Так вот мы стояли, пока кто-то из ребят не крикнул:
      - Эй, Соколов, давай в шлюпку!
      - Иди, Дима, - сказала мама.
      Я быстро поцеловал ее и присоединился к ребятам. На "Зубатке" я нашел укромное местечко между кормовым трюмом и надстройкой и достал из кармана письмо. Адресовано оно было вроде как у Ваньки Жукова - на деревню дедушке: "Архангельск, порт, Соколову Константину Николаевичу, для Димы". И совсем непонятный обратный адрес: "Ст. Шексна, Вологодской области, село Никольское. "Госплемрассадник". Н. П. Петраковой, для Ирины".
      Я сидел, не открывая письма, и думал. Отец Ирины в первые дни войны ушел в народное ополчение, и после открытки, которая пришла через неделю, никаких известий от него не было. И мама ее была на фронте, как военный врач. Ира не хотела уезжать из Ленинграда, пока жива была бабушка... Но почему какой-то "Госплемрассадник"? Вологодская область - это совсем недалеко от Архангельска... Я раскрыл треугольничек Ириного письма. Вот что в нем было:
      "Здравствуй, Дим!
      Наконец я могу написать тебе. Помнишь, перед самой войной мы с тобой прочитали "Педагогическую поэму" Макаренко. Помнишь, какой лозунг был у мальчишек, когда им становилось трудно? "Не пищать!" И вот я сейчас еле-еле удерживаюсь, чтобы не "запищать". Все-таки удерживаюсь. Но тебе я немного поплачу, потому что ты меня поймешь. Ты меня всегда понимал, и поэтому мы с тобой так крепко дружили. Ведь мы настоящие друзья, Дим?
      И может быть, кроме тебя и тети Нины, у меня никого больше не осталось. Мама моя погибла, и о папе ничего неизвестно.
      Вскоре после твоего отъезда умерла бабушка. Я пришла из очереди за хлебом, а она уже совсем холодная. И похоронить я ее не могла, потому что сама попала в госпиталь. Я упала в парадной, и меня нашли там сандружинницы. 15 июня наш госпиталь эвакуировали в Вологду. О том, как мы туда добирались, я ничего не могу написать - не помню. А в Вологде меня нашла моя тетя Нина и увезла в деревню. Помнишь, еще в начале войны мы видели на улице Халтурина огромное стадо племенных быков и коров? Их тоже эвакуировали. Они еще так жутко мычали. С ними тогда ушла и тетя Нина. Она ученый-животновод. Сейчас я живу у нее, и она отпаивает меня молоком, так что я уже чувствую себя гораздо лучше.
      И мучает меня не горе (оно у всех сейчас есть), и не то, что я больна: у меня что-то нехорошо с легкими, но я думаю, что скоро поправлюсь. Меня больше всего мучает то, что я сейчас такая бессильная. Все что-то делают, а я - нет. Лежу, как чурбашка, в окно смотрю да молоко дую. А ведь обязательно, обязательно сейчас каждый должен что-то делать, хоть немного, а должен! Не ныть, не хныкать, а сжать зубы и приносить пользу. Сегодня тетя Нина обещала принести мне какую-то работу: вести учет, переписывать ведомости. Это я могу. А потом, когда встану, буду помогать ей на ферме. Надо нам всем быть сильными, иначе нельзя, иначе победы не будет. Правда, Дим?
      Ты обязательно напиши мне подробное письмо. Я очень скучаю без тебя. Помнишь нашу скамейку у Инженерного замка? Я ее часто вспоминаю и тебя тоже.
      Передай привет своим маме и папе. Твой друг Ира".
      Я прочитал письмо, в горле у меня застрял комок, и я никак не мог его проглотить. Я подумал о том, что у Иры всегда был красивый и четкий почерк - я еще смеялся и говорил, что все отличницы пишут одинаково. А это письмо было написано неровными, отходящими друг от друга буквами, значит... значит, ей здорово плохо.
      Я спустился в трюм и сел писать ответ. У меня вначале дрожали руки, когда я писал, но я изо всех сил старался, чтобы письмо было бодрым. "Не пищать!" Черт возьми, попробуй не запищи на ее месте! И не знаю я, как надо писать в таких случаях. Утешать? Да как утешишь! И нужно ли?
      Я написал, что она обязательно поправится и, конечно, будет помогать нашей победе. Написал, что, может быть, отец ее жив, даже наверняка жив, просто они потеряли друг друга, ведь город в блокаде и не все письма доходили, а сейчас она и не в Ленинграде. Я написал, что тоже стараюсь приносить пользу и вот сейчас еду в экспедицию. Рассказал я про Арсю, Антона и других ребят и посмеялся над собой, как меня еще ветром качает, когда тащу какой-нибудь мешок, - это чтобы она не подумала, что я расхвастался, и чтобы ей не было обидно, и еще чтобы посмешить ее немножко...
      Подошел Арся и с обычной своей усмешкой сказал:
      - Еще не уехали, а ты письма строчишь.
      - Уйди, - сказал я.
      - Ты что? - уже серьезно спросил Арся и присел рядом.
      Он смотрел на меня с беспокойством и молчал, и тогда я дал ему Ирино письмо. Он прочитал его, осторожно положил мне на колени и не говорил ни слова. А когда я закончил свое письмо, попросил:
      - Можно, я прочитаю, что ты ей написал?
      Я протянул ему листок. Он прочел и сказал задумчиво:
      - Мировая девчонка твоя Ира. Ты ее письмо храни. И - не пищать!
      Он хлопнул меня по плечу и ушел.
      Я запечатал свое письмо в конверт и попросил боцмана, который собирался на берег, отправить его. И об Ире с тех пор я стал вспоминать все чаще и чаще, да можно сказать, что я помнил о ней теперь все время. Иногда я думал о том, как мы встретимся с ней после войны. И будем всегда вместе. И мне было и грустно, и хорошо...
      Сегодня утром, когда мы разбирали груз, на причал приходила Аня. Ребята из школы окружили ее, начали расспрашивать о городских делах, о том, что делают другие девчонки, ходят ли в госпитали с концертами. "Ходим, ходим, - говорила Аня, - и огороды копаем, и на эвакопункте помогаем..." И она все время косила глазами в сторону Антона. Он не подошел вместе со всеми, только буркнул что-то в ответ на ее веселое "здрасте!" и остался у груды мешков, которые мы уже начали перетаскивать в шлюпку, потом с остервенением взвалил себе на плечи здоровенный мешок и пошел к шлюпке.
      Когда Антон вернулся, Аня, решительно сдвинув брови, подошла к нему. И я увидел, как он вдруг покраснел отчаянно и как-то даже засуетился. Работавший рядом со мной Славка хмыкнул:
      - Чуете, хлопцы? Гордый наш Антоша, как мороженое, тает. Знаете, такое, с вафлями - на одной вафле написано "Антон", а на другой... Как зовут эту чю-ю-дачку?
      Антон свирепо глянул на него и насупился. Арся толкнул Славку локтем в бок:
      - Ты чего не в свои дела лезешь?
      - Скажи-ка! - удивился Славка. - Тут, оказывается, чувства.
      - Дурак ты, Одесса-мама, - сердито сказал Арся, - умный, а дурак.
      Аня, не обращая внимания на ребят, громко говорила Антону:
      - Ты бы хоть узнал, спросил: что дома, как...
      - А ты что, - сказал Антон, - туда... к нам ходишь?
      - Хожу, - сказала Аня, - и буду ходить.
      - Как отец-то? - спросил Антон.
      - Лежит, - ответила Аня, - все по-прежнему. А это вот тебе Нина Семеновна передала.
      Она протянула Антону сверток.
      - Отнесешь обратно, - угрюмо сказал Антон. - Не нужны мне ее заботы.
      - Что-о?! - крикнула Аня. - Ну, знаешь... А еще... Антон Корабельников у нас самый сильный, Антон Корабельников у нас самый справедливый, Антон... - Она вдруг махнула рукой и пошла с причала.
      Антон рванулся, будто хотел побежать за ней, но сразу остановился. Исподлобья оглядел нас всех - ребята делали вид, что ничего не слышали, ничего не заметили.
      - Суется куда не надо! - громко и с каким-то фальшивым задором сказал он Арсе.
      - Го-ордый, - нехорошо усмехнувшись, сказал Арся, - смотри, как бы эта гордость тебе боком не вышла.
      - А ну вас, - тихо сказал Антон и снова ухватился за мешок с солью.
      Работу закончили в этот день поздно. Усталые, сидели мы с Арсей на ящиках у гакоборта* и молчали. К причалу подошла синяя "эмка", пофырчала немного и остановилась. Из нее неловко, боком вылез здоровенный командир-моряк, обошел машину, открыл и придержал дверцу. Вначале вышел мужчина в штатском, а за ним легко почти выпрыгнул на доски пристани другой моряк - невысокий, плотный, с круглым розовым лицом и небольшими рыжеватыми усиками. Я сразу заметил на рукавах его синего кителя широкие золотые шевроны. "Ого, шишка!" - подумал я и тут же увидел на груди у него Золотую Звезду на красной ленточке. Герой! У меня даже сердце екнуло - не так часто живого Героя Советского Союза увидишь. И лицо его показалось мне ужасно знакомым.
      - Кто это? - спросил я Арсю и толкнул его локтем, потому что он смотрел в другую сторону.
      Арся нехотя повернул голову и вдруг вскочил и вытянулся, словно по стойке "смирно".
      - Это же Папанин, - сказал он. - Папанин Иван Дмитриевич...
      Как же я его не узнал?! Я ведь знал, что он здесь, в Архангельске. И папа мне много рассказывал о нем, и дома у нас - в Ленинграде - была большая фотография всех четырех героев Северного полюса. Но наверно, тысячи фотографий, которые печатались в газетах и журналах, наверно, даже кинохроника - это одно, а живой человек, которого видишь вот так, рядом, это совсем другое.
      Я вспомнил, как несколько лет назад в весенний ледоход по Неве плыла довольно большая льдина. На ней стояла палатка из серого одеяла, и бегала смешная кудлатая собачонка, и четыре пацана гордо размахивали красным флагом. Конечно, речная милиция быстро сняла их с этой "дрейфующей льдины". Спросили, как их зовут. Самый маленький сказал: "Папанин!", самый высокий ответил, что он - Кренкель, а двое других, конечно, были Федоров и Ширшов. Ну, а собака, само собой, - пес Веселый... Тогда, в тридцать седьмом году, в папанинцев играли так же, как и в Чапаева, даже на Кавказе играли... А я вдруг не узнал самого Папанина.
      - Ты его знаешь? - спросил я у Арси.
      - А кто ж его не знает! - ответил Арся. - Он у нас такими делами заворачивает. И Архангельский порт он переделал, железную дорогу почти на сорок километров проложил - от Экономии до Исакогорки, переправу через Двину наладил. А мост плашкоутный у Исакогорки видел? Дорогу так и зовут папанинская... если хочешь, то и наша экспедиция без него никуда бы...
      К машине подошли Громов и Людмила Сергеевна. Потом вместе с нашим комиссаром Папанин поднялся на "Зубатку".
      - Ну что, промышленники, - сказал Папанин, оглядывая нас веселыми глазами, - накормите Архангельск?
      - Накормим, товарищ Папанин! Не беспокойтесь!
      - А я и не беспокоюсь. - Иван Дмитриевич обернулся к подошедшему Громову и добавил: - Какие же они салаги, Афанасий Григорьевич? Орлы они, альбатросы, а не салаги. С такими - горы своротить можно. Ну, успеха вам! Как уполномоченный Государственного Комитета Обороны даю добро вашей экспедиции!
      Мы закричали "ура".
      Папанин козырнул и направился к трапу. "Эмка", фыркнув голубоватым дымком, ушла с причала...
      А 5 июля на ходовом мостике "Зубатки" установили два пулемета Дегтярева. Мы с уважением поглядывали на строгие вороненые стволы с конусообразными глушителями. Теперь наша "Зубатка" не просто старенький траулер, а почти что военный корабль.
      Людмила Сергеевна собрала всю экспедицию на главной палубе. Всегда улыбчивая и веселая, в этот день она была очень серьезной.
      - Вчера в сводке Информбюро было сказано, что третьего июля... - Она замолчала, потом, откашлявшись, тихо продолжала: - Наши войска оставили Севастополь.
      Кто-то ахнул, что-то чертыхнулся, и сразу же наступила тишина, и пронзительный плачущий крик чаек стал каким-то особенно тревожным. Ребята, которые сидели или лежали на палубе, встали. И так стояли молча, опустив головы. Молчала и Людмила Сергеевна.
      - Восемь месяцев! Восемь месяцев держались... - сказал Славка.
      - Эхма... - протянул кто-то за его спиной.
      - Что будет-то? - спросил тоскливо стоящий рядом со мной паренек.
      - Ну! - свирепо закричал Баланда, и все удивленно повернулись к нему. - Заныли: "Что будет, что делать..." А все равно накладем им по... Он глянул на Людмилу Сергеевну и осекся.
      Людмила Сергеевна тряхнула своими короткими, светлыми волосами и сказала:
      - Грубовато, конечно, но по существу. Обязательно... накладем, Вася! Я не буду произносить речей. Вы сами все понимаете. От нас требуется сейчас только одно: выполнить свой долг. И пусть наше дело не на поле боя, но делать его мы должны хорошо. Это будет та доля, которую мы внесем в победу... Будет трудно, очень трудно...
      - Подумаешь, яйца птичьи собирать... - это сказал Шкерт.
      - Заткнись, рачьи твои глаза! - закричал Колька Карбас и стал протискиваться к Шкерту.
      - Прекратить! Немедленно! - властно крикнула учительница.
      Колька остановился. Наш комиссар обвела всех взглядом.
      - Есть еще, кто так думает?
      Наверное, многие из нас считали, что настоящее наше место на фронте, а не в птично-яичной, но не об этом надо было думать. Раз посылают нас, значит, больше некому. Значит, мы можем здесь принести сейчас самую большую пользу. Это сказал за всех нас Антон.
      Вечером ко мне подошел Баланда. В руках у него был сверток в газетной бумаге.
      - На вот, - сказал он.
      - Что это? - удивился я.
      - Что, что... - хмуро сказал Баланда. - Хлеб, вот что.
      - Какой хлеб?
      - Какой, какой... будто не помнишь. - Он отвел глаза. - Бери, говорят!..
      И, сунув мне в руку сверток, быстро ушел.
      Арся и Антон сидели на трапе, ведущем в ходовой мостик. Я подошел к ним.
      - Понимаете, сам отдал... - сказал я.
      - Сам! - насмешливо произнес Антон. - Ну-ну...
      Утром начались ЧП. Какой-то малорослый парнишка залез на ванты и, не удержавшись, шлепнулся оттуда на палубу. Хорошо, что залез невысоко и с внутренней стороны, хоть в воду не упал, только одно место себе отбил. Стоявший рядом Баланда сплюнул на палубу.
      - Морячки, - сказал он презрительно и тут же получил легкий подзатыльник от Арси.
      - А сам? - спросил Арся. - Какой же ты моряк, если на палубу плюешь?
      - Ну ты, - зашипел Баланда, - руками-то не размахивай. А то могу и плюхнуть.
      - Подотри, - твердо сказал Арся.
      - Еще чего! - сказал Васька угрожающе. - Память у тебя, Гиков, короткая. Могу и напомнить кой-чего.
      - За себя я сам и отвечу, - сказал Арся и повторил тем же тоном: Подотри!
      - А пшел ты! - зло сказал Баланда и повернулся спиной.
      Тогда Арся взял его за шиворот, резко бросил на колени, пригнул к настилу и ткнул носом прямо в плевок. Баланда барахтался и ругался, но высвободиться не мог. Когда Арся отпустил его, он поднялся с колен и сжал кулаки. Толстые губы его дрожали, и взгляд был такой, что Арся даже немного отстранился.
      - Ну, сейчас будет... - сказал кто-то.
      Но в это время за спинами ребят раздался хмурый голос Громова:
      - Гиков! Ко мне в каюту.
      Все оглянулись и увидели медленно уходящего Афанасия Григорьевича.
      - Вот сейчас будет! - злорадно сказал Шкерт.
      Баланда покосился на него и молча полез в трюм. Арся отправился за капитаном. Вышел он минут через пять мрачный.
      - Где Васька? - спросил он.
      - Это который Баланда? - сказал Славка. - В кубрик пошел.
      Я тоже хотел сунуться за Арсей в кубрик, но Антон дернул меня за ногу и посадил рядом с собой.
      - Сиди, - сказал он, но сам встал и спустился в трюм.
      Минут через десять оттуда выскочил Саня Пустошный и рассказал о том, как Антон говорил насчет морских порядков, дисциплины и прочего, Арся просил прощения, а Баланда, как проклятущий, молчал. Потом скривился и сказал:
      - Лады, Корабел, на тебя не серчаю. И тебя, Гиков, прощаю... покеда. Сочтемся как-нибудь.
      А через час вообще произошли чудеса.
      Антон, Арся, Саня Пустошный и я, пристроившись возле пустого ящика, играли в домино. Тут же на кнехтах сидели Морошкин и Славка. Играли мы почти молча, только громко стучали костяшками. Потом появился Коля Карбас и встал за спиной Арси. Когда кончили партию, Колька наклонился к Арсе и что-то сказал ему. Они отошли на несколько шагов, и тут Карбас взял Арсю левой рукой за плечо, повернул к себе, постоял так немного, а потом, широко размахнувшись правой рукой, со всей силы дал Арсе по уху. Тот упал - рука у Коли была как оглобля.
      От изумления все вскочили. Арся лежал на палубе и снизу вверх смотрел на Кольку. Тот стоял, нескладный, тощий, опустив руки, и челюсть у него тряслась. Никто ничего не успел сказать, как он, схватившись за голову, бросился вдоль борта на корму и сел на кнехт.
      - Скандал в благородном семействе, - сказал Славка.
      - С ума он сошел, что ли? - оторопело спросил Саня.
      Арся поднялся, помотал головой, потер ухо и, ни слова не говоря, пошел к Карбасу.
      - Гиков, стой! - крикнул Антон и побежал за ним.
      Он догнал его уже на корме и схватил за плечи. Арся вырвался, толкнув Антона в грудь.
      - Эй, на корме! - раздался с мостика строгий окрик капитана Замятина. - Отставить!
      Арся остановился. Он стоял над Карбасом и молча смотрел на него. Потом повернулся и ушел. Карбас сидел все так же, обхватив голову руками.
      - Ты что, сдурел?! - заорал я, подбегая к нему.
      Колька сморщился, словно собирался заплакать, и еще ниже опустил голову.
      - Да за такие дела...
      - Оставь, - прервал меня Антон, - пусть посидит, подумает. Тут не с ним, а опять с этой сволочью говорить надо.
      - С кем? - спросил я.
      - Не понял? Баландино это дело. "Американочку" помнишь?
      - Да что он за человек такой? - с недоумением спросил я. - Хлеб вот отдал, а потом...
      - Гнида он, а не человек, - сказал Славка. - У нас в Одессе таких...
      - У нас в Одессе да у нас в Питере, - сказал вдруг Морошкин, - чего форсите? А у нас - в Архангельске...
      - Не о том говоришь, Морошка, - сказал Саня, - таких, как Баланда, всюду учить надо. И мезенского, тютю этого, тоже поучить бы не мешало...
      - Так он же "американку" исполнял, - сказал Витя.
      - А если бы тот ему... Людмиле бы съездить велел или с мачты спрыгнуть? - спросил Антон.
      - Ну, ты уж того... - неуверенно сказал Витька. - У Васьки знаешь жизнь какая? Отец в тюрьме сидит, а мать... э-э, даже говорить-то не хочется...
      - Да наплевать, - сердито сказал Арся, - пусть наш бригадир теперь сам почухается. Только помните: от этого Баланды вы еще все нахлебаетесь.
      - Мы? - спросил Витька. - А ты?
      - Ну, - сказал Арся спокойно, - на меня он как сядет, так и слезет, вместе с прихлебателем своим, Шкертом этим...
      - Поганое самое в том, - сказал Саня, - что, если у нас сейчас такое начинается, что же дальше-то будет?
      - То-то, - задумчиво сказал Антон.
      ...На следующее утро, 7 июля, "Зубатка", дав три протяжных прощальных гудка, снялась с якоря и медленно пошла по двинскому фарватеру, таща за собой на ваере "Азимут". За ним своим ходом шел "Авангард".
      Перед отходом на причал пришли родные, знакомые ребята и девчонки. Секретарь горкома комсомола сказал несколько слов, пожелал удачного промысла и передал привет от Папанина.
      День стоял тихий и солнечный. Мимо по правому борту тихо проплывал город. Вот проводил нас бронзовый Петр Первый, стоящий на набережной, вот уже остался позади Гостиный двор, потом прошли исток реки Кузнечихи, и сразу послышался лязг железа, перестук пневматических молотков, заблестели яркие даже при солнце огоньки электросварки - судоремонтный завод "Красная кузница", а за ним начались небольшие, кое-где осевшие в землю по окна первого этажа дома знаменитой Соломбалы - старинного поселка корабелов, моряков, рыбаков.
      Ребята почти все столпились у правого борта, некоторые висели на вантах, и капитан Замятин поглядывал озабоченно - "Зубатка" накренилась на правую сторону. Когда кончились домишки Соломбалы, он все-таки не выдержал и скомандовал:
      - Всем отойти от бортов!
      Мальчишки нехотя разошлись кто куда, но многие так и остались у бортов, только некоторые перешли с правого на левый.
      У самого Маймаксанского русла нам повстречался небольшой сторожевой корабль под английским флагом.
      - "Дианелла", - прочел я вслух.
      Корабль был целым, но мне показалось, что вид у него был усталый, словно возвращался он с тяжелой и опасной работы. "Зубатка" погудела, приветствуя "Дианеллу", и та ответила резкими короткими гудками. На ее невысокой фок-мачте* взвились сигнальные флажки.
      - Счастливого плавания желают, - сказал Арся.
      "Зубатка" дала еще один протяжный гудок - поблагодарила - и суда разошлись.
      - Чего это она одна чапает? - спросил Саня Пустошный. - Вроде они с конвоями ходят.
      - Может, отбилась, - предположил Витька.
      Мы стояли с Арсей на корме, опершись на планшир, и смотрели на пенистый кильватерный след за "Зубаткой" и натянувшийся трос ваера, на шедшие за нами два небольших суденышка, и думали каждый о своем и, наверное, об одном и том же.
      "Зубатка" уже петляла по неширокому Маймаксанскому руслу. Когда позади остались причалы и строения Экономии, Арся задумчиво сказал:
      - Ну все, прощай пока, Архангельск-город...
      9
      Вскоре "Зубатка", "Азимут" и "Авангард" опять стали на якорь на ходовом фарватере с береговой стороны плоского лесистого острова Мудьюг в полутора милях от Черной башни - входного и выходного створа*.
      Здесь, в проливе между островом и материковым берегом, оказалось много разных судов. Стояли на якорях четыре больших транспорта, два траулера, пара морских буксиров с баржами. Были и военные суда: четыре крупных сторожевика, два хорошо вооруженных тральщика и даже подводная лодка.
      - Здесь формируется конвой. Дальше... дальше мы пойдем с ним, объяснил ребятам капитан Замятин.
      На мудьюгском рейде стояли двое с лишним суток. Пока доформировывался конвой, жизнь экспедиции шла своим чередом. Обычно корабельные дела не отнимали много времени - подумаешь, помыть палубы, подраить медяшки, помочь на камбузе, ну и еще кой-какая мелочь - разве это работа для сотни с лишним мальчишек. Еще слушали политбеседы.
      На одну такую беседу Людмила Сергеевна привела Громова. Старый капитан, посматривая в сторону темневшего с левого борта острова, рассказал, каким он был страшным местом в 1918 - 1919 годах, когда здесь, на Севере, хозяйничали интервенты и белогвардейцы.
      ...А 8 июля с мостика одного из военных кораблей просемафорили:
      ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ!
      ПЕРЕДАЮ СООБЩЕНИЕ СОВИНФОРМБЮРО.
      ОДНОЙ ИЗ НАШИХ ПОДВОДНЫХ ЛОДОК В БАРЕНЦЕВОМ МОРЕ
      БЫЛ ОБНАРУЖЕН И ТОРПЕДИРОВАН НЕМЕЦКИЙ ЛИНКОР
      "ТИРПИЦ".
      Звонкое многоголосое "ура" раздалось на "Зубатке", когда капитан Замятин сообщил об этом ребятам. Однако Громову Павел Петрович сказал обеспокоенно:
      - Видишь, уже сам "Тирпиц" в Баренцевом шлялся.
      - Дошлялся! - удовлетворенно сказал Громов.
      - Так-то оно так, - согласился Замятин, - однако они сейчас совсем озвереют, а у них здесь кое-что и кроме "Тирпица" имеется. К примеру, "Шеер".
      - Авось проскочим, Петрович, а? - сказал Громов.
      - Не люблю я этого "авось", - нахмурившись, ответил Замятин.
      - Я тож его не жалую, да что поделаешь - обстановка такая.
      - И обстановку можно перехитрить. Пойдем-ка на карту поглядим.
      - А чего мне карта, - сказал Громов, - я эти места как свои пять пальцев знаю - столько здесь хожено.
      - Пойдем, пойдем, по карте - оно все же вернее. Тут просчета не должно быть.
      В штурманской рубке они склонились над картой. Присоединился к ним и штурман Антуфьев, опытный, знающий, хоть и молодой еще моряк.
      - Эх, пусть бы захмарило чуток, - сказал Замятин, - а то солнце как оглашенное светит. А самолетам это и надобно.
      - Вот дожили, - засмеялся штурман, - раньше моряк всегда солнышку был рад, а теперь, гляди-ко, непогоды у неба просит.
      - Запросишь, - буркнул Замятин. - Я так думаю: с конвоем пойдем в том порядке, какой укажут, а когда самим придется, - прижмемся к берегу. На его фоне незаметней будем. Тут ты, Афанасий Григорьевич, и подмогнешь нам. Вроде лоцмана.
      - Тут берега что ни день меняются, - проворчал Громов, - однако, полагаю, пройдем.
      - До Канина Носа под берегом можно, - сказал Антуфьев, - а вот дале как?
      - А дальше - смотря по обстановке. Если захмарит все же, тогда напрямки до Новой Земли, до Костина Шара. Этим проливом с оста обогнем остров Междушарский и пойдем под берегом Гусиной Земли. В залив Моллера, а тут уж и Малые Кармакулы.
      - А если не захмарит? - спросил штурман.
      - Тогда до Колгуева острова идти надо, - сказал Громов, - там глубины небольшие, так хоть подлодок бояться не будем. А наши коробки проползут.
      - Там с востока сплошные мели да кошки*, - засомневался штурман.
      - Риск, конечно, - согласился Замятин, - ну, да ведь на войне без риску не бывает. Авось...
      - Авось? - ехидно переспросил Громов.
      - Фу ты! - Замятин даже крякнул от досады. - Сам не заметил, как с губ слетело.
      - Что слетело, то улетело, - сказал Громов и улыбнулся.
      - Ну, шкипера, - сказал Замятин, - так и порешим: на "авось" надейся, а сам не плошай. Мне с флагмана передали: завтра поутру отходим. Айда-ка, поглядим, все ли в порядке.
      Все было как надо, но Замятина беспокоила, видно, какая-то мысль. Он потер рукой свой большой широкий лоб и вспомнил:
      - Вот что, Антуфьев, прикажи-ка команде вторые леера натянуть для страховки. Ребятишки резвые, шустрые, как бы в море не брякнулся кто, особливо если, скажем, в Мезенской губе качнет.
      Громов одобрительно покивал головой.
      - Сделаю, Павел Петрович, - сказал Антуфьев.
      К борту "Зубатки" резво подбежал небольшой катерок.
      - На "Зубатке"! - крикнул матрос с катера. - Покличьте кто-нибудь начальника вашего.
      Громов подошел к борту. Матрос порылся в кармане засаленных штанов, достал клочок бумаги, вгляделся в него и спросил:
      - Есть у вас такой... как его... ага, вот: Малыгин Борис? В Управлении велели узнать.
      Ребята удивленно переглянулись, а Громов сказал:
      - Сейчас проверим.
      - Афанасий Григорьевич, - сказал Антон, - нет Бориса на "Зубатке". Он из нашей школы. Хотел с нами идти, да мать не пустила.
      - Точно нет?
      - Да, точно, вот хоть у комиссара спросите, она ж его знает.
      - Нету такого, - сказал Громов матросу. - А что стряслось?
      - Мать его в Управление прибегала, плакала. Сказала, пропал куда-то, - ответил матрос. - Ну, лады, раз нет - я пошел.
      Катерок отвалил от борта, резко развернулся и ходко побежал к Архангельску.
      Громов приказал всем идти спать. Время было уже позднее, но солнце стояло еще высоко над горизонтом, и спать никому не хотелось.
      - Кто Борю-маленького последний раз видел? - спросил Антон.
      - Да все видели - кажись, дня два назад, - сказал Пустошный.
      - Последний раз он на причал не приходил, - сказал Морошка.
      - Куда он мог деться? - задумчиво спросил Антон.
      Все молчали.
      - Ладно, айда спать, утро вечера мудренее.
      Но сразу пойти спать не удалось. Когда ребята уже подходили к люку, Славка вдруг остановился.
      - Гляньте-ка, - сказал он сквозь смех и показал на полубак.
      Все обернулись. На палубаке, устремив взгляд в небо, стоял Громов. Огромная самокрутка торчала у него под усами, сизый дымок относило в сторону, а у ног капитана смирненько сидел, задрав кверху умильную морду, Шняка. Видно, ему надоело так сидеть, и он слегка тронул лапой капитанову брючину. Тот только немного отставил ногу и по-прежнему смотрел в небо. Ребята, прикрывали рты руками, тихо хихикали и ждали, что будет дальше. Шняка, обидевшись, что на него не обращают внимания, прихватил зубами самый низ капитанского клеша и дернул его. Афанасий Григорьевич удивленно посмотрел вниз. Шняка радостно тявкнул. У капитана от изумления брови поползли вверх и самокрутка вывалилась изо рта.
      - Эт-та што? Эт-та как?! - спросил он.
      И тут уж все чуть не попадали от хохота - такой у начальника был ошалелый вид. Он посмотрел на ребят и свирепо рявкнул:
      - Кто???
      - Шняка, - невинно ответил Витя Морошкин.
      - Сам вижу, - гневно сказал Громов. - Кто приволок на судно?
      - А мы не знаем, - сказал Саня Пустошный.
      Громов разбушевался, даже ногами затопал.
      - За борт! Немедленно! - закричал он и наклонился, чтобы схватить пса за загривок.
      Шняка выскользнул из-под капитановой руки и, поджав хвост, бросился наутек. Он кубарем скатился по трапу и помчался вдоль борта к корме. Громов продолжал бушевать. Ребята кинулись догонять пса. И Арся тихо, но так, что все слышали, кинул:
      - Спрячем?
      Димка кивнул. Шняка носился по "Зубатке" сломя голову, лаял, ловко увертывался, проскальзывал между ног. Видно, он решил, что с ним играют. Афанасий Григорьевич мрачно наблюдал за этой картиной, потом сердито махнул рукой и отправился к себе в каюту.
      Гонялись за Шнякой человек десять, и только Шкерт стоял у левого борта под самым полубаком и насмешливо поглядывал на эту суматоху да вахтенный матрос на мостике, смеясь, подавал команды: "Заходи слева, дуй в кильватер, хватай за хвост!"
      И вот зажатого с трех сторон пса погнали вдоль левого борта прямо на Шкерта.
      - Держи! - крикнул Антон.
      - Ага, - сказал Шкерт, схватил прижавшегося к его ногам Шняку за холку, подержал его так немного, а потом... потом спокойно бросил за борт.
      Послышался визг, раздался всплеск и жалобный собачий скулеж. А Шкерт стоял и улыбался, и улыбочка у него была такая, что Димка не выдержал и рванулся к нему, но Антон придержал его и сам двинулся к Шкерту, остальные ребята - за ним.
      - Вы что? - спросил Шкерт. - Я ж приказ выполнил.
      Антон взял его за грудки, но в это время раздался еще более громкий всплеск и отчаянный крик:
      - Человек за бортом!
      Метрах в трех от судна в воде, держа под мышкой барахтающегося Шняку и сильно загребая правой рукой, подплывал к "Зубатке" тот парень, который сказал, что он с Дальнего Востока. Вахтенный матрос хотел поднять тревогу, но Антон сказал: