что народ таков, каким мы его делаем: его пороки -- наши пороки, "которые он созерцает, которым завидует и подражает"; если они обрушиваются всей своей тяжестью на нас, то "это только справедливо". Не следует однако заходить слишком далеко в этом направлении: пьянство не может быть подражанием нашей трезвости; мы не видим также, каким путем социалистическое правительство, при котором народная масса обратится в верховного повелителя, будет противиться порокам этого повелителя и мешать ему пьянствовать. Попробуйте подвергнуть референдуму вопрос о кабаках, и вы увидите результат. В этом случае также, с алкоголизмом может бороться только моралист с помощью законодательства. Неужели Франция останется безоружной, в то время как в Швеции, Германии и Швейцарии идет успешная борьба с этим бедствием? Необходимо прежде всего отменить гибельный закон 1881 г., который, провозгласив полную свободу кабака, создал 100.000 новых питейных заведений. Необходимо, чтобы существующие законы о пьянстве и о полицейском надзоре за продажей вина строго применялись; чтобы наказания были усилены для рецидивистов; чтобы число питейных заведений было уменьшено и патентный сбор с них повышен; чтобы открытие новых питейных заведений было запрещено, а старые закрывались бы со смертью их владельца; чтобы вредные спирты допускались к продаже лишь по предварительной очистке; чтобы ядовитые эссенции были запрещены; чтобы привилегия домашней перегонки спирта была отменена; чтобы акциз на алкоголь был повышен, а на безвредные напитки понижен; чтобы рабочие жилища были оздоровлены и улучшены; чтобы по всей стране раскинулись объединенные местные ассоциации с целью вызвать общее движение против алкоголизма; чтобы они боролись повсюду, словом и примером, против того упорного предрассудка, что вино придает силы47. Кроме разумно понятого интереса, очень важно обратиться к нравственному чувству и патриотизму. Было справедливо замечено, что серьезные результаты достигнуты лигами трезвости лишь в протестантских странах, где пропаганда ведется преимущественно на религиозной почве. Там зло обсуждается не физиологами и химиками с научной точки зрения; там люди убеждаются не статистическими данными и анализами, а влиянием идей и чувств, идей о достоинстве и судьбах человека; чувств, имеющих источником глубочайшие и бескорыстнейшие движения сердца: понятие о долге перед всем человечеством, даже более: перед всей вселенной и ее принципом. Вспомним страницы Канта, где этот великий философ заявляет, что, для того чтобы двигать людьми, надо обращаться к самым высоким идеям и самым бескорыстным чувствам. Мы все воображаем, что величайшим двигателем человека является эгоизм. Но сделайте опыт: нарисуйте привычному пьянице картину его разрушенного здоровья, растраченных сил, ожидающей его бедности и преждевременной смерти; он скажет вам, что вы правы, тысячу раз правы и чаще всего будет продолжать пить. Если же вы, вместо того чтобы обращаться к его чувству самосохранения, пробудите в нем более бескорыстные эмоции, любовь к другим, мысли не только о семье, даже не только об отечестве, а о всем человечестве; если вы обратитесь в то же время к его чувству человеческого достоинства, -- вы будете иметь более шансов достигнуть прочного результата. Вы поднимаете всего человека на известную высоту, откуда он, без сомнения, может снова упасть, но уже не до прежнего уровня. Говоря о его личной выгоде, вы еще более сосредоточиваете его мысли на нем самом, а голос выгоды скоро будет заглушен голосом страсти или скрытым импульсом механической привычки. Мы не хотим сказать, что следует пренебрегать теми средствами, которые предлагает наука для умственного просветления; но сила науки заключается главным образом в предупреждении зла: когда порочная привычка еще не усвоена, отчетливая и холодная картина неизбежных последствий может послужить надежным предупредительным средством. Но когда дело идет о том, чтобы произвести переворот в душе, уже сбившейся с пути, уже павшей, -- надо обратиться к более глубоким, истинно философским чувствам. В этом именно и заключается сила религиозных идей. Так как мы не можем рассчитывать на реставрацию догматов, надо по крайней мере заимствовать у религий их чистейшую сущность. Хотя это кажется парадоксом, но главная сила идеи заключается в ее философской стороне. Поэтому во Франции, как в стране неверия, орудия воздействия должны быть одновременно научными и философскими. II. -- Упадок воли у народа в значительной степени зависит от упадка нервной и мускульной системы, который зависит в свою очередь от большей или меньшей распущенности нравов. Разврат, как и пьянство, ведет роковым образом к быстрой потере душевного равновесия. Невозможно поэтому отнестись с достаточным порицанием к тому развращающему влиянию, какое оказывают в настоящее время непристойная печать, которой предоставлена полная свобода, развращающие зрелища, выставка порока во всех его формах. Можно даже сказать, что опасно вообще все, что возбуждает в народе страсти, какого бы рода они ни были. Действительно, многие чувства и склонности носят неопределенный характер, пока они еще не сознают ни самих себя, ни своего объекта. Классическим примером этого служит смутное желание, пробуждающееся в юноше или девушке, когда они достигают возможности любви:
      Voi che sapete che cosa e amor....
      Вы, которые знаете, что такое любовь... Но пусть хоть одно слово откроет чувству глаза, определит его, указав ему его объект, и страсть немедленно же приобретает силу внешнего и волевого выражения, которая может сделаться почти непреодолимой. Тэн, один из величайших изобретателей формул, смеется над "формулами"; между тем формулировать страсть или искупление -- значит придать им одновременно и душу, и тело; из состояния смутного стремления они перейдут в состояние ясного сознания. Но что же получается, когда не только "формулируют" страсть, но еще и разжигают ее всевозможными способами? Страсти, сила которых обратно пропорциональна волевой энергии, оказывают огромное влияние на национальный характер так как они изменяют наследственно легкие, сердце и мозг. Известно, что всякая эмоция сопровождается большей или меньшей пертурбацией во внутренних органах, в кровообращении и особенно в том, что можно было бы назвать нервной циркуляцией. Отсюда -- большее или меньшее нарушение физического, а также и психического равновесия, сопровождаемое понижением жизненной и волевой энергии. Всякое перевозбуждение неизбежно заканчивается угнетенным состоянием. Результатом этого являются все более и более нервные поколения, с детства предрасположенные волноваться и тратить силы, без волевой энергии, неспособные настойчиво преследовать цель, колеблемые внутренними бурями. Зло существует во всех странах, но наша особенно подвержена ему, потому что преобладающий темперамент во Франции, как мы видели, интеллектуально-чувствительный. Порнографы, так заслуженно бичуемые Максом Нордау, -- не "выродившиеся" субъекты, как он предполагает; они отлично знают, что они делают; но несомненно, что эти промышленники деятельно способствуют вырождению. Литература этого сорта, говорят нам, находит читателей не только во Франции, но и заграницей. Правда; но иностранные правительства борются со злом, запрещая продажу книг, которые мы позволяем выставлять напоказ. Этого рода псевдо-литературный промысел существовал во все времена; но ранее полиция ограничивала его заразительное влияние. Пусть бу дут применены суровые законы, и зло немедленно же исчезнет. Полагаться на то, что "свобода" сама сумеет в этом случае сдержать себя, -- значит, в сущности, посягать на свободу, на право, которое мы все имеем, дышать здоровым воздухом и давать возможность дышать им нашим детям48. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ПРЕДПОЛАГАЕМОЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ВЫРОЖДЕНИЕ. ЗАКЛЮЧЕНИЕ I. -- Изменился ли к худшему наш национальный характер с психологической точки зрения за последнее столетие? Это именно утверждается теми, кто, вместе с физическим вырождением, обвиняет нас также и в умственном. Так, например, один итальянский социолог и один немецкий психиатр одновременно наделяют нас этой внутренней болезнью. Но воспользовались ли они для ее констатирования истинно "научным" методом? А. де Белла уверен, что поставил диагноз нашего упадка в очерке общественной патологии, входящем в его Курс Социологии и напечатанном в апреле 1889 г. в превосходном Rivista di filosofia scientifica. По мнению этого врача, "патологическим элементом, внедрившимся между различными наслоениями французского характера, является преувеличенное самолюбие, совпадающее иногда с тщеславием, иногда с гордостью и всегда -- с нетерпимостью, жестокостью и цезаризмом". Все эти недостатки, прибавляет он, сопровождаются кроме того основным противоречием: "в теории -- великие принципы, часто опережающие свое время; на практике -- отсутствие или неустойчивость всяких принципов, не только человеческого достоинства, но иногда даже и справедливости". Затем автор приводит наш скорбный лист: "1) Тщеславие и гордость. Первая республика во время консульства Наполеона I учреждает орден почетного легиона". Обратите внимание: автор этого тщеславного изобретения -- французская республика, а не "итальянец по происхождению", Бонапарт. "Вместо того чтобы окружить себя равноправными с ней республиками, первая республика создает ничтожные по размерам республики, которыми может располагать по своему усмотрению... например, Цизальпинскую, Лигурийскую, Пареенопейскую... Вторая Империя с той же гордостью руководит судьбами Европы, третируя Италию, как французскую префектуру". Вот все, что по мнению этого автора, Франция сделала для итальянцев во время второй империи. "Затем, уничтожив Мексиканскую республику, Наполеон учреждает там империю с Максимилианом Австрийским"... "Все французские поэты, не исключая Виктора Гюго, называют Париж мозгом всего мира"... Во "всех французских романах" фигурирует "согражданин Рошфора, убивающий одним ударом сабли дюжину немцев или итальянцев и раскраивающий одним ударом кулака черепа десяти англичан!...". "2) Нетерпимость и жестокость. При Людовике XVI парижская чернь убивает Фулона и Бертье, и т. д.". Следует классическая картина террора. В итальянской истории нетерпимость и жестокость, по-видимому, неизвестны. "В настоящее время Франция нисколько не изменилась. На французских митингах не слышно ни одной миролюбивой нотки... Когда какая-нибудь сходка в Париже обходится без раненых, то это надо считать за счастье". Столь хорошо осведомленный ученый социолог указывает еще на "наслаждение, с каким французский народ присутствует при смертных казнях". Далее следует еще один важный симптом нашей национальной болезни: "противоречие между теорией и практикой. Первая французская республика погубила венецианскую; вторая потопила в крови римскую. В настоящее время все без исключения французы требуют Эльзас-Лотарингии; но не найдется ни одного человека в целой Франции, который согласился бы на возвращение Ниццы и Корсики Италии! Антиклерикальная и атеистическая третья республика берет под свое покровительство христиан на Востоке". Таковы главные признаки болезни, угрожающей нам смертью. Между тем автор этого курса социологии в общем симпатизирует нам: "Франция, -- говорит он в заключение, -- великая нация; в области науки и искусств она стоит в одном ряду с первыми европейскими нациями... Франция, прежде всего, народ сильной инициативы; вот почему ее падение составило бы непоправимую потерю для Европы". Если в христианский период даже философы и социологи по ту сторону Альп имели такие сведения и так судили о нашем характере, то можно представить себе, какое чудовищное взаимное непонимание царило в массах между двумя соседними нациями! Будем надеяться, что оно скоро исчезнет. Думая, что он дает научную картину французского характера, де Белла, и не подозревая того, обрисовал нам ненормальное состояние итальянского ума за последние годы. Может явиться вопрос, не было ли это состояние также "патологическим"? Но нет, оно было просто политическим. Приравнивая Корсику к Эльзас-Лотарингии, автор более знакомит нас с задними мыслями итальянских правителей того времени, чем с нашими собственными. Что касается охраны восточных христиан, то здесь также легко угадывается желание Италии взять ее в свои руки и воспользоваться ею в своих интересах без малейшей заботы о том, не "противоречило ли бы" это ее антипапской политике. Во всяком случае, если бы у нас не было других симптомов психического вырождения, то мы могли бы считать состояние своего здоровья удовлетворительным.
      Наиболее серьезные обвинения в вырождении навлечены на нас нашей современной литературой, нашими поэтами и романистами. Мы охотно соглашаемся, что декаденты, слава которых впрочем уже миновала, вернули нас, как это показал Летурно, к литературе первобытных дикарей; к поэзии "междометий", в которой звуки составляют все, а смысл не играет никакой роли; к вереницам туманных сравнений и образов, причем стихотворение можно читать безразлично, с начала или с конца; к повторениям слогов и созвучий и игре словами, характеризующими песни папуасов, готтентотов или кафров. Это литература, впавшая в детство. Но кто серьезно интересуется этими попытками, большинство которых даже не искренни, а являются каким-то добровольным безумием, обдуманным бредом? Нельзя судить о стране по тому, что служит забавой немногих пресыщенных и скучающих людей, так же как и по какому-нибудь смешному модному фасону. Известный обвинительный акт Макса Нордау, по поводу нашей современной литературы, не более доказателен, чем и обвинения, высказанные А. де Белла по поводу нашего национального характера. По мнению Нордау, наши главнейшие болезни, наблюдаемые им впрочем во всей Европе, раскрываются нашими поэтами и романистами: эготизм, мистицизм и непристойный лжереализм. Нордау определяет мистицизм, как "неспособность к вниманию, к ясной мысли и контролю над ощущениями, неспособность, вызванную ослаблением высших мозговых центров". Может ли быть что-нибудь ненаучнее этой фразеологии, заимствованной у естественных наук? Точно так же, "эгоизм является следствием дурной проводимости чувствительных нервов, притупления центров восприятия, аберрации инстинктов вследствие отсутствия достаточно сильных впечатлений, и большого преобладания органических ощущений над представлениями". Вот почему ваша дочь нема. Какое разъяснение можно почерпнуть в этой "нозологической картине", достойной Мольера? Разве эгоизм наших поэтов и литераторов сильнее, чем он был во времена Рене и Вертера? Во всяком случае он -- естественное последствие той недостоверности, которой страдают в настоящее время все объективные и безличные доктрины. Вследствие отсутствия общей веры, мысль каждого обращается на самого себя; патология здесь ни при чем. Что касается непристойного реализма, который мы только что сами клеймили и который пользуется безнаказанностью благодаря преступному индифферентизму полиции, то перенеситесь в средние века и даже в позднейшие; вспомните старую литературу горожан и виллэнов, грубость, коренную безнравственность "галльского веселья". Разве не отличалась даже избранная часть прежнего общества, наряду со своими добродетелями, бесчисленными пороками? Разве литература даже наиболее культурных классов XVIII века была менее безнравственной, чем современная? Наконец, в число наших болезней Нордау включает, под рубрикой мистицизма, всякое стремление к идеальному миру, всё, выходящее из узкого круга положительной науки. Тем, кто говорит, что чистая наука оказалась несостоятельной в области морали и религии, он отвечает, перечисляя все открытия, касающиеся строения материи, теплоты, механического единства сил, спектрального анализа, геологии, палеонтологии, "хромофотографии", "мгновенной фотографии", и т. д., и т. д., и затем восклицает: "И вы не довольны!" Нет, мы еще не довольны, так как наше честолюбие выше. Спектральный анализ может обнаружить присутствие металлов на звездах, но он ничего не говорит нам относительно смысла и цели существования. "Тот, кто требует, -- говорит Нордау, -- чтобы науки невозмутимо и смело отвечали на все вопросы праздных и беспокойных умов, неизбежно потерпит разочарование, потому что наука не хочет и не может удовлетворить этим требованиям". Прекрасно. Значит, вы признаете, что существуют вопросы, на которые положительная наука по необходимости отвечает молчанием. Но неужели озабоченность этими вопросами указывает на "праздность и беспокойность" ума, даже когда они касаются самого значения и употребления жизни? Включать в число мистиков и вырождающихся всех, кому железные дороги и телеграфы не доставляют полного удовлетворения ума и сердца, -- значит забывать, что философия и религия (эта коллективная философия народов) существовали всегда, и будут существовать, пока человек не перестанет спрашивать себя: Кто я? Откуда я? Что я должен делать и на что надеяться? Этого рода заботы не только не указывают на вырождение, но всегда служили признаками эпох обновления и прогресса. Когда толпа инстинктивно чувствует настоятельную потребность в учении о мире и жизни, -- в этом не следует находить какого-либо мистического бреда или "неспособности ко вниманию, вызванной ослаблением центров коркового вещества". Так как Нордау любит сближать психологию с биологией, то он мог бы найти нечто аналогичное в инстинкте, заставляющем повертываться к свету даже живые существа, еще лишенные глаз. Отбросьте слабый луч света в воду, в которой плавают инфузории; у них еще нет зрительного органа, но они все-таки ощущают свет и направляются к нему, как к условию жизни и благосостояния. Еще не вполне сознательная толпа, в силу подобного же инстинкта, устремляется ко всякому отдаленному лучу света, в котором думает найти предвестника идеала-освободителя.
      В изучении литературы вырождающихся Макс Нордау имел предшественника в лице Гюйо, на авторитет которого он впрочем не раз ссылается. Но Гюйо остерегался преувеличений и поспешных обобщений; он показал, что искусство должно подчиняться закону, заставляющему нас на протяжении четверти столетия и даже в более короткий период времени присутствовать при обновлении на одном пункте и разложении на другом, "при рассветах и сумерках, когда очень часто нельзя даже сказать, наступает ли день или кончается". Теория упадка может, следовательно, применяться лишь"к группам писателей, к отдельным частям столетия, к сериям тощих и бесплодных годов". Никакое обобщение невозможно в этом случае. Идеи быстро следуют одна за другой, наука беспрестанно преобразовывается; как могут литературные школы избегнуть этого непрерывного движения? Необходимо меняться и обновляться; но гении являются редко, и надо, по выражению Гюйо, "уметь ждать, прежде чем объявить, что наступил час непоправимого упадка". Ни забота о форме и словах, ни дурной вкус и несвязность идей и образов, ни торжество критического и аналитического направления еще не служат достаточными доказательствами упадка, так как все эти черты встречаются даже в великие эпохи и у великих гениев. Нордау повсюду видит болезни. Если вы мало написали -- это признак бессилия; если вы много пишете -- это симптом графомании. Чтобы вы ни делали -- вы "вырождающийся". Нордау не подумает о том, что вместе с распространением образования и дешёвого книгопечатания, число пишущих роковым образом должно было увеличиться. Как могло бы в этой массе печатающихся произведений не оказаться нелепостей? Судить о конце нашего века по плохим поэтам -- то же, что судить о веке Людовика XIV по Прадону и Шаплэну или о всем XIX веке по его первым годам. Разве Делилль и псевдо-классики предвещали появление Ламартина и Гюго49? Если подражание, как показал Тард, -- господствующий принцип деятельности, то любовь к перемене -- также один из законов общества и индивидуума; а перемена может быть переходом от одной крайности к другой. После ясной, веселой и поверхностной музыки Адама, Обера и других, стали увлекаться туманной, мрачной и глубокой музыкой Вагнера. После господства уравновешенной и рассудительной классической литературы, почувствовали потребность в беспорядочной и безрассудной. Подобным же образом, после парнасцев, символисты и декаденты почувствовали потребность в неопределенном, туманном, неуловимом и непознаваемом. В настоящее время в области литературы что-то закончилось и что-то начинается. Закончился грубый натурализм; начинается, по-видимому, примирение натурализма с идеализмом. Вот все, что можно заключить на основании более или менее удачных попыток декадентов и символистов. Французский гений далеко еще не исчерпан. Впрочем, наряду с хулителями, мы встречаем за границей и благоприятные суждения о Франции. Gallia rediviva (Возрождающаяся Галлия) -- таково заглавие статьи, помещенной в январе 1895 г. в Atlantic Monthly; в этой статье Кон подвергает обзору все, что заставляет верить в возрождение французского духа. Особенно многозначительным представляется ему, за последние двадцать пять лет, пробуждение национального духа, трудолюбие страны, реорганизация могущественной армии, быстрый подъем первоначального и высшего образования, а главное -прогресс философии и именно идеалистической. Старый материализм почти исчез ввиду все возрастающего тяготения к моральными общественным наукам. "Заметны усилия со стороны приверженцев всех философских мнений, протестантов, католиков и свободных мыслителей, выставить на вид потребность в преданности какому-либо идеалу50. Чтобы Франции как нации, пришлось снова вернуться к догматам христианства, "в этом можно усомниться; но, без всякого сомнения, Франция ищет какой-нибудь идеальной формы вдохновения, свет которого мог бы наполнить радостью все искренние сердца; не следует ли встретить эти поиски словами глубочайшего религиозного мыслителя Франции -- Паскаля: "Ты не искал бы меня, если бы уже не нашел"? II. -- В конце концов мы не могли найти ни в нашем национальном характере, ни в наших искусствах и литературе еще столь жизненных, так называемых "научных" доказательств нашего вырождения. Некоторые печальные симптомы, как физического, так и психического характера, более заметны во Франции, потому что мы опередили другие европейские нации. Так например, замедление рождаемости произойдет через некоторое время и у них. Что касается поглощения кельто-славянскими расами элементов белокурой расы, то оно наблюдается также в Германии и Италии. Даже в Англии число брюнетов увеличивается, и этнологи утверждают, что с начала исторических времен брахицефализм возрастает там. Невозможно допустить, чтобы такое общее явление было непоправимым несчастьем; во всяком случае, если здесь и есть этническое "распадение", то оно не составляет особенности нашей страны. То же самое следует сказать о росте городов с их выгодными и невыгодными сторонами, а также о распространении алкоголизма и разврата. Нельзя судить о целой нации по романам, печатание которых терпится у нас полицией и против которых мы к сожалению не пытаемся воздействовать. Совокупность неблагоприятных обстоятельств, не вполне еще определенных и измеренных, не может служить основанием для произнесения смертного приговора над нами. Отсюда следует лишь заключить о необходимости для Франции, как и для других наций, во-первых, -лучшей физической гигиены, способной уравновешивать влияние умственного или эмоционального переутомления, во-вторых, -- спасительной реакции против обезлюдения деревень в пользу городов, и наконец, что всего важнее, -- очень строгих законов против пьянства и разврата. Успех мер, принятых в Швеции и некоторых штатах Североамериканского союза, должен был бы убедить наших законодателей, если бы только последние не находились к несчастью под политическим вассальством "кабаков". Что касается подстрекательства к разврату прессой, то достаточно было бы небольшой твердости со стороны правительства и парламента, чтобы положить ему конец: задача в этом случае очень легка, и нам непростительно откладывать ее исполнение. С психологической точки зрения, по-видимому, не произошло больших изменений во французском характере. Возможно, что мы стали положительнее и реалистичнее, недоверчивее к чувству, менее восторженны и наивны. За последние двадцать лет, несмотря на наши слабости и бедствия, мы обнаружили более рассудительности, устойчивости в чувствах, просвещенного патриотизма, терпеливой и настойчивой воли. Обвинять нас в непостоянстве и быстром упадке духа сделалось общим местом. Но разве мы не обнаружили выносливости и настойчивости в войну 1870 г., которая была однако не наступательной, а оборонительной, и сопровождалась не победами, а поражениями? В конце концов, завоевательные экспедиции -- лишь временное безумие, к которому слишком часто нас увлекают наши вожди; при малейшем повороте счастья, наш здравый смысл заявляет о своих правах; но в борьбе за целость Франции мы не могли решиться, пока не были безусловно вынуждены, потерять одного из живых членов нашего отечества. С тех пор, хотя нас признают забывчивыми, не перестают говорить об упорстве, с которым мы вспоминаем о наших братьях -эльзас-лотарингцах. В чем же нас упрекают, наконец? В мстительности оскорбленного самолюбия? В ненависти побежденного к своему победителю? Нет; в военной игре мы всегда были достаточно хорошими игроками, чтобы легко мириться с поворотами счастья. Но мы считали бы себя обесчещенными равнодушием к правам народов и наших соотечественников. Мы не питаем ненависти к Германии, но мы любим Францию и чувствуем отвращение к несправедливости. Соединение впечатлительности и общительности с светлым и ясным умом, присущее, как нам кажется, французскому характеру, не может впрочем обойтись без частых противоречий. Этим объясняется, в наших нравах, в нашей истории и политике, беспрестанная смена свободы и порабощенности, революции и рутины, оптимистической веры и пессимистического упадка духа, восторженности и иронии, кротости и насилия, логики и нерационального увлечения, дикости и человечности.