- Ладно, куда я от вас денусь...
      - Правда, Боренька? - робко сквозь слезы спросила мать.
      Борька только кивнул.
      - Ну, вот и ладно, вот и хорошо, мы и дома проживем, - быстро и уже радостно заговорила мать, вытерла слезы, встала, утерла концом передника носы девчонкам, прикрикнула на них и сразу захлопотала, забегала - спорая, веселая, добрая.
      Такой ее Борька давно не видел.
      Он снова уставился в окно, проклиная себя за слабость характера. Под окно подошел Зубатик, уселся, подмел мохнатым хвостом тротуар и поглядел на Борю, вывалив розовый язык. Борька с досады скорчил ему рожу. Зубатик склонил голову набок - удивился, потом тихонько тявкнул: айда, мол, на реку. "А, пошел ты!.." - подумал Боря и отвернулся от окна.
      Отец Антона лежал пластом, даже голову не мог повернуть, и тоскливо глядел в потолок. Он пришел в сознание еще в госпитале, и врачи долго осматривали его, потом долго совещались и все-таки наконец разрешили взять домой. Дома ему и вправду стало лучше, он уже все понимал и даже начал понемногу говорить, хотя язык еще ворочался с трудом, да и слова, видно, часто забывались.
      Антон исподтишка смотрел на такое знакомое, но казавшееся иногда чужим лицо с резкими скулами и заострившимся носом, смотрел на его когда-то могучее, ладное, а сейчас исхудавшее до крайности, неподвижное тело и жалел, жалел до того, что ни днем, ни ночью не находил себе покоя.
      И самым тяжелым было то, что он не знал, как помочь отцу. Мачеха, видно, знала. Когда Антон привел ее в госпиталь, она долго стояла, судорожно вцепившись в дверной косяк и не решаясь войти в палату. Потом зажмурилась и, как с обрыва в воду, ринулась к постели, упала на колени, но тут же вскочила, и лицо ее стало радостным и хлопотливо озабоченным. И таким оно оставалось все время.
      Она выговорила себе работу только в вечернюю и в ночную смены, а днем, когда Антон был в школе, не отходила от отца, успевая все делать и по дому и для него. А когда работала, с отцом оставался Антон.
      Отец не стонал, не жаловался, но Антон видел, как ему тяжело и как плохо от полной своей беспомощности. Он как мог старался отвлечь отца, рассказывал ему про школу, про город, читал газету и однажды рассказал про экспедицию. Отец сразу заволновался, что-то хотел сказать, но от волнения только мычал непонятное.
      - Не беспокойся, - сказал Антон. - Я никуда не поеду...
      - Из... из-за... меня? - выговорил отец.
      Антон растерялся, и отец, конечно, сразу же почувствовал эту его растерянность. Но тут пришла мачеха, и Антон быстро ушел в другую комнату. Сел на диван и зажал голову руками. Шагов мачехи он не расслышал. Она остановилась над ним и сказала мягко:
      - Не расстраивайся, Тоша. Поезжай, если хочешь. Я и сама управлюсь. И она положила руку ему на плечо.
      "Сильно она переменилась, как отец вернулся, - подумал Антон, - вишь, даже Тошей называет..."
      - Нельзя же его одного оставлять, - сказал он, - да и вам одной с ним трудно будет.
      - Это верно, - вздохнула она и присела рядом. - Но отец-то хочет, чтоб ты ехал.
      - Я подумаю, - сказал Антон.
      На следующий день мачеха, придя с работы, весело сказала:
      - Ай молодец, как ты ладно все устроил-то! И девочка эта славная такая...
      - О чем вы, Нина Семеновна? - недоумевая спросил Антон. - Какая девочка?
      - Анечка, какая же еще, - сказала мачеха, лукаво посмеиваясь.
      - Анка?!
      - Да ты и вправду не знаешь? - удивилась Нина Семеновна.
      Тут Антон вспомнил, что Анка сегодня в школе на каждой перемене расспрашивала его о том, как дома, да как отец, да как они там управляются. Антон рассказал ей все как есть, сказал даже, что мачеха стала к нему с душой обращаться. Правда, при этом добавил:
      - Это она из-за отца...
      - Зря ты о ней так плохо думаешь, - серьезно сказала Аня, - она тебя любит. Только ты-то сам к ней не больно хорош.
      Антон обиделся: что она понимает, Анка? А она, оказывается, вон куда повернула...
      Нина Семеновна рассказала, как Аня подошла к ней на Поморской, проводила до самого дома и все уговаривала отпустить Антона на Новую Землю, сказала, что сама будет каждый день приходить к ним - посидеть с Сергеем Ивановичем, помочь по дому, да и другие девочки из класса тоже. И Нина Семеновна согласилась.
      - Я думала, что ты с ней так условился, - сказала она, - вот, думаю, как хорошо все устраивается...
      - Что хорошего-то? - резковато спросил Антон... - У нее самой да и у других девчонок своих забот хватает...
      Нина Семеновна задумалась.
      ...Антон шагал по улице, и разные мысли лезли ему в голову. Ишь ты, все заботятся, чтобы ему лучше было. А сам-то он что, маленький?! Со своими делами не управится? Сам не решит? И мачеха - ласковая такая, а сама небось думает: лишь бы не мешал, лишь бы убрался поскорее. И Анька еще со своими заботами! Он шел и накачивал себя. Где-то в глубине души понимал, что несправедлив, и, наверное, неправильно думает о людях, но ничего поделать с собой не мог: злая обида на судьбу, на войну, на мачеху, на Аню, на Арсю, который назвал его трусом, застилала глаза, и он разжигал ее в себе все больше и больше.
      Он крепко вколачивал каблуки в тротуар и даже думать стал в такт своим сердитым шагам: я им пока-жу тру-са, я им покажу за-бо-ты, я им по-ка-жу...
      В таком настроении он подошел к дому на проспекте Виноградова, где жила Аня. Форточка в окне ее комнаты была открыта, и Антон громко крикнул:
      - Аня! - И, когда она высунулась, позвал: - Выйди-ка.
      А дальше все пошло так, что и вспоминать не хочется. Он стоял против Ани и каким-то самому себе противным голосом кричал, что какого черта она сует нос не в свое дело, какого черта его все считают сопляком, какого черта лезут к нему в душу, какого черта обзывают его трусом, и вообще, какого черта?!
      Аня оторопело смотрела на него.
      - Дурак ты, Антон, - жестко сказала она, когда он наконец замолчал.
      - Ну и ладно! - сказал Антон и сжал зубы.
      Аня быстро ушла в дом.
      А когда он поздно вечером явился домой, мачеха сказала, чтобы он зашел к отцу.
      Отец лежал, как всегда, но глаза у него сейчас были суровыми.
      - В-вот что... - тихо и медленно выговорил он. - Ты... поедешь. Я... прика-зываю... Иди...
      Антон вышел. И если бы умел, то, наверное, заревел бы в голос.
      - Не беспокойся, - сказала мачеха, - мы обо всём договорились. Соседки будут забегать к отцу, и с работы тоже. Так что сдавай экзамены и поезжай.
      Арся вошел в класс уже после звонка. Почти сутки прорыбачил он с Карбасом на одном из островов и сегодня проспал.
      - Можно? - спросил он, остановившись в дверях.
      Людмила Сергеевна молча кивнула.
      Арся сел на свое место рядом с Борей-маленьким. Людмила Сергеевна почему-то рассказывала о Новой Земле, хотя по программе была Южная Америка.
      Боря сидел нахохленный и грустный.
      - Ты чего надутый такой? - тихо спросил Арся.
      - Да так, - вяло ответил Боря, - мать не пускает.
      - Куда?
      - Как куда? - удивился Боря. - В экспед-дицию же...
      - Какая еще экспедиция? - в свою очередь, удивился Арся.
      - Да ты что, не знаешь?! Весь город знает, а он... - возбужденным шепотом заговорил Боря. - Да ты в "Эдиссоне" был-то? - вдруг спохватился он.
      - Чего я там не видел? - сердито ответил Арся. - Говори: какая еще экспедиция?
      И Боря стал рассказывать про собрание в кинотеатре "Эдиссон", про то, как загудела, забурлила школа, про то, как хочется ему ехать, а мать не пускает. Людмила Сергеевна посмотрела в их сторону, но ничего не сказала, и Боря, горячась и волнуясь, все говорил и говорил, но Арся его уже не слышал.
      "Пожалуй, дело, - думал он, - все не за печкой сидеть. Да и на Новой Земле побывать интересно... Карбаса бы прихватить..."
      Настроение у Арси улучшилось, но тут же он вспомнил мать.
      ...Когда он пришел домой после затянувшейся рыбалки, мать сидела за столом, положив руки на скатерть. Арся посмотрел на эти руки, еще совсем недавно такие красивые, тонкие, белые, а сейчас какие-то землисто-серые, покрытые царапинами и ссадинами, усталые, и у него защемило сердце - ведь с самых первых дней войны она ушла из библиотеки и пошла работать на пилораму.
      - Где ты был? Где ты был? - только и спросила она, глядя на него такими тревожными глазами, что ему захотелось брякнуться на пол рядом с ней и уткнуться головой в ее колени, как иногда он делал маленьким. Но он не сделал этого. Постеснялся.
      - Не сердись, мама, - с трудом сказал он. Помолчал и, опустив голову, добавил: - Я большу не буду.
      Мать неожиданно рассмеялась.
      - Эх ты, первоклашка! - сказала она и, обняв, разлохматила ему волосы. И сразу же опять стала грустной.
      ...Вспомнив сейчас все это, Арся поморщился. Не отпустит она его, не отпустит. Ведь и от отца вестей нет, и он еще... И от этой мысли еще больше захотелось ему ехать, ну, не на фронт, так хотя бы на Новую Землю.
      На перемене он хотел подойти к Антону, но тот глянул отчужденно. "Все правильно, - подумал Арся, - что ему на меня, радоваться, что ли?" В коридоре его окружили ребята.
      - Поедешь, Арся? - спросил кто-то.
      Он хмуро посмотрел на мальчишек: все явно ждали его ответа.
      - Не знаю, - сказал он и, злясь на себя и на всех, буркнул: Подумаешь, экспедиция...
      Он раздвинул замолчавших ребят и ушел. Никого не хотелось видеть. Дома за ужином он лениво ковырял вилкой еду и слушал последнюю сводку Информбюро. "На Керченском направлении после упорных боев наши войска отошли на новые позиции", - доносилось из черной тарелки репродуктора.
      Мать вздохнула и вдруг спросила:
      - Ты про экспедицию на Новую Землю слышал?
      - Ну, слышал, - нехотя ответил Арся.
      - Поедешь?
      Арся удивленно взглянул на нее. Мать смотрела куда-то в стену, и лицо у нее было спокойным, только чуть-чуть дрожали губы.
      - А как же ты, мама? - неуверенно спросил он.
      - Я? Ну что ж я, - сказала она, - а тебе, наверное, надо ехать... Я ведь понимаю. Если ты не поедешь, кто ж тогда поедет?
      И Арсе опять захотелось уткнуться головой в ее колени.
      6
      После собрания в кинотеатре "Эдиссон" прошло уже два дня, а я все еще не знал, как сказать родителям, что тоже хочу ехать на Новую Землю.
      Я узнал об экспедиции раньше всех. В тот день, когда Афанасий Григорьевич так решительно ушел в полном параде и даже чуть не забыл свою палку, он вернулся только поздно вечером - веселый и торжественный.
      - Ну, мать, собирай в море, - сказал он Марфе Васильевне и ухмыльнулся в свои прокуренные усы.
      Марфа Васильевна всплеснула руками.
      - Да ты, старый, не проспался, что ли?
      - Помрем, дак выспимся! - лихо заявил капитан. - А теперь в море пойдем!
      - В како-тако еще море? - не на шутку рассердилась Марфа Васильевна. - Да кто тебя пустит-то?
      - Ну, кыш! - прикрикнул Афанасий Григорьевич. - Не то что пустят, а просили, даже уговаривали. Кое-кто, правда, возражал - дескать, здоровьишко не то, стар да болен, - а я как гр-р-рохнул кулаком по столу, чуть столешницу не проломил. Ну и все. Начальником экспедиции пойду. С такими вот, - он кивнул в мою сторону, - с салажатами.
      И он долго и подробно, с удовольствием рассказывал Марфе Васильевне и маме о том, что это за экспедиция. Хозяйка наша слушала молча, сурово поджав губы, мама тоже молчала и только тревожно посматривала на меня.
      Потом с беспокойством спросила:
      - Как же их посылают, таких... ребятишек? Это ведь опасно.
      - Насчет опасности ничего не скажу, - ответил Громов. - А насчет того, что молоды они, так ведь сейчас совсем салаги еще не такие дела делают. Да и какие они ребятишки - парни уже.
      Я слушал этот разговор в оба уха, и, когда Громов ушел к себе, я постучал к нему в комнату.
      - А можно мне с вами? - спросил я, остановившись в дверях, но тихо, чтобы мама не слышала.
      - А почему не можно? - спросил Громов. - Он посмотрел на меня, нахмурился и отрывисто бросил: - С родителями потолкуй, у нас на этот счет строго.
      А потом было то собрание в кинотеатре, и мне во что бы то ни стало захотелось попасть в экспедицию. Маму было жалко, а отца я, честно говоря, побаивался. Он и всегда-то был суров, а здесь, в Архангельске, совсем замкнулся. Да мы его почти и не видели, пропадал на работе. Иногда уезжал и не появлялся по нескольку дней. А когда приезжал, то был всегда очень усталым и еще мрачнее прежнего. Как будто его все время что-то грызло. Только иногда он слегка хлопал меня по плечу и говорил:
      - Держись. Сам видишь, как я занят. Будь матери опорой.
      Я говорил "да", и на этом наши разговоры кончались. Даже с мамой и то он говорил очень редко и мало. "Война, работа, он ведь ответственный..." думал я, защищая себя от плохих мыслей. Они были, эти мысли. Например, мне иногда нехорошо думалось: вот он молодой еще, совсем здоровый, и дома. Ну, не совсем дома, не в Ленинграде, но ведь с нами, не на фронте, не там, откуда появляются такие, как отец Антона. Ну, конечно, трудится, наверно, очень нужные дела делает, но все это не то. Я понимал, что думаю о нем несправедливо, но думал так.
      И все же никуда не денешься - лучше поговорить вначале с ним, чем с мамой. Время уже не терпело: в школе вовсю составляли списки.
      Сегодня отец должен был прийти пораньше - так он сказал утром. Я сидел в палисаднике на бревнах, поджидая его. У моих ног яростно выкусывал блох Шняка.
      Захлопнув за собой калитку, отец козырнул мне мимоходом и ступил на крыльцо.
      - Папа, - тихо позвал я.
      - Что? - спокойно спросил он.
      - Мне с тобой надо поговорить, - сказал я тоже как можно спокойнее, хотя внутри у меня все дрожало.
      - Сию минуту?
      - Да, сейчас.
      Он, кажется, немного удивился, но сошел с крыльца и остановился надо мной.
      - Я слушаю, - сказал он.
      - Мама тебе кто? - спросил я, уставясь в землю.
      - Жена, - сказал он так, что мне сразу стало холодно.
      - А я тебе кто? - уже крикнул я так отчаянно, что Шняка вскочил и залаял.
      Ну, читал я в книгах: "Его лицо окаменело". Читал, а тут увидел: его лицо окаменело.
      - Сын, - сказал он медленно. - Это все, что ты хотел меня спросить?
      Я смотрел в землю, видел ту же траву, которую видел и позавчера и вчера, видел черные и белые пятна Шняки, видел даже цветы, но я ничего не видел. Я чувствовал, что словно скала надо мной нависла - вот она стоит и сейчас обрушится на меня...
      Шняка лаял остервенело и не то чтобы на отца, а в сторону, но коричневый собачий глаз косился именно на него. Отец, поморщившись, отодвинул пса ногой и сказал:
      - Ну, что ж, поговорим. - И присел рядом со мной на бревно. Начинай.
      А я и не знал, с чего начинать. Я был уверен, что без его разрешения мама не отпустит меня на Новую Землю. Но я знал и другое: если он разрешит, мама никогда не простит ему этого. И тут вдруг я понял, что перекладываю решение на их плечи. Мама - это мама. С нее хватит и Катюшки и бабушки, а тут еще я. А отец - это отец. Я неожиданно вспомнил, как однажды еще совсем маленьким я плакал, пожалев галчонка, которого на даче соседские ребята повесили на суку белой березы, и как отец тогда сказал маме, утиравшей мне слезы:
      - Не расти из него хлюпика. Он должен стать мужчиной.
      - Но это же ужасно! - сказала мама.
      - Ужасно, - сказал отец. - Но лучше было бы, если бы он не распускал нюни, а полез бы в драку за эту несчастную птицу.
      ...Мы сидели рядом на бревне, и я попросту трусил.
      - Говори, - сказал отец.
      И, ринувшись, как с кручи, я сказал:
      - Я еду на Новую Землю.
      - Так-таки едешь? В эту знаменитую яичную экспедицию? - спросил он насмешливо.
      Я кивнул.
      - А почему тебе хочется ехать? - как-то подчеркнуто спросил он.
      - Ну-у... ребята наши едут и... вообще... Новая Земля.
      - "Ребята едут". "Новая Земля". - Он встал и сказал твердо: - Не разрешаю. И не подумай, что уж очень оберегаю тебя, нет. Хотя и не уверен, что тебя пропустит медицинская комиссия. Ты только об этом хотел мне сказать?
      - Только об этом, - сказал я.
      - Я не разрешаю, - повторил отец и ушел в дом.
      А время шло. Уже работали медицинская и отборочная комиссии. Уже Антон, Арся, Саня Пустошный, даже Витька Морошкин и еще некоторые ребята из нашего класса были зачислены и готовились досрочно сдать школьные экзамены. А я все чего-то ждал и на что-то надеялся.
      - Ну, моряк с печки бряк, готов сундучок? - спросил как-то вечером Громов, придя с "Зубатки".
      - Какой сундучок?
      - Матросский. Ну, чего нахмурился? Печаль-тоска в глазах?
      - Отец не отпускает, - сказал я.
      Громов взял меня за плечо, повернул к себе и спросил серьезно:
      - А здорово хочется?
      - Да.
      Капитан с сомнением осмотрел меня с ног до головы.
      - Хм-м, хочется, говоришь... Слабоват ты еще. Не выдюжишь, пожалуй.
      - Выдюжу! - крикнул я. - В Ленинграде выдюживал. Вы только поговорите с родителями.
      - Ладно, попробуем. Но смотри, родителей, может, и уговорим, а вот медицина... Дуй в кильватере. - И он крупно зашагал в дом, а я поплелся за ним.
      Еще с порога он сказал маме:
      - Ну, Юрьевна, своего собирайте. Со мной поедет.
      Мама побледнела и взялась за сердце. И в это время пришел отец.
      - Что с тобой? - спросил он, взглянув на маму.
      - Ох, и слабонервные эти женщины, - сказал Афанасий Григорьевич. Говорю, что хочу вашего парня с собой в экспедицию взять, а она сразу за сердце.
      - Никаких экспедиций, - резко сказал отец. - Куда он такой, доходяга, годится?
      - Выдержу! - сказал я.
      - Твое мнение, - сухо ответил отец, - в данном случае во внимание не принимается.
      Когда он сердился, то всегда говорил такими официальными фразами, как на собрании.
      - А вас, Афанасий Григорьевич, я убедительно прошу не вмешиваться в мои распоряжения.
      - А я тебе не подчиненный, - задиристо ответил капитан, - и нечего мне выговоры делать. Я же ему, - он ткнул в меня пальцем, - пользы желаю. Знаешь, каким он оттуда вернется?
      - Если вернется... - сказал отец.
      - Ну, не думал я, - медленно заговорил Громов, - не думал, что такой боевой мужик, как ты, своего сына будет у бабьего подола держать. Это раз. А два - как это "не вернется"?! Ты что, нас тоже за салаг считаешь?
      - Я принципиально против этой затеи. Пользы от мальчишек будет на грош, а потери - невосполнимы.
      - Как это "на грош"?! - багровея, закричал капитан. - Ты будто не знаешь, что в городе делается: детишки голодные, раненые, эвакуированные... А сто парней на Новой Земле сколько промыслить смогут? Соображаешь?!
      - Пойдемте, поговорим, - сказал отец, и они с капитаном ушли в другую комнату.
      Мама подошла ко мне и обняла за плечи.
      ...Из соседней комнаты слышались голоса: тихий, но раздраженный отцовский и громкий ворчливый - Афанасия Григорьевича. Марфа Васильевна возилась у плиты и что-то тихо бурчала себе под нос. Наконец капитан и отец вышли на кухню. У Громова сердито топорщились усы, а лицо отца было красным, с плотно сжатыми губами. Мать в тревоге повернулась. Отец хотел что-то сказать, но тут заговорила Марфа Васильевна.
      - И что ты за неверя такой, Константин Николаич, - сказала она. Знаешь, как у нас на поморье говорят-то? Море строит человека. Ране у нас отцы - рыбаки да кормщики - своих сынков с восьми годов в море брали. Вот и мой-то из таких. Сколько лет в зуйках ходил. И ничто, вишь какой, - она усмехнулась, - палку свою и то на погрыз псу отдал. А тоды, чо думашь, опасностев мене было? И твоему-то парню тож при деле хочется. Да и сыт он там будет, не то что на нашем пайке. А провожать нам, бабам, не привыкать стать.
      - Как же я тут одна останусь? - сказала мама.
      Отца передернуло.
      - Ты при муже, - строго сказала Марфа Васильевна. - И что это ты все "я" да "я"? А об ем, - она кивнула в мою сторону, - ты подумала? А что война идет, ты подумала? Я свою стару посудину и то отпускаю, вижу, как он тут мается...
      - Ах, не знаю я, ничего не знаю... - отчаянно сказала мама и отошла к окну.
      Наступило молчание. Потом вдруг мама робко сказала:
      - Может... может, пусть едет, а, Костя?
      Отец удивленно взглянул на нее.
      - Вот как? - спросил он, а потом жестко добавил: - Ну, что ж, если и мать... И если вы, капитан, берете на себя ответственность... - Он оборвал фразу и вышел из дому, крепко притворив за собой дверь.
      - Ответственность, ответственность, - раздраженно сказал Громов, - я ответственности не боюсь. - Он посмотрел на меня. - Только бог-то бог, а и сам не будь плох. Ежели медицина... - Он тоже оборвал себя и, сердито фыркая, ушел.
      ...Черт бы побрал эту медицину! Все как в воду глядели. Конечно, меня не пропустили: даже и смотреть не стали, как только узнали, что я недавно из Ленинграда. И сколько я там на комиссии ни клянчил, меня и слушать не стали - выпроводили. Хорошо еще, что в поликлинике были только чужие ребята: хоть не так стыдно.
      Видеть мне никого не хотелось, и я долго шлялся по улицам, злясь на себя и на всех. Остановился я только у Дома Советов на проспекте Виноградова. Там есть памятник, который называется Обелиск Севера. Хороший памятник. На возвышении, опершись спиной на обелиск, стоит широкоплечий бородатый красивый мужик в свитере, в высоких меховых сапогах - унтах - и в шапке с длинными до пояса ушами. А за ним олень с огромными рогами, и мужчина этот положил оленю руку на загривок, как хозяин. Отличный мужик, настоящий покоритель Севера...
      Почему они меня даже не осмотрели? Что я, хуже или слабее Морошки, что ли?
      Ладно! Ирка, помню, мне говорила, что у меня маловато воли, а вместо воли - настырность, которая часто к добру не приводит. Приводит или не приводит - начихать. Куда надо приведет. Считай, Соколов, полдела сделано: худо-бедно, а родители согласились. А медицина... Ну, что ж, медицина? И я пошел искать Антона. Пришла мне в голову одна идейка - проще пареной репы...
      Антона я нашел, но до этого на Поморской вдруг увидел одного из тех парней, которые отобрали у меня хлеб. Как его... Баланда, что ли, губошлеп этот. Он шагал неторопливо, вразвалочку и не оборачивался. Ему явно нечего было делать, и он то останавливался у пустых витрин магазинов, то нагибался и поднимал с тротуара недокуренную кем-то папиросу, доставал жестяную коробочку и, растирая папиросу пальцами, высыпал туда табак. А иногда он лениво гнал перед собой пустую консервную банку из-под тушенки. Веселился, как мог. И я начал красться за ним.
      У самого спуска к плашкоутному мосту через речку Кузнечиху Баланда остановил английского, а может, американского - тогда я их еще не очень разбирал - матроса. У морячка был лихой вид, и на плече у него висел похожий на ведро серый брезентовый мешок. Я спрятался за угол и оттуда изредка высовывал голову. Не знаю, что бы я стал делать, но Баланду мне упустить не хотелось. А он, отчаянно жестикулируя, пытался о чем-то договориться с матросом. Тот широко улыбался и непонимающе разводил руками. Потом, словно о чем-то догадавшись, полез в карман и, достав пачку сигарет, протянул ее Баланде. Тот заулыбался и похлопал высоченную верзилу по плечу. Моряк еще раз осклабился, козырнул и, посвистывая, направился в мою сторону. Я вышел из своего укрытия и пошел к Баланде. И тут я заметил, что перед ним - откуда он только появился? - стоит Антон и что-то сердито говорит. Я подошел к ним.
      - Ну, вот и нашли твоего "дружка", - сказал Антон, усмехаясь. - Этот?
      - Этот, - сказал я.
      И только тогда Баланда посмотрел на меня, и мне показалось, что он испугался: Антон был выше его на полголовы, да еще и я тут. Впрочем, тут же нахальная улыбочка растянула его толстые губы.
      - Этот дружок? - спросил он. - Да я его впервой вижу.
      - Врет он, - сказал я.
      - Знаю, - сказал Антон и помахал пальцем перед носом Баланды. Смотри, если еще раз о таком узнаю... И вот что, гони-ка сюда сигареты.
      Он быстро вырвал из рук Баланды пачку, на которой были изображены пирамиды и верблюд.
      - Двое на одного, да? - злобно заныл Баланда. - Ладно, длинный, попомнишь...
      И, не оглядываясь, он пошел к мосту.
      - Зачем ты у него сигареты взял? - спросил я, потому что это мне не очень понравилось.
      Антон посмотрел вдоль улицы - там еще маячила высокая фигура матроса.
      - Айда! Еще догоним, - сказал Антон и быстро зашагал.
      Моряка мы догнали, когда он уже сворачивал к набережной. Антон придержал его за локоть и молча протянул ему пачку сигарет. Моряк удивленно посмотрел на него, улыбнулся и отрицательно замотал головой.
      - Ноу, ноу, - сказал он. - Ит'с май презент. - И он ладонью отодвинул Антонову руку.
      Антон настойчиво совал ему пачку, а тот так же настойчиво двигал ее обратно.
      - Он говорит, что это подарок, - объяснил я. Как-никак, в школе, в Ленинграде, учил английский.
      - Скажи ему, что мы не курим, - мрачно сказал Антон, - и в подарках не нуждаемся.
      - Уи... дон'т... смок, - с затруднением выговорил я - дальше этого мои познания в английском уже не шли.
      Тогда моряк быстро сказал:
      - О'кей, фор йор фазер... твой папа. - Он достал из кармана вторую пачку и протянул мне: - Энд фор... твой папа.
      Антон взял обе пачки и быстро сунул их в мешок моряка.
      Матрос пожал плечами, лицо его стало серьезным.
      - Союз-ник, - сказал он, слегка ударив себя кулаком в грудь. - Уи ар фрейндз... друг. - Он снял мешок с плеча, порылся в нем и достал оттуда большой складной матросский нож и протянул его Антону. - На... памьять... - сказал он и опять улыбнулся.
      Антон взял нож, повертел его в руках, рассматривая, потом вздохнул, порылся в карманах и достал свой знаменитый из шести предметов перочинный нож и протянул его моряку. Ножу этому завидовали все мальчишки класса.
      Моряк восторженно поцокал языком.
      - О-о! - сказал он. - Ит'с вери гуд найф. Карош! - И он протянул нам свою огромную лапищу.
      Мы разошлись.
      - Союзнички, - проворчал Антон.
      - Чего ты на него уж так? - спросил я. - Хороший же парень.
      - Все они хорошие, - ворчливо сказал Антон, - а второй фронт открыть не могут...
      - А он-то тут при чем? - сказал я. - Ты об этом Черчиллю скажи.
      Антон фыркнул.
      - И сказал бы!
      - Ты ему телеграмму дай. Он за тобой линкор пришлет с боевым охранением. Так, мол, и так, господин Антон, хочу с вами побеседовать насчет второго фронта...
      Антон не выдержал, засмеялся.
      - Да нет, он, может, и ничего парень, матросик этот. Только, если честно сказать, мы тут всякого навидались. Разные они. Этот ничего, а другие... - Он зло сплюнул и замолчал.
      Некоторое время мы шли, думая каждый о своем, а потом он спросил:
      - Ну, как у тебя? Был на медкомиссии?
      - Выручай, Антон, - сказал я.
      Он посмотрел вопросительно.
      - Не пропустила меня комиссия! Да они меня даже и не смотрели...
      - Думаешь, если бы посмотрели, так пропустили бы? - спросил Антон.
      На этот вопрос мне отвечать не хотелось.
      - Они меня наверняка не запомнили, - сказал я, - сколько перед ними ребят-то прошло. Так вот я и подумал... Что, если не я пойду, а кто поздоровее.
      - Чего-то я не пойму, - сказал Антон, - под твоей фамилией, что ли?
      - Ну да!
      Антон внимательно и серьезно посмотрел на меня.
      - Так ты что... обмануть хочешь?
      - Ну, как ты не понимаешь, - нетерпеливо сказал я, - какой же это обман! У нас из блокадного Ленинграда ребят на фронт брали, и я ведь не спрятаться хочу. Я со всеми хочу! Надо мне, понимаешь, надо!
      - "Надо", - проворчал Антон, - понимаю, что надо. Только помню я, как ты тогда на песке валялся, - это раз. А два - не пойдет это, потому обман, - повторил он упрямо.
      Обида и злость подступила у меня к самому горлу.
      - Я думал, ты - товарищ, а ты...
      И я повернулся, чтобы уйти.
      - А как хочешь, так и думай, - сказал Антон мне вслед. - Мой совет с Громовым потолкуй.
      В самом мрачном настроении я пришел домой.
      Афанасий Григорьевич, как обычно, сидел на бревнышках. Я подсел к нему. Пожалуй, прав Антон: уж если кто и сможет помочь, так это Громов. Я долго не решался начать и молчал. Он раза два глянул на меня из-под лохматых бровей и сказал:
      - Ну, давай выкладывай: чего стряслось? Вижу ведь - ерзаешь, как на угольях.
      Я рассказал ему про медицинскую комиссию, рассказал с обидой и даже злостью.
      - Значит, и смотреть не захотели? - переспросил он. - Ну, а чем я-то тут полезен буду?
      - Вас уважают, - сказал я.
      - Меня-то уважают, а вот тебя уважат ли?
      - Да я уже совсем окреп, Афанасий Григорьевич...
      Громов покачал головой, потом встал и велел встать мне.
      - Слышь-ко, подними это бревнышко за комелек, - чуть насмешливо сказал он. - Ежели на пять вершков от земли оторвешь, - значит, пойду за тебя хлопотать, ежели нет, - ну, тогда не взыщи.
      Я посмотрел на бревнышко. Еще недели три назад и небольшой чемодан я тащил чуть не волоком... Ну, давай, собери всю свою настырность, Соколов-питерский. Я наклонился и взялся за конец этого проклятого бревна. Ладони у меня сразу вспотели, а по спине поползли мурашки.
      Вначале я примерился и так, чтобы не заметил Громов, попробовал хоть чуть приподнять комель. Ого! Но, черт возьми, он оторвался! Тогда я подсобрал все мои силенки, крякнул и поднял конец бревна до своих колен. Ноги дрожали, глаза лезли на лоб и пот катился градом по лицу, но я держал, держал, торжествуя и гордясь собой.
      - Бросай, - сказал капитан ворчливо, - на самолюбии больше выехал, ну да это тоже неплохо. Ладно, уговорил.
      Комиссия долго и придирчиво осматривала, обстукивала, обслушивала меня, и наконец самый главный врач сказал:
      - Что ж, могло бы быть и хуже. В общем-то ты вполне здоров, а силы в твоем возрасте довольно быстро восстанавливаются. Но имей в виду, что, если бы не капитан Громов, мы бы еще оч-чень подумали. Он сказал, что за тебя отвечает, так смотри не подведи ни его, ни нас. Езжай в свою экспедицию, моряк - с печки бряк.