*****) В 59-м году Юлик Дунский услышал в подмосковной электричке, как эту "Сюзанну" с бутырскими словами поют совсем молодые ребята. Спросил, откуда знают; ему объяснили: а ее на всех армейских сборах поют. Юлик был польщен.
      ******) Мастырка - от слова мастырить, т.е., мастерить, делать. Так называется, скажем, искусственная язва: ее можно сделать на руке соком лютика едкого; а можно прижечь папиросой головку члена - проходит за сифилитическую язву. Можно вызвать флегмону, продернув через кожу нитку, намоченную в керосине или на худой конец выпачканную зубным налетом. Можно насыпать в глаза истолченный грифель химического карандаша - получится сильнейший конъюнктивит... И так далее - до бесконечности. Цель мастырщика получить освобождение от работы, а то и попасть в лазарет, отдохнуть.
      *******) Настоящий Мацуока был министром иностранных дел довоенной Японии - тем самым, кого Сталин после переговоров в Москве самолично, в нарушение протокола, проводил до вагона. Видимо, на радостях: обдурил очкастого, подписал договор, по которому обязывался не нападать на Японию - а ведь знал, что нападет. И напал-таки, в сорок пятом. Это как в старой шутке: хозяин своему слову, хочу дам, хочу возьму назад. А что касается Мацуоки-Эльштейна, кто-то из его знакомых уверял меня, что это он, а не Арк.Белинков, писал "роман в сомнениях". Но я точно помню: Сулимов говорил о Белинкове. Впрочем, какая разница? Посадили-то обоих.
      ********) Кандей - карцер (он же торба, он же трюм, он же пердильник). Отвернуть - украсть, угол Ъ.- чемодан. Битый фрей Ъ.(или битый фраер) - не вор, но авторитетный опытный лагерник. Таким был сам Якир: никогда "не ставил себя блатным", но бывал допущен к воровским толковищам.
      Феня - по-старому "блатная музыка" - заслуживает отдельного разговора. Здесь скажу только, что с удивлением прочел в латвийском журнале комментарии автора к составленному им же - с хорошим знанием дела - глоссарию. Перенося свою вполне заслуженную неприязнь к блатным на их язык, он отказывает фене в выразительности, считает ее тупой и безобразной. Мы с Ю.Дунским так не думали. Есть в блатном жаргоне и юмор, и образность:
      Последний хуй без соли доедаем - живем голодно;
      Ударить по старому рубцу - совокупиться (с женщиной);
      Или всем известное "надеть деревянный бушлат".
      Под влиянием фени формировался и общелагерный язык:
      Фитиль - доходяга (потому что "догорает"); лебединое озеро компания доходяг (доходить имеет много синонимов, в том числе поплыть).
      Интересны и источники, часто самые неожиданные, за счет которых феня пополняет свой словарный фонд; среди них даже иврит:
      кешер, ксива, хевра, динтойра ("суд торы" - так называлось всесоюзное толковище, высший воровской суд чести.)
      Интересующихся могу отослать к нашему с Юликом рассказу "Лучший из них" (журн."Киносценарии" N 3, 1992г.).
      И последнее примечаие к главе "Церковь". Я написал ее в городе, название которого начинается с той же буквы "Ц" - Цинциннати, штат Огайо. Мы с женой Мариной гостим у дочки Юли. Жарко; в соседней комнате капризничает по-английски внук Сашка, скулит вполне по-русски лабрадор-ретривер сучка Люси, орет двухмесячная Франческа-Габриелла, она же Гаврюша-Хрюша - а я сижу в трусах и вспоминаю... (Юлик Дунский сказал бы: "Давно ли по помойкам ползали?")
      V. КРАСНАЯ ПРЕСНЯ. МЕСТА РЕВОЛЮЦИОННЫХ БОЕВ
      К Концу мая Церковь стали энергично разгружать. Каждый день увозили несколько партий, человек по тридцать - сколько удавалось запихнуть в воронок. Известно было, что сейчас повезут в пересыльную тюрьму на Красной Пресне, а оттуда этапом в лагерь. Мы надеялись попасть все вместе, но не тут-то было: гулаговское начальство не любило, чтоб однодельцы оказывались в одном лагере. Боялись, похоже, что "из искры возгорится пламя" и антисоветчики продолжат свою контрреволюционную деятельность в лагерях. Но антисоветчики-то были липовые, а "деятельности" не было вообще. Чекисты сами придумывали себе страхи - как героиня Корнея Чуковского: "Дали Мурочке тетрадь, стала Мура рисовать..." Нарисовала чудище и заплакала: "Это бяка-закаляка рогатая, я ее боюсь!"
      Ну, хорошо, нашу "группу" легко было разослать по разным лагерям: всего четырнадцать человек. А вот с настоящими однодельцами - бандеровцами, власовцами, литовскими "бандитами", т.е. партизанами-националистами - с теми было посложней, на всех отдельных лагерей не напасешься... Короче говоря, всех нас увезли из Бутырок порознь, и снова встретиться нам пришлось очень нескоро.
      Воронок, в котором ехал я, на этот раз был не купейный, а общий и набит до отказа. Пассажиры стояли, притиснувшись друг к дружке, и слушали поучения доцента Каменецкого. Где, кого и чему он учил до ареста, я забыл, но эту его лекцию помню наизусть:
      - Товарищи, - вещал он, - сейчас нас привезут на Красную Пресню. Там мы, возможно, встретимся с уголовниками и, возможно, их будет много. Но ведь они все трусы, это всем известно! Если дать им организованный отпор, они ничего не посмеют сделать! Давайте держаться так: один за всех, все за одного!
      Путешествие было не очень долгим. На Красной Пресне нас высадили и велели ждать на дворе. Новоприбывшие - кучек пять-шесть - сидели на земле в разных углах тюремного двора.
      Подъехал еще один воронок, и из него с веселыми криками вывалилась очередная партия. Даже я, с небольшим моим опытом, определил сразу: это Индия. Еще в Церкви Петька Якир объяснил нам, что Индией называется камера или барак, где держат одних блатных. От нечего делать они режутся в стос - штосс пушкинских времен самодельными картами; за неимением денег, играют на одежду. Проигравшиеся сидят голые "как индейцы" - отсюда название "Индия". Такая камера имелась и в Бутырках; и вот, ее обитателей привезли и посадили на землю рядом с нами. Едва надзиратель отошел, оголодалые индейцы кинулись к нам:
      - Сейчас похаваем! - радовались они: у всех фраеров были узелки, набитые, как надеялись воры, продуктами. - Давай, мужик, показывай - чего у тебя там?
      Молодой вор схватился за мой рюкзачок, но я держал крепко помнил, как мы управлялись с блатными в "церкви", под водительством Ивана Викторовича. Сказал:
      - Ничего нет.
      - Думаешь, твое шмотье нужно? Да на хуй оно мне усралось!.. Бациллу давай, сладкое дело!*)
      Он потянул рюкзак к себе, я к себе. Тогда он несильно стукнул меня по морде, а я в ответ лягнул его ногой - так удачно, что воренок завалился на спину. Доцент Каменецкий и остальные, замерев от страха, наблюдали за этим поединком, довольно нелепым: драться, сидя на земле, очень неудобно.
      Заметив непорядок, подбежал вертухай:
      - Почему драка?
      - Сами разберемся, - сказал я. Не хотелось уподобляться рыжему Женьке, просить у них защиты. Надзиратель удалился, а мой противник зашипел:
      - Ну, сукавидло, тебе не жить! Попадешь со мной в краснуху удавлю! В рот меня ебать!
      - Видали мы таких! - ответил я. Хотя таких - во всяком случае, в таких количествах - не видал и даже не все понял из его грозной речи. Потом уже узнал, что "сукавидло" это композиция из двух ругательств, "сука" и "повидло дешевое", а "краснуха" это товарный вагон, теплушка.
      Разговор наш был недолгим: Индию подняли и куда-то увели. Тогда вернулся дар речи и к Каменецкому:
      - Очень правильно, Валерий! Вы молодец, только так и надо.
      А Саша Стотик - одноделец моего однокамерника Володи Матвеева - обнимал меня за плечи и причитал:
      - Pobre chico! Pobre chico!
      Это я понимал. "Побре чико" - по испански "бедное дитя". Ребята с факультета международных отношений очень гордились своим испанским языком. Кстати, это от Стотика я узнал, что любимая с детства романтическая "Кукарача" - просто похабные мексиканские частушки...
      Я не стал выяснять отношений, интересоваться, почему не сработал лозунг "один за всех... и т.д." Тем более, что и нас вскоре завели в корпус и определили в одну из пустующих камер.
      Там было чисто и просторно. Но недолго мы радовались. Только-только стали обживать новую квартиру, вольготно разместились на двухэтажных сплошных нарах - я на втором этаже, в углу, - как снова лязгнул замок, дверь распахнулась, и в камеру ворвалась волчья стая: наши недавние соседи-индейцы. Вожак - невысокий, золотозубый, в отобранной у кого-то велюровой шляпе - огляделся и бросился назад к двери, забарабанил кулаками:
      - Начальник! Куда ты меня привел? Здесь, блядь, одни фашисты! Я их давить буду!
      - Дави их, Леха! - отозвался из-за двери веселый голос. Так я узнал, что мы не просто контрики, но и фашисты. Скоро узналась и кличка "старшего блатного" - Леха с рыжими фиксами. А еще немного погодя ясно стало, какие интересные отношения связывают воров с тюремной администрацией. Но буду рассказывать по порядку.
      Леха взвыл по волчьи и стал бегать взад-назад по проходу между нарами.
      - Фашисты! Контрики!.. Вот кого я ненавижу! - выкрикивал он, задыхаясь от ярости. На губах - честное слово! - выступила бешеная пена. - Нет жизни, блядь! Всю дорогу через них терплю!
      Его хриплый баритон взвивался все выше, до истерических альтовых высот. Остальные воры бегали за ним, успокаивали:
      - Брось, Леха! Не надо! Не психуй!
      Но он не унимался. Продолжая симулировать истерику, оторвал от нар узкую доску, заорал:
      - Кто там на дворе заедался?! Где очкастый?
      Я придвинулся к краю нар - без особой охоты. Но держа фасон, сказал спокойно:
      - Я, что ли?
      Шарах!!! Леха со всего размаху двинул доской - но не по мне, а рядом, по нарам. Тут я окончательно убедился, что это спектакль - наверняка не в первый раз разыгранный и целью имеющий навести ужас на фраеров, подавить в зародыше волю к сопротивлению. Сработало. Камера затихла в ожидании дальнейших неприятностей; никто не вступал в дискуссию.
      И воры приступили к главному делу. Расползлись по нижним и верхним нарам, стали потрошить узлы, чемоданы и вещмешки, забирая еду и что получше из барахла. У них ведь были налажены деловые контакты с тюремным начальством. Через одноглазового нарядчика заключенного, но не "фашиста" и не блатного, а бытовика - скорей всего, проворовавшегося снабженца - все, отнятое у фраеров, уплывало за зону в обмен на водку и на курево.
      Поэтому-то блатных перебрасывали из камеры в камеру, расширяя, так сказать, фронт работ. Прибывали из Бутырок новые партии "чертей", и "люди" пускали их в казачий стос.**)
      Дошла очередь и до меня. На этот раз мной занялся один из самых авторитетных воров - Петро Антипов, который, как сообщили его коллеги, "по воле хлябал за дважды героя". Т.е., носил украденные где-то Золотые Звезды и ордена Ленина, выдавая себя за дважды Героя Советского Союза.
      Он подсел ко мне, спросил миролюбиво:
      - У тебя, правда, ничего нет?.. Ну, ладно... А ты кто? Студент?
      Я ему рассказал кто я, где учился, за что сижу. Петро выслушал с интересом, посоветовал:
      - Вообще-то, не лезь на рога. Лучше держись с нами.
      Ко мне в рюкзачок он не заглянул. А мои сокамерники безропотно позволяли копаться в своих пожитках. Один попробовал было протестовать - Эмиль Руснак, красивый молдованин, по делу - шпион румынских королевских войск. Но получив в глаз, смирился и он. Вся операция заняла не больше часа. После этого воров от нас перевели - наверно, на следующий объект, в соседнюю камеру.
      С некоторыми из них я потом встречался - в этапах, в Каргопольлаге. Они были мне интересны. Я присматривался и прислушивался - и со временем кое-что понял в "цветном народе", как они именовали себя. А еще называли себя - с гордостью - "босяки", "воры", а также "урки", "жуковатые", "жуки-куки" - и "люди", о чем уже сказано. Они делятся по рангам: самые авторитетные - "полнота", самые презираемые - "порчаки", т.е., воры с подпорченной репутацией.***) Есть еще "полуцвет" - приблатненные, но не всем критериям отвечающие. А есть и "суки". Сука - существо презираемое и ненавидимое законными ворами. Он ссучился, т.е., изменил воровскому закону и пошел в услужение лагерному начальству: согласен быть комендантом зоны, заведовать буром - бараком усиленного режима, внутрилагерной тюрьмой; даже дневальным у "кума", оперуполномоченного, согласен стать!.. Война между ворами и суками шла в прямом смысле не на жизнь, а на смерть. Пользуясь этим, администрация иногда нарочно сводила их вместе и тем провоцировала кровавые побоища - чтобы проредить ряды и тех, и других: ведь суки были очень ненадежными и опасными союзниками. О "перековке" никто никогда всерьез не говорил и не думал. По образу мыслей и действий суки оставались такими же уголовниками, как законные воры, но не были связаны моральными обязательствами, которые - хотя бы формально! - накладывает "закон" на честного вора Ъ.(частое словосочетание; для блатных оно не звучит смешно). Честный вор не должен иметь с ссученным никакого дела. Если он, даже по незнанию, с сукой похавает, т.е., поест, то сам будет считаться ссученным. Что ж, и в мире нормальных людей незнание закона не служит смягчающим обстоятельством.
      Воры не очень уважают убийц, "мокрушников".****) Объясняется это не природным добродушием, которого у блатных сроду не водилось. Просто не хочется лишних осложнений с милицией. А одна из самых уважаемых воровских профессий это ширмачи (или шипачи), т.е., карманники. Их ремесло требует многих качеств: высокой техники, сметливости, небоязни риска.
      Терпеть не могут блатные хулиганов с их бессмысленными жестокими драками. Сами воры между собой решают споры на толковищах, которые я уподобил бы, пожалуй, закрытым партсобраниям. Убить вора можно только по приговору воровского суда.
      Друг к другу настоящие босяки относятся с подчеркнутым уважением. Никаких "Петек", "Сашек", "Колек" и в помине нет. А есть, уважительно и ласково, Петро, Шурик или Сашок, Никола. Иван всегда Иван, а не Ванька (часто - Иван-дурак; эта кличка, как и у героя сказок вовсе не свидетельствует о нехватке ума). Степан всегда Степан, а вот Сергей - Серега, Алексей - Леха, Леонид - Ленчик и т.д. Я встречал Леву-жида и двух Володь-жидов; эта кличка также не означает дискриминации. Антисемитизма в воровском мире нет, каждого судят по заслугам.
      Правда, когда нас на Красной Пресне выводили на прогулку из-за невыносимой духоты по нескольку камер сразу ( в камерах каждый день случались обмороки) - так вот, увидев мою еврейскую физиономию во время прогулки, молоденький блатарь сидевший со своими метрах в тридцати от нас, принялся молча дразнить меня. Без слов, одной мимикой он ухитрялся совершенно отчетливо прокартавить:
      - Ой, Абрам Моисеевич! Ви-таки попали?! Что ви говорите! Какой кошмар!
      Но это не по злобе, а так, для забавы. Многие из воров по-настоящему артистичны - что, впрочем, не делает их лучше ни на копейку.
      Я бы долго мог рассуждать на воровские темы, но случай еще представится.
      А сейчас продолжу историю своей жизни на Красной Пресне.
      После того, как воры во главе с Лехой удалились с добычей, нас тоже перевели в другую камеру. Там меня ожидала приятная встреча с Юркой Михайловым, моим однодельцем, и Сашей Александровым, с которым мы подружились в Церкви. (Его фамилия почему-то произносилась с ударением на последнем слоге, Александров; так же непривычно, как Всеволод Иванов.)
      Юрка и Саша немедленно согнали на пол какого-то латыша и я, с легкими угрызениями совести, лег на его место.
      У Саши правая рука была на перевязи: оказалось, подрался с ворами и ему сделали "прививку" - т.е., черканули ножом по руке. До войны он был инженером; воевал, попал в финский плен и три раза бежал из лагеря военнопленных. Каждый раз его ловили и наказывали. Невысокий, но крепко сколоченный, лицом и фигурой похожий на молодого Бонапарта, в финском лагере он доходил: был момент, когда весил всего сорок килограммов. (А в московских тюрьмах набрал прежний вес, из дому ему носили хорошие передачи).
      После третьего побега финны решили больше не рисковать и из лагеря перевели Александрова в тюрьму. Тогда он решился на хитрый, как ему казалось, ход: написал заявление, что готов пойти в школу диверсантов. Забросят на советскую территорию, думал Саша, и - терве-терве! По-русски сказать - привет!.. Но умные финны понимали, что такой неутомимый беглец честно служить им не будет. В школу диверсантов его не взяли, оставили в тюрьме - однако, заявление не уничтожили. А когда после конца войны военнопленных возвращали на родину, вместе с Александровым советским властям передали и его заявление - то ли по равнодушию, то ли по пакостности. Так Саша получил свои десять лет по ст. 58-1б, измена родине...
      Блатных в нашей камере было мало, поэтому мы решили - опять же по инициативе доцента Каменецкого - ввести здесь закон фраеров, как в "церкви". Договорились: кто первый получит передачу, не позволит ворам ее "ополовинить", а в случае каких-нибудь осложнений все вместе дадим отпор. Ну как же: один за всех, все за одного!
      Понятно, первому принесли передачу мне. Я вернулся в камеру с глиняной миской в одной руке и с алюминиевой в другой. В обеих мисках было молоко. Я поставил их на нары - и сейчас же сверху, где обитали блатные, ко мне спустился Васька Бондин, здоровый лоб, "тридцать два в отрезе". (Это определение пришло из северных лесорубных лагерей: так маркировали солидное бревно толщиной в 32 см. "Во ряха! - говорили про кого-нибудь мордатого - Тридцать два в отрезе!") Васька потребовал:
      - Фрид, выдели и нам.
      Как условлено было, я отказал ему:
      - Своих едоков много.
      - Смотри, будет как с Александровым!
      Сашу "пописали" в аналогичной ситуации. Но я, верный уговору, сказал:
      - Попробуй.
      Он и попробовал. Слазил к себе на верхние нары, вернулся с ножом:
      - Ну? Дашь?
      - Не дам.
      Тогда он воткнул нож в мою ногу, повыше колена, рванул вниз - и распорол, вместе с кожей и мясом, брюки. Это я заметил, а боли сгоряча не почувствовал. Второй ногой, обутой в сапог, я двинул Ваське в морду. Сапоги были юфтовые, тяжелые; воры называют их "самосудскими" - такими, считается, мужики забивали насмерть цыган-конокрадов.
      Бондин вывалился на середину камеры, а я выскочил следом как был, с миской молока в руке. Миску я разбил о его голову. Потекла кровь, смешиваясь с молоком. "Красавец парень, кровь с молоком!" - смеялись потом в камере. Но это потом, а пока что он еще два раза ударил меня ножом - в грудь и в руку. И опять я не почувствовал боли, а стал колотить его по башке другой миской, алюминиевой.
      Так мы кружились в проходе, неравно вооруженные гладиаторы ретиарий и - забыл как называется - другой, с мечом. И в первую минуту ни одна сволочь не ввязалась в драку - если не считать Васькиного дружка Женьки Рейтера, который, свесившись, с верхних нар, дал мне в глаз кулаком. А на второй минуте драки нашелся и мне защитник. Саша Александров со своей пораненной рукой на перевязи, единственный из всех, пришел на выручку: захватил своей левой Васькину правую с ножом, оттащил его. Тот не очень сопротивлялся. Дело в том, что поножовщина в камере явление нежелательное для всех - в том числе и для воров: набегут вертухаи, устроят шмон и отберут ножи - а то и в кандей посадят. Поэтому до драки стараются не доводить: надо суметь взять у фраера полпередачи "за уважение" или "за боюсь".
      Мы с Васькой разошлись по своим углам, как боксеры на ринге. Из трех моих порезов текла кровь; он тоже был весь в крови - череп я ему не пробил, но кожу рассек в нескольких местах. Надо было идти на перевязку.
      Мы заключили перемирие: договорились, что скажем надзирателю, будто подрались с кем-то дня два назад в другой камере, а теперь вот открылись раны, надо бы перевязать.
      Так и сделали. Вертухай с удовольствием принял на веру эту малоправдоподобную версию: ему тоже ни к чему были лишние хлопоты. Но как только нас двоих вывели в коридор, у Каменецкого опять прорезался голос:
      - Гражданин начальник, не верьте! Этот Бодин хотел отнять передачу, у него нож!
      Пришлось гражданину начальнику принимать меры; после медпункта Ваську отправили в карцер, а меня вернули в камеру.
      Произошел короткий разбор учений. Каменецкий вины за собой не чувствовал, считал что свою миссию выполнил. Румяный здоровяк, генеральский сын Блох на вопрос, почему не вмешался, ответил, не смущаясь:
      - А я ждал сигнала.
      И только Юрочка Михайлов признался честно:
      - Валер, я испугался.
      К нему я претензий не имел. А Сашу Александрова после этого случая зауважал еще больше: во время драки ни боли, ни страха не чувствуешь - и то, и другое приходит назавтра, ноют не переставая раны и уже кажется, что знал бы, ни за что не полез на нож. А Саша с его незажившей "прививкой" знал - и полез.
      Много позже, в Инте, лагерный врач во время осмотра обратил внимание на шрам у меня на груди и поинтересовался его происхождением. Я рассказал. Доктор поахал и поставил диагноз:
      - Валерий, вам повезло. Этот тип не знал, что у астеников сердце расположено ниже.
      Симпатичный доктор ошибался: "этот тип" не собирался убивать меня, он не "порол", а "писал", резал не глубоко, - только для отстрастки. Правда, порезы те заживали долго - месяца три-четыре. Сперва из-за жары, потом из-за плохой лагерной кормежки.
      Там, на Красной Пресне, я понял, почему блатное меньшинство всегда одерживает верх над фраерским большинством. Если воров в камере пять, а "чертей" сорок, то все равно блатные в пять раз сильнее, потому что они-то действительно держатся один за всех, все за одного. А остальное население камеры - каждый за себя.
      Та драка укрепила мою репутацию храбреца, который прямо-таки рвется в бой. Репутация совершенно незаслуженная: я физический трус, с детства боялся высоты, боялся хулиганистых ребят с соседнего двора, бахрушенки, и никогда не дрался. Но в тюрьме и в лагере обстоятельства заставили - а главное, надежда хоть таким способом вернуть себе самоуважение.
      После схватки с Васькой Бондиным, всякий раз, как в камере возникала напряженная ситуация, Блох с Каменецким кидались останавливать меня:
      - Ради бога, Валерий! Не лезьте!
      А я и не собирался лезть. Но все равно, был очень доволен собой.
      Еще когда возвращался после перевязки из медпункта, я увидел в коридоре женский этап. Их должны были разместить по камерам, а в ожидании этого они стали свидетельницами нашей стычки. И я первым делом спросил:
      - Девочки, никто не сидел с Ниной Ермаковой?
      - Я сидела, - откликнулась одна, с бледным хорошеньким личиком. До сих пор помню ее имя и фамилию: Ася Пятилетова.
      - Ася, я Валерий Фрид, Нинин жених. Если увидишь ее, расскажи, ладно?
      Мне очень хотелось, чтоб Нинка узнала об этой драке. Я думал: вот, если чудом встретимся когда-нибудь, дам ей потрогать мои героические шрамы. Через двенадцать лет встретились, дал потрогать - но большого впечатления они на нее не произвели... Забавно, что Юлику в его первом лагере кто-то из "очевидцев" сообщил: твоего кирюху на Пресне зарезали.
      За время, что мы с Васькой отсутствовали, в камере произошло еще одно маленькое событие: Женька Рейтер попросился у надзирателей, чтоб и его перевели куда-нибудь: боялся, что я отыграюсь на нем, когда вернусь. Не стал я его бить - противно было.
      Дело в том, что этот Женька никаким блатным не был, и даже не Женька был по-настоящему, а Кирилл. Московский студент, он сел по ст.58-10, а попав на пересылку, сделал выбор: решил держаться не с интеллигентами, а с ворами - сила ведь была за ними. В нашей камере сидел и его отчим, которого Женька-Кирилл люто ненавидел (боюсь соврать, но кажется, он и посадил отчима, с удовольствием дав на него показания). Теперь вместе со своими цветными друзьями он отбирал у него передачи - вел, как ему казалось, воровскую жизнь. Но у цветных в ходу была присказка: "Воровскую жизнь любит, а воровать боится". Рейтер был из таких. В лагере он быстро понял, что с ворьем ему не по пути.
      Мы встретились с ним в Инте через семь лет. Он пришел ко мне с повинной, я зла не помнил и мы даже стали приятелями. Почему он не хотел быть Кириллом - не могу сказать. Впрочем, и Кирилл Симонов тоже предпочел стать Константином. А в лагерях смена имен дело обычное. Были у нас в Каргопольлаге Никифор, которого звали Володей, и Мечислав, ставший Витькой. Да и будущая жена Петра Якира Валя Савенкова в лагере называлась Ритой - наверно, не хотела отставать от своих подруг с красивыми заграничными именами, Нелли и Анжелы...
      Был в камере еще один фраер, которого воры с радостью приняли в свое братство - летчик Панченко, дважды Герой Советского Союза (настоящий, не то, что Петро Антипов, хлябавший за героя). Панченко импонировал блатным и своим титулом, и отвагой, и злой медвежьей силой. Он и похож был на медведя - огромный, сутуловатый, с маленькими умными глазками.
      Почему-то он любил поговорить со мной, интересовался книгами и фильмами - бывает такая неожиданная тяга к культуре у людей совсем необразованных. А Панченко был не просто необразован - дикарь дикарем! Он, мне кажется, просто не знал разницы между "хорошо" и "плохо", и поэтому рассказывал о себе такие вещи, о которых другой промолчал бы.
      Так, рассказывал Панченко, приехал он в самом начале войны в Харьков. По рангу - а он получил первого Героя еще за Испанию его должны были встретить с машиной, но почему-то не встретили. И он в раздражении пошел с вокзала пешком. А тут началась воздушная тревога. К нему кинулась старуха еврейка, истерически закричала, колотя кулачками в его широченную грудь:
      - Почему ви тут? Ви должны быть на фронте! Должны защищать!
      - Я вытащил пистолет и три пули всадил в нее... А что? Ничего мне не было. Посчитали, как покушение на Героя Советского Союза, - смеялся Панченко.
      Ворам особенно нравилась история, за которую он получил свой первый срок: пьяный, полаялся в московском "Военторге" с милиционерами, открыл стрельбу и уложил двоих на месте. Тот срок ему заменили штрафбатом; там он не только "смыл кровью", но и заработал вторую золотую звезду Героя. А сейчас сидел, по его словам, из-за ерунды. В должности командира эскадрильи он спал с женами двух своих непосредственных начальников, и обиженные мужья подстроили ему хозяйственное дело: нехватку бензина или еще что-то в этом роде.
      Вместе с ворами дважды Герой отбирал у сокамерников передачи - не целиком, а по-честному, половину. Вместе с ворами и хавал. Продуктов у них накопилось много, их хранили на "решке" - решетке окна. Не боялись, что украдут - кто осмелится?.. Один доходяга осмелился, и расправа была короткой: ухватив доходягу за рубаху и мотню штанов, летчик поднял его высоко в воздух и отпустил. Тот грохнулся о цементный пол - и не поднялся, унесли в лазарет. Не знаю, выжил ли.
      Да, дикий человек был Панченко. Но интеллигентов уважал. Узнав, что под нарами живет профессор Попов - тихий, глубоко религиозный старичок, биолог, кажется, - Герой потребовал, чтобы Попов вылез на свет божий:
      - Ты правда профессор? - а получив утвердительный ответ, согнал кого-то с нижних нар и уложил туда профессора. Тот сопротивлялся: его пугала шумная и безобразная жизнь камеры; под нарами, затаившись в темноте, старик мог шопотом молиться. Но Панченко настоял на своем.
      Профессор затих. Полежал с полчаса и сказал:
      - Товарищ Панченко, можно к вам обратиться?
      - Обращайся.
      - Я хочу попросить вас об одолжении.
      - Каком?
      - Нет, вы пообещайте, что сделаете. Да это нетрудное!
      - Ну, обещаю.
      - Товарищ Панченко! Можно, я залезу обратно под нары?
      Панченко разрешил.
      Недели через две после драки с Васькой в камеру вернулся из карцера Никола Сибиряк. Это был серьезный вор, не чета той мелюзге, с которой мы имели дело раньше.
      Никола был уже в курсе всего, что у нас произошло в его отсутствие.
      Подсел ко мне, уважительно поговорил. Похвалил:
      - Ты духарь.*****) А Васька, падло, много на себя взял. Он порчак, натуральный торбохват, его уже приземлили, лишили воровским куском хлеба... Слушай, ты все-таки, когда тебе кешер обломится, немножко мне давай. Немножко. А то неудобно, понял? А не будет у тебя, возьми у нас. - Своими светлыми широко расставленными глазами он показал на решку, утыканную пайками и свертками с едой. - У нас много.
      Я его понимал: Николе не хотелось шумного скандала, зачем? У них действительно еды было много. Но для поддержания авторитета надо было взимать с меня хотя бы символическую дань. И я пошел на компромисс, мне тоже не хотелось скандала. Угощал его чем-нибудь, но от его угощения мягко отказывался.
      Воры относились с Николе с почтением, даже с подобострастием. Сама кличка "Сибиряк" этому способствовала: сибирские воры считались наиболее уважаемыми. За ними следовали ростовские - а московские стояли на нижней ступеньке иерархической лестницы.
      Сибиряк большую часть дня сидел в задумчивости у окна на верхних нарах - воры предпочитают верхние, потому что там можно играть в карты, не боясь, что вертухай увидит через волчок. Или ходил по камере, голый до пояса, в белых кальсонах, заправленных в хорошие хромовые сапоги. На животе у него розовели еще свежие шрамы - штук пять параллельных полосок. Это он резал себе живот, чтоб не пойти на этап. Способ был довольно распространенный: оттягиваешь кожу и режешь бритвой, ножом или осколком стекла. Раны не глубокие, только кожа, ну, и соединительная ткань - а крови много; зрелище пугающее! Правда, со временем врачи перестали пугаться. Накладывали несколько скобок, талию как кушаком обматывали бинтом и выносили вердикт: может следовать этапом.
      Слушать "романы", которые тискали на нарах интеллигенты (пересказывали книги или фильмы; фильмы были по моей части) - этого Никола не любил, не мог сосредоточиться. Его мозг - думаю, не совсем здоровый - был занят какими-то своими мыслями. Пока остальные по-детски увлеченно слушали, Сибиряк расхаживал по проходу, обхватив плечи руками, и тихонько напевал:
      ... Ту-ру, ту-ру, ту-руту... полный зал,
      Волчицею безжалостной опасной,
      Я помню, прокурор ее назвал.
      Хотела жить счастливо и богато,