Григорий Фукс
      Двое в барабане
      Повесть
      "Барабан - всякий снаряд, состоящий из крытой обечайки или облой пустой
      коробки; обшивки вокруг колеса и машинных махов..."
      В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка
      "Деталь различных машин и механизмов в виде цилиндра, обычно полого, для
      зачистки металлических предметов".
      Словарь русского языка в 4-х томах АН СССР
      ВЫСТРЕЛ
      (пролог)
      13 мая 1956 года погода в северном Подмосковье сохранялась облачная. Высоту весеннего неба скрывали плотные облака. Деревья еще не зеленели пухом, а покрылись крупными почками.
      Дачники приросли к земле. Писатели не составляли исключения. В Переделкино лопаты и грабли заменили авторучки.
      На даче Фадеева рабочие готовили грядки под клубнику. Александр Александрович в длинном домашнем халате спускался к ним из кабинета. Прохаживался меж грядок. Шутил. Давал рабочим указания. Мял в пальцах свежую землю. Вскинув, как он любил, голову, пытался сквозь облака разглядеть синеву. Глубоко вдыхал майский воздух, высматривая знакомые дали.
      Потом вспоминали: часов около двенадцати в доме будто стул упал. Внимания не обратили.
      Это Александр Александрович выстрелил в себя.
      После XX съезда КПСС этот выстрел оказался единственным не только в писательском кругу "инженеров человеческих душ", но и среди партийного руководства.
      Фадеев один за всех решил себя наказать.
      Ушел из жизни большой писатель, автор "Разгрома", честной по фактам книги, если и уступающей шолоховскому "Тихому Дону", то лишь объемом.
      Официальный некролог был кратким, без подписи первых лиц партии и государства. Хотя хоронили депутата Верховного Совета СССР, кандидата в члены ЦК, лауреата, вице-председателя Бюро Всемирного Совета мира, в недавнем прошлом генерального секретаря писательского союза.
      Отдали должное его литературным и общественным заслугам, отметили верность служения народу художественным словом.
      Сочли необходимым упомянуть, что покойный страдал прогрессирующим недугом, который серьезно мешал его творческой работе. Четко сформулировали диагноз: "В состоянии тяжелой душевной депрессии, вызванной болезнью, А. А. Фадеев покончил жизнь самоубийством".
      На серьезный недуг, как основную причину рокового выстрела, настойчиво указывал один из секретарей Союза писателей Константин Симонов: "...Тяжелая и долгая болезнь привела Фадеева к концу... Я не могу и не хочу умолчать о том, что именно поэтому и его болезнь и то, к чему это в итоге привело, вызывает чувство особенной горечи..."
      В мае 1956 года, когда писались эти строки, Симонов всего не знал, о многом не догадывался. Но об отсутствии у Фадеева "белой горячки" не мог не знать. Циррозом печени писатель не страдал. Им его, по собственному признанию Фадеева, только пугали. Печень действительно барахлила. Имелся хронический гепатит.
      Лучше самого писателя о его болячках знали врачи, которые два-три раза в году укладывали его на месяц-полтора на больничную койку и пичкали нембуталом и амиталом натрия. Помимо печени Фадеева беспокоило сердце, случались приступы аритмии. За год до конца добавился полиневрит - болезнь нервных окончаний ног и рук.
      Конечно, все эти хвори тревожили и угнетали. Иногда он не выдерживал и жаловался на них друзьям юности. Но панических ноток не допускал.
      Никакими фатальными недугами Фадеев не страдал. Поэтому не было причин уйти из жизни из-за них. Да и не тем характером обладал Александр Александрович.
      Если под болезнью Симонов подразумевал алкоголизм, то Фадеев не скрывал, что пил тридцать лет, со времен партизанской юности. Но, по утверждению Ильи Эренбурга, употреблял спиртного не больше, чем Шолохов или Твардовский.
      Правда, периодически он срывался и, по образному выражению Твардовского, "водил медведя". Но, как подметил еще Чехов: "Кто на Руси из талантливых людей этим не грешен".
      Даже перебрав, Александр Александрович только краснел лицом и говорил быстрее, но никогда не терял головы.
      Чтобы закрыть эту тему, скажем, что известны случаи, когда Фадеева видели в бесчувственном состоянии; с похмелья он появлялся даже перед Сталиным. Но, бесспорно, алкогольной депрессией, на которую указали авторы некролога, не страдал.
      Смерть Фадеева потрясла многих, особенно литераторов, не меньше, чем февральский доклад Хрущева на XX съезде.
      Писатель Юрий Либединский повторял: "Какой ужас. Какая потеря, Саша и такое. Выстрелить в себя..."
      Вечно опальный Михаил Зощенко сокрушался: "Бедный Фадеев. Бедный Фадеев..."
      Поэт-лауреат Александр Яшин, посвятивший Александру Александровичу свою лучшую поэму "Алена Фомина", переживая, недоумевал: "Какая же сила сломила такого человека?"
      Александр Твардовский, с которым у Фадеева складывались непростые отношения, откликнулся горьким поэтическим признанием: "Ах, как горька и не права твоя седая, молодая, крутой посадки голова".
      Венгерскому писателю Анталу Гидашу (Толе, как звал его дружески Фадеев) Александр Александрович не раз являлся после смерти как живой. Звонил по телефону, приезжал в Будапешт...
      Борису Пастернаку лицо умершего напомнило павшего в бою: "Я много убитых видел на полях войны. Фадеев показался мне одним из них, или таким, как они".
      Борис Леонидович произнес горькие искренние слова: "И мне кажется, что Фадеев с той виноватой улыбкой, которую он сумел пронести сквозь все хитросплетения политики, - в последнюю минуту перед выстрелом мог проститься с собой такими, что ли, словами: "Ну, вот, все кончено. Прощай, Саша!""
      У Хрущева смерть писателя вызвала совсем иные чувства. Он их не скрывал: "Фадеев в партию стрелял, а не в себя".
      На даче в Переделкино нашли предсмертное письмо писателя, которое компетентные органы тут же изъяли и упрятали на долгие годы.
      На прикроватной тумбочке, рядом с покойным, оказался портрет Сталина в рамке, которого раньше там никто не видел.
      Писательница Валерия Герасимова, первая жена Фадеева, сокрушалась по поводу случившегося: "Это все он, проклятые усы. Саша искренне любил Сталина!"
      Необходимо добавить: чувство было взаимным.
      Недоверчивый Сталин, сторонившийся собственных детей и внуков, искренне симпатизировал Фадееву. Любовался и гордился им.
      "В них было много общего, - утверждал Константин Симонов, - по крайней мере, в отношении к литературе".
      Правда, близкий Фадееву литературный критик Корнелий Зелинский утверждал, как бы отвечая Симонову: "Александр Александрович был разным со Сталиным". Но соединение этих имен говорит само за себя.
      Когда после смерти писателя кое-кто пытался очернить память о нем, приписывая активное соучастие в сталинских нарушениях социалистической законности, Валерия Герасимова обратилась за помощью к Эренбургу.
      Илья Григорьевич, сблизившийся с Фадеевым в послевоенные годы, с пониманием выслушав Герасимову и как бы размышляя вслух, задал сам себе вопрос: "Но почему Фадеев так преданно, слепо любил Сталина?" Эренбург, конечно, тоже был "у времени в плену", но личных контактов со Сталиным не имел.
      Часть первая
      ПИСАТЕЛЬ ФАДЕЕВ ПРИСМАТРИВАЕТСЯ К ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ
      "Но был человек, к которому я присматривался много лет, у которого даже ровное отношение воспринималось как награда, а осуждение или ирония казались
      обвалом в горах".
      А. Фадеев
      Глава I
      ИСТОКИ
      По возрасту Сталин годился Фадееву в отцы.
      В декабре 1901 года, когда в городке Кимры Тверской губернии в семье сельского учителя Александра Ивановича и фельдшерицы Антонины Владимировны Фадеевых родился сын Саша, Сталину исполнилось двадцать два года.
      Осенью 1917-го юный Саша Фадеев только выбирал свой путь в революцию, а его будущий кумир был уже членом ЦК с партбилетом под номером два в нагрудном кармане знаменитого френча, человеком, "идущим во главе масс", как скажет потом Фадеев о партизанском командире Левинсоне из повести "Разгром".
      Вождем, ведущим массы, по образному выражению романтичного Маркса, "штурмовать небо".
      Весной 1937 года, находясь в Грузии, Фадеев c другом, писателем Петром Павленко, заехали в Гори.
      Давно хотелось своими глазами увидеть родные места товарища Сталина.
      Вид маленького кирпичного домика их растрогал. От взгляда на три убогих окошка и истертые ступени запершило в горле.
      Неприкрытая честная бедность глянула на них каждым предметом домашнего скарба: некрашеными табуретками, деревянной тахтой, убранной цветной лоскутной циновкой - "чилопи", нехитрым ящиком для хлеба - "кидобани".
      Таким они и представляли первое жилище вождя рабоче-крестьянского государства.
      Сталин редко вспоминал свое детство в Гори.
      У него и у матери не сохранилось ни одной семейной фотографии тех лет, в отличие от Фадеева и его литературного персонажа Левинсона.
      В довоенном интервью немецкому писателю Людвигу Сталин рассказал, что родители относились к нему неплохо.
      В кругу близких соратников, посмеиваясь, вспоминал, как его отец, Бесо, напившись, как сапожник, набрасывался на жену.
      Отец уехал из Гори в Тифлис, когда сыну исполнилось пять лет, и появлялся редко. При всем желании Сталин мало что мог вспомнить о нем, кроме драк и брани. Нападая на жену, Бесо выкрикивал ей в лицо нехорошие слова: "бози", "чатлахи" - проститутка, шлюха. Ревновал.
      В квартале Русис-убани, где они жили, кумушки болтали, что его отец не Бесо Джугашвили, а горийский купец Яков Эгнаташвили, в доме которого Кеке была служанкой. Не раз маленький Сосико слышал за спиной обидные слова: "набозари" - незаконнорожденный, "набичвари" - внебрачный сын.
      До отъезда отец днями просиживал за верстаком. Иногда усаживал против себя сына - приучал к делу: давал для начала держать губами мелкие гвозди, которые вколачивал в подметки. Сам напевал любимые мелодии: "Пей вино, пей вино ты полной чашей, насладимся мы сердцем. О-о-о!"
      Увлекался, переставал стучать молотком. Откидывал голову, закрывал глаза. Пел негромко, более высоким, чем впоследствии у сына, тенором. Местами переходя на дискант. "Ласточка моя, лети вдаль мимо Алазани полной.
      Де-ла о. Весть о брате принеси мне, жив он или давно в могиле. Де-ла о!"
      Брата Бесо Георгия, дядю Иосифа, зарезали бандиты в Кахетии.
      Сапоги отец тачал отменные, без заказов не сидел. Гордился ремеслом. Видно, поэтому и сына хотел усадить за верстак. Кричал Кеке: "Сын сапожника будет сапожником, а не митрополитом".
      А он ни тем, ни другим не стал. Подвел родителей.
      Если иногда вспоминал горийскую лачужку, то без всяких сантиментов: кирпичный пол, черный от сажи потолок, тахту, где он появился на свет. Нищета.
      Мать не видела белого света, добывая копейку. Шила, кроила, чесала шерсть, выпекала хлеб - пури, убирала хоромы купца Яшки, обстирывала его семью и домашнюю челядь.
      Вечерами засыпала у колыбели сына прежде, чем он закрывал глаза. Напевала на сон грядущий: "Иав, нана, вардо, нана швило, нанина. Спи, малютка, спи, дорогой сыночек, спи спокойно в колыбели, ты безмятежно спи. Ты, цветок мой ненаглядный, мирно спи, родной, солнца свет тебя согреет, дорогой ты мой!"
      Через полвека он услышал эту колыбельную в дни Декады грузинского искусства в Москве в исполнении молоденькой Кетеван Микаладзе. Не удержался, поднялся с места и запел родные строки вместе с ней, на глазах изумленной публики: "...Ты не плачь, шакал услышит, ты не плачь, шакал услышит. Спи, мальчик мой прекрасный. Мальчик ненаглядный. Безмятежен твой сладкий сон..."
      Руки матери, смуглые, худые, сильные, запомнил хорошо. Давно простил им строгость.
      Мог бы описать их не менее красиво, чем товарищ Фадеев описал руки своей матери в романе о молодогвардейцах. Правда, надо признать, никогда он не видел руки Кеке, обнимающие отца. Да и Бесо не носил ее по комнате, говоря ласковые слова.
      До тринадцати лет рос, как трава придорожная. Пока фаэтон руку не искалечил, лучше всех лазал через чужие заборы. В лапту и "лахти" играл хорошо, мяч - "бурти" бросал метко.
      Соседи звали его "бацана" - сорвиголова.
      По нынешним понятиям, не знал он счастливого детства. Когда пионеры по радио пели: "Про детство такое, что дали нам, веселая песня, звени. Спасибо товарищу Сталину за наши счастливые дни..." - ему было приятно. Дети не умели врать...
      В Гори он не голодал, не ходил как босяк. А вот тепла, ласки не знал. Не о нем, о куске хлеба думала мать Кеке.
      Соседки шептались: "мартохела" - мать-одиночка.
      Она родилась крепостной. Грузинской грамоте выучилась - вот и все "университеты".
      Иногда Сталин казался себе турецким янычаром, оторванным в детстве от семейного очага. Но знал: без сердитых людей - "авикаци" - не изменить мир.
      Его детский приятель Камо, проверяя характер молодых красноармейцев, укладывал еще живое бычачье сердце себе на обнаженную грудь. Но разве легко вести людей к новой жизни, когда они, как подметил Ильич, "по колено в прошлой грязи".
      Как-то на первом Всесоюзном съезде колхозников, выслушивая рапорты об успехах в борьбе с кулачеством, стал набрасывать в блокноте фигурки янычар. Рисовать он любил с детских лет.
      Лукаво улыбаясь, поглядывал на соратников в президиуме. Очень шла феска, шаровары, кривой ятаган Молотову, Ворошилову, Калинину, Хрущеву...
      Чего-то все-таки рисункам недоставало. Секунду подумав, усмехнулся непонятной для зала улыбкой, поместил каждому на феску маленькую пятиконечную звездочку...
      Озорство его не покидало никогда.
      На заседании Политбюро мог цитировать веселенькое письмецо запорожцев султану в Стамбул: "И какой же ты рыцарь, если голой ж... не сможешь сесть на ежа..." И сам хохотал не хуже казаков с известного полотна Репина.
      Перед друзьями-соратниками не чинился. Отводил душу в застольях. Шалил, как любимый Петруха Романов. Не раз, по его намеку, на стул привставшего Микояна подкладывали кремовый торт.
      Чтоб раззадорить покойную супругу Наденьку, на октябрьском банкете 1932 года забрасывал хлебные мякиши в вырез платья жены военачальника Егорова...
      Вместе с бывшими церковными певчими Молотовым и Ворошиловым распевали любимые песнопения: "Господи, помилуй нас, на тя бо уповахом..."
      Иногда по ночам в окрестных селах близ Зубалова и Кунцева колхозники крестились на заколоченные церквушки, не зная, что и думать, когда слышали разносимый ветром хорал: "Боже, царя храни. Славься вовеки, наш русский царь". Если бы они знали, что старый гимн исполнялся хором Политбюро, а дирижировал им товарищ Сталин...
      Он с полным правом мог повторить слова поэта Михаила Светлова: "Если бы мы не смеялись, то сошли бы с ума".
      Глава II
      ПРОДОЛЖАТЕЛЬ
      Спасение страхом
      Сталин навсегда запомнил тяжесть кандалов в бакинской Баиловской тюрьме.
      "О вреде репрессий в СССР могли говорить лишь те, кто не был с большевиками до революции". Это сталинское высказывание повторяли многие. Максим Горький поддерживал такую позицию. Сам написал: "Если враг не сдается, - его уничтожают".
      В тридцатые годы Сталин не считал нужным маскировать и лакировать классовую сущность пролетарской диктатуры.
      Фадееву нравились прямота и принципиальность вождя. Как можно было не согласиться с утверждением Сталина: "Воюя с внутренними врагами, мы всегда, стало быть, ведем борьбу с контрреволюционными элементами всех стран".
      Опыт российской жизни убеждал: массы сами хотели, чтобы ими руководили жестко. Царя им подавай! Хоть в короне, хоть в фуражке или ленин-ской кепке.
      Размышлял в одиночестве, посасывая трубку: "Как могло случиться, что вражеский элемент расцвел таким пышным цветом? Как замаскировались миллионы людей, которые по своему социальному положению, воспитанию, психике не могли принять советский строй. В какие же дебри мы залезли". Находясь на трибуне, Сталин представлял себя кормчим, ведущим сквозь бури и штормы державный корабль. Вой оппозиции не сбивал его с курса, а шквал аплодисментов не кружил головы.
      Стоя на трибуне, товарищ Сталин никогда не выходил из себя, не повышал голоса и как бы рассуждал вслух, советуясь с народом.
      Он не ораторствовал, как большинство членов Политбюро и Совнаркома. Все, что позволял, - скупо жестикулировать здоровой рукой.
      Он не был "горланом-главарем", как выразился Маяковский, вроде Троцкого, Зиновьева, Орджоникидзе, Кирова... Даже ленинской манере выступать не пытался подражать. Хорош бы был. Ха-ха! Не окрашивал речь шумовыми эффектами, напором эмоций, а убеждал логикой аргументов, тонкой иронией и острым словцом.
      Поначалу его речь казалась монотонной, однообразной, но подбор фактов, которые "упрямая вещь", быстро брал за живое.
      "Либо Октябрьская революция была ошибкой, и тогда такой ошибкой является арест меньшевиков и эсеров.
      Либо Октябрьская революция не была ошибкой - и тогда нельзя считать ошибкой арест меньшевиков и эсеров".
      Подчеркивая важность сказанного, поднимал правую руку, направляя указательный палец вверх, как бы намечая массам направление движения по Марксу, к сияющим снежным вершинам и дальше - "на штурм неба". У многих дух захватывало от такой крутизны.
      Что можно было противопоставить сталинскому тезису: "Мы никогда не брали на себя обязательств дать свободу печати всем классам. Мы открыто говорили, что мы власть одного класса".
      На известное ленинское обвинение в грубости ответил прямо, как говорится, метя не в бровь, а в глаз: "Да, я груб в отношении тех, кто грубо и вероломно раскалывает партию. Я этого не скрывал и не скрываю".
      Без колебаний автор "Разгрома" разделял утверждение вождя: "Одна партия не делит и не желает делить свое руководство с другими партиями".
      Фадеев думал так же: "Хватит нытья и говорильни. Время не ждет".
      Сталин перечитывал послание Ивана IV Андрею Курбскому: "Апостол сказал: к одним будьте милостивы, отличая их, других же страхом спасайте, исторгая из огня".
      Мысль о спасении страхом запомнилась. Не губить, а спасать страхом. В этом была суть.
      Споря с Курбским, царь, как и товарищ Сталин, обращался к истории: "Даже во времена благочестивейших царей можно встретить много случаев жесточайших наказаний.
      Царь всегда должен действовать одинаково независимо от времени и обстоятельств".
      Почти каждую фразу послания отмечал карандашом.
      "Царь страшен не для благих, а для зла..."
      "Он не напрасно меч носит - для устрашения злодеев и одобрения добродетельных".
      Дважды подчеркнул: "Насколько у нас хватает сил стремиться к твердым решениям и, опершись ногами в прочное основание, стоим неколебимо".
      Сталин знал: не только с беглым князем объяснялся царь - к потомкам обращался за пониманием. В романовской России не нашлось ему места на памятнике в честь тысячелетия державы в Новгороде-Великом. Анафеме предали государя, собирателя земли Русской. Только большевики его оценили по заслугам.
      Товарищ Сталин надеялся на лучшую судьбу и благодарность потомков.
      Он никогда ничему не удивлялся, не разводил руками. Знал все наперед. Его уверенность убеждала миллионы. Невысокий пожилой человек с добрым крестьянским лицом не спеша поднимался на трибуну и освещал массам путь волшебным фонарем разума.
      Волны сильного магнетизма исходили от его слов в зал, вызывая у каждого холодок в животе. "...Внутренние враги нашей революции являются агентурой капиталистов всех стран..."
      Фадеев не жалел ладоней, аплодируя сталинским словам: "...Марксист-скую мысль надо все время подкреплять...", "...Пока существует империализм, все будет повторяться заново: "правые", "левые"".
      Он приветствовал тезис Сталина: "Значит, не убаюкивать надо партию, а развивать в ней бдительность, не усыплять ее, а держать в состоянии боевой готовности, не разоружать, а вооружать, не демобилизировать, а держать ее в состоянии мобилизации..."
      Товарищ Сталин соглашался с Лассалем: "Партия укрепляется тем, что очищает себя".
      Фадеев - со Сталиным: "Страна погибнет, потому что вы не умеете распознавать врагов".
      Директиву о применении пыток Сталин дал лично. Объяснение вождя Фадеева убедило: "Фашизм поднял голову в Европе. Гестаповцы истязают коммунистов. Поэтому миндальничать с врагами народа - преступно. Пусть повертятся, как кефаль на сковородке".
      Тогда, в конце тридцатых, Фадеев однозначно верил в революционную справедливость. Повторяя за Сталиным: "Если человека посадили, значит что-то было".
      Высказывания вождя проясняли облачный горизонт истории. Это были для Фадеева пророчества ясновидца: "Что значит построить социализм? Это значит преодолеть своими силами свою собственную советскую буржуазию".
      Когда Фадееву говорили о пытках, он отвечал убежденно: "Зато у нас нет частной собственности на средства производства".
      Изгнать купцов из храма
      Как знаток Библии товарищ Сталин знал, что не Бог создал человека во грехе. Это были происки дьявола. Только большевики взялись вернуть мир к шестому дню сотворения и изгнать купцов из храма. Он в принципе соглашался с мнением Генриха Манна: "Черни просто хочется пограбить, обогатиться; хочется пошуметь, покуражиться, хочется убивать!"
      Это был, разумеется, не марксистский, но любопытный взгляд.
      Еще в 1921 году закоперщик московских событий 1905 года Леонид Красин утверждал с трибуны X партконференции, что девяносто процентов коммунистов вступило в партию, чтобы хапать, и Сталин знал, что Красин прав. Жизнь подтвердила правоту Лошади (дореволюционная кличка Красина).
      Уже через девять лет после Октябрьского переворота председатель ВЦИК Авель Енукидзе не стеснялся заявлять, что живет лучше, чем жили цари.
      Когда Сталину случайно довелось увидеть, как Авель втирает в мочки больших ушей заграничные духи, он засомневался в победе социализма больше, чем в восемнадцатом году при обороне Царицына. Если пролетарский писатель Горький не отказывался от особняков в Москве и Крыму, от любимых цветов из Ниццы и папирос из Египта, то что можно было говорить о партийных выдвиженцах.
      У Ворошилова Контрольная Партийная Комиссия при ЦК обнаружила растрату государственных денег на сумму в 700 тысяч рублей; "всесоюзный староста" Калинин не сумел отчитаться за 185 тысяч... У других вождей тоже "текло не только по усам".
      Как и Петр I, не сдерживаясь, хватая соратников за усы и бороды, Сталин кричал почти дискантом: "Новоявленные бояре забыли, как в сопливом детстве пасли коров и пахали на помещика. Забыли, сволочи, как гнули спины в смрадных цехах заводов и фабрик. А став наркомами, научились воровать. Паучье племя, испугались возмездия..."
      После ареста своего генерального комиссара госбезопасности Генриха Ягоды с брезгливостью просматривал список изъятых у него вещей. Он, сумевший переиграть Троцкого, разобравшийся в философии Гегеля, становился в тупик перед полученным перечнем: брюк разных - 29 пар; гимнастерок коверкотовых 32 штуки; костюмов заграничных - 22 штуки; сапог шевровых, хромовых, ботинок - 42 пары, носков - 112 пар...
      Особо отметил мерзость: 3904 порнографических снимка и "искусственный резиновый половой член".
      Непроизвольно Сталин сопоставил два понятия: член ЦК ВКП(б), каким являлся арестованный, и резиновый член. Неужели умный Бухарин не понимал, куда он толкает советскую власть, выдвинув кулацкий лозунг: "Обогащайтесь!" Сталину докладывали о количестве чемоданов, с которыми возвращались из загранкомандировок красные спецы. Нахапав барахла, они не понимали, что продают партбилеты дьяволу, превращаясь в пособников империалистов.
      Когда он узнал, что увенчанный им всеми возможными регалиями герой-полярник за государственный счет углубил канал Москва-Волга у своей дачи, - перестал приглашать в Кремль.
      Мещанство разъедало партию, как весенний паводок разъедает лед. Многим хотелось урвать от жизни кусок пожирней. Сталин надеялся на молодых. Весной 1935 года обращался к выпускникам военной академии: "Мы, вожди, пришли к власти бобылями и такими останемся до конца, потому что нами движет исключительно идея, а не стяжание".
      Покончив с НЭПом и завершив коллективизацию, Сталин надеялся навсегда разделаться с внутренней буржуазией. Но она вылезала из любой щели, как те гады в повести Булгакова "Роковые яйца".
      Естественно, писатель имел в виду другое, но объективно именно красный луч профессора Персикова рождал все новые полчища партийных перерожденцев.
      В том, что жизнь должна улучшаться, у Сталина сомнений не возникало: "Не улучшается жизнь - это не социализм, но даже если жизнь улучшается из года в год, но не укрепляется основа социализма, неизбежно придем к краху".
      Фадеев знал о "ленинской скромности" товарища Сталина и не показывался ему на глаза в новой бобровой шубе и собольей шапке. Был он похож в ней на Шаляпина с картины Кустодиева. Ни о каком перерождении речи быть не могло, просто захотелось пустить пыль в глаза кой-кому из писательниц.
      "Если Фадеев клюнул на шубу, пусть даже без буржуазной подоплеки, то чего ждать от других", - думал Сталин и срывал зло на секретаре Поскребышеве.
      Дело дошло до того, что ему стали сниться дурацкие сны: будто ночью в нижнем белье он пытается удержать створки Спасских ворот. В них ломится многотысячная толпа обуржуазившихся коммунистов и беспартийных. В щель ворот Сталин видит знакомые лица наркомов, маршалов, орденоносных артистов и прочих перерожденцев.
      Из горящих глоток лишь одно слово: "Обогащайтесь! Обогащайтесь!" Хотим красивой жизни. Давай коверкот, габардин, крепдешин, мадеполам, авто, бабам - гипюр, шелка, меха, фетр, велюр, парфюм и каждой по надувному резиновому члену!..
      Охранники стоят как истуканы.
      Он зовет на помощь. Сбегается Политбюро - тоже в исподнем. Пыхтят, тужатся. Геморрой от напряжения нажили, в том числе и товарищ Сталин. (А он-то гадал: отчего.) Сколько он требовал заделать все кремлевские ворота кирпичом, а выезды прорыть под землей. Не послушались, прошляпили, прохвосты.
      Трещат ворота, поддаются...
      Погибла революция. Не сдержали клятвы, данной Ильичу!
      Глава III
      ХОЗЯИН
      Запятые ставил густо...
      Менялась не только страна. Новый смысл приобретали слова. Исчезли прежние хозяева фабрик, заводов, земли.
      Появились новые хозяева огромной страны. Об этом писали, говорили, пели ежедневно, ежечасно.
      "...Человек проходит как хозяин необъятной родины своей..."
      "...Мы покоряем пространство и время, мы молодые хозяева земли".
      Хозяевами считались миллионы, но все понимали и знали, кто в стране первый, главный хозяин.
      Коммунист Фадеев, естественно, не был исключением. Его поражала разносторонность вождя. Сталин не оставлял без внимания даже самое незначительное произведение, проявляя, по мнению писателя Симонова, "потрясающую осведомленность".
      Сталин не просто прочитывал сценарии, рукописи, а правил в них ошибки, пунктуацию, орфографию, стиль, ничего не пропуская. Запятые ставил густо.
      Вот сценарий фильма "Падение Берлина": "В кабинет вошел Поскребышев". Не годится. На полях написал: "Вошел секретарь Сталина Поскребышев". Не допускал вольностей. Мало ли могло быть Поскребышевых.
      Не Михалков с Эль-Регистаном, а товарищ Сталин придал тексту гимна СССР торжественный настрой, придумав начальные строчки: "Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь..."
      Ни Фадеев, ни кто другой не могли представить гимн без такой запевки.
      Ждановские уроки композиторам вызывали у Сталина ироническую улыбку. Вероятно, Шостакович и Прокофьев не совсем Чайковский или Римский-Корсаков, но сесть перед ними за пианино и учить, какую музыку сочинять, выглядело, мягко говоря, неумно. Тоже критик Стасов нашелся! Его "надзиратель по идеологии" явно переусердствовал. Товарищ Сталин не стал напевать автору оперы "Тихий Дон" композитору Дзержинскому популярные классические мелодии, а ограничился советом "закупить все партитуры наших оперных корифеев. Спать на них, одеваться ими, чтобы учиться у них".
      Но он не мог допустить, чтобы председательница колхоза в фильме "Член правительства" шла по дороге пьяной. Какой же будет у нее авторитет?
      Он никогда не цеплялся к мелочам, если видел достоинство в главном. Вот в кинотрилогии о Максиме все было неверно: "Забастовки не так проводились, революция не так делалась, на балалайке не играли, - все не так было. А фильм хороший".
      Хотя он и не совмещал общественную и государственную деятельность с чисто литературной, как Юлий Цезарь, Наполеон или Екатерина Великая, но чувствовал себя вправе по-хозяйски выступать в роли соавтора, цензора и редактора.
      Изредка Сталин позволял себе раздвигать классовые занавески, показывая лицо истинного ценителя и знатока.
      Перефразируя Чехова, Фадеев шутил: "Для товарища Сталина власть оставалась женой, литература, кино и театр - любовницей. Но, отдаваясь сердечному влечению, всегда оставался марксистом".
      Он никогда и нигде не утверждал, что, скажем, Достоевский слабый писатель. Всегда признавал его великим художником слова, но "опасным для нынешней молодежи".
      Большой театр оставался его слабостью в крупном и малом. Мог сделать замечание любимой певице Вере Давыдовой за ультрамодный пояс.
      Исполнитель партии Германа в "Пиковой даме" тенор Ханаев весь четвертый акт простоял не двигаясь у карточного стола. Этот факт Сталин не оставил без внимания. Он, не перепоручая никому, лично выяснил причину и выразил артисту сочувствие, узнав, что у того лопнули на заду лосины.
      В отличие от Ленина, он не избегал музыки. Хорошие голоса были его слабостью. На одном из приемов подарил Пирогову свой любимый бокал - особый жест у грузина.
      Максима Дормидонтовича Михайлова не раз приглашал петь в квартете, где выступали Молотов, Ворошилов и он сам. Хороших басов в Политбюро не имелось.
      Пели знакомую с юности и близкую их сердцу классику. Сталин вел партию тенора, Молотов - дисканта, Ворошилов - альта, а Максим Дормидонтович подпирал всех сочным басом. Не отклонялись от канонов, следовали автор-скому указанию: "Allegro moderato". "Придите, ублажим Иосифа приснопамятного... Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Слава Тебе, Боже наш, слава Те-бе..."