- Аня, это точно он? - спросил я.
      Она молча кивнула.
      - Ты что, сестренка, его и взаправду знаешь? - спросил паренек. То-то я смотрю, ты когда заходила на днях, как его увидела, так сразу и выскочила. Начальству хоть доложила?
      - Сегодня только сказала, - виновато ответила Аня. - Не уверена была...
      - Родня-то есть? - спросил другой раненый.
      - Жена есть, - сказала Аня, - и сын. Он здесь. Нет, не он, не Дима, добавила она, когда все посмотрели на меня.
      - А сын-то знает?
      - Нет еще, - ответила Аня, - мы его сейчас сюда приведем. Так вы уж...
      - Понимаем, - сказал молодой, - понимаем, сестренка.
      Мы вышли. Ребята и впереди Антон с баяном через плечо шли по коридору.
      - Аня, - быстро сказал я, - может, не надо сейчас?
      - Да? - спросила она зло. - А дальше что?
      И пошла навстречу Антону.
      - Ребята, - сказала она, - вы идите в тридцать восьмую, а мы сейчас придем.
      Она придержала Антона за рукав. Я, честно говоря, хотел уйти - тяжело все это было, - но посмотрел на Аню и остался.
      - Тоша, - сказала она, - Тоша, ты не сердись...
      Я впервые слышал, чтобы Антона назвали так, но сейчас меня это даже не удивило.
      - Н-ну? - спросил Антон.
      - Тоша, пусть они идут, а мы сюда зайдем, ладно?
      - Зачем? - спросил Антон. - Они же там без меня не смогут. - Но тут же, глянув на Аню, весело сказал: - Эх, Анка! Чего я ради тебя не сделаю...
      И он развел баян во всю ширину.
      - А потише нельзя? - услышали мы сзади строгий голос.
      Мы обернулись. Перед нами стоял высокий, совсем седой мужчина в белом расстегнутом халате. Под халатом - военная гимнастерка, а на ее петлицах медицинская эмблема и две шпалы. Военврач. Он внимательно оглядел нас, потом спросил Аню:
      - Который?
      Аня молча показала на Антона.
      - Так, - сказал военврач, - вот что, дружок, - он положил руку на плечо Антона, - ты, я вижу, настоящий мужчина, а в жизни, точнее, на войне всякое бывает. - Он посмотрел на Аню. - Ты сказала ему?
      Аня отчаянно замотала головой.
      - Так. Ну, тогда держись, дружок, - сказал майор, - там, в этой палате, твой отец... кажется.
      Антон выпустил из рук баян, и он, повиснув на плече, растянулся во всю длину, издав протяжный, глухой вздох. Военврач снял баян с плеча Антона, осторожно сдвинул мехи и поставил баян на подоконник.
      Я смотрел на Антона - он крепко сжал губы, и мне показалось, что у него даже потемнели глаза. Военврач обнял его за плечи, и они вошли в палату.
      3
      Арся лежал на береговом угоре* набережной, опершись на локти, и, прищурив глаза, смотрел на Двину. Река серебрилась, играла, и в мерцающей дымке узкой полоской виднелся напротив берег Кегострова. Легкие разорванные облака плыли в белесо-голубом небе. Слабый и теплый ветерок нес с собой запахи реки, свежей травы, смолистых досок.
      _______________
      * См. словарь в конце книги.
      Шли по фарватеру транспорты и рыболовные траулеры, сновали катера. Под берегом покачивались лодки, и мягкая волна дружелюбно подшлепывала их просмоленные днища. А над ними высоко в небе к Терскому берегу, наверно, на Мурман, тянет тройка тяжелых самолетов. И стремительно несется вниз по реке серый сторожевик, оставляя за кормой пенные буруны, и даже здесь, на берегу, отчетливо слышен ровный и мощный гул его моторов.
      А солнце светит как ни в чем не бывало, и ветерок такой ласковый, мирный...
      От сверкающей воды рябит в глазах, и у Арси начинает кружиться голова. А раньше-то, до войны, не кружилась... Интересно, дадут сегодня матери хоть рыбешку эту - сайку?
      Арся сплевывает в сторону тягучую слюну, ложится на живот и опускает голову на скрещенные руки. К чертям собачьим! Еще об этой тюленине думать. Сейчас притащится Колька Карбас и опять начнет ныть: "Надо же, в концы концах, чего-то делать! Таки здоровы парниши, а тут прохлаждаются. Чего мы, елки-моталки, воевать не сумеем, чо ли? Али ты, Арся, винтовку не удержишь? Али я не удержу? Я знаешь как стрелить могу?.."
      "Принесло этого Карбаса на мою голову. Сидел бы там, в своей Мезени..." - злится Арся, но тут же одергивает себя: куда же ему деваться было? На отца похоронка пришла, старший брат где-то воюет, а мать... мать в море на рыбалке утонула. Никого у парня не осталось. А здесь, как он говорит, в Архангельском городе, тетка у него какая-то, все свой человек.
      И связались они с ним странно: идет длинный, тощий, как скелет, по Поморской, а в руках - связка рыбы, селедка беломорская, жирная. На рынок топает, шкиля. Еще и рыбкой помахивает.
      - Ты! Дай хоть одну, - сказал Арся.
      - Хотишь?
      - А пошел ты... спекулянт!
      Парень не обиделся. Он наклонился и посмотрел Арсе в глаза.
      - Голоду-у-ха, - сказал он сокрушенно, сунул Арсе всю связку и, не оглядываясь, ушел.
      Потом они встретились случайно, и Арся сказал:
      - Ты, длинный, не сердись. Рыба твоя вкусная была.
      - Ну, - сказал длинный.
      - Как звать-то тебя? - спросил Арся.
      - Колька мы. А вообще-то, Карбасом дразнят... робята.
      - Мезенский?
      - Ага! Как узнал-то?
      - Говоришь так.
      Они подружились.
      Арся учился, а Колька Карбас работал в порту. Арся удивлялся: хилый вроде, а мускулы как налитые и кулаки - как гири. "Может, и мне в порт податься? - подумал Арся. - Только возьмут ли? Еще пятнадцать только".
      Приплыл Карбас, плюхнулся рядом в траву. Сейчас начнет душу выворачивать. Но Карбас молчал, сопел только.
      - Чего сопишь? - спросил Арся.
      - А ты чего загорашь? - хмуро бросил Колька.
      - А что делать-то?
      - Есть хочешь? - спросил Колька.
      Арся сел и зло посмотрел на Карбаса.
      - Жрать хочу! Жрать! Понимаешь?!
      - Не ори, - сердито сказал Колька, - подумашь, он один голодный. В концы концах...
      - "В концы концах", "в концы концах"! - заорал Арся и встал на четвереньки. - Ты чего, по-русски говорить не умеешь? Чего придуриваешься? "Подумашь"... "загорашь"... Карбас мезенский!
      Колька оторопело посмотрел на него.
      - Почто дразнисси? - спросил он удивленно.
      - Ладно, не сердись, - тихо сказал Арся и снова лег на траву, - тошно мне, понимаешь?
      Колька молча кивнул, порылся в карманах и сунул в руку Арсе две вареные картошины.
      - На, - сказал он смущенно, - тетка где-то промыслила.
      Две маленькие, теплые, серые картофелины лежали на ладони... Арся сглотнул слюну. Потом рывком сел, ожесточенно потер лицо и, не глядя на Кольку, съел обе картофелины прямо с кожурой. Потом они долго лежали молча.
      На реке шла все та же жизнь, все так же перекликались гудки и пронзительно кричали чайки. Матросы на набережной четко отбивали шаг и пели "Войну народную" молодыми сильными голосами. Ветер относил в сторону ленточки их бескозырок.
      Колька с мрачной завистью смотрел на них.
      - На фронт надо подаватьси, - решительно сказал он.
      - Кто нас туда пустит?
      - Нам бы только добратьси, - горячо заговорил Карбас, - а там кто нас выгонит?!
      - А как добраться-то?
      - Пароходом до Кандалакши... Али поездом в Карелию. Слышал, ветку новую проложили до Сороки, а там уж и фронт рядом.
      - Снимут.
      - А мы спрячемси! - Колька рубанул рукой воздух. - Я один раз, лет одиннадцать мне было, в трюме от Мезени до Мурманска прошел.
      - А обратно?
      - Обратно? - Колька смущенно хмыкнул. - Обратно незадача вышла, с милицией приплыл... Однако и выдрал меня батя...
      И он замолчал. "Да, - подумал Арся, - теперь-то его уже никто не выдерет..."
      Все это было как ножом по сердцу. Когда по радио новую сводку Информбюро передают, не то реветь, не то бежать куда глаза глядят хочется. Но глаза-то, конечно, туда глядят - на фронт. В "Комсомолке" вот пишут, как мальчишки эшелоны под откос пускают или гранаты в немецкие штабы бросают.
      Чем черт не шутит - ведь попадают же пацаны на фронт, попадают! А то так и просидишь здесь в тылу весь век, пока война не кончится. И неправильные глаголы учи, а кому они нужны сейчас, неправильные глаголы эти? Сейчас один глагол правильный: "бить"! Его и надо учить.
      И не на словах, а на деле.
      - Обдумать нужно, - наконец сказал Арся.
      - Согласен, значит? - обрадовался Карбас.
      - Может, Антону сказать? - предложил Арся.
      - Зачем еще Антону? - испугался Карбас. - Он, сам знаешь, какой строгий.
      - Строгий, строгий, - передразнил Арся. - Он сам извелся, здесь сидючи. Ему в самую пору с нами.
      - Ну, гляди, - с сомнением сказал Колька и встал.
      ...Вечером Арся и Карбас говорили с Антоном, уговаривали его ехать с ними. Антон молча слушал их, не перебивал. Наконец Колька не выдержал и, застучав кулаком по своей костлявой груди, заорал:
      - Да ты чо? Дети мы, чо ли? Гляди-ко, какие орясины вымахали, а на фронт нельзя?! Дети, да?
      Антон внимательно посмотрел на него, а потом серьезно, чего-то уж слишком серьезно, как совсем взрослый, сказал:
      - Дети и есть. Глупые совсем. - И опустил голову.
      - Трус ты, Антон, вот что! - ошалев от обиды, сказал Арся.
      Антон дернулся, покраснел и сжал кулаки. Арсю, когда он эти кулаки увидел, сразу занесло.
      - С отцом твоим видишь, что сделали? - зло закричал он. - Деревяшку бесчувственную сделали! Да я б их за это всех...
      Антон ничего не сказал. Ушел. А Карбас молчал, втянув голову в плечи, как будто опасался, что его сейчас ударят. И Арсе стало так тошно, что сразу море показалось по колено, и о матери он сейчас даже не вспомнил.
      - Собирайся, мезенский, вдвоем махнем, - сказал он отчаянно. Но "махнуть" им не пришлось.
      4
      Бывший капитан Афанасий Григорьевич Громов не всегда сидел в своем палисаднике. Часто он подхватывался и шел на берег, постукивая палкой по деревянным тротуарам. За ним увязывался лохматый черно-белый песик непонятной породы - Шняка.
      На берегу старый капитан садился на какую-нибудь замшелую лодку и, опершись подбородком на палку, пристально смотрел на реку. Шняка лежал рядом, а иногда вскакивал и с визгливым лаем начинал носиться вдоль кромки берега, пугая плавающих чаек. Капитан грозил ему палкой, и пес снова укладывался у его ног. Так Громов сидел долго, выбирая каждый раз места, где людей было поменьше. Ужасно не любил он расспросов и жалких, как он выражался, разговоров. Димкина мама, Виктория Юрьевна, как-то спросила, что у него с ногами, так он прямо рявкнул на нее:
      - Поплавай с мое, погляжу, что с твоими копытами будет! - и он презрительно глянул на ее ноги. - Это тебе не польки плясать!
      - Извините, - робко сказала Виктория Юрьевна, - я хотела вам посоветовать...
      - А мне советы что рыбине крючок, - оборвал ее капитан и ушел, шкандыбая, в свой палисадник.
      - Ты уж на него сердца не держи, Юрьевна, - сказала Марфа Васильевна, - совсем он маленько умом тронулся, от моря отставши. Еще перед войной то было. А как война почалась, совсем...
      Она махнула рукой и ожесточенно стала вытирать и так чистый стол.
      Димка вышел из дому. Афанасий Григорьевич сидел на бревне, а рядом, конечно, валялся несуразный Шняка.
      - Топай сюда, салага. Посиди со стариком, - сказал капитан.
      Димка сел рядом. Громов выплюнул изжеванную махорочную цигарку и сразу же стал вертеть другую.
      - Что они, бабы, понимают, - пробурчал он, - а мне вот белухой* реветь хочется.
      Он закурил. Шняка в полусне щелкнул зубами, отгоняя мух. В палисаднике пахло свежей листвой, звучали на разные голоса тротуары под ногами редких прохожих. Капитан что-то говорил ворчливо, а Димка сидел как завороженный под этим еще не очень теплым северным солнцем и ничего не слышал. Очнулся он, когда Афанасий Григорьевич стукнул своей палкой по бревну.
      - А я им говорю: рано капитана Громова списывать! Капитан Громов уже тышшу годов морячит. Капитан Громов с самим Владимиром Алексанычем Русановым в двенадцатом годе на Новую Землю ходил, капитан Громов всю рыбацкую науку за подзатыльники да восемь пудов соленой рыбы прошел, когда зуйком* у купца Шкарятова спину гнул. Капитан Громов вкруг света три раза обогнул. Я море, как половицы в доме, знаю: судно в тумане веду, дак о камень не стукну, о коргу* не задену. Я с самим Павлином Виноградовым под Котласом на Двинской флотилии воевал, а вы меня на якорь?!
      "Какой он бывший - никакой он не бывший", - подумал Димка и сказал:
      - Вы еще поплаваете, Афанасий Григорьевич.
      - А что? Поплаваю! - сказал Громов, встал и неожиданно твердым шагом пошел к дому.
      Шняка вскочил и залаял дурным голосом. А капитанская палка так и осталась лежать у бревна.
      Димка немного повозился со Шнякой, и тут из дома вышел Афанасий Григорьевич. Он был в синем кителе, на груди "Знак Почета" и какая-то медаль, на голове фуражка с золотой "капустой". Глядя прямо перед собой, он пошагал к калитке. Подержался за нее, нахмурился и мрачно сказал:
      - Ты того, Димка... палку мне подай-ко. На случай всякий. - Он вначале скривился, а потом ухмыльнулся. - Может, долбануть кого-никого достанется.
      Отогнав Шняку, он громко прихлопнул за собой калитку и потопал по тротуару. Палку держал наперевес.
      ...В Управлении Тралфлота капитана Громова знали и приветствовали почтительно, однако просидеть в приемной пришлось долго - много у начальника было дел поважнее, чем обиды и заботы старого капитана. Все же он досидел.
      Начальник, крупный, плечистый, совсем еще молодой - каких-нибудь лет сорок, - уважительно вышел из-за заваленного бумагами стола и крепко пожал Афанасию Григорьевичу руку. "Ишь как пальцы-то ему скрючило, да и палка вот, - с сожалением подумал он, - а ведь какой капитан был!"
      Разговор был нелегкий и длинный. Начальник украдкой поглядывал на часы и начинал нервничать.
      - Ну, куда? Ну, куда я тебя пристрою, Афанасий Григорьевич? - в который раз повторял он. - В море тебе нельзя, сам понимаешь.
      - Мне нельзя? - рявкал Громов. - Миньке Батурину под семьдесят, а все плавает, старая шкаторина*.
      - Ну, нельзя тебе в море, - устало говорил начальник. - А на берегу у меня капитанских должностей нет. Ну, нет же, сам понимаешь...
      - А чихать мне на капитанскую должность! - сердился Громов. - Любую давай, лишь бы польза была. Не могу я сейчас небо коптить. Что у тебя, людей лишних навалом, что ли? Не хватает ведь людей-то?
      - Не хватает, - уныло соглашался начальник, - но...
      - Ты что на мою палку глядишь? - кричал Громов. - Вот она, моя палка, была и нету! - Он, взяв палку обеими руками за концы, хрястнул ею себя по колену. Хрястнул сильно, даже крякнул при этом, но палка не сломалась только ногу себе отшиб. Он сморщился от боли, а потом с упрямой злостью швырнул палку в угол. - Вот она, моя палка, была и нету, - слегка задыхаясь, повторил он и сразу затих.
      - Ну, ладно, - вздохнув, сказал начальник, - ты, Григорьич, не переживай. Зайди через недельку - может, что и придумаю.
      - Через недельку... - проворчал Громов.
      Он опустил голову и задумался, глядя куда-то в стену. Потом встал и тяжело зашагал к двери.
      Начальник быстро пошел в угол, поднял суковатую палку и подал ее старику. Тот молча взял ее и вздохнул.
      - Ты не держи на меня сердце, Ванюша, - сказал он виновато. Невмоготу мне, понимаешь. Может, хоть... сторожем куда?
      Начальник даже покраснел.
      - Сторожем?! Это тебя-то сторожем?! Такого капитана! - крикнул он и досадливо махнул рукой. - А-а...
      - Был капитан, да весь вышел, - горько сказал Громов.
      В это время зазвонил телефон - прямая "вертушка" из обкома партии. Покачивая головой, начальник сел за стол и взял трубку. Громов вышел, тихонько прикрыв за собой дверь.
      - Вас слушают, - сказал начальник. - Здравствуйте. Да, я.
      Потом он долго слушал, изредка говоря: "Да, понимаю", "Трудновато это", "Попробуем". А под конец он заговорил:
      - Что ж, дело-то, конечно, нелегкое, но стоящее. Судно найдем. С капитаном труднее, но, думаю, найдем и капитана. Начальника? Хм-м... Подумать надо. Может, тут лучше кого из учителей... Да, верно, там одни женщины в школах-то... - И вдруг озабоченное лицо его просветлело. Начальника? Есть одна идея. Подошлю вам человека. Хороший человек. До свидания.
      5
      В июле сорок первого года капитан Замятин заболел.
      Здесь, под Мурманском, враг застрял в скалах. На Карельском фронте ему только кое-где удалось перейти нашу границу. А дальше на юг до самого Черного моря он попер так, что об этом не хотелось и думать.
      И надо же в такое время заболеть! И болезнь какая-то дурацкая: слабость во всем теле, жар под сорок, всего ломает, и пить постоянно хочется. От всего этого, от мыслей, от которых никуда не уйдешь, и от чувства собственного бессилия на душе у капитана было неладно.
      - Долго еще валяться, матрас продавливать? - спросил он врача осипшим голосом.
      - Сколько надо, столько и пролежите, - рассердился врач. - Вы что думаете, ваша профессия даром вам дается? Вы же все время в воде, так сказать, в соленых брызгах океана. Да вы не волнуйтесь, все будет в порядке. Вот скоро эвакуируем вас...
      - Куда? - спросил Замятин.
      - Можно сказать, почти что домой, - успокоил врач, - в Архангельск.
      - А семья?
      - И семью, - ответил доктор.
      Замятину стало чуть легче: Мурманск, Архангельск - разницы почти нет. Свои места.
      - Я работать хочу, - сказал Замятин, - воевать хочу.
      - Будете, капитан, и работать и воевать, - сказал врач и, уже уходя, строго добавил: - Отдохнуть вам надо, отдохнуть. Чтобы работать и воевать!
      "Какой еще, к дьяволу, отдых!" - мрачно подумал капитан.
      ...В Архангельске Замятин поправился быстро. Хотел поправиться - и поправился. В госпитале выписали все необходимые документы, и он сразу пошел к своему начальству. Ноги были еще немного ватными, сердце стукало глухо и иногда вроде бы слегка опускалось куда-то, а в остальном все было в порядке, хоть сейчас на мостик. Павел Петрович шел по набережной, всматривался в Двину, поглядывал на небо. Знакомый плеск волны о берег, гудки судов, крики чаек - все это успокаивало, и он вспомнил свой РТ-57, свою "Смену", отличный траулер, на котором он плавал до войны, а вернее, до самой болезни. Вспоминал свою дружную команду и с тревогой думал: куда-то пошлют? Воевать хотелось до того, что даже скулы сводило, хотя и понимал, что без продовольствия, а значит, и без рыбы - не проживешь и не повоюешь. Кормить народ и его армию - это тоже, пожалуй, фронт.
      Поэтому, как к должному, отнесся он к тому, что ему после госпиталя в августе 1941 года приказали принять РТ-9, старушку "Зубатку". Это было его родное дело, а "Зубатка" почти такая же, как и "Смена", только разве чуток постарее, поизношеннее.
      И стал он плавать на "Зубатке". Перевозил рыбу, выловленную малыми судами, возил разные грузы по Беломорью и даже ходил на Мурман, делая не очень заметную, но нужную работу. И так продолжалось до мая 1942-го, когда Замятина вдруг вызвали в Управление.
      - Вам, товарищ Замятин, - сказал начальник, - боевое задание от областного комитета партии и обкома комсомола. "Зубатка" под вашим командованием пойдет в особый рейс.
      Начальник помолчал. Замятин тоже молчал, ждал, что дальше.
      - Возьмете на борт сто двадцать, а может, сто пятьдесят подростков... хм-м... ребят. Школьников и других...
      "Куда ж их, господи, уж неужели и отсюда эвакуируют..."
      - Нет, нет, Павел Петрович, - быстро сказал начальник, вроде бы поняв по лицу капитана, о чем тот подумал, - я вас ознакомлю с одним документом, и все станет ясно. Вы же знаете, что город голодает, что раненым в госпиталях нужна калорийная, повторяю, калорийная пища, что у нас в Архангельске тысячи эвакуированных детей и женщин, и их тоже надо кормить. Вы это знаете?
      Замятин наклонил голову.
      - Тогда слушайте, - сказал начальник и прочитал решение бюро Архангельского обкома комсомола. В нем говорилось об организации экспедиции школьников и студентов техникумов на острова Новой Земли для заготовки яиц кайры и тушек этой птицы, чтобы хоть как-то улучшить снабжение продуктами голодающего города.
      - Вот так, Павел Петрович, - кончив читать, сказал начальник, испытующе посмотрев на Замятина.
      "Что это он на меня так смотрит, - подумал капитан, - думает, не возьмусь?" Он нахмурился и сказал суховато:
      - Команду бы покрепче, что ли...
      - Значит, соглашаетесь? - Начальник, как показалось Замятину, облегченно вздохнул.
      Замятин пожал плечами - раз надо - значит, надо.
      - Вооружение? - спросил он.
      - Уточним. Но на многое не надейтесь.
      - Ясно. Пойдем сами или какая охрана будет?
      - Постараемся подсоединить вас к конвою*, но... - начальник осторожно посмотрел на Замятина. - Конвой-то из горла Белого моря пойдет на запад. А время не терпит, Павел Петрович...
      - Понимаю, - сказал капитан.
      - Официальный приказ получите днями, но ребята к вам прибывать начнут уже с той недели. Стоянка ваша и временное жилье для ребят - на фактории**. Готовьте "Зубатку" и вовлекайте мальчишек в работу - не так маяться будут.
      _______________
      ** Так в Архангельске называли рыбный порт.
      - Как я только с этой братвой управлюсь?
      - У них свое начальство будет. Ваше дело только доставить их в Малые Кармакулы. Кстати, начальником экспедиции назначен капитан Громов. Знаете такого?
      - Афанасий Григорьевич? Не знаком, но слыхивал много. Это ладно!
      - С богом! - сказал начальник и засмеялся. - Я хотел сказать: семь футов под килем.
      - Так я и понял, - сказал Замятин.
      Он шел домой. Под его шагами скрипели доски тротуаров, шел он уверенно, слегка по-моряцки покачиваясь, прищурив свои прозрачные голубовато-серые глаза, и весь уже был там, на своей "Зубатке". Провести судно и в шхерах, и мимо кошек-мелей, и мимо камней, и в шторм, и в погоду - это он мог. В мирное время и в туман и в ледовых разводьях он мог бы дойти до Новой Земли чуть ли не с закрытыми глазами. Нюхом своим поморским, богатым своим опытом он привел бы судно туда, куда надо. Но это в мирное время, когда он знал, что рядом с ним настоящие моряки и грузом в трюмах будет рыба. А тут... а тут на борту сто пятьдесят мальчишек - где они там поместятся, право? Да и на море творится такое, что поневоле задумаешься: как без потерь доставить на место этот свой ценнейший "груз"? Легко сказать! Английские и американские транспорты с конвоями с трудом пробираются к нам на север. Мурманск как приемный порт отпал. Конвои идут на Архангельск. Идут под угрозой постоянной опасности. Немецкие подлодки адмирала Деница рыщут в Баренцовом море, прочесывая каждый квадрат. Гулом фашистских самолетов наполнено северное небо. А в норвежских шхерах где-то у Тронхейма притаились главные силы Северного немецкого флота, вся свора линкоры "Тирпиц" и "Адмирал Шеер", торпедоносцы...
      Страха не было, была тревога и ответственность - ведь в самом деле, не рыбу повезешь, а людей, да каких там людей - детишек, ребятню, не на очень-то много и старше, чем двое самых дорогих, своих... И Замятин чуть-чуть сердился на начальство, которое поручило ему такую непростую работенку. Правда, и на себя сердился - за то, что он на начальство сердится.
      Неожиданно споткнувшись об отодравшуюся от тротуарного настила доску, Павел Петрович чертыхнулся про себя и почему-то успокоился. "Война, подумал он, - война. Ну, да ладно, где лодья не рыщет, а у якоря будет".
      Замятина и Громова познакомили в кинотеатре "Эдиссон". Они стояли друг против друга: Громов - худощавый, жилистый, с сивыми прокуренными усами на морщинистом узком лице, и Замятин - похожий на циркового борца, с налитыми плечами и крупной, чуть начинающей лысеть головой, загорелый и обветренный. Незаметно приглядывались друг к другу.
      "Кряж, - думал Замятин, с уважением поглядывая на Громова, настоящий кряж просмоленный и в море купанный".
      "Ну, прямо, скала, - решил про Замятина Громов, - с таким, пожалуй, не пропадешь".
      А вокруг них шумела, галдела, толкалась разношерстная толпа мальчишек - тех, кто хотел поехать на Новую Землю. Добровольцы. Они пришли сюда по зову городского комитета комсомола.
      - Ну, как, Павел Петрович? - немного растерянно спросил Громов и обвел рукой бурливую ораву.
      - Поглядим, - осторожно ответил Замятин.
      Потом они сидели рядом за покрытым красной скатертью столом на маленькой сцене, а с трибуны говорил с ребятами представитель горкома комсомола, совсем еще молодой, чубастый парень в полувоенной гимнастерке. Говорил он громко, напористо, задорно:
      - Ну-ка, скажите мне: разве нас, архангелогородцев, удивишь таким словом, как "экспедиция"?
      - Не-ет! Не удивишь! - отзывался зал.
      - Верно! - продолжал оратор. - Отсюда, с этих Двинских и Беломорских берегов, издавна уходили на своих лодьях и карбасах наши отцы, деды и прадеды. У самой Новой Земли, у Груманта*, в ледовом Карском море белели косые паруса поморских кочей*...
      - Красиво говорит, - наклонясь к Замятину, не то ворчливо, не то довольно сказал Громов.
      - Правильно говорит, - слегка улыбнувшись, ответил Замятин, - пусть помнят.
      - А я что? - пробурчал Громов.
      А представитель комсомола продолжал все так же горячо рассказывать о гордости и славе Архангельска. Перечислял названия кораблей, имена первооткрывателей и мореплавателей, а ребята из зала подсказывали ему все новые и новые имена.
      - Литке! - кричали из зала.
      - Русанов!
      - Седов! "Святой Фока"!
      - А папанинцы! Тоже отсюда вышли. Из Холмогор.
      И оратор радовался вместе с залом и с гордостью посматривал в президиум. Оттуда одобрительно кивали.
      - Смотри-ко, знают ведь, салаги, - удивленно шепнул Громов Замятину.
      Павел Петрович только кивнул, а Громов задумался. "Эх, какай я, к чертям морским, воспитатель? - думал старый капитан. - И не знаю же совсем салаг этих, как-то управлюсь?" Когда на набережной его догнала секретарь начальника и, ухватив за рукав, поволокла обратно в кабинет, он ждал всего чего угодно, только не того, что ему предложат пойти руководителем какой-то детской "яично-птичьей" экспедиции. Он и растерялся и рассердился поначалу, но потом поутих. Дело-то немалое, важное, а к тому же и морем запахло. Хмурясь уже больше для виду, он согласился. А теперь вот, когда глядел на эту, то галдящую, то напряженно-молчаливую, толпу ребятни, сидевшую в зале кинотеатра, сомнения стали снова одолевать его. Он посмотрел на Замятина. Тот сидел невозмутимый, спокойный. "И точно, скала", - подумал Афанасий Григорьевич, и ему стало чуть полегче. Он вдруг фыркнул в свои желто-сивые усы и тихо сказал Замятину:
      - И верно, "яично-птичья"... - Он кивнул в зал. - Только-только из яиц повылупливались.
      Замятин посмотрел на него, словно не понял, а потом суховато сказал:
      - Промысловая, Афанасий Григорьевич, промысловая. А по правде, так и военно-промысловая экспедиция.
      "Эк, как он меня, - с огорчением подумал Громов, - а и то верно, чего это я хиханьки да хаханьки, дело-то серьезное, и не на прогулку ребятишек везут". Он насупился и просидел до конца собрания молча.
      Заканчивая, представитель комсомола сказал:
      - Трудно вам придется, ребята. Очень трудно. Но что поделаешь - отцы и братья на фронте. Кому же, как не вам. И экспедиция, в которую мы вас посылаем, вернее, просим поехать, - это тоже фронт. Так?
      - Так! - хором ответил зал.
      Потом выступала учительница. Сказала, что сама будет добиваться чести пойти в эту экспедицию, а опыт у нее уже есть. Потом кричала какая-то девчонка: дескать, чем они, девчонки, хуже. А под конец объявили, что будет отбор: комиссии - медицинская и еще какая-то и, кроме того, ехать в экспедицию можно будет только с согласия родителей, учителей и общественных организаций.
      И тут поднялся такой гвалт, что у Афанасия Григорьевича заболели уши. "Нет, ну никакой я не воспитатель", - в который раз подумал он, пробираясь к выходу. Кто-то взял его за локоть. Замятин.
      - Выдюжим, Афанасий Григорьевич, - сказал Павел Петрович.
      - А как же, - ворчливо ответил Громов.
      - Пойдемте-ка на "Зубатку", поглядим, что и как.
      Громов обрадовался, но виду не подал.
      - Айда, - сказал он, - покумекаем, что про что.
      И оба капитана отправились на факторию.
      А шум в кинотеатре "Эдиссон" продолжался...
      "Только с согласия родителей, учителей и общественных организаций!" Только так. Комиссии там разные можно при умении и обойти, а вот родителей... Да каких родителей? Матерей. Почти у всех либо матери, либо бабки остались. С отцами проще было бы. Да где они, отцы?
      - Никуда не поедешь! - в сердцах сказала мать.
      - П-поеду! - крикнул Боря и стукнул кулаком по столу.
      Мать охнула и села на табуретку, а девчонки от удивления перестали плакать и, открыв рты, уставились на брата. И тогда заплакала Ольга Ивановна. Она плакала тихо, покачиваясь, большие натруженные руки ее чуть вздрагивали на коленях.
      Боря подошел к окну и уткнулся лбом в нагретое солнцем стекло.
      - Ма-ам, - с тоской сказал он, - ну, не н-надо, мам. Не могу я н-не ехать, понимаешь? Здесь-то меня на работу не берут, а поеду - и вам легче будет. Глядишь, я оттуда привезу что ни на есть...
      - Что ты привезешь, что привезешь-то... - всхлипывая и все так же покачиваясь, сказала мать. - Ну, какой ты промышленник? Слабенький ты, ма-аленький... - Она заплакала уже в голос и запричитала, как когда-то причитала над покойником бабка: - Погибнешь ты там, птаха малая, утопит тебя море студеное, да Бо-о-оренька, на кого же ты покинуть-то нас собираесси?..
      И, вторя ей, снова заревели Надька, Верка и Любка. Они сидели рядком на кровати и тоже начали качаться взад и вперед и размазывали по лицам грязными ручонками слезы и сопли.
      Борька посмотрел на них, растерялся, и стало ему нестерпимо жалко и мать и девчонок, и себя вдруг стало жалко. Он начал потихонечку всхлипывать и поскуливать, не замечая этого, а когда заметил, ужасно ему стало плохо. И, обругав себя последними словами, он сквозь зубы сказал: