Следует, однако, упомянуть, что данный конфликт разразился далеко не на всех трудовых объектах. Были такие объекты, где выбор положенной трудовой нормы осуществлялся без каких-либо отклонений. Были и такие участки, где работали одни военнопленные. Выполнение норм на 150-200 процентов бывало нередко. А на таких объектах — так нам рассказали русские — начались трудовые конфликты после ухода немцев.

Убедившись в оборонительной силе своих пропусков, мы дошли до умышленного злоупотребления. Город Горький от станции Игумново находится на расстоянии километров 30. Поездом туда 40 минут, а в Горьком — ярмарка. Товарищ по активу Фриц меня спрашивает: «Поедешь на ярмарку со мной?» Невозможно, думаю. Зачем нарушать правила и, быть может, за такое преступление платить снятием с должности. Нет, думаю, а товарищ убеждает меня в безграничной невинности такого поступка. Согласился я. Пошли на станцию, заняли место на подножке вагона и поехали. Благополучно доехали до Горького, ярмарку нашли совсем недалеко от вокзала, полюбовались пестротой картины будок и лавок, выпили 100 граммов спиртного и своевременно вернулись на вокзал. Подходит электричка, в вагонах малолюдно, нет причины ехать на подножке. Зашли в вагон, сидим на скамейке, без билетов, разумеется. Есть на немецком языке пословица: «Когда ослу слишком хорошо, он на лед идет потанцевать».

Оказалось, мы уже сидели на льду. За 5 минут до ст. Игумново открывается дверь вагона, заходит офицер милиции, за ним два милиционера с винтовками со штыком. «Ну-ка, товарищи, билеты покажите, пожалуйста!»

Тайком (как нам кажется) поднимаемся со скамейки и направляемся в противоположную сторону вагона. Но, увы, там уже занял позицию третий милиционер. Значит, пропали. Зачем же я пошел на такую глупость?

В таком виде можно было передвигаться не опасаясь за то, что дети на улицах будут кричать: «Фриц! Ганс!»

Лето 1947 г.

Смотрю на своего нахального товарища. Он стоит лицом к приближающемуся офицеру, поднимает голову и стоит по манере тех, кто носит кожаное пальто. Точно в правильный момент он вытаскивает пропуск, умело открывает и поднимает его под глаза офицера. Я остолбенел, но достаточно быстро доходит до моего сознания, что нахальство — единственный шанс. Вынимаю пропуск, пытаясь принять такую же позу, что показывает товарищ. В этот момент поезд останавливается на станции Игумново. Товарищ бормочет: «Мне слезть». Мимолетным взглядом офицер замечает штамп МВД и говорит страже: «Пропустите их!»

Трудно было «слезть с вагона» в манере тех, кто носит кожаное пальто. Товарищ очень сдержанно объясняет мне, что сотрудникам МВД не требуется билета на средствах государственного транспорта. Откуда знал — не знаю. Следует добавить, что внешний вид наш не имел ничего общего с немецкой военной формой. Одежда на нас — форма демобилизованных: гимнастерка, шаровары, кирзовые сапоги, пилотка Красной армии без звездочки. Откуда мы достали такой маскарад — забыл.

Питание в этом лагере заслужило оценку только ниже средней. Утром — суточная порция хлеба (600 граммов положено при выполнении норм на 100 %; добавка по 100 граммов на каждые 10 % перевыполнения, но не более 400 граммов; снижение до 200 граммов при выполнении ниже 20 %) и каша, в обед — суп да каша, а на ужин — суп, причем лагерь снабжается продуктами помесячно. Это означает — целый месяц каша и суп пшенные, другой месяц — овсянка, потом — гречиха и пр. Боялись снабжения горохом и чечевицей, так как 120 граммов этих продуктов на сутки дают лишь скромные порции жидкой каши, а в супе питательный продукт отлагается на дне котла и раздается в более или менее богатом количестве по воле повара. Жалобы о несправедливой раздаче супа поступают в актив. Трудно нам навести порядок. В органах самоуправления военнопленных теперь доминируют немцы. Административная часть ведает всем, кроме политических занятий. Персонал кухни подчиняется администрации, т.е. оказать влияние на повара мы, члены политактива, имеем возможность только через старшего лагеря. С ним обсудить проблему раздачи супа нелегко. Почему?

Любому руководителю нужны поддерживающие лица, которые берутся «на службу» по договоренности: окажешь мне безоговорочную поддержку — получишь какие-то привилегии. Одна из наиболее важных привилегий — это особая позиция следить за раздающим суп да кашу поваром. Значит, хороший в глазах старшего лагеря повар — это такой повар, который готов и способен помнить кому — побольше, кому поменьше. Назначение лиц на должность повара — дело советского начальника кухни, но рекомендательные предложения подаются со стороны старшего лагеря. Повар всеми силами старается навечно оставаться в кухне, а поэтому безоговорочно выполняет указания администрации: тому побольше, другому поменьше. А искусство повара заключается в том, чтобы скрыть неровность распределения питательных веществ на глазах массы рядовых, т. е. непривилегированных пленных.

Нашли компромисс: рабочие бригады поочередно выделяют надсмотрщика, который занимает место возле повара и контролирует траекторию движения черпака по супу. Победа демократии, а требования к искусству повара повысились.

Договоренность достигнута была после изнурительных переговоров с немецким старшим лагеря — Петером. Человек, на 10 лет старше меня, попавший в плен при капитуляции 6-й армии в Сталинграде. Неплохо говорит и читает по-русски, писать не умеет, и в этой области я ему помогаю. Он ко мне относится как меценат к молодому ученику, и сотрудничество между старшим администрации и старшим политактива ведется на базе обоюдной выгоды. Он передо мной не скрывал, что по профессии был сутенером, а, как таковой, он владел всеми трюками и интригами, необходимыми для одержания верха в борьбе за власть. С интересом я слушал его рассказы о борьбе за территории в берлинской «среде красного света», но эта учеба не оказала никакого влияния на мои принципы жизни. Я остался в этом отношении наивным до сегодняшнего дня и представляю собой живое доказательство того, что добиться личных успехов можно и без жажды власти. Поднимался я невысоко, а поэтому регулярные падения вниз прошли без серьезных увечий. Вернемся к проблеме питания.

Летом есть натуральный добавочный продукт — крапива. Группы «оздоровительной команды» (ОК), а временами и дистрофики выходят на природу и собирают эти растения. Ленивый повар бросает урожай в котел, а при раздаче супа стебли торчат из котелка. Усердный повар дробит растения и готовит суп с довольно приятным вкусом. Жаль только, что вокруг «Заводстроя» вегетация почти полностью уничтожена в результате обильного выброса газообразного хлора. На заводе во время войны вырабатывали боевые отравляющие вещества (БОВ): фосген, лост и люизит.

Выбросы этих веществ докончили уничтожение вегетации на территории радиусом приблизительно 2-3 километра вокруг завода. Крапива принадлежит к группе растений, которые впитывают значительные количества ядовитых веществ и накапливают их в ткани листьев. Никто об этом не думал, и результат дополнительного кормления людей никаким исследованиям не подвергался.

В конце сентября, вскоре после нашего прибытия в этот лагерь, в зону машинами привезли картофель, запас на всю зиму. Над буртами во дворе построили палатки и ждали морозов. Морозы пришли. Мороженый картофель из кагата прямо в котел — известный прием, причем вкус картофеля и питательность не страдают. Главное, чтобы мороз стоял. В конце декабря оттепель, снова мороз, и после Нового года новая оттепель. От картофеля осталась одна гниль. Какой-то изобретатель или профессиональный специалист бродильной технологии установил, что гнили крахмала достаточно для производства спирта. Для инициирования брожения служило небольшое количество хлеба, а с завода таскали элементы дистилляционного аппарата очень простой конструкции и активный уголь для фильтрации окончательного продукта. Самогон по вкусу был неважный, но зато действие его на организм заслужило высочайшую оценку. Следует отметить, что дистиллятор работал на кухне в присутствии русского начальника, который не подозревал, что там на самом деле кипит.

Самогон — одна сторона медали, потеря основного продукта питания на всю зиму — другая. Единственный продукт — хлеб. На собственном теле имеем опыт в таком направлении, что человек может гибнуть от изобилия хлеба. В эту голодную зиму отсутствовали и другие незаменимые продукты.

Паек по плану выглядел приблизительно так:

Положено Дается взамен

50 г. мяса 150 г. хлеба

20 г. жира 80 г. хлеба

120 г. крупы 200 г. хлеба

100 г. овощей 100 г. хлеба

За правильность цифр не ручаюсь, однако точно помнится, что суточный рацион хлеба доходил до 2 кг. Утром — каша из хлеба, в обед — суп и каша из хлеба, на ужин — суп из хлеба. Каша густая, суп густой. Кроме того, килограмм хлеба на человека. Вначале весело было. Досыта наедались изо дня в день. Но со временем аппетит затих. На рабочих объектах началась лихая торговля с использованием хлеба в качестве валюты. Главный спрос был на лук репчатый, капусту и рыбу. Запасы таких продуктов у гражданского населения были скромные и цены соответственно высокие. Большинство тех, кто выводился из лагеря на работу, перенесли период одностороннего питания кто как. Одни безо всяких последствий, другие с — потерей работоспособности. Первыми начали страдать от цинги ОК и дистрофики. Сначала — воспаление десен. Потом — симптомы необыкновенные. Цинга, по учебнику медицины, начинается с воспаления десен и выпадения зубов. А тут появились невыносимая боль в суставах и в конце концов прогрессивный паралич рук и ног. Пытаюсь представить себе, что в этой ситуации происходило в мозгах тех, кто отвечал за жизнь около 500 военнопленных.

Население кругом голодает, рацион хлеба для граждан, занятых на физически нетяжелой работе, 200-300 граммов в сутки. Военнопленным дают два килограмма, а результат — все растущая заболеваемость. Численность списочного состава, выводимого на производственную работу, убывает изо дня в день. О фруктах или овощах с высоким содержанием витаминов и думать не стоит. Откуда брать необходимые витамины?

Настоящая катастрофа, и выхода не видно. Настроение военнопленных упало в черную дыру. Никто же не пытался объяснить себе затруднительность положения командования лагеря. Кто страдал, тот сваливал вину именно на русских. Они, мол, умерщвляют нас тихим путем. Но начальство было в тупике. Даже нам, активистам, никто из политработников не мог разъяснить, в чем дело и что надо делать для спасения товарищей. Застряли в тупике и мы. Какую можно вести политическую пропаганду за социализм, когда целая группа людей чувствует себя приговоренной к медленной смерти? Среди пленных начались разговоры о том, что «коварные русские хотят по-тихому умертвить нас таким питанием».

Притормозить ход бедствия удалось выдачей в качестве напитка отвара еловой хвои. Потом появились какие-то лекарственные дрожжи, потом, с наступлением весны, можно было приступить к уборке крапивы. Однообразие питания одним хлебом постепенно менялось. Поступили крупы, подвезли немороженый картофель и кильку в огромных бочках. Обстановка стабилизировалась, кое-кто поправился, численность рабочих бригад начала расти, но недоверие страдающих от цинги царствовало еще долго.

Зубной врач — Анастасия Федоровна

Одна их наших бригад работала во вредном цехе No 11, в котором вырабатывалось сырье для получения тетраэтилсвинца — вещества для облагораживания бензина. Люди там работали постоянно с противогазом, в насыщенной хлором атмосфере, к тому же при высокой температуре. Им давали добавочный паек, молоко, и еще была предоставлена недоступная для других военнопленных привилегия: позволялось пользоваться услугами заводской поликлиники.

Однажды ко мне обратился один из членов этой бригады. Он тяжко страдал от зубной боли и попросил меня, уже владеющего русским языком, сопроводить его в поликлинику в качестве переводчика. Мы отправились, зашли в регистратуру. Я объяснил работающей там медсестре, что это «член бригады вредного цеха» и у него нестерпимо болит зуб, и мы просим допустить нас к врачу. Медсестра внимательно слушала меня, сочувственно поглядывая на припухшую щеку товарища, а я, излагая нашу просьбу, невольно размышлял о том, что же должна думать и чувствовать сейчас эта русская женщина, видящая перед собой двух немцев, военнопленных, но недавних противников в жестокой войне. «Что было бы в аналогичной ситуации с русскими военнопленными в Германии?» — спрашивал я себя. Скорее всего, их просто немедленно выставили бы из поликлиники. Возможно, что и из-за таких моих мыслей реакция медсестры на нашу просьбу показалась мне чудом. Женщина без лишних слов выписала на моего товарища медицинскую карточку, вежливо и дружелюбно проводила нас к кабинету стоматолога. Любезно указав на место, где мы должны дождаться своей очереди на прием к врачу, занесла карточку в кабинет и вернулась в регистратуру.

Очередь была большая. Нескольких стоявших вдоль стен в коридоре скамеек не хватало и половине желающих попасть на прием пациентов. Но вдруг… второе чудо — выглянула из кабинета врач, пригласила нас зайти к ней без очереди. В кабинете, пока врач занималась лечением товарища, я сидел рядом, и она вела со мной непринужденную беседу, с неподдельной заинтересованностью расспрашивала о моей судьбе. Женщиной она была молодой и очень симпатичной, беседовать с ней было приятно на любую тему, даже на такую, как несладкая судьба военнопленного.

Закончив лечение товарища, врач сказала: «Теперь вы садитесь — посмотрим, какие зубки!» Я оторопел. Смущенно ответил, что у меня нет жалоб, а кроме того, я не член бригады вредного цеха. «Садитесь!» — еще настойчивей, почти как приказ, повторила она.

«Цинга! — резюмировала врач, глянув мне в рот. — Нужно лечить! Иначе зубов скоро у вас не будет».

Она тщательно обработала мои десны какой-то жидкостью, угостила нас с товарищем аскорбинкой и, прощаясь, сказала, чтобы мы обязательно пришли к ней на прием через день.

Покидая кабинет врача, я побоялся ропота тех пациентов, которые должны были убедиться в том, что проклятых фрицев приняли на лечение без очереди. Но — третье чудо в ходе этих событий — никто не ругался на нас вслух, наоборот, выражение лиц ждущих пациентов показалось скорее приветливым.

Спасла она зубы не только мне. По ее настоянию я водил к ней впоследствии очень многих своих товарищей. И никто в поликлинике ни разу не спросил, являются ли пациенты членами бригады вредного цеха.

Однажды я отважился спросить нашу спасительницу: «Что побуждает вас оказывать нам помощь? Да еще столь бескорыстно и в таком объеме!» Ее ответ меня глубоко потряс.

«Мой брат, — сказала она, — попал в немецкий плен. Сбежал, его поймали и заключили в концлагерь Дахау, что означало неминуемую гибель. Но ему чудом удалось бежать и из этого лагеря смерти. И все-таки, как вы понимаете, сбежать было легче, чем уйти от погони, а тем более где-то надежно укрыться. Однако ему повезло. Полумертвого от голода и усталости его нашла в горах на юге Германии немецкая крестьянская семья. Эти добрые и смелые люди не только не выдали его фашистам, но кормили и прятали до прихода американских войск. Мой брат вернулся домой живым и здоровым. Я считаю своим долгом отплатить немцам добром за то добро, какое они сделали для моего брата».

Минуло с тех пор более полувека. Много событий и впечатлений время стерло из памяти. Много забылось имен. Но только не имя этой удивительной русской женщины. Уверен, что столь же прочно хранит это имя и благодарная память многих моих товарищей по плену.

Сердечное спасибо вам, Анастасия Федоровна!

Лето в лесу — д. Перехваткино

К концу июня можно было говорить о нормализации физического состояния большинства людей в лагере, но не выздоровели десятка три-четыре из дистрофиков. Некоторых из них отправили в центральный госпиталь, но человек 15 с симптомами паралича конечностей остались в лагере.

Начальник политотдела обращается ко мне с приказом подготовиться к выезду в командировку. Как обычно, никакого объяснения, зачем и куда, не дает. Сумку на плечо и пошли — конвоир и я. Поездом в Горький, пересадка и курс на север. Высадка в г. Балахна, пешком по городу, посадка на «торфянку» — узкоколейку, которая возит торф от соседних болот на балахнинскую ТЭЦ. Сидя на тормозной платформе порожнего вагона, любуемся природой и чувствуем себя как будто в отпуске. Весьма неожиданно конвоир решил слезть с вагона на полном ходу поезда, т.е. на скорости не менее 15 км в час. Дальше продвигаемся пешком по лесу. На поляне деревушка — цель командировки.

По пути конвоир открывает тайну: есть приказ подготовить место расквартирования для команды военнопленных. А я при чем — не знает.

Доверенное лицо в деревне — Телегин Николай Павлович — встречает нас дружелюбно. Именно нас (не только конвоира)! Переговоры ведет конвоир. Сидим в передней изящной избы, кругом семья Телегиных, беседуем. Мы же приехали из далекого города, и надо узнать, что там нового. Ко мне обращаются наравне с конвоиром и не определяют мою национальность ни по разговору, ни по одежде.

«По— русски чисто не говорит, ну и что в этом особенного? Кругом есть татары, чуваши, люди из Прибалтики, с Кавказа, которые имеют разные акценты». Так, наверное, думали эти деревенские жители. Конвоир поддерживает эту постановку тем, что ни словом не выдает меня как немца. В конце концов мы сказали правду, и -ничего в обращении ко мне не изменилось. Я счел большой честью, когда через несколько месяцев Николай Павлович мне сказал: «Ты уже чуть не родной нам». Но до этого по хронологии еще далеко.

На ночь нам с конвоиром отвели супружеское ложе в заднем помещении избы, в то время как вся семья — отец, мать, трое детей, дед и бабушка — распределились по полу, скамейкам, печи и полатям в передней. Надо признать акт крайнего гостеприимства. Как вежливые гости, мы перенесли жадность голодавших клопов. Чувствовалось, а позже и подтвердилось, что вся семья спала в передней и тогда, когда не было гостей.

На следующий день вернулись в лагерь тем же транспортом. Немного меня удивило, что в такую командировку послали именно меня. Надо считать, что меня вознаградили за кое-какие успехи, но не мог сообразить, за какие именно. Тайна открылась вскоре.

Между тем в лагерь прибыл новый курсант — Александр — Саша. Прибытие его обрадовало меня, так как с ним завязалась дружба с первого взгляда. Человек высокой интеллигентности, знаток всех основ марксизма-ленинизма, способный обращаться к товарищам, симпатичный в любом отношении. Смотря на это событие с точки зрения старика с опытом трех четвертей столетия, я удивляюсь своей наивности. Я был старшим актива, и близость такого эксперта должна была предупредить меня: появился соперник! Но нет. Он помогает в политработе, с ним можно беседовать на любые темы, у него большой практический опыт потому, что в плену находится на два года больше меня.

Думать о соперниках мне не приходилось. До сих пор на более высокий уровень деятельности я ни разу не поднимался и стараний не прикладывал. Мне просто выпадало. Совершенно неожиданно бывал вызов встать на какую-то должность. Я рассуждал так: «Раз вызывают меня, значит незачем бояться соперников».

Так со мной делалось вплоть до последнего дня плена, а свободная трудовая жизнь прошла под тем же девизом. Не раз меня свергали вниз, и не раз я удивленно задавал вопрос: «Почему?» Не раз меня возвышали, и я ставил тот же самый вопрос.

Поэтому меня и не взволновала новость о том, что я назначен старшим команды, которая составляется для сбора ягод и грибов в лесу вокруг деревни Перехваткино. Как-то странно, что старшего актива на 4 месяца шлют в командировку в лес, но мне показалась награждением перспектива свободно ходить по лесам, жить в деревне, углубить контакт с семьей Телегиных и между прочим усовершенствовать разговорную речь на русском. Общий результат мероприятия вполне соответствовал моим ожиданиям, но путь к этому результату был каменистый.

Перехваткино — по ягоды, по грибы.

Лето 1946 года

Ужас пронизал мою душу, когда мне передали список состава команды. Врач — это да, это очень хорошо, что с нами будет врач. Я с ним знаком и к тому же у него большая страсть — стряпать Такая склонность может нам пригодиться. Далее — три венгерских военнопленных — по профессии бондари; тоже не плохо, тем более, что между немцами и венграми стабильная обоюдная симпатия.

Но еще… не могу поверить своим глазам: двенадцать немцев, фамилии которых мне хорошо известны. Это те люди, которые от цинги никак еще не поправились. Ходить и руками шевелить не могут. Суставы у них совершенно негнущиеся, а к тому еще некоторые из них известны как профессиональные брюзги. Как с таким списочным составом ходить в лес за ягодами и грибами — представления не имею. Но начальству все сверху видно лучше меня. Жаловаться не стоит; лучше поехать в лес и там решить, что делать, чем быть снятым с должности старшего данной команды.

Ясно, что поедем на грузовой машине, куда будут погружены и запасы продовольствия. А как бы нам достать мешок соли? Надо объяснить, что соль в районе г. Дзержинска была страшным дефицитом. На базаре в городе стакан соли стоит до 20 рублей (старых рублей до денежной реформы). Во время нашего краткого визита в Перехваткино слышали, что за стакан соли там дают литр молока или 5 яиц. Вот и валюта! А из нашего лагеря ежедневно выводятся три-четыре бригады на берег Оки для разгрузки каменной соли из барж. Соль, как основное сырье завода, поступает тысячами тонн, и на берегу на огражденной высокими заборами площадке лежат целые горы соли высотой до 10 метров, т. е. десятки тысяч тонн. Переброшенный через забор мешок с солью приносит выигрыш порядка 50 руб., на лодке переправить мешок на противоположный берег Оки — 200 руб., а на окраине города — 500 руб.

Для перевозки соли с берега Оки на завод имеется узкоколейка, паровоз которой страдает чахоткой. От берега до завода расстояние около 3 километров и подъем приблизительно 10-15 метров. На этой дистанции паровоз тащит груженый состав вагонеток с тремя остановками для накопления пара. Машинист и кочегар пользуются тем, что останавливаются как раз там, где — совершенно случайно, разумеется, — остановилась телега с лошадиной запряжкой. Один-два-три мешка с солью перебрасываются с вагонетки на телегу, гудок и эшелон пошел.

Со стороны не видно ни перемещений мешков, ни обратных перемещений десятков сотен рублей. У тех, кто по роду обязанностей должен наблюдать за подобными транзакциями, глаза заклеены купюрами. Нельзя же базар оставить совсем без соли!? Вот так.

Вот такое положение. Кто-то из военнопленных знаком с тем, кто знаком с одним машинистом узкоколейки. Организуется сложная сделка, в ходе которой трехтонка ЗИС нашего лагеря, готовая для отправки в лес, занимает место одной из описанных выше телег. Разница только в том, что экипаж паровоза отпускает один мешок (около 75 кг) бесплатно. Выражают пленным благодарность за регулярно оказываемую помощь при оформлении и маскировке мешков перед выездом из загражденной территории открытого склада на берегу Оки. Соль транспортируется валом, а наполнять мешки солью и грузить их на тендер паровоза невозможно без помощи пленных.

Достать соль оказалось чепухой по сравнению с посадкой людей. Больных подняли на грузовую платформу ЗИСа не без затруднений. Их положили на матрацы, которые нам предоставили на срок командировки. После 5 часов езды по грунтовым дорогам заехали в Перехваткино. Перед отведенной нам избой разгрузили машину, люди лежат, сидят, кое-кто и стоит у калитки, которая пока еще заперта на замок.

Собираются деревенские жители, одни старухи, старики и дети, и с интересом рассматривают вновь прибывших.

Возле меня стоит старуха лет 80 вместе с женщиной помоложе. Обе смотрят на нас большими глазами. Вдруг заговорила старуха: «Нет, невозможно, это не немцы! У них же рогов нет».

Очень осторожно приближаюсь к ней и стараюсь объяснить, что немцы — совершенно нормальные люди. Пока еще очень недоверчиво она меня слушает, затем отворачивается и удаляется, протестующе качая головой. Поверила она или нет, что мы немцы, все равно мы с ней в ходе этого лета стали друзьями.

Конвоир достает ключ, отворяет дверь избы, в которой есть только одно помещение, и дает приказ сесть на пол, пока он не вернется. Сидим в избе, в которой 5 лет никто не жил. И вдруг изба ожила! Враз, как по команде, выползли изо всех щелей, ринулись на запах человеческой крови несметные полчища клопов. Как бумага, плоских от длительного голодания, но двигавшихся, тем не менее, с удивительной быстротой. Атака была столь неожиданной, стремительной и мощной, что большинству из этих плоских особ, несмотря на наш опыт в борьбе с этими кровожадными насекомыми, удалось-таки одержать над нами молниеносную и сокрушительную победу.

Нужно заметить, что мой лагерный опыт позволяет мне разделить людей на две категории. В первой — те, кто от природы малочувствителен к укусам клопов и относится к вынужденному сожительству с ними довольно спокойно. Во второй — те, кто боится клопов пуще смерти! В составе нашей команды представителей второй категории оказалось немало, в том числе и я. И поэтому уже через несколько минут после начала коварной атаки многие, ослушавшись приказа конвоира, сидели не на полу, а на чердаке избы. Каким-то чудом довольно живо сумели вскарабкаться туда по крутой лестнице даже наши парализованные дистрофики! Впоследствии команда так и разделилась. Одни разместились в избе, другие на чердаке. На чердаке, правда, было больше комаров. Но что такое комар против клопа!

Встречает нас Николай Павлович Телегин, окидывает взглядом. Стоит в раздумье, но вместо того, чтобы заплакать, тихо говорит: «Ягод пока нет, грибов нет, есть время лечить людей».

Очевидно, его предупредили о состоянии основного состава команды. «В сарае колхоза лежит конопля, которая ждет чесалки. Надо договориться с председателем, чтобы за работу платил репчатым луком. Днем туда везем тех, кто вообще не умеет ходить, а вечерком могут подключиться ходячие, с которыми днем похожу по лесу для ознакомления с местностью».

Николай Павлович познакомил меня с председателем, и успех переговоров был неожиданный. Он готов был дать нам в аванс мешок репчатого лука, от витаминов которого мы ждали чуда.

Местом работы был большой колхозный сарай, находившийся в 500 метрах от избы. Расстояние для здорового человека плевое. Но для здорового! Единственное осложнение в связи с нашей работой «налево» нам регулярно приносил транспорт работяг на дистанции 500 метров от нашей избы к сараю колхоза. Поначалу носили некоторых «трудовиков» на руках. Чудо свершилось! Уже через неделю интенсивной лукотерапии кое-кто из них стал добираться до сарая ползком на четвереньках. А еще через неделю уже все, хоть некоторые и на не гнущихся еще ногах, могли добираться туда самостоятельно.

Чесать коноплю — труд не самый тяжелый. А если учесть еще и то, что работали мы вместе с женщинами и девушками деревни, то нетрудно будет, думаю, читателям поверить, что работа эта и работой-то нам не казалась. Скорее, веселым гулянием! А потому конвоиру в конце дня всякий раз приходилось насильственно укрощать наш трудовой энтузиазм.

Впрочем, озабочен был конвоир не тем, чтобы подконвойные не перетрудились. Не мог он не угадывать разгоравшиеся к вечеру тайные и большей частью заметно взаимные желания чесальщиков. А потакать таковым желаниям и по должности своей он был не вправе, и это в корне противоречило, как вскоре выяснилось, собственным его устремлениям спешить навстречу тайным женским желаниям. Бедняга! Он и не представлял, какую ношу на себя взваливает! Преобладающее большинство женщин Перехваткино — а также соседних деревень Трофимово, Боярск и Вершилово — война сделала одинокими.

Но вот наступил день, когда Николай Павлович сказал: «Появилась черника! А Бог даст дождь — так и грибы скоро будут».

Лес вокруг Перехваткино глухой (по представлениям немца), заблудиться не мудрено. Наши походы за ягодами предусмотрительный Телегин начал с того, что обучил нас ориентироваться в лесу по солнцу и направлению ветра. Очень скоро мы смогли ходить в лес уже без сопровождения нашего наставника.

Не сопровождал нас в этих походах и конвоир. Вынужденный из-за своих еженощных похождений отсыпаться до обеда, он фактически совсем не обращал на нас внимания. Ограничивался лишь одной вечерней проверкой. Такое не могло нас не радовать. Ведь благодаря этому мы могли себя чувствовать «почти как свободные люди» и бродили по лесу не всей командой, а по трое, по двое и даже по одному.

Я предпочитал ходить один. Природа в тех местах сказочно красива, и любоваться ею лучше и удобнее было в одиночестве. Сбор ягод и наслаждение природой оказались вполне совместимыми занятиями.

Ягод было мало. Будучи старшим команды и потому ответственным перед руководством лагеря за успех нашего лесного десанта, я изо всех сил старался показывать товарищам «пример трудового героизма». Однако, как ни старался, все равно к концу дня редко когда в моей корзинке оказывалось больше двух килограммов ягод. Успехи остальных членов команды были еще скромнее.

Изготовленные нашими бондарями бочки, стоявшие под навесом во дворе Николая Павловича, наполнялись крайне медленно. Но винить за это товарищей я не мог. Питание было более чем скудным. И, конечно же, каждый себе в рот отправлял куда больше, чем опускал в корзинку.

Впрочем, и этот ягодный довесок к дневному рациону не мог, увы, сколь-нибудь значительно снизить остроту проблемы питания. «Как потопаешь, так и полопаешь!» — есть у русских поговорка. Но ведь у этой «медали» есть и другая сторона. И написано на ней: «Как полопаешь, так и потопаешь!»

«Топать» нам приходилось немало. А вот «лопать» по возвращении из леса, кроме пайки хлеба и очень жидкого супа, было нечего. А голод — не тетка! И следованию высоким моральным принципам не способствует. Недостаток питания снижает мораль и приводит к разным действиям, направленным на добычу дополнительной еды. Одна торговля солью не может досыта всех накормить. Торговля ведется врачом, который выпускает соль на рынок небольшими порциями, чтобы сохранить высокий уровень цен. Меняет соль на молоко, муку и яйца и поочередно каждый день для одного из товарищей готовит индивидуальный праздничный ужин. Неплохо, но недостаточно.