Глава 12

Гансунг был меньше, чем запомнилось Камале, и грязнее. Пахло здесь гнилью, чего она ни разу не замечала ребенком – а может быть, тогда это ее просто не беспокоило. Теперь этот гнилостный смрад пропитывал одежду, еду, даже в кожу въедался. Камала постоянно очищала себя с помощью магии, но избавиться от него не могла. Вероятно, свойства, изначально присущие тому или иному месту, неподвластны даже магистрам, и волшебство против них бессильно. Если отнять у города его запах, не исчезнет ли сам город?

Все годы, проведенные ею с Итанусом, ей снился один только Гансунг. Снилось, как она возвращается – уже не жалкой девчонкой-подростком, а колдуньей высшего порядка, для которой решить судьбу города – что другому позавтракать. Но теперь, в самом деле вернувшись сюда магистром, она понимала: не так-то это легко. Судьба города – непростая задача, по сложности напоминающая разгон облаков. Все в ней связано, словно части огромной головоломки. Переложишь один кусочек, и это отразится на тысяче других судеб, уберешь другой, и нечто худшее займет его место.

Можно, конечно, уничтожить все целиком. От сознания, что она сможет это сделать, если захочет, сладостный трепет, идущий из глубины души, пронизал Камалу до кончиков пальцев. Стоит ей захотеть, и от этих грязных улиц вместе с ворами и сводниками останется лишь куча зловонного щебня. Это будет стоить жизни многим консортам, но ведь и под обломками погибнет немало народу – их поглотит та самая гниль, которой они кормились. Подобные деяния измеряются в жертвах.

Это было бы справедливое возмездие.

На узких улицах рано темнело. Высокие дома из ветхого дерева, с облупленной штукатуркой, задолго до заката гасили солнечный свет. В преждевременных сумерках начинали копошиться городские стервятники крысиной и человечьей породы. Нищие, кишевшие повсюду в дневные часы, уползали в подвалы подсчитывать выручку, уступая место ворам и шлюхам, а те становились на проезжих улицах и у трактиров, поджидая, как волки, свою добычу – самых слабых, которых можно отбить от стаи и сожрать.

«Я больше не волчица и не добыча, – думала Камала – я нечто другое. Нечто новое. Сторонний наблюдатель, чье сердце не трогают ни слезы, ни кровь».

Она по-прежнему носила ту же одежду, что и в доме Итануса, приличную скорее мальчику, чем состоятельной горожанке. Черный цвет ее высоких сапог и кожаной куртки густотой уступал колдовскому, однако наводил на мысль о темных делах. С упрятанными под шапку рыжими волосами она могла на первый взгляд показаться мальчишкой, но взгляд более пристальный заставил бы прохожего усомниться. Это ее устраивало как нельзя лучше. Женскую одежду она терпеть не могла, при жизни матери они часто из-за этого спорили. Юбки вечно путались у нее в ногах и волочились по земле, собирая всю городскую грязь. Как-то раз она обрезала запачканный подол столовым ножом, превратив платье в нечто вроде туники. Мать поколотила ее за это, но дело того стоило.

Ее мать пришла с детьми в город вскоре после того, как брат Камалы оправился после чумы, – здесь она надеялась заработать больше, чем в их деревушке. Город ее разжевал и выплюнул, но прежде заставил продать обоих детей тем, кто соглашался купить. Камала не питала к ней ненависти, но и простить ничего не простила. Вместо чувств в ней поселилась какая-то пустота. Как бы она обошлась с матерью, встретив ее в каком-нибудь переулке, – признала в ней родную кровь или с отвращением прошла бы мимо? Но что толку в пустых фантазиях. Эта женщина давно умерла, подцепив какую-то заразу в трущобах, а Камала… Камала избрала новый путь, который, надо надеяться, приведет ее в лучшее место. Или, по крайности, в более чистое.

Она шла по городу своей юности, словно призрак, ничего не касаясь и все замечая. Жители уступали ей дорогу. Порой она видела постаревшие лица тех, кого знала когда-то, но они не узнавали ее. Да и кто мог бы связать нынешнюю Камалу с поколением ее сверстниц? Девушки, стоявшие с ней тогда на углах, ежась от зимнего холода – приходилось ведь обнажать все, что только возможно, чтобы завлечь мужчин, – раньше срока превратились в морщинистых старух. Сломленные духом, лишенные всякой надежды, они походили на ее мать.

Однако мужчины по-прежнему платят им, мрачно отметила про себя Камала. Такова природа продажной любви. Суть ее не в удовольствии, а в сознании своей власти, в возможности купить человека и какое-то время всласть поизмываться над ним. Знатные господа с Холма, предпочитающие утонченных дам и дорогих куртизанок, не мыслят себе ухаживаний без музыки и ароматных курений, но здесь, в бедных кварталах, все обстоит много проще. Здесь найдутся любители и на малых детей.

Ею овладел гнев, а с ним испытанное когда-то отчаяние. «Все уже позади, – сказала она себе. – Ни один мужчина больше тебя не обидит». Ей захотелось заступиться за тех, кто все еще вынужден торговать собой, но это желание быстро прошло. Слишком много таких на свете, чтобы один-единственный магистр мог исправить зло. И потом… нехорошо как-то тратить жизнь одних смертных, чтобы наказать других.

Магистерская мораль полна противоречий, говорил Итанус, и сегодня она впервые поняла смысл этих слов.

Настала ночь, улицы окутались зловонными испарениями. Камале захотелось есть, и она по давно забытой привычке нашарила кошелек. У нее еще сохранилось несколько монет с тех времен, когда она бежала из города в поисках лучшей доли. Теперь они праздно лежали в кошельке, привешенном к поясу, чтобы казаться такой, как все. Магистру деньги не нужны.

Миновав несколько харчевен, она нашла ту, где запах пива и стряпни пересиливал вонь застарелого пота. Это было не так-то просто. Харчевни помещались обычно в первых этажах узких домов, но в этой, угловой, воздуха было побольше, и дурные запахи хотя бы не застаивались внутри.

(Как хорошо пахло в лесу, как сладко… Особенно после дождя, когда букашки пьют влагу с чисто вымытых листьев.)

У двери торчал нищий, но она прошла мимо, даже не посмотрев. Она часто видела, как нищие считают свои доходы в конце дня, избавившись от фальшивых язв и мнимых увечий. Пожалеть можно только обряженных в лохмотья детей – у них-то рубцы и синяки зачастую подлинные: родители и глаз своему чаду способны выдавить, лишь бы подавали щедрее. Но взрослые сами выбирают свою судьбу, и нищие, как правило, не голодают.

На миг ей вспомнился брат. Мать снова и снова расковыривала следы от зеленой чумы у него на лице, он так и остался обезображенным… Давно уснувшие темные воспоминания зашевелились в Камале, как ядовитые змеи.

– Обедать будешь, парень? Еще малость, и опоздал бы.

Она вздрогнула. В харчевне было темно, и тот, кто к ней обращался, разглядел только мужской наряд.

– Да… спасибо. – Может, ей и впрямь удастся сойти за парня, если она и голос изменит. У нее даже пальцы на ногах поджались, так захватила ее эта игра. – Я возьму все, что есть. – Она побренчала монетами в кошельке, давая понять, что может себе это позволить.

Здесь сидели в основном мужчины, которые весь день работали… или бездельничали. Руки грязные, ногти черные – Итанус их нипочем бы к себе не пустил. Она улыбнулась, вспомнив, какой чумазой сама бегала в детстве. Почти все жители Гансунга полагают, что частое мытье вредно для здоровья. Если принять во внимание, что Низ строился на болоте и вода в его канавах не только грязная, но и соленая, то это, в общем, резонно.

Она села в самом дальнем и темном углу, спиной к стене. Вскоре ей принесли деревянную тарелку и кружку с коричневой пенной жидкостью. На тарелке лежал жирный мясной пирог, где лук и чеснок преобладали над мясом. Камала достала монету, напитала ее чарами и протянула хозяину. Пока тот рассматривал плату при тусклом свете, она ждала, затаив дыхание. Но вот он кивнул, отсчитал сдачу и сунул монету в карман. Отлично. Когда чары рассеются и станет ясно, что это всего лишь полушка, она уже перемешается с другими монетами.

Камала перевела дух, тиски, сжимавшие ее сердце, разжались. Она уже прибегала к волшебству после ухода от Итануса, но только наедине с собой. Впервые она пустила в ход магию, чтобы одурачить кого-то.

«Умами манипулировать легче, чем преобразовывать материю, – учил ее Итанус. – Овладей искусством иллюзии, и риск несвоевременного Перехода уменьшится».

Откинувшись назад, она отпила из кружки. Ничего, терпимо. Да и пирог, пусть и не первой свежести, тоже съедобен. Из своего темного угла она следила за посетителями.

Они толкались и перебранивались у дощатых столов, а Камала вспоминала, как боялась раньше таких мужчин. Грубые, здоровенные, они пугали ее своей силой. Теперь сила на ее стороне.

«Но какой ценой? – подумалось ей. – Кто оплачивает мое мошенничество? Кто отдает свою жизнь за этот мой жалкий обед?»

Она потрясла головой, отгоняя непрошеную мысль. Итанус предупреждал ее о вреде таких размышлений. Нельзя магистру страдать из-за своего консорта, учил он. Как только он усомнится в праве пользоваться чужой жизнью ради собственных нужд, связь оборвется, и магистр станет тем, чем и должен был стать в мгновение своего первого Перехода, – пустой, безжизненной оболочкой. Трупом.

«Я и не страдаю, – упрямо сказала себе Камала. – Просто мне… любопытно».

Ее внимание привлек внезапно усилившийся шум. Двое, как видно, перебрали и теперь лезли в драку, как все пьяные мужики. Повздорили они, похоже, из-за служанки, но судя по ее испуганным глазам и растерзанной рубахе, которой она поспешно прикрыла грудь, служанка бы только порадовалась, если бы оба забыли о ней навсегда.

«Не помочь ли ей?» – подумала Камала. То, что она может выбирать в таком деле, само по себе было ново. Раньше она могла лишь смотреть, как обижают женщин, и пылать бессильным гневом. Но если она сейчас вмешается, что это изменит? Положим, утихомирит она этих двух забияк, но кто поручится, что к девушке не привяжутся другие? Колдовством, да еще за одну ночь, ничего не поправишь. Все дело в бедности, в горькой нужде. В том, что кровь, бросаясь мужчине в пах, отливает от мозга. Эти забулдыги думают, что они, взяв на грош эля, вправе лапать любую подвернувшуюся им женщину.

«Так было и в Первый Век Королей, – угрюмо думала Камала. – Так будет всегда».

Эти хотя бы друг с другом дерутся, забыв на время про женщину. Камала поморщилась от грохота перевернутого стола – такого обшарпанного, что с ним подобное явно случалось каждый вечер, – и решила, что уже сыта. Другие тоже вступили в драку. Надо же как-то развлечься, раз больше заняться нечем. Камала поднялась, прикидывая, как бы половчее пробраться к выходу. Кое-кто даже ставки делал – не на победителя, очень уж это просто, а на то, кого сильней поколотят.

Она ненавидела их всех. Их – и мир, из которого они вышли, эти трущобы и смрадные переулки, ненавидела этот город и его обитателей. Ненавидела так, что Сила шевельнулась в ней, и Камала не без труда уложила ее на место, чтобы она не вырвалась и не поглотила всех, кто был в харчевне.

Выйдя в теплую ночь, она испытала боль от мысли, что сама к этому миру больше не принадлежит. Не то чтобы мерзкий город Гансунг был чем-то ей дорог, нет – она теперь, можно сказать, перестала быть человеком, и со шлюхами и ворами Низа у нее было меньше общего, чем у тех с городскими крысами… но ее угнетало внезапное ощущение собственной отверженности. Здесь, как и в мирных лесах Итануса, она чужая. В ней поселилось что-то, для чего у нее пока не было имени, что-то сотканное из волшебной силы и боли, слишком огромное для простой среды вроде леса и городских улиц. Она жаждала, сама не зная, чего жаждет. Что она могла бы назвать теперь домом? Какие люди в ее преображенном состоянии могли бы стать для нее своими?

Дверь харчевни распахнулась, и на улицу вывалилась куча народу. От волны пота и перегара, сопровождавшей это событие, Камалу чуть не стошнило. То ли она в юности совсем не ощущала этих запахов, то ли привыкла к ним как к неотъемлемому свойству мужчин. Истратив толику атры, чтобы преодолеть дурноту, она пошла прочь, желая оказаться как можно дальше от этого места. Но тут кто-то сгреб ее за плечо и развернул. Пуговицы посыпались наземь, куртка и рубашка на груди распахнулись.

– Видали? – Схвативший ее человек пьяно махнул рукой остальным. От него попахивало мочой. Не иначе сукновал, который работает по локоть в этой жидкости в тех редких промежутках, когда не пьет. – Говорил я вам, это девчонка!

Магическая змея шевельнулась снова. Опасно, очень опасно. Им невдомек, что они играют с огнем.

Призвав на помощь всю свою выдержку, Камала протянула руку, и пуговицы, оторванные от ее куртки, вернулись обратно. Двое-трое уставилась на нее, раскрыв рты, но прочие так напились, что не соображали уже ничего и не вняли ее предупреждению. Мясистая лапа снова вцепилась в нее, да так, что она чуть с ног не свалилась.

– В чем дело, ведьма? Мы для тебя недостаточно хороши?

Они окружали ее, ухмыляясь – одни сознательно, другие в хмельном тумане.

– Не, ребята, – забормотал один, не совсем еще, видно, пропивший мозги, – с ведьмой сношаться негоже.

– Черта с два! Не слыхал ты разве, откуда Сила берется?

– Я слыхал, они могут поджарить человеку его стручок.

– Ни хрена подобного. Станут они жизнь на такое тратить! Так, что ли, ворожейка? – Камала отпихнула грязную руку, схватившую ее за подбородок. – По мелочам-то колдовать – одно дело, а по-крупному – и окочуриться можно, так ведь? – Допросчик показал полный рот сломанных зубов. – Пожить-то еще охота, поди, а?

Кто-то другой обхватил ее сзади и норовил повалить. Хорошо помня, как это бывает, она напряглась, а змея внутри между тем рвалась на свободу.

«Держи Силу в узде, – вспомнила Камала. – Не позволяй ей собой управлять».

Третий ухватил ее за руку. Она вырвалась, но еще миг, и было бы поздно. Четвертый, дыша пивом и гнилыми зубами, тянулся к вороту куртки. Слишком их много. Не успевала она отогнать одного, на его место лез новый. Попробуй сосредоточься, когда тебя обступили со всех сторон. Вал ухмыляющихся вонючих самцов грозил сокрушить ее… но Сила мощной струей вырвалась-таки наружу.

Дикий огонь взревел, обжигая ее страхом, ненавистью и вызовом. Из нее кипящей лавой излилось все, что копилось двадцать лет. Ужас ребенка. Страдания юной девушки. Ярость женщины. Камала, сотрясаясь всем телом, утратила власть над этим мощным потоком. Извержение атры ослепляло ее, делало весь мир кроваво-красным, и вдали ей чудился стук сердца, питающего эту струю. Оно билось все реже: жизнь уходила из ее консорта, как кровь из раны. Никто не может потерять столько атры, не ощутив этого на себе. Неужели этот человек умирает? Неужели Переход застанет ее здесь, на грязной улице, в кольце врагов? В первый раз после разлуки с Итанусом она испытала страх. Сколько нужно, чтобы атра кончилась насовсем? На сколько подобных доз рассчитана жизнь человека?

Потом, целую вечность спустя, ревущее пламя утихло, узел в груди развязался, и Камала снова обрела способность дышать. Моргая, она прогнала застилавшую глаза красную пелену. Сделала она что-то вещественное или просто издала магическое подобие вопля ярости?

На улице было тихо, окружавшие ее мужчины исчезли. В глазах еще не совсем прояснилось.

На земле лежало что-то наподобие человеческих фигур – магия, должно быть, посшибала насильников с ног.

Услышав позади вздох, Камала оглянулась. На нее расширенными от ужаса глазами смотрел маленький мальчик. Как только она повернулась к нему, он, спотыкаясь, побежал прочь.

Озадаченная, она наконец прозрела – и увидела.

Тела. Части тел. Сломанные куклы, побывавшие в руках злобного великана. Один, обгоревший, как головешка, разинул рот в навсегда прервавшемся крике, другого скрутило винтом.

«Не позволяй Силе управлять собой», – предупреждал Итанус.

Она бросилась бежать куда глаза глядят – лишь бы подальше от этого страшного места. Всю ее кровь, еще недавно пылавшую огнем, сковал ужас. «Что я наделала!» – стучало у нее в голове. Мысли путались. Значение имело только одно: оставить эту бойню как можно дальше. Оказаться там, где стены не забрызганы кровью и не разит смертью пополам с пивом. Смерть чувствовалась особенно остро теперь, когда жаждавшая ее змея угомонилась.

Обессилев, Камала остановилась. Дрожащие ноги подкашивались. Она присела на корточки, пытаясь осмыслить случившееся. Изуродованные тела преследовали ее, даже когда она закрывала глаза. Кто же она такая, если способна творить подобные вещи? Она знала, как ответил бы на это Итанус… но, представляя себе его спокойный голос, она понимала эти слова так, как никогда прежде.

«Ты магистр».

Дрожащая, измученная, она закрыла лицо руками и сделала то, чего ни разу не позволила себе за все годы, прожитые ею в этом городе, – разрыдалась.

Глава 13

Темный ненастный день как нельзя лучше отвечал настроению короля Дантена. Монарх был мрачен с тех самых пор, как вышвырнул Рамируса и всех его черных стервятников вон из страны. Солнце еще порой пробивалось сквозь тучи и светило в узкие окна замка, но в душе короля царил непроглядный мрак.

Сейчас мрак, несмотря на середину дня, стоял и за окнами, а налетающий порывами дождь сводил короля с ума. Еще один раздражитель в длинном списке всех прочих. Подати из Кориалуса запоздали на несколько дней, что породило новые слухи о восстании… гарнизон замка поразила какая-то кишечная хворь… предъявленное Инаморандом обвинение в неверности сулит смуту на всей западной границе… продолжать можно без конца.

А ведь все это обернулось бы сущими пустяками, будь у него магистр!

Он беседовал уже с пятерыми, намереваясь подобрать замену Рамирусу. На должность придворного магистра ни один не сгодился, хотя трех он взял на службу в отдаленные области. Одного умения колдовать для королевского советника мало – он должен разбираться в политике, следить за приливами и отливами воинственных настроений, управлять человеческими страстями, но, прежде всего – разделять стремления, мечты и надежды своего короля. Пока что не находилось никого, кто подходил бы под эту мерку, и досада Дантена росла с каждым днем. Кто бы мог подумать, что предатель Рамирус окажется столь незаменим!

Разогнать магистров просто, а вот обходиться без них день за днем не так-то легко. Дантен познавал это на собственном опыте. Хочешь отправить письмо на дальнюю границу – изволь снаряжать верхового, каким бы важным и срочным ни было послание. А нет, так уповай, что безмозглая птица доставит его кому следует и что письмо не попадет в руки врагов. Так же обстояло дело и с другими удобствами, которые обеспечивал королю Рамирус и которые Дантен принимал как должное. Можно подумать, что снова настали Темные Века, когда королю приходилось полагаться только на собственные телесные силы и на мощь собственного голоса.

Все бы ничего, если бы его недруги страдали от тех же лишений, но это, конечно, не так. Самые ничтожные из его соседей держат на службе магистров, и те, как ни плохи, все-таки лучше тех, которыми теперь располагает он сам. Ни на войну выступить, ни вассалов призвать к порядку, ни даже погрозить королевским кулаком… поскольку он знает, что уступает даже слабейшим своим противникам, и его подданные это тоже знают. Рано или поздно кто-то этим воспользуется и выступит против него самого.

Проклятие богам Первого Века Королей, а с ними и всем магистрам! Неужели и тогда правитель государства сталкивался с теми же трудностями?

– Ваше величество…

– Что там еще? – прогремел король, сдвинув брови.

– Человек, назвавшийся Костасом, – доложил слуга, – полагает, что вашему величеству угодно будет принять его.

– Костас? Не знаю такого.

– Он одет в черное, ваше величество, – сообщил слуга.

– Магистр?

– Вероятно.

Любопытно. Возможно, буря пригнала к его порогу что-то полезное.

– Хорошо. Проводи его в аудиенц-зал.

Этот Костас, должно быть, издалека, раз король ни разу не слышал о нем. Дантен гордился тем, что знает всех местных магистров и их особенности. Не исключено, что Костас – имя вымышленное, взятое неким чародеем, который задумал уйти от прежнего господина. Если так, Дантен не станет пока требовать настоящего имени. Магистры твоих врагов стоят того, чтобы с ними обращались уважительно.

Аудиенц-зал представлял собой холодный, неприветливый чертог со стенами из грубого камня, казавшийся сырым даже в самый солнечный день. Он наводил оторопь и на смертных, и на магистров, хотя и по-разному. На простых смертных, приходивших с прошениями, король взирал со своего трона, словно коршун на добычу. Удивительно, сколько всего можно узнать о человеке при таких обстоятельствах! Что до магистров, то почти все они, входя сюда, начинали ворожить – кто тайно, кто явно. Один из них – подумать только! – посмел наколдовать себе стул, чтобы сесть против короля. Этим они, видимо, хотели угодить государю или – в случае последнего – показать, что не видят особой разницы между магистром и коронованной особой. Нет бы подумать о том, каких отношений между ними желает сам Дантен.

У него оставалась всего минута, чтобы занять трон, предназначенный для приемов. Это сооружение вытесали из дерева в начале Второго Века, но многочисленные слои краски и позолоты полностью скрыли от глаз первозданную древесину. Как только король воссел на трон, двери распахнулись, и вошел человек в черном.

Он сразу же вызвал в Дантене интерес. Магистры способны менять облик по своему желанию и поэтому внешний вид чародея может много сказать о нем. Большинство выбирают нечто эффектное или хотя бы запоминающееся. Одни предпочитают молодые лица, не затронутые обычными для людей испытаниями. Другие, напротив, предстают морщинистыми старцами, выходцами из минувших веков. Третьи принимают чудовищную личину, давая понять, что магия сделала их отличными от обыкновенных людей. Четвертые превращают себя в неземных красавцев, которым и сами боги бы позавидовали.

А у этого вид совершенно заурядный, что само по себе интересно.

Он тонок, как трость, и облегающее черное одеяние подчеркивает его стройность. Угловат – кости торчат везде, где только возможно. Из-за выступающих скул магистр кажется голодным, сухожилия на шее туго натянуты, руки – словно перчатки, напяленные поверх проволочного каркаса. Он напоминал Дантену северного рыбака с лицом, выдубленным ветрами и солью. Морщин тоже хватает, и не похоже, что они были прорезаны искусственно, а не возникли с годами сами собой, как это бывает у каждого человека.

Сделав несколько шагов вперед, магистр обвел взглядом зал. Дантен приметил глаза цвета ненастного неба и волосы столь неопределенного цвета, что он вполне мог быть естественным.