- Скидавай сапоги! Плыви к Сане...
      Помню, как уходила под воду и всплывала светлая Санина голова и вскидывались вверх его руки, помню оглушающий рев прибоя, доски от нашей лодки, удары об острые камни... Последнее, что я помню, - это то, что мы все-таки подхватили Саню и как-то оказались на узенькой кромке берега. И опять провал, ватный туман, ни рукой, ни ногой не пошевелить, и грохот в ушах... то ли шум прибоя, то ли самолеты с черными крестами, заходящие на сторожевик, и отец, стиснув зубы, бьет по ним из зенитки...
      Провалялся я почти три недели, и, если бы не какое-то новое чудодейственное лекарство, стреп-то-цид, кажется, который привезли с Большой земли летчики из отряда Марузука, я бы отдал концы - жуткое воспаление легких у меня было.
      Когда я первый раз понял, что пришел в себя и лежу почему-то в избе Прилучных, я увидел перед собой Кольку Карбаса.
      - Ну вот, ну и ладно, порядочек, значитси, - бормотал он, оклемался, значитси...
      - Как Саня? - еле разлепив губы, спросил я.
      - Саня? Ну что Саня, - забормотал Карбас, - Саня... того, в порядке Саня...
      Он щадил меня, Карбасище мезенский. Он, видите ли, не хотел меня тревожить - мол, я больной еще...
      А Саня Пустошный умер. Когда мы его вытаскивали, он почти уже и не был живым - волна ударила его головой о камень, и... и его не довезли даже до Малых Кармакул - в пути и умер.
      А я поправился. Я поправился быстро и снова пошел в лодку... И на жестокий счет войны, на проклятый счет фашистов записал еще одно имя: Саня, Саня Пустошный.
      Мы все стали немножко суровее, немножко молчаливее. Мы работали. Промышляли кайру, шкерили ее и засаливали. Любое дело здесь не было легким, но если мы стонали, то стонали только про себя, молча.
      Шкерить - это значит сдирать с птицы шкурку и потрошить. На холодном ветру это было не просто, а еще хуже - потом мыть и полоскать тушки в бочке с морской водой. И уж совсем неприятным делом была засолка. Крепчайший раствор соли - тузлук - разводился в брезентовых чанах. В этот раствор бросали кайриные тушки, там они солились вроде сами по себе, но у засольщиков ныли, саднили разъеденные солью руки, покраснели и слезились глаза. Да и другим было несладко: у тех, кто в лодках собирал птицу, распухали, как при ревматизме, и болели ноги, а на руках кровавые мозоли натирались от весел. У тех, кто стрелял или "шихал", трещали все кости от постоянной "гимнастики" на скалах. Но мы работали! И за работой забывалось горе... нет, не забывалось - затаивалось...
      21
      Прилучный стоял перед Людмилой Сергеевной. Вид у него был хмурый и смущенный.
      - Слышь, комиссар, ты на меня не серчай, - проговорил он наконец, отводя глаза в сторону, - не хотел я тебя расстраивать, да и молчать нельзя.
      - Что случилось? - с тревогой спросила Людмила Сергеевна.
      - Мы с Ваняткой на дальний промысел собираемся, а тут, понимаешь, такое дело...
      - Да не тяните вы, Иван Иванович!
      - Вообще-то, ерунда, да и песцы эти - так, барахло одно, некондиционные. Ребятишкам ушанки справить хотел...
      - Какие песцы? - ничего не понимая, спросила Людмила Сергеевна.
      Прилучный переминался с ноги на ногу и что-то бормотал, потом махнул рукой и решился сказать:
      - В баньке у меня те песцы лежали. Пять штук. Так вот, нет их сейчас... Понимаешь?!
      Людмила Сергеевна подавленно молчала. "Вот оно, - думала она. - Я-то, дура, на себя понадеялась: справлюсь, пригляжу..."
      - Найдем, Иван Иванович, - с трудом выговорила она, - не беспокойтесь.
      - Да я не о себе беспокоюсь. Пропади они пропадом, те песцы шелудивые. У меня за тебя, комиссар, душа болит. Тут и еще дело есть...
      - Что еще?! - взволнованно спросила Людмила Сергеевна.
      - Гагачий пух кто-то из гнезд выбирает. А это уже дело, считай, государственное. Пух этот - валюта, золото чистое.
      - А... может, другой кто? Со стороны?
      - Других тут нет. Ненцы ежели когда забегают, так они знают, что тут мы с Ванюшкой промышляем, чужого они никогда не тронут... Уж ты сейчас-то промолчи, не тревожь ребят, а дальше присмотри. Да кому-нибудь из надежных парнишек своих скажи. Нельзя ведь так-то... А на меня не серчай, что сказал. - Он снял шапку, поклонился ей в пояс и ушел вниз.
      "Что делать, что делать? - лихорадочно думала она. - С Антоном, с Антоном поговорить. Только с ним..."
      Она нашла Антона и пошла с ним в тундру.
      - Я так виновата перед всеми вами, - сказала она.
      - Да что с вами, Людмила Сергеевна?! - изумился Антон.
      - Ты слушай, не перебивай...
      И она рассказала ему о разговоре с Прилучным. Антон помрачнел.
      - Этих гадов или гада мы найдем, - сказал он. - А вы-то в чем виноваты?
      - Виновата, - сказала Люмила Сергеевна. - Я должна была раньше рассказать вам про Баландина и Петра Иванова. Вы ведь не знаете, как они в экспедицию попали. Милиция настояла, чтобы при деле были, а я под свою ответственность взяла. Чем они оба в Архангельске занимались, ты знаешь. Иванов сбежал еще в начале войны из детского дома, там его не раз на воровстве ловили. Да и в Архангельске было...
      Она замолчала.
      - Так. Так, значит... - сказал Антон сквозь зубы. - Вы себя не терзайте. Разберемся...
      - Только...
      Антон молча кивнул.
      Последнее время погода не баловала. Мы уставали и спали как убитые. Стонали, ворочались, кто-то даже по-щенячьи поскуливал, но все-таки спали...
      Проснулся я от какого-то шума. Кричал Арся:
      - Какая сволочь подсунула? Узнаю - убью!.. - Он стоял у выхода из палатки и тряс какой-то шкурой.
      - Подожди, Арся, - говорил Антон, - разберемся.
      - Выходит, я вор?!
      - Никто на тебя не думает, - сказал Толик Находка.
      - Как не думает?! - бушевал Арся. - В моем мешке песец этот драный? Или не в моем? Значит, я вор и есть!
      - Так и есть, - сказал Шкерт.
      - Ах ты... - сквозь зубы сказал Арся и бросился к Шкерту. Антон и Толик силой удержали его.
      - Пусти, Тошка, - бешено сказал Арся, - не трону я его, только в глаза посмотрю.
      Его отпустили, и он почти вплотную подошел к Шкерту и заглянул ему в глаза. Шкерт стоял, засунув руки в карманы, и смотрел спокойно и насмешливо. Арся глядел на него долго, и Шкерт не отводил глаз.
      - Не он, - сказал наконец Арся и повернулся к Баланде. - Значит, ты?!
      Тот сидел на койке, положив руки на колени и неестественно выпрямившись. Глаза у него тревожно бегали по сторонам, а губы тряслись. Все молча смотрели на него, а тут вперед выступил Витька Морошкин.
      - Он это, - сказал Витька, - я сам видел, как он в сарай к Прилучному лазил. - Витькин голос дрожал.
      К Ваське подошел Шкерт и молча со всей силы ударил его по носу. Баланда закрыл лицо руками. Арсю колотила мелкая дрожь.
      - Отомстить хотел, сволочь? - спросил он почти шепотом.
      Баланда молчал, и тогда к нему подскочил Славка. Он схватил Ваську за плечи, рывком поднял его и стал наотмашь бить по толстым щекам.
      - Шкура! Как ты мог?! - кричал он. - Да тебя под трибунал за мародерство надо! Это ж, это ж... Тюремная морда!
      Баланда даже не защищался.
      - Перестань, Славка, - крикнул Антон, - разобраться надо!
      - Чего тут разбираться, на морде у него все написано! - зло сказал Колька.
      - И молчит, - сказал Толик, - другой бы оправдывался...
      Антон отшвырнул Славку от Баланды и тихо спросил:
      - Ты?
      Баланда молчал.
      - Он! - завопил Колька и сильно ударил Ваську подвздох.
      Васька скрючился, и тут все словно озверели. Я тоже, будто какая-то яростная волна сбросила меня с койки. Антона и Шкерта вытолкнули из палатки, и Баланду били. Били, будто вымещали на нем все свои беды. Будто не Васька Баландин, соломбальский парнишка, был перед нами, а лютый враг, из-за которого погиб мой отец, изранены отцы у Арси и Антона, утонула в море Колькина мать, умер Саня... Не знаю, до чего бы мы дошли, если бы в палатку не вбежали Людмила Сергеевна, Громов и Антон. Они расшвыряли всех в разные стороны.
      - Кто начал избиение? - сухо спросила Людмила Сергеевна.
      - Я! - с вызовом сказал Арся.
      - Я, - сказал Славка.
      - Пошто ты? - сказал Карбас. - Я.
      - Все! - сказал я.
      - Все, - подтвердили ребята.
      Молчал только Витька, а Шкерта в палатке не было. Он почему-то не вернулся.
      - И ты, Соколов? - жестко спросила Людмила Сергеевна.
      - И я! А что? А что!..
      Я задыхался. Мне жалко было всех... даже Баланду, который, стоя у печки, размазывал грязной рукой кровь по лицу.
      - Кончай базар! - яростно крикнул Громов. - Самосуд мне еще тут устраивать будете.
      Я сразу замолчал.
      - Разбираться будем в Архангельске, - сказал Громов.
      - А пока, - сказала Людмила Сергеевна, - пока я снимаю тебя с бригадирства, Корабельников.
      - Его-то за что? - устало спросил Славка.
      - За то! - ответила Людмила Сергеевна. - Всем завтракать и на работу. Баландин вместо Бори Малыгина пойдет на кухню. Бригадиром будет Толя. Ты бил?
      - Один раз ударил, - смущенно сказал Находка, - все били и я тоже... сорвалось.
      - "Сорвалось"! Не думала я, что вы можете стать похожими на фашистов. Кто не бил?
      - Я, - тихо сказал Морошкин.
      - Бригадиром будет Морошкин.
      И она вышла из палатки, уведя с собой Баланду. На него страшно было смотреть. Он вышел согнувшись, за ним потянулись подавленные ребята. "Похожие на фашистов" - такое просто не переживешь. Все вышли, а я остался лежать, и около меня стоял Антон.
      - Почему лежишь? - спросил Громов.
      - Оставьте его, Афанасий Григорьевич, - сказал Антон. - Трудно ему.
      - Встать! - скомандовал Громов. - Кому сейчас легко? Тебе легко? А мне легко?
      И он тоже вышел из палатки.
      - Пойдем, горюн, - сказал Антон.
      И я пошел. И собирал несчастную кайру, пока у меня не потемнело в глазах.
      22
      Перед ужином Людмила Сергеевна зашла на кухню. Баландина там не было.
      - Где он? - спросила она у Кольки.
      - Ушел, - спокойно ответил тот. - Взял полбуханки хлеба, винтовку и ушел.
      - А ты? Где был ты? - побледнев, спросила она.
      - Я его не удерживал, - грубо ответил Карбас, - пусть походит, подумает.
      Людмила Сергеевна выскочила из кухни...
      Громов уже уехал, захватив бочки с тушками, на своем "Альбатросе". Ушли и оба Прилучных. Напоследок Иван Иванович сказал Людмиле Сергеевне:
      - Да плюнь ты, комиссар, на этих песцов паршивых. А гагачий пух обирать вроде бы перестали...
      - Ах, да разве в этом дело, - сказала Людмила Сергеевна.
      - Понимаю, - сказал Прилучный серьезно, - но ведь и робятишек понять можно. Такая беда у всех... вот они и не выдержали... Ну, ты - комиссар, тебе и решать. Теперь такие дела. Мы с Иваном на Гусиную Землю пойдем. Здесь никакой охоты нет. И Ольга с нами просится. Марье с мальцом в Кармакулы к доктору надо. Других малых с собой возьмем, чтоб вам не мешали. Справитесь тут?
      - Справимся, - ответила Людмила Сергеевна. - И спасибо вам...
      - И двух собачек с собой возьму, а уж за остальными вы присмотрите. Недельки через две вернемся...
      Он попрощался и ушел. Вся семья и две собаки были уже на ботике. И Людмила Сергеевна осталась одна со своими отчаянными и любимыми мальчишками, а Баландин ушел, и в первый раз она не знала, что делать.
      ...Вернувшись с работы, ребята заметили на столе обрывок бумаги. Антон взял его. Это была записка от Васьки. Антон прочел ее сначала про себя, а потом вслух:
      - "Это не я. Это Шкерт, а его Морошка подучил. Он еще похвалялся, что энтим начальничкам таку штуку покажет. А я не тюремная морда. Мне батя письмо прислал. Его на фронт взяли. Писал это Баланда".
      Так он и подписался: Баланда. А в самом конце была приписка: "А вы, сволочи, не разобрались".
      Все повернулись к Шкерту. Он побледнел и облизал пересохшие губы.
      - Брешет Баланда, - сказал он осипшим голосом, - доказать надо.
      Ребята молчали, и в их молчании было что-то такое, что Шкерт понял: нет, бить его не будут, будет похуже.
      И в эту минуту в палатку вбежала Людмила Сергеевна. За ней вошел Колька.
      - Баландин ушел! - сказала она, еле переводя дыхание.
      - Куда ушел? - ошеломленно спросил Антон.
      - Не знаю.
      - Туда, - сказал Карбас, показав на север.
      - Не подохнет, а ежели и подохнет...
      Антон молча сунул ему под нос Васькину записку. Колька прочел, охнул и сел на койку.
      - Может, врет? - спросил он робко.
      - Так не врут, - сказал Антон.
      - Что происходит? - спросила Людмила Сергеевна.
      Антон протянул ей записку, она прочла и тоже села на койку. Потом сказала жалобно:
      - Что вы наделали? Что вы наделали, глупые вы мои дети?
      Ну, что было говорить? Мерзко было у всех на душе. Ребята молчали и опять смотрели на Шкерта. А он повторил хрипло и нагло:
      - Врет Баланда.
      - Не врет! - вдруг тихо, но с силой сказал Морошкин, который до сих пор прятался где-то в углу. - Не врет!.. Не могу я больше. - Он вывалил из мешка гагачий пух. - И у него смотрите...
      Мешок Шкерта был набит гагачим пухом.
      - Куда песцов дел? - спросил Антон.
      - Ищите, - сказал Шкерт и сплюнул.
      - Ну и подлюга! - сказал Славка, сжимая кулаки.
      Людмила Сергеевна немного пришла в себя.
      - Корабельников, отведи этих, - она кивнула на Морошкина и Шкерта, и запри их - одного в сарае Прилучного, другого в бане. Когда придет "Альбатрос", он заберет их. А Василия надо искать.
      Прилучный поставил свой бот на якоре в маленькой, почти закрытой от моря губовине.
      На корме, свернувшись пушистыми клубками, дремали собаки. Спали в каютке Марья и младшие, спала Ольга. Он не стал их будить. Кликнул Ивана, набивавшего на корме патроны, отвязал ялик, и они, взяв ружьишки, пошли пострелять кайры на корм собакам, а если какая более серьезная птица попадется - гусь, скажем, - то и себе.
      Пока не вышли из губовины, Иван-младший греб лениво, с развальцей, посвистывая.
      - Ишь, рассвистался, - хмуро сказал отец, - гляди, беды не насвисти.
      Как всякий потомственный помор, он не то чтобы очень уж верил, а скорее уважал приметы и поверья. А свистать в море не гоже: море серьеза требует. Не для прогулок оно, море студеное, для работы. Иван усмехнулся, но свистеть перестал. А уж когда совсем из бухты вышли и загулял сильный накат, налег на весла по-настоящему, даже зубы стиснул.
      - Мысок обогнем, возьми мористее, - сказал Прилучный, - там под берегом волна сильно бьет.
      - Знаем, - отозвался Иван.
      - Много больно знашь, - проворчал отец.
      Иван опять усмехнулся, но ничего не сказал, подумал только: "С чего бы, однако, разворчался батя-то? Наверно, за песцов тех переживает". Не спросил. Привычки не было спрашивать. Надо - сам скажет.
      - К Шелудивому базару пойдем, - сказал Прилучный, когда они обогнули мыс.
      Иван кивнул молча, чуть обидевшись. Базар-то по-настоящему назывался Черным - такой угольной черноты были его скалы. Шелудивым прозвал его отец в его, Ванькину, честь. Два года назад убил там Иван-младший своего первого песца, когда тот подкрадывался к зазевавшейся моевке.
      Песец был страшным как смертный грех, облезший, покрытый мерзкими лишаями, шелудивый. Отец взял его тогда за хвост, раскрутил над головой и запустил далеко в море, сказав, что такого и собакам-то на корм давать опасно. А косатка сожрет да помрет - туда ей и дорога. С тех пор он, как захочет сына поддеть, всегда про этого песца вспоминает, хотя после того первого много было у Ивана красивых песцов.
      - Ныне зимой песца много будет, - сказал Прилучный задумчиво, пеструшиный год пошел. Полно пеструшек-то.
      - Ага, - сказал Иван, - у нас даже под полом скребутся, как мыши.
      - Они и есть мыши, тундровые. По-ученому их леммингами зовут. Первейший корм для песца.
      - А с чего их один год полным-полно, а другой - нету?
      - До этого ученые люди еще не додумались. Ненцы говорят, когда пеструшек мало - значит, это на них, на ненцев-то, злой дух разгневался. Не угодили ему, значит. А по правде, так леший его знает почему...
      - Пойду я на флот, отец, - сказал Иван, когда они уже подходили к базару, - пошто не пускаешь?
      - Кто тебя возьмет, недомерка? - сердито спросил Прилучный.
      - Арся архангельский сказывал, что на Соловецких островах Школу Юнг открывают. С пятнадцати лет берут.
      - А песца кто добывать будет? - зло крикнул старший. - Меня вот на фронт не берут. Ты тут, говорят, нужон - золото пуховое для страны добывать. А ты, сопляк, туда же! Кому ты там нужон? Много ли силы наши два штыка прибавят? А тут мы большую пользу даем. Считай, десятка два песцов вот и пушка.
      - А ты бы снайпером мог, - сказал Ваня, - да и я тож...
      - "Снайпером", "снайпером", - с горечью повторил отец, - да я бы... он стукнул кулаком по банке* и замолчал. И до самого птичьего базара они не сказали ни слова. Птиц на базаре было немного, лодку сильно качало, целиться было неудобно, но все же за часок Прилучный с сыном настреляли десятка четыре кайр и моевок. И так же молча отправились обратно к боту, где их ждала семья...
      Васька Баландин выбрался на верхушку незнакомой скалы. С малокалиберкой наперевес, с холщовым мешком за плечами, в котором болтался кусок хлеба да подстреленная по дороге кайра, он осторожно пробирался между камнями. Он шел в Матшар. "Там, - думал он, - прибьюсь к какому-нибудь пароходу - и в Архангельск, а оттуда на фронт. К этим не вернусь".
      Он уже порядком устал и присел на камень у самого края обрыва. Заглянув вниз, он увидел ботик Прилучного. Он положил винтовку рядом с камнем и сложил руки рупором у рта. Но не крикнул. Зачем ему сейчас Прилучный? Тоже, поди, вором считает.
      Васька глядел на море, по которому ходила некрупная ленивая зыбь, и думал. О том, как доберется до Матшара, о том, что зря он написал ту записку... И вдруг его рассеянный взгляд на чем-то словно споткнулся. Он присмотрелся и вначале увидел только полоску пенистой ряби, которая бойко бежала по воде примерно в километре от берега прямо на траверзе входа в бухту. А через несколько секунд он увидел перископ подводной лодки. Он все выше и выше поднимался из воды, и вскоре показалась рубка, а затем и вся лодка - черная, хищная фашистская лодка. Она еще немного двигалась вперед, а затем за ее кормой вода словно закипела: лодка дала задний ход, а потом вдруг, будто раздумывая, совсем остановилась, покачиваясь на зыби. Васька замер. Чего надо ей здесь, этой стерве?
      Он увидел, как открылся люк и на площадку у рубки спустились трое. Один из них внимательно оглядел в бинокль берега, скалы и вход в бухту. Потом показал рукой в глубину губовины. Васька сглотнул горькую слюну: бот заметили, сволочи! Он заметался на своей скале. Кричать? Не докричишься. Он все-таки крикнул пару раз, но никто не отозвался, а собаки по-прежнему спали на корме. Бежать? Ку-у-да? А на подлодке поднялась какая-то возня, и вскоре с нее была спущена надувная лодка. В нее сели трое - двое на веслах, один на носу, и все с автоматами.
      Что было дальше, Васька запомнил как дурной и страшный сон. Лодка подошла совсем близко к ботику, и первыми всполошились собаки. Они бешено рычали и лаяли. Автоматная очередь, и один пес упал без звука, другой, дико визжа, свалился в воду и сразу пошел ко дну. Потом выскочила из каютки Марья, за ней Ольга... "Мужиков нету", - успел подумать Васька... Еще одна автоматная очередь и... он завыл и закрыл глаза. Когда он опять открыл их, надувная лодка медленно тащила бот на буксире в море. Остался ли кто живой на ботике, Васька не знал, даже не думал об этом. Он, жутко ощерясь, перезаряжал свою малокалиберку и стрелял, стрелял, не понимая, что это бесполезно: его стрельбы немцы даже не заметили. Они вывели бот из бухты, отцепили буксир и переправились на палубу подлодки. Потом почти в упор тремя выстрелами из пушки расстреляли и деревянное суденышко. Оно сразу пошло ко дну. Фашисты забрались в рубку, быстро задраили люк, и лодка ушла.
      Васька сел на скалу и не мог двинуться с места. Его словно выпотрошили, как убитую кайру. Потом он закричал каким-то не своим, каким-то детским голосом и заплакал, как, наверное, никогда не плакал в своем неласковом и жестоком детстве...
      А потом он бежал, бежал отчаянно, ни о чем не думая, бежал обратно в лагерь... к своим.
      Он пробежал полдороги, когда с востока вдруг понеслись темные страшные тучи. Ветер рванул раз, другой и третий, а потом во всю силу ударил всток. Ветер сразу сбил Ваську с ног, но он поднялся и упрямо пошел дальше. Солнце исчезло совсем, навалилась воющая хмарь, и Васька, сбитый с ног ударом ветра, привалился к камню и лежал там, обреченно думая: "Все, конец, отгулялся..." И он потерял сознание.
      Когда он очнулся, над головой было опять синее небо и яркое солнце. И будто ничего не было. Не было черных, мчавшихся по небу туч, не было адского ветра, не было проклятой подводной лодки и убитой Ольги. Не было погибших собак и упавшей как подкошенная Марьи. Не было трех пушечных выстрелов и затонувшей тюпалки. Ничего этого не было. Была тишина и покой...
      И даже птицы, от которых всегда некуда было деваться, молчали. Только какая-то маленькая птаха, стремительно прочертив небо над самым его лицом, что-то сказала. Что она сказала, Васька не понял.
      Что-то мешало под головой. Надо бы убрать, но не хотелось. Лежать вот так, глядя в неоглядную синь, и ни о чем не думать, даже о том, что затылок режет камень. Лежать вот так, и вдыхать то ли прелый, то ли свежий, то ли нежный, то ли терпкий запах тундры, и ни о чем не думать. И только сейчас, краешком души, тихим биением сердца и еще даже не мыслью, а только прикосновением мысли понять, как жестока и прекрасна жизнь.
      Мокрый нос ткнулся в ухо. Влажный и теплый добрый язык лизнул губы, и карий милый глаз засматривал в бездумные, видящие только небо глаза... Шняка.
      И ничего не было...
      Было!
      Было! И Васька, застонав от боли во всем теле, встал. Он огляделся вокруг и ничего не узнал: он был далеко от берега, и кругом были незнакомые лощины и пригорки да камни, камни, камни. Ветер закружил его. Заблудился. Он беспомощно посмотрел на Шняку и сказал:
      - Ты меня нашел, тебе и выводить. Выручай, друг!
      Шняка понял. Он тявкнул радостно и побежал вперед, помахивая своим пушистым хвостом и оглядываясь на Ваську. Изредка он останавливался и поджидал его. Через пару часов они были дома.
      - Ах ты мой умница, - говорила Людмила Сергеевна, целуя Шняку в холодный мокрый нос, - ребята вернулись - не нашли, а он нашел...
      - Где Прилучный? - сипло спросил Васька.
      - Они все уехали, - ответила Людмила Сергеевна. - А что?
      - Ольгу немцы убили. И тетку Марью. И собак. И бот потопили, - сказал Васька безжизненно и упал на койку, уткнув голову в руки.
      Людмила Сергеевна вскочила. И вначале не могла сказать ни слова перехватило горло.
      - Как? - спросила она наконец.
      Васька молчал.
      - Не молчи! - закричала Людмила Сергеевна. - Не молчи!
      - Подлодка немецкая в бухте, - не поднимая головы еле выговорил Васька.
      - Боже мой! - с отчаянием сказала Людмила Сергеевна, а кто-то из стоявших вокруг ребят громко всхлипнул.
      23
      "Вот она, Арктика, вот она, война, вот она, наша яично-птичья экспедиция", - думал я. У нас у всех словно отнялись ноги. Только Арся встал с койки и ушел на берег. Я было хотел пойти за ним, но Людмила Сергеевна остановила меня. И правильно сделала - чем я мог утешить его, когда меня самого никто утешить не может?
      А когда часа через три пришли встревоженные Прилучные и Василий, отвернувшись в сторону, стал рассказывать им, что он видел, я не смог вынести этого, я не мог видеть глаза Ивана Ивановича и склоненную голову Вани. Я ушел на обрыв и сел там рядом с Арсей. Лицо Арси было страшным. Мы молчали.
      ...Через два дня пришел на "Альбатросе" Громов. Людмила Сергеевна совсем извелась за эти дни.
      Громов слушал ее сбивчивый рассказ и только крякал надсадно. Он неловко погладил ее по голове и сказал сурово:
      - Держись, комиссар, держись. Это война... И враг такой... А-а, что говорить - сами понимаете, ребятки.
      - Понимаем! - твердо сказал Антон.
      Арся сильно стиснул мое плечо и спросил тихо:
      - У тебя цело то письмо от Иры?
      Я кивнул - это письмо всегда было со мной в кармане куртки.
      - Читай, - сказал Арся, - а не можешь - давай я.
      - Нет, я сам!
      Я достал Ирино письмо. После моего купания многие слова расплылись, но это было неважно - я знал письмо наизусть. И я его прочел. Всем.
      Ребята долго молчали. Потом Громов сказал:
      - Ничего я вам говорить не буду. Все, что надо, девочка эта, Ира, сказала. - Он еще помолчал немного и медленно добавил: - А товарища вашего Саню Пустошного мы похоронили на высоком берегу. Чтобы море видел. По-военному похоронили, с почестями. И залп был. Над могилой гурий* насыпали и пирамидку поставили с надписью: "Погиб за Родину". Так вот... И Марью Прилучную с робятишками тоже не забудем... Нет! Не забудем!
      - Не забудем, Афанасий Григорьевич, - сказала Людмила Сергеевна за всех за нас.
      - А теперь, - сказал Громов, - теперь нам жить дальше надо, работать надо. И, - он хмуровато улыбнулся, - и не пищать! Да! Еще вот с жуликами вашими решим, значит, так...
      - Чего там решать-то?! - мрачно сказал Колька Карбас. - Стрелять их надо!
      - Ишь ты, быстрый какой, - рассердился Громов, - так уже сразу и стрелять! Глупые они еще, молодые...
      - А мы не молодые? - спросил Толик.
      И тут все закричали наперебой:
      - В тюрьму их!
      - Чего с ними нянчиться?!
      - Опозорили всех!
      - А ну, тихо! - крикнул Громов. - Два человека всех, кто работал честно, опозорить не могут. Этих двоих мы с комиссаром тож не доглядели. И наша вина тут есть. Решаем так: Петра Иванова отправляем на Большую землю - пусть с ним там разбираются, за ним еще старые грехи тянутся. А Морошкина... Морошкина оставляем здесь. Вы его воспитывайте, чтоб человеком стал.
      Ребята снова взорвались:
      - Не хотим!
      - Не нужен он нам!
      Людмила Сергеевна подняла руку и, когда шум стих, сказала холодно:
      - Значит, расписываемся в собственном бессилии? Ну что ж, Афанасий Григорьевич, забирайте и Морошкина. Все равно ему здесь житья не будет. Злые они.
      Мы все хмуро молчали. Потом Славка сказал:
      - Да ладно, пусть остается. Только тогда и Шкерта оставлять надо. Витька-то подлее его.
      Громов и Людмила Сергеевна переглянулись.
      - Ладно, - сказал Громов, - ежели все согласные, значит, так и будет. Однако теперь вы за них в ответе. Так как - голосовать, что ли, станем?
      - Не надо голосовать, - сказал Антон. - Пусть остаются.
      И как странно: у меня, да, наверно, и не только у меня почему-то стало легче на душе. Не так-то просто решать судьбу человека, даже если человек этот оказался плохим и даже если идет война. И еще странно, что никто ничего не сказал о Ваське Баландине, а он стоял на отшибе, и отставленная в сторону нога его вздрагивала, а глаза были опущены к земле.
      - Хорошо, - сказала Людмила Сергеевна. - Толя, приведи... арестантов.
      И вот Шкерт и Морошка стоят перед нами. Шкерт, как всегда, руки в брюки и нахально посматривает на нас. А Витька отвернул морду в сторону и весь как-то скособочился.
      Громов объявил им наше решение. И тут произошло неожиданное. Шкерт сплюнул и сказал громко:
      - Ни фига я тут не останусь. Везите в Архангельск и сдавайте в милицию. Иначе все равно убегу. Вот у меня где ваша кайра сидит. - И он провел ребром ладони по горлу. - И милости мне ваши не нужны...
      И опять странно: никто на этот раз ничего не сказал, все молчали. Только Витька Морошкин сморщился и, размазывая по лицу слезы, тихо попросил:
      - Я тоже тут не останусь... в этой бригаде. Переведите меня куда-нибудь.
      И снова все промолчали.
      - Ладно, - спокойно сказал Громов. - Возражений нет?
      - В-возражений не б-будет, - сказал Боря-маленький. - Раз т-так, п-пусть убираются.
      - Вопрос решен, - сказал Афанасий Григорьевич. - Морошкина я переправлю на Пуховый к Семенычу, а Иванов, как арестованный, поедет в Архангельск. Сегодня "Литке" уходит. Теперь последнее: мне приказано от каждой бригады по три человека желающих отобрать в Школу Юнг на Соловецкие острова. Кого рекомендуете?
      "Наверно, не надо было Громову спрашивать нас, наверно, лучше было бы решить это им с комиссаром", - подумал я, так как, услышав эти слова, решил, что сейчас произойдет неразбериха, шум и гам, вылезут наружу обиды и разногласия.
      Но ничего не началось. Молчали и искоса посматривали друг на друга.
      Громов и комиссар выжидали. Потом встал с камня Арся.
      - Антон пусть едет, Корабельников, - сказал он, и Антон удивленно и благодарно взглянул на него.
      - И Гиков Арсентий! - выскочил вперед Колька.
      Не знаю, что со мной произошло, но я вдруг подошел к стоящему в стороне Баланде и вытолкнул его вперед.
      - Баландин! - крикнул я. - Баландин пусть едет!
      - Баландин! Гиков! Корабельников! - поддержали ребята.
      Васька стоял перед Громовым и Людмилой Сергеевной, растерянно опустив руки, и ковырял носком сапога землю. Уши и щеки у него покраснели.
      Арся тоже вышел вперед, но вдруг словно споткнулся. Он посмотрел на Славку. И мы все тоже посмотрели на него. Славка стоял, опустив голову, и лицо у него было грустным.
      - Нет, - сказал Арся решительно, - пусть Славка-одессит едет. Он и до Архангельска ради этого добирался. А я еще здесь попромышляю...
      - Это ты по-товарищески решил, Арсентий, - сказал Афанасий Григорьевич, - пускай так и будет. Нет возражений?
      Мы не возражали.
      - Ну, Арся! - крикнул Славка. - Ну, друг! Всю жизнь помнить буду... И он сжал Арсю за плечи.
      - Марш за вещичками! Да побыстрей, - скомандовал Громов.
      Антон, Славка и Василий побежали собираться, а меня отозвала Людмила Сергеевна.