4

Теперь ты знаешь, почему Аура живет в этом доме: чтобы поддерживать иллюзию вечной молодости и красоты у несчастной обезумевшей старухи. Девушка нужна ей как зеркало, как еще одна реликвия в ее святилище, заполненном жертвоприношениями, серебряными сердцами, изображениями демонов и святых.

Ты отодвигаешь рукопись в сторону и спускаешься вниз, туда, где только и может находиться по утрам Аура, живя у такой скаредной старухи. Ты не ошибся, она на кухне и в эту минуту обезглавливает козленка. Ты видишь, как над тушей струится пар, как капает на пол теплая кровь, как стекленеют широко раскрытые глаза животного, и с трудом сдерживаешь тошноту. Ты переводишь взгляд на Ауру: непричесанная, кое-как одетая, забрызганная кровью, она смотрит на тебя, не узнавая, и продолжает свою работу мясника.

Ты выскакиваешь из кухни. Ну уж нет, на этот раз ты не промолчишь и выскажешь старой карге все, что думаешь о ее скупердяйстве и гнусном тиранстве. Ты резко распахиваешь дверь и за завесой мерцающих огней видишь старуху. Она стоит возле кровати и совершает странный обряд: одна ее рука вытянута вперед и напряжена, словно изо всех сил старается что-то удержать, другая сжимает какой-то невидимый предмет, раз за разом нанося им удары по воздуху. Затем старуха вытирает руки о грудь и со вздохом принимается снова резать и кромсать что-то невидимое, как будто – да-да, теперь это совершенно ясно – как будто сдирает шкуру…

Ты вихрем проносишься через переднюю, гостиную, столовую и вбегаешь в кухню, где Аура сосредоточенно сдирает шкуру с козленка и не слышит ни твоих шагов, ни твоих слов, глядя сквозь тебя, как будто ты бесплотен…

Ты медленно поднимаешься к себе и, закрыв дверь, приваливаешься к ней спиной, словно опасаешься неведомого преследователя. Пот катится с тебя градом, ты тяжело дышишь, сознавая собственное бессилие: если кто-то или что-то попытается проникнуть в комнату, ты не сможешь этому воспрепятствовать, просто отступишь в сторону, и все. Ты лихорадочно придвигаешь к двери – двери, которую нельзя запереть, – кресло, затем кровать, тут же в изнеможении валишься на нее, опустошенный и безвольный, закрываешь глаза и обхватываешь руками свою подушку. Впрочем, она вовсе не твоя, как и все остальное в этом доме…

Ты погружаешься в дремоту, стараясь поскорее забыться, потому что это единственный выход, единственное спасение от безумия. «Она сумасшедшая, сумасшедшая», – бормочешь ты, убаюкивая себя, и снова вспоминаешь, как старуха свежевала невидимого козленка невидимым ножом. «Она сумасшедшая…»

Ты проваливаешься в черную пропасть сна, но не обретаешь долгожданного покоя: из кромешной тьмы выползает зловещая фигура, она молча подкрадывается к тебе, вытянув вперед костлявую руку, и вот уже ее лицо почти касается твоего, ты видишь перед собой кровоточащие десны старухи, эти отвратительные беззубые десны, и вскрикиваешь от ужаса. Она тут же попятится и, размахивая рукой, примется разбрасывать вокруг желтые зубы, которые вынимает из забрызганного кровью передника.

Но оказывается, твой крик – всего лишь эхо другого крика, ведь кричал не ты, кричала Аура, потому что чьи-то руки разорвали на ней пополам зеленую юбку. Она поворачивается к тебе, показывая зажатые в кулаках обрывки тафты, и ты вздрагиваешь: на голове у нее ни единого волоска. Она смеется, обнажая желтые старушечьи зубы, торчащие поверх ее собственных, и в это мгновение ноги Ауры, ее обнаженные ноги отрываются от тела и летят в пропасть…

Ты слышишь стук в дверь, потом звяканье колокольчика, зовущего к ужину. Голова раскалывается, и ты никак не можешь разобрать, который час: цифры и стрелки пляшут перед глазами. Впрочем, и так понятно, что ты проспал весь день: за окном над твоей головой уже плывут вечерние облака. Ты с трудом встаешь, измученный и голодный, и идешь в ванную. Ты наполняешь стеклянный графин из-под крана в ванной, выливаешь воду в рукомойник, моешь лицо, чистишь зубы старой щеткой со следами засохшей зеленоватой пасты, смачиваешь волосы – не замечая, что все это следовало бы проделать в обратном порядке, – тщательно причесываешься перед овальным зеркалом, надеваешь галстук, пиджак и спускаешься в пустую столовую, где на столе красуется всего один прибор: для тебя.

Под салфеткой что-то топорщится. Ты откидываешь ее и обнаруживаешь маленькую тряпичную куклу. На ней нет платья, из распоротого шва на плече сыплется мука, лицо нарисовано тушью, линии голого тельца намечены небрежными штрихами. Ты съедаешь холодный ужин – почки, помидоры, вино, – орудуя только правой рукой, в левой у тебя зажата кукла.

Ты сосредоточенно жуешь – кукла в одной руке, вилка в другой – и поначалу не задумываешься о том, что сам ведешь себя так, будто находишься под гипнозом. Но потом тебя вдруг осеняет, что и твой долгий сон, и кошмарные видения, и бредовые поступки каким-то образом связаны с действиями Ауры и старухи, такими же бредовыми и загадочными… Ты с отвращением глядишь на размалеванную куклу, и хотя твои пальцы все еще поглаживают ее, тебе чудится, что от нее исходит какая-то опасная зараза. И ты швыряешь куклу на пол. Потом вытираешь губы салфеткой, смотришь на часы и вспоминаешь, что Аура назначила тебе свидание.

Ты неслышно подкрадываешься к комнате доньи Консуэло и прислушиваешься, но за дверью тихо. Снова смотришь на часы: всего-навсего девять. Еще есть время спуститься в крытый внутренний дворик, куда никогда не заглядывает солнце, – ведь ты так и не разглядел его толком в тот, первый, раз.

Ты ощупываешь мокрые замшелые стены, вдыхаешь густой смешанный аромат, пытаясь выделить знакомые запахи. В колеблющемся пламени спички можно различить узкую дорожку, выложенную плиткой, а по бокам высокие раскидистые кусты, посаженные в рыхлую красноватую землю. Они отбрасывают тень на стены, но спичка уже догорает, обжигая тебе пальцы, и приходится зажигать другую, чтобы получше рассмотреть все эти цветы, плоды, побеги, о которых упоминают старинные хроники; забытые, погруженные в дремоту пахучие травы. Ты узнаешь широкие, резные, пушистые листья белены, ее узловатый стебель покрыт цветами, желтыми снаружи и красными внутри; сердцевидные остроконечные листья паслена; сероватый пушок озириса, его похожие на колоски цветы; раскидистый куст бересклета, усыпанный белесыми цветками; беладонну. При свете спички растения оживают, обрастают тенями, а ты смотришь на них, и твоя память подсказывает: вот это расширяет зрачки, те снимают боль и облегчают роды, иные действуют как возбуждающее или, напротив, даруют сладостный покой…

Но вот гаснет третья спичка, и все вокруг снова исчезает – все, кроме ароматов. Ты медленно возвращаешься в дом, припадаешь ухом к двери сеньоры Консуэло, потом на цыпочках крадешься к двери Ауры, без стука входишь в комнату с голыми стенами, кроватью в углу, большим мексиканским распятием над ней. Ты закрываешь дверь, и тут же из полумрака к тебе устремляется женщина.

На Ауре халат из зеленой тафты, при ходьбе он распахивается, и ты видишь лунные бедра женщины. Да, это женщина, повторяешь ты про себя, в ней нет ничего от вчерашней девушки: той, вчерашней – ты дотронешься до ее руки, обнимешь за талию – было не больше двадцати лет; сегодняшней женщине – ты погладишь ее черные распущенные волосы, коснешься бледной щеки – никак не меньше сорока. Что-то явно изменилось в ее лице за этот день: вокруг зеленых глаз залегли тени, алые губы поблекли и застыли в странной улыбке, то ли радостной, то ли печальной, а может, заключающей в себе одновременно и горечь, и сладость, подобно плодам того растения во дворике… Ты не успеваешь до конца додумать эту мысль.

– Садись на кровать, Фелипе.

– Хорошо.

– Давай поиграем. Тебе ничего не придется делать. Предоставь все мне.

Усевшись на кровать, ты стараешься определить, откуда льется этот слабый опаловый свет, почти сливающийся с золотистым полумраком, что окутывает фигуру Ауры и все, что находится в комнате. Должно быть, она заметила, как ты шаришь глазами по потолку. Ее голос звучит откуда-то снизу, и ты догадываешься, что Аура стоит у постели на коленях:

– Небо ни высоко, ни низко. Оно наверху и в то же время под нами.

Ты снимешь туфли, носки, и она станет гладить твои босые ноги.

А потом теплая вода приятно заструится по твоим ступням, и Аура оботрет их плотной тканью, поглядывая украдкой на черного деревянного Христа. Но вот она встает с колен, берет тебя за руку, втыкает в свои распущенные волосы несколько фиалок, кладет руки тебе на плечи и, тихо напевая какую-то мелодию – мелодию вальса, увлекает за собой. И ты танцуешь с ней, завороженный ее голосом, кружишься, подчиняясь медленному торжественному ритму, и не сразу замечаешь, как ее руки расстегивают твою рубашку, гладят грудь, обхватывают спину, крепко обнимают. Ты тоже напеваешь эту песню без слов, эту мелодию, что так легко и естественно льется с твоих губ; вы кружитесь в танце, все приближаясь к кровати. Наконец ты гасишь напев жадным поцелуем, приникаешь к устам Ауры, а потом прерываешь и танец – останавливаешься и порывисто целуешь ее плечи и грудь.

В твоих руках пустой халат. Аура же сидит на корточках на постели и, держа что-то на коленях, машет тебе рукой. Ты подходишь. На коленях у нее кусок тонкой пресной лепешки, она разламывает его и, не обращая внимания на крошки, протягивает тебе половину. Ты кладешь в рот облатку одновременно с Аурой, с усилием проглатываешь и падаешь на ее обнаженное тело с раскинутыми в стороны руками, как у черного Христа, что смотрит на вас со стены: на нем набедренная повязка из алого шелка, колени согнуты, бок кровоточит, на черном спутанном парике с серебряными блестками – вересковый венец. Так Аура вводит тебя в свой алтарь.

Ты шепчешь ее имя, повторяешь его снова и снова ей на ухо. Она крепко обнимает тебя полными руками, руками зрелой женщины, и ты слышишь ее нежный голос:

– Ты всегда будешь меня любить?

– Всегда, Аура, я полюбил тебя навеки.

– Всегда-всегда? Клянешься?

– Клянусь.

– Даже когда я состарюсь? Стану уродливой, поседею?

– Всегда, любимая, всегда.

– Даже когда я умру, Фелипе? Ты будешь меня любить даже после моей смерти?

– Да, клянусь тебе. Ничто не сможет нас разлучить.

– Иди ко мне, Фелипе, иди…

Проснувшись, ты протягиваешь руку к Ауре, но натыкаешься на смятую подушку, еще хранящую ее тепло.

Ты снова шепчешь ее имя.

А когда наконец открываешь глаза, она стоит в изножье кровати и улыбается, но не глядит на тебя. Потом медленно направляется в угол комнаты, садится на пол, кладет руки на чьи-то темные колени – тебе приходится напрячь зрение, чтобы различить их в полумраке, – гладит морщинистую руку, возникающую из тьмы, и теперь ты все отчетливо видишь: она устроилась у ног сеньоры Консуэло. Старуха восседает в кресле, которого раньше в комнате не было, с улыбкой кивает тебе, и Аура делает то же самое… Они обе улыбаются, кивают тебе, благодарят. Ужасная мысль пронзает тебя: выходит, старуха все это время была здесь! Вжавшись головой в подушку, ты вспоминаешь ваш танец, ее движения, голос, и все больше и больше уверяешься в этом, хотя знаешь, что такого быть не могло.

Обе встанут одновременно, сеньора Консуэло с кресла, Аура с пола. Вместе медленно направятся к двери, что ведет в комнату старухи, и уйдут туда, где подрагивает пламя свечей, закрыв за собой дверь и оставив тебя спать в постели Ауры.

5

Ты засыпаешь, чувствуя себя совершенно разбитым. И даже во сне не можешь избавиться от смутной тревоги, уныния, глухой тоски, сдавливающей грудь. И хотя спишь в комнате Ауры, как хозяин, сама она тебе словно уже не принадлежит.

Проснувшись, ты лихорадочно оглядываешь комнату, но ищешь не Ауру, а следы того, что тебе привиделось прошлой ночью. Ты потираешь пальцами виски, стараясь прийти в себя, успокоиться, но отступившая было тоска вновь отзывается в тебе смутным предчувствием, словно нашептывая, что ищешь ты не что иное, как свою вторую половину, что после вчерашних событий ты сам неожиданным образом раздвоился и теперь у тебя есть двойник.

Подчиняясь силе привычки, ты встаешь, отправляешься на поиски ванной, но не находишь ее, а потому поднимаешься к себе на второй этаж – обросший щетиной, с ощущением неприятного привкуса во рту. Ты наполняешь ванну, погружаешься в теплую воду и забываешь обо всем на свете.

Но когда станешь вытираться, снова вспомнишь старуху и девушку: как они улыбались тебе, как уходили, обнявшись, – да-да, они обнялись перед тем, как уйти. Всякий раз, когда ты видишь их вместе, они все делают абсолютно одинаково: улыбаются, едят, разговаривают, одновременно входят и выходят, как будто одна подражает другой или слепо повинуется ее воле. Ты так разволновался, что даже порезался бритвой. Нужно взять себя в руки, отвлечься от тягостных мыслей. И ты начинаешь просматривать свою аптечку, все эти пузырьки и тюбики, что доставил из пансиона слуга, которого ты ни разу не видел. Ты бормочешь себе под нос названия лекарств, читаешь указания к применению и состав, разглядываешь фабричную марку на этикетке – лишь бы не вспоминать о другом, о том, что не имеет ни названия, ни разумного объяснения. Чего ждет от тебя Аура? – задумываешься ты и захлопываешь аптечку. Чего она хочет?

Ответом тебе служит глухой перезвон колокольчика, плывущий по коридору и возвещающий, что завтрак готов. Даже не накинув рубашку, ты бежишь к двери, распахиваешь ее и видишь перед собой Ауру. Да, это точно Аура, ведь на ней все то же платье из тафты, хотя лицо скрыто под зеленоватой вуалью. Ты берешь ее за тонкое подрагивающее запястье…

– Завтрак готов, – проговорит она еще тише, чем обычно.

– Аура, не надо обманывать меня.

– Обманывать?

– Признайся, ведь это сеньора Консуэло не отпускает тебя, не дает устроить собственную жизнь… Почему она во все сует свой нос, и даже когда мы… когда мы с тобой,… Обещай, что уйдешь со мной отсюда, как только…

– Уйду с тобой? Но куда?

– Куда угодно. Туда, где мы будем вместе. Здесь ты день и ночь прикована к своей тетке… Ради чего губить себя? Ты что, ее очень любишь?

– Люблю ли я ее…

– Да, почему ты должна жертвовать собой?

– Люблю ли я ее? Это она меня любит, это она жертвует собой ради меня.

– Но она дряхлая старуха, одной ногой в могиле, и ты не можешь…

– Она переживет меня… Да, она старуха, мерзкая, безобразная старуха… Фелипе, я не хочу… не хочу превращаться в нее, стать такой, как она…

– Она же тебя хоронит заживо. Ты должна воскреснуть для новой жизни, Аура.

– Чтобы воскреснуть, нужно умереть… Нет, ты не понимаешь. Забудь обо всем, Фелипе, и положись на меня.

– Если бы ты мне все объяснила…

– Доверься мне. Сегодня ее целый день не будет дома…

– Кого?

– Да ее же, ее, кого же еще.

– Как, она уйдет? Но ведь она никогда…

– Да нет, иной раз выходит. Собирается с силами и выходит. Вот и сегодня уйдет. На весь день… Мы с тобой могли бы…

– Сбежать?

– Если хочешь…

– Нет, пожалуй, еще не время. Я должен довести работу до конца… Вот когда закончу, тогда другое дело…

– Ну ладно. Она уйдет на весь день. Мы с тобой могли бы…

– Что?

– Я буду ждать тебя в тетушкиной комнате. Вечером, как обычно.

Она повернется и уйдет, позвякивая колокольчиком, а ты вспомнишь, что именно так прокаженные сообщают о своем приближении, предупреждают зазевавшихся: «С дороги, с дороги!» Ты быстро напяливаешь рубашку, пиджак и спешишь вслед за колокольчиком. Теперь он слышится из передней, гостиной и вдруг замирает, а в дверях столовой появляется согбенная вдова генерала Льоренте с суковатым посохом в руке, маленькая сморщенная старушонка в белом платье и выцветшей газовой вуали. Она проходит мимо тебя, даже не взглянув, беспрестанно кашляя и сморкаясь в платок, и бормочет:

– Сегодня меня не будет дома, сеньор Монтеро. Я рассчитываю на вас. Поторопитесь, мемуары моего супруга непременно должны быть изданы.

Она ступает по ковру, точно старинная заводная кукла, постукивает посохом и все откашливается, чихает, сморкается, словно никак не может избавиться от чего-то, что засело у нее в горле, в старых изношенных легких. Ты же, как ни в чем не бывало, продолжаешь свой путь, хотя тебя подмывает обернуться и как следует рассмотреть ее нелепый наряд – полуистлевшее подвенечное платье, извлеченное со дна старого сундука…

За завтраком ты ограничишься глотком холодного кофе, но еще целый час просидишь в столовой, непрерывно куря и прислушиваясь к каждому шороху, пока не убедишься, что старуха покинула дом и не застанет тебя врасплох. И все это время будешь судорожно сжимать в кулаке ключ от сундука. Наконец, крадучись, ты проходишь через гостиную, выжидаешь еще пятнадцать минут – по часам – в передней, возле комнаты доньи Консуэло, после чего легонько толкаешь дверь и сквозь золотистую завесу огней видишь пустую неубранную постель. На одеяле, как всегда усеянном хлебными крошками, сидит крольчиха и мирно грызет морковку. Ты рассеянно проводишь рукой по скомканным простыням, словно проверяешь, не притаилась ли под ними коварная старушонка.

Ты направляешься к сундуку и по дороге наступаешь на хвост мыши, которая тут же бросается наутек, жалобным писком предупреждая своих сородичей об опасности. Бронзовый ключ со скрежетом поворачивается в тяжелом висячем замке, проржавевшие петли скрипят, когда ты откидываешь крышку сундука. Ты вынимаешь третью часть записок, перевязанную красной ленточкой, обнаруживаешь под ней несколько старых картонных фотографий с обтрепанными краями и тоже забираешь их с собой, чтобы потом не спеша рассмотреть. Прижимая к груди свое сокровище, ты устремляешься к выходу и забываешь закрыть сундук, оставив его содержимое на растерзание голодным мышам. В передней останавливаешься, чтобы перевести дух, а затем поднимаешься к себе.

Там ты сразу примешься за чтение и окунешься в бурные события ушедшей эпохи. Генерал Льоренте в самых цветистых выражениях описывает Евгению де Монтихо, с величайшим уважением отзывается о Наполеоне Малом, грозит пруссакам, дерзнувшим вторгнуться во Францию, бесконечно долго скорбит о поражении, призывает всех людей чести сокрушить республиканского монстра, возлагает надежды на генерала Буланже, тоскует по Мексике, сетует на то, что в деле Дрейфуса честь армии – все та же пресловутая честь – была превратно истолкована… Хрупкие пожелтевшие страницы рвутся от неосторожного прикосновения, но тебе уже все равно, ты ищешь упоминания о женщине с зелеными глазами: «Я знаю, почему ты порой плачешь, Консуэло. Я не смог дать тебе детей, тебе, полной жизненных сил…» И ниже: «Консуэло, не гневи Господа. Мы должны смириться. Неужели тебе мало моей любви? Я знаю, чувствую, что ты меня тоже любишь. Нет, я не требую безропотного послушания, это значило бы оскорбить тебя. Я лишь хочу, чтобы ты поняла: той большой любви, о которой ты мне не раз говорила, вполне достаточно для нашего счастья, а потому пора оставить эти болезненные фантазии…» И на следующей странице: «Я пытался убедить Консуэло, что от ее зелья никакого толку. Но она стоит на своем и собирается выращивать все эти травы у нас в саду. Говорит, что не обманывается на сей счет: травы не сделают плодоносным ее тело, зато оплодотворят душу…» И далее: «Я застал ее в бреду. Вцепившись в подушку, она кричала: «Да, да, да, я сумела, я ее воплотила, я могу призвать ее, дать ей жизнь…» Мне пришлось позвать доктора. Он сказал, что бессилен помочь, ибо она находится под воздействием наркотиков, а не просто возбуждающих веществ…» И наконец: «Сегодня на рассвете я обнаружил ее в коридоре, она шла босиком неизвестно куда. Я попытался остановить ее, но она прошла мимо, даже не взглянув, хотя при этом произнесла слова, явно обращенные ко мне. «Не удерживай меня, – сказала она, – я иду на встречу со своей юностью. Она уже в доме, проходит через сад и спешит, спешит ко мне…» Консуэло, бедняжка… Консуэло, дьявол тоже вначале был ангелом…»