Он знал, кто я, но до того дня держался со мной очень сухо, а на этот раз расплылся в улыбке, был очень любезен, показал мне газету со статьей, поздравил. Мое знание французского не позволило мне прочитать статью, перевести ее было некому, а для меня это было важно. Как изложено мое пребывание в плену? Французы относились к этому с легкостью, а мне уже надо было думать о том, как меня встретят в Советском Союзе. Я решил газету с собой не брать.
      У меня было еще несколько встреч с командиром отряда, он познакомил меня с городом. Думая о будущем, я в одну из таких встреч спросил его, нельзя ли мне получить подтверждение, что я был в его партизанском отряде. "Это может мне пригодиться на родине", - объяснил я. "Я сделаю это для вас", - ответил он, и на следующий же день я получил бумагу с печатью - это была моя боевая характеристика.
      Так прошло около недели. Наступил день отъезда. В сопровождении сержанта иду со своим рюкзаком на спине через весь город в порт. Трогательная деталь: к нам неожиданно подошел незнакомый мне человек и воскликнул: "Пейко? Я догадался, что это вы, я читал о вас в газете. Приветствую вас. Вы уезжаете? Счастливого пути!"
      * * *
      И вот Алжир. Пароход встречали с музыкой - он доставил сюда партию освободившихся из немецкого плена французов. Я видел, как они сходили на берег, каждому вручали букет цветов. Все остальные прибывшие должны были пройти пограничный и таможенный контроль. Я вошел в комнату, где за длинным столом сидело человек десять военных, сел на стул напротив одного из них, показал свои бумаги - справку из мэрии и ту, что получил от Жака. Меня попросили показать содержимое рюкзака, после чего предложили пересесть к офицеру довольно высокого звания. Он окинул меня внимательным взглядом и стал расспрашивать - откуда я, в каких частях Советской армии служил и в каком звании, как попал на Корсику, а затем неожиданно произнес: "Я предлагаю вам вступить в наш иностранный легион, зачем возвращаться в Советский Союз, вас там ничего хорошего не ждет, тогда как у нас вы будете чувствовать себя прекрасно". Я ответил отказом и, несмотря на долгие уговоры, согласия не дал. Офицер был явно раздосадован.
      Мне дали направление в военную гостиницу и выпустили в город. Я прожил в этой гостинице дня два или три. Каждый день я справлялся у дежурного офицера, когда меня передадут в советское посольство, но ответа не получал. Я познакомился с еще одним русским. Его звали Василий - высокий крепкий парень лет тридцати, ленинградец, по профессии шофер, тоже бежавший из немецкого плена и тоже побывавший на Корсике. Он сказал, что находится здесь уже две недели, живется тут неплохо и нет смысла так уж спешить с переходом в наше посольство.
      Дни шли, и я уже стал тревожиться - не есть ли это форма давления на меня, чтобы вынудить согласиться на вступление в иностранный легион. Добился приема у местного начальника и потребовал, чтобы меня незамедлительно передали в посольство СССР. На другой день меня посадили в машину, рядом сидел Василий, впереди - французский офицер. Мы подъехали к роскошного вида отелю, поднялись на второй этаж. Возле одного из номеров офицер предложил нам подождать и, постучавшись, вошел. Я был в некотором волнении: предстояла первая встреча с представителем советской власти, как нас примут? Минут через пятнадцать дверь отворилась, и человек в штатском на русском языке пригласил нас войти, предложил сесть и принялся расспрашивать. Тут же сидел сопровождавший нас француз, больше в комнате никого не было. Мы с Василием ответили на вопросы: фамилия, имя, местожительство в Советском Союзе, когда попали в плен и некоторые другие. "Да, это наши люди", - по-французски сказал офицеру спрашивавший нас человек и расписался в ведомости, которую тот ему протянул. Офицер попрощался с ним и, не удостоив нас даже кивка, вышел.
      "Ну, теперь здравствуйте, - обратился к нам хозяин номера и пожал каждому руку. - Я первый советник посольства СССР, Аваев Иван Иванович".
      Это был высокий, статный, элегантно одетый человек лет сорока пяти. Советским правительством он был уполномочен собирать советских военнопленных, освободившихся из немецкого плена, и направлять их на родину.
      Иван Иванович Аваев остался в моей памяти человеком высоких душевных качеств. Он проявил ко всем нам предельную доброжелательность и трогательное внимание. После возвращения в Москву в 1946 году у меня была мысль найти его, чтобы выразить ему свою признательность и глубокое уважение. Но, подумав, я с горечью отказался от этого намерения: на мне в то время было клеймо подозрительного человека и это могло ему повредить. В первом же разговоре выяснилось, что оба мы москвичи, живем в одном районе Замоскворечье, оба принадлежим к одному социальному слою - интеллигенции. Он сразу отнесся ко мне с доверием.
      Иван Иванович отвез нас на машине в транзитный лагерь, по дороге сказал, что назначает меня старшим по лагерю. Так, я стал "начальником". Следил за соблюдением порядка, вел учет проживающих в лагере, принимал вновь прибывших.
      Аваев регулярно приезжал в лагерь, обходил бараки, беседовал с людьми. В один из своих приездов он предупредил меня, что на следующий день в лагерь прибывает новый контингент - бывшие бойцы интернациональных бригад, сражавшихся в Испании на стороне республиканцев. После победы Франко они отступили на территорию Франции, были интернированы и содержались на юге страны. После оккупации немцами Франции и ее североафриканских колоний (Алжир, Марокко) правительство Петэна сослало интербригадовцев в лагеря, расположенные в оазисах северной части Сахары. Изгнание немцев из Африки не изменило положения: союзное командование еще долго продолжало держать "интернационалистов" в лагерях Сахары, несмотря на их настойчивые просьбы дать возможность сражаться против немцев в составе союзных войск. В конце концов их вывезли из пустыни, но оружия не дали, а использовали для обслуживания военных складов в тылу действующей армии. Это имело политическую подоплеку: бойцы интернациональных бригад были убежденными коммунистами, союзное командование относилось к ним с недоверием, даже с неприязнью и не хотело видеть их в составе своих боевых частей. Советское правительство заявило, что разрешает интербригадовцам въезд в Советский Союз и договорилось с правительством Англии и США об отправке желающих.
      В группе, которую я принял, было около сорока человек - немцы, венгры, поляки, чехи, прибалты и даже один француз. Немцев было больше всего человек пятнадцать. Большинство прибывших имели офицерское звание. Почти все в той или иной степени говорили по-русски. Я подружился с одним из них. Это был врач, еврей из Риги, он владел немецким и французским и по моей просьбе перевел на русский мою боевую характеристику.
      Вскоре число проживающих в лагере приблизилось к сотне. "Готовьтесь к отъезду", - предупредил меня Аваев и предложил разбить весь состав на взводы и образовать роту. "Командиром роты будете вы, - добавил он. - Я представлю вас как старшего лейтенанта". - "Но я ведь только сержант", заметил я. "Сделать так необходимо, почти все интербригадовцы имеют офицерские звания, неудобно, чтобы ими командовал сержант", - возразил он. Аваев сказал мне также, что поскольку дипкурьеров в посольстве нет, мне будет доверена доставка в Тегеран дипломатической почты. "Для этой цели нужен еще один человек", - добавил он. И по моей рекомендации такой человек был выделен. Назову его Андреем.
      Наступил день отъезда. Накануне нас с Андреем отвезли в город, и Аваев в своем номере прибинтовал нам к груди по пакету с бумагами. "Только через ваш труп", - с улыбкой напутствовал он нас.
      Нас довезли до центрального железнодорожного вокзала Алжира, посадили в товарные вагоны, и через 10-12 часов мы прибыли в алжирский портовый город Филипвиль. Аваев ехал с нами. По пути была длительная остановка в городе Константине, где мы ждали, когда нас прицепят к одному из проходящих поездов.
      Когда Аваев выяснил, что мы двинемся дальше не ранее, чем через четыре часа, многие из нас, и я в том числе, решили пойти посмотреть город. Уже смеркалось. Аваев сказал, что лучше не ходить в одиночку - рядом с нашими вагонами стоял эшелон с подразделением армии Андерса, ожидая отправки в Алжир. Антисоветские настроения поляков были известны. Один из наших парней задержался, и когда он нас догонял, поляки перехватили его и довольно сильно поколотили. Это вызвало возмущение как советских ребят, так и интербригадовцев, и нам с Аваевым стоило больших усилий предотвратить потасовку.
      * * *
      В Филипвиле нас ожидало большое английское судно. Мы шли в составе большого английского каравана из десяти-пятнадцати крупных торговых судов, охраняемых военными кораблями. Направлялся караван в Тихий океан на дальневосточный театр военных действий, вез оружие, боеприпасы, продовольствие и людские резервы. Половину трюма занимали мы, другую половину - английские новобранцы, они были еще в штатском.
      К нам был прикреплен английский полковник, отлично говоривший по-русски. Мы встречались с ним каждый день. Он был любезен, интересовался, все ли у нас в порядке, все ли здоровы, довольны ли питанием, нет ли каких-нибудь просьб.
      И вот показалась полоска берега - мы шли уже в нейтральных египетских водах и приближались к берегам Египта, к началу Суэцкого канала. К вечеру вошли в большое озеро и встали на рейд возле Исмаилии. После ужина я вышел на палу- бу - уже совсем стемнело - и застыл, пораженный увиденным: море огней расстилалось передо мной (в Египте, как в нейтральной стране, затемнения не было). Я два года прожил при ночном затемнении, и этот освещенный город показался мне чудом.
      Ночь мы простояли на рейде, утром двинулись дальше и часов шесть спустя пришвартовались к причалам города Суэца. Нам предстояло сойти на берег, а каравану продолжить свой путь к Тихому океану. Незадолго до остановки пришел попрощаться английский полковник. Я поблагодарил его за хорошие условия, которые были нам предоставлены, он отметил высокую дисциплинированность нашей группы. И вдруг отвел меня в сторону и вполголоса сказал: "Зачем вам возвращаться в Советский Союз, ваше положение там будет сложным и непредсказуемым, оставайтесь с нами, это наилучшее решение для вас, я делаю вам совершенно официальное предложение". Мой ответ ясен. Полковник пожал мне руку, сказал, что сожалеет о моем отказе и пожелал всего наилучшего.
      Мы сошли на берег, сели в пассажирский поезд, доехали до Каира, пересели на другой поезд и вскоре оказались на центральном вокзале Александрии, где уже ожидали машины, доставившие нас в английский лагерь на дальней окраине города. Мы прожили там в ожидании отправки около двух недель. К нам был прикреплен английский офицер, хорошо владевший русским языком. Это был интеллигентный человек моего возраста, мягкий и деликатный, сын русской эмигрантки и англичанина. Он следил за тем, чтобы наша жизнь в лагере проходила без каких-либо осложнений. Я встречался с ним ежедневно, и мы всегда находили время для длинных разговоров на всевозможные темы. Мне запомнился этот славный человек. Однажды он мне сказал: "Я наблюдаю за вами. О-о! Вы настоящий офицер!"
      Дня через два после приезда в этот лагерь меня нашел человек в штатском, представился сотрудником советского консульства и предъявил служебное удостоверение. Он сказал, что его обязанностью будет следить, чтобы у нас не было здесь никаких трудностей и больших задержек с дальнейшим транспортом. Ему было лет двадцать пять, держался он просто, дружелюбно, и мы с ним даже сдружились, хотя я вскоре понял, что имею дело с сотрудником госбезопасности. Жил он в гостинице в центре Александрии.
      В один из дней ко мне подошел человек лет пятидесяти в офицерской форме и на хорошем русском языке сказал, что рад встрече с русским офицером, что в Александрии живет довольно большая колония евреев, эмигрировавших из Советского Союза, что сам он и его семья принадлежат к этой колонии. "Мы будем очень рады, если вы найдете время побывать у нас", - закончил он. Мы договорились о дне и часе встречи, он дал свой адрес. Во мне заговорило советское воспитание, и я, подумав, предложил гэбисту поехать вместе со мной. Тот охотно согласился.
      Нас приняли с восторгом. Пришло много людей, желавших встретиться с русским офицером, было много молодежи. Для собравшихся русские были героями, и мы в полной мере ощутили это на себе. Почти все хорошо говорили по-русски. Стол ломился от снеди и бутылок с вином. Время прошло в оживленных разговорах, в песнях и танцах.
      В последующие дни я несколько раз бывал в этой семье, и меня всегда встречали тепло и дружески. Все напоминало ту атмосферу, которая окружала меня на Корсике в доме художника.
      Близился день отъезда. В нашу группу добавились два русских офицера, которые прибыли в лагерь еще до нас, и трое потомков русских эмигрантов юноша и две девушки, - выразившие желание воевать с фашистами в рядах Советской армии.
      Мои еврейские знакомые приехали проводить меня, привезли мне чемодан, который заменил мой рюкзак. Они обратились ко мне с просьбой взять золотые часы и несколько золотых изделий, чтобы передать их родным, живущим в одном из городов Советского Союза. "За вещами они сами приедут в Москву, не беспокойтесь", - говорили они мне в ответ на мои отказы, не понимая, что послужило тому причиной. Но я-то понимал, что на родине меня ждет непредсказуемое, что возможны любые осложнения, объяснил им это - и был, наконец, правильно понят.
      На этот раз мы едем в пассажирском поезде. Нас сопровождает тот офицер, который был прикреплен к нам в лагере. Гэбист тоже едет с нами, но в другом вагоне. Каир, Исмаилия, ночью переезжаем по мосту Суэцкий канал, около двухсот километров по Палестине вдоль берега Средиземного моря. В Хайфе выходим из вагонов. Ясное солнечное утро. Нас встречают с духовым оркестром, на перроне длинные столы, уставленные блюдами с бутербродами, вазами с фруктами, бутылками с соком и минеральной водой, кувшинами с местным вином. Еврейские девушки в военной форме потчуют нас с улыбками. Я прощаюсь с гэбистом. "До встречи в Иране", - говорит он.
      Нам предстоит проехать через Синайскую пустыню до Багдада, это около тысячи километров. Два десятка военных грузовых машин, оборудованных для перевозки людей, ожидают нас. К вечеру мы достигли оазиса Рутба (на полпути между Хайфой и Багдадом), где и остановились на ночевку в английском транзитном лагере.
      После ужина меня неожиданно вызвали к коменданту лагеря. В комендатуре кроме коменданта меня ожидали несколько польских офицеров. Оказалось, что одновременно с нами в лагере находится небольшая группа военнослужащих польской армии Андерса, направляющихся из Советского Союза в Алжир, и что командованию этой группы известно об инциденте, имевшем место в городе Константине, когда поляки поколотили нашего солдата. Офицеры опасались, что у русских возникнет желание поквитаться, и обратились ко мне с просьбой не допустить конфликта. "Мы, конечно, осуждаем то, что произошло в Константине", - заверили они. Комендант поддержал их просьбу. Я пообещал принять все необходимые меры, мы довольно дружески побеседовали и в заключение распили несколько бутылок вина. Вернувшись к себе, я собрал командиров взводов и предупредил о необходимости соблюдать порядок.
      Утром наше путешествие продолжилось.
      Несколько слов об общей обстановке в регионе. Еще во второй половине 30-х годов началось проникновение фашистской Германии в Иран. Обладание этой страной дало бы ей большое стратегическое преимущество в подготавливаемой войне, и немецкое командование готовилось к захвату Ирана. Однако участники антигитлеровской коалиции нанесли превентивный удар: в августе 1941 года Иран был оккупирован советскими и английскими войсками, страна была поделена на две приблизительно равные части - северную и южную. Северную заняли части Советской армии, южную - английской. Тегеран оказался в советской зоне.
      В Басре нас встретили советские офицеры, но встреча ограничилась вопросами, все ли у нас в порядке, не нужна ли какая-нибудь помощь. Больше мы их не видели. Зато мы впервые увидели новую советскую военную форму, она всем понравилась, погоны произвели впечатление.
      И вот мы прибыли в Тегеран. Нас встретила группа советских офицеров во главе с полковником. Я представился. Держались они корректно, но холодно. Спросили, нет ли больных. Я сказал полковнику, что мы везем дипломатическую почту, он был немного удивлен, сказал, что сообщит об этом в наше консульство. Всю группу разместили на нарах в больших казарменных помещениях, а меня провели в комнату дежурного офицера. Он спросил, в каком я воинском звании, когда и где попал в плен, причем все это в сочувственном тоне. В комнате стоял широкий диван. Офицер принес мне подушку, одеяло, а затем большую тарелку с бутербродами и полный до краев стакан водки. Пожелав покойной ночи, он удалился. Рано утром пришел человек в штатском, я передал ему диппочту.
      Нам предоставили несколько теплушек, прицепили к пассажирскому поезду, и мы поехали. Еще около трехсот километров по красивейшей горной дороге. Занимался солнечный день. В отличнейшем настроении мы приближались к границам Советского Союза.
      * * *
      В Бендер-Шахе, портовом иранском городе на берегу Каспия, мы прожили дней десять. И здесь перед нами прошла как бы тень того, что ожидало нас в Советском Союзе. Нас кормили в столовой воинской части, мы ходили туда строем в сопровождении лейтенанта, всегда к строго определенному часу. Территория воинской части была обнесена каменной оградой, вход был через проходную. В первый же наш приход мы заметили: часовых в проходной почему-то нет, выходим на большой казарменный двор - ни души, входим в столовую - ни души, только в окнах раздаточной видны люди. Сначала мы не придали этому значения, но такая картина повторялась во все последующие дни, и мы поняли, что это не случайность, что приняты меры к тому, чтобы изолировать нас от военнослужащих части, не допустить никаких контактов с ними, что нас рассматривают как людей подозрительных.
      Люди, конечно, кое-что знали об отношении Сталина к пленным и реально испытали это на себе - полное бесправие в немецком плену, отсутствие помощи международного Красного Креста, что привело к гибели многих сотен тысяч человек. Но они не чувствовали за собой вины: они по собственной воле возвращались в Советский Союз еще в разгар войны, готовые включиться в любую форму борьбы с врагом, они пренебрегли соблазном остаться на Западе, где им была бы гарантирована неплохая жизнь, они ехали на родину с открытой душой и верой в справедливость.
      Не могу не рассказать об одной неожиданной встрече. Однажды на нашей территории появился интеллигентного вида человек в штатском. Он нашел меня и отрекомендовался сотрудником советского консульства в Бендер-Шахе. "Я слышал, что ваша фамилия Фридман, - обратился он ко мне. - Не родственник ли вам Владимир Георгиевич Фридман, профессор МГУ?" - "Это мой дядя, брат моего отца", - ответил я. Он продолжал: "Я ученик Владимира Георгиевича, слушал его лекции и сдавал ему экзамены!" Мы пожали друг другу руки и состоялся приятный разговор. Трогательная деталь: в конце 1944 года этот человек разыскал в Москве моего дядю и рассказал о нашей встрече. Я его об этом просить не решился.
      * * *
      Наступил день отъезда. Мы погрузились на большое грузовое судно. Всех разместили в просторном трюме, мне капитан уступил свою каюту.
      Наше судно медленно подходит к Красноводску. Не без волнения смотрим мы на приближающийся берег. Длинный пирс. На его конце застыла высокая фигура военного, напряженно всматривающегося в приближающееся судно. Этот жесткий образ и сейчас стоит у меня перед глазами.
      Прошли таможенный контроль. Две молодые таможенницы держались очень дружелюбно. Наш багаж они не досматривали, ограничились одним вопросом: не везете ли оружие? А досматривать было что: почти каждый из нас вез с собой довольно объемистый чемодан.
      После окончания всех процедур нас построили. Молоденький младший лейтенант заявил, что он прикреплен к нам на время нашего пребывания в Красноводске. "Кто старший?" - спросил он. Я отозвался. "Фамилия? Останешься старшим, командуй". Нас разместили в просторном классе на первом этаже школы, у двери был поставлен часовой с винтовкой. "Выход из здания запрещен. Фридман, ты несешь ответственность за соблюдение порядка", сказал лейтенант и удалился. Истекали последние часы 1943 года.
      Я поздравил ребят с наступающим Новым годом и залег на свою раскладушку. Так прошел наш первый день в Советском Союзе. Нас встретили как людей неблагонадежных, которых следует держать под конвоем. Но мы этого еще не осознавали.
      Дни протекали монотонно. Кормили нас в городской столовой, куда мы ходили строем в сопровождении младшего лейтенанта. На второй или третий день я обратился к нему: "Надо снять охрану, практически она ничего не обеспечивает, а ребят раздражает. Поговори с начальством". И часовых сняли, но выход на улицу держали на запоре, что впрочем, не мешало некоторым молодцам через окно уходить на ночь в город.
      Снова день отъезда. Строем дошли до вокзала. На дальнем запасном пути стоял вагон, обыкновенный пассажирский вагон, но на всех его окнах были решетки. В одном из торцов стенкой до потолка отгорожена секция для размещения конвоя, и только через нее можно выйти из вагона. Тамбур на другом конце наглухо закрыт, и вход в него зарешечен. Ни одеял, ни подушек, ни тем более постельного белья не полагалось.
      Вид тюремного вагона буквально ошеломил ребят. Наш лейтенант начал было по списку вызывать людей для передачи их начальнику конвоя - старшему лейтенанту, но тут произошло неожиданное: почти все ребята легли на землю и заявили, что в тюремном вагоне никуда не поедут. Офицеры тоже были ошеломлены, но к их чести никаких криков и угроз не последовало. Начались уговоры: от них, мол, ничего не зависит, время военное и вполне естественна повышенная бдительность, с этим надо считаться, сохранять спокойствие и так далее. Около часа потребовалось, чтобы убедить людей войти в вагон. Ночь простояли на запасном пути, а утром нас прицепили к пассажирскому поезду и мы двинулись в путь-дорогу.
      * * *
      Из Красноводска выехали числа 10-го января и прибыли на место назначения, в Рязань, 7-го февраля 1944 года, то есть почти месяц спустя. Наш вагон прицепляли к попутным пассажирским поездам, иногда и к товарным, и на больших станциях мы, стоя на дальних запасных путях, сутками ожидали, когда нас прицепят к очередному поезду. Проехали по Туркмении, Узбекистану, Казахстану, через города Ашхабад, Ташкент, Актюбинск, Оренбург, Саратов.
      Конвой относился к нам вполне корректно, чтобы не сказать сочувственно. Каждое утро начальник конвоя заходил к нам, осведомлялся, все ли нормально, все ли здоровы. Два раза в день мы получали кипяток.
      Еще в Красноводске я задумал отправить в Москву письмо, но решил сделать это где-нибудь в пути, когда мы будем поближе к месту назначения больше шансов, что дойдет. И я письмо написал, адресовав его нашим соседям по московской квартире. Сообщал, что жив и здоров, нахожусь в засекреченной воинской части, не могу сообщить о своем местонахождении и прошу дать знать об этом моей жене, если им известно, где она находится. Когда в Оренбурге ребята в очередной раз пошли за сухим пайком, я дал одному из них мое письмо, сложенное фронтовым треугольником, и попросил незаметно опустить в почтовый ящик. Сделать это удалось и, как впоследствии выяснилось, письмо дошло до адресата. Эта была первая весточка от меня после октября 1941 года.
      Хочу рассказать еще об одном запомнившемся эпизоде. Мы стояли на какой-то станции, когда на соседний путь прибыл встречный пассажирский поезд, при этом случилось так, что окна нашего вагона оказались точно напротив окон вагона прибывшего поезда. Я в это время как раз стоял у своего окна, и перед моими глазами возникло купе, заполненное пассажирами. Это было для меня настолько неожиданным, что я застыл на месте и не мог оторвать взгляда от сидевших там людей, они отвечали мне тем же. Их лица, как мне казалось, выражали и любопытство и злорадство, и испуг, и даже сочувствие. Сердце у меня сжалось. Какие-то полтора-два метра отделяли нас друг от друга, но меня пронзила мысль, как далек от меня этот мир, войду ли я в него когда-нибудь, увижу ли своих близких. Я впервые отчетливо осознал серьезность своего положения. И вместе с тем ощутил какое-то превосходство над смотревшими на меня людьми. Ход мысли был таков: вы с жадным любопытством разглядываете "преступника", для вас это интересное зрелище, вам привита неколебимая вера в то, что в СССР невиновный человек не может попасть за решетку, но я-то знаю больше вас, знаю, что жизнь сложнее прямолинейных представлений, во власти которых находитесь вы.
      Встречный поезд тронулся, и наваждение исчезло.
      Тронулись в путь и мы. Примечательно, что за время, проведенное в дороге, в психологии людей произошли явные изменения - все немного притихли, стали более замкнутыми, более сосредоточенными, к решеткам на окнах привыкли, они перестали возмущать. По-видимому, ребята стали понимать, что попали в тиски твердой и жесткой системы, что впереди их ждут нелегкие испытания и предстоит борьба за выживание. Все это понимал и я, но вера в то, что все обойдется, не покидала меня при самых крутых поворотах моего военного пути. Эта спасительная вера помогла мне и в новых условиях сохранять относительное спокойствие.
      В Саратове в вагоне обнаружилась какая-то неисправность, и нас пересадили в столыпинский вагон. По одну сторону довольно узкий коридор, по другую несколько больших камер тюремного типа. В каждой справа и слева трехъярусные нары, под самым потолком небольшое квадратное зарешеченное окошко, в двери большое, тоже зарешеченное, смотровое окно. В одном конце вагона - карцер и уборная для конвоируемых, в другом - обычные купе для конвоя, эта часть отделена зарешеченной дверью.
      Вспоминается, как нас пересаживали. Выйдя из вагона надо было сесть на землю, на снег, и сидеть, не двигаясь. Нас окружало кольцо конвоиров. Когда все вышли, то стали по списку выкликать людей, поодиночке отводили в вагон и сажали в одну из камер. Новый конвой обращался с нами, как с опасными преступниками. Камеры были забиты людьми до отказа, трудно было пошевелиться. Нам объявили, что в уборную будут водить два раза в сутки утром и вечером. Дверь закрыли и заперли. Мы затихли, удрученные. Прежний вагон казался раем. Вечерело. Одна лампочка тускло освещала камеру.
      Не прошло и часа, как в камере стало нестерпимо жарко и душно, было нечем дышать, томила жажда. Нарастал ропот, вспыхнуло возмущение. Загремели удары в дверь в расчете, что кто-нибудь подойдет. Начальник конвоя действительно появился. Он открыл смотровое окно и потребовал прекратить беспорядок. Но люди обрушились на него: нельзя с советскими солдатами, бежавшими из немецкого плена и возвратившимися на родину, обращаться, как с преступниками, держать в нечеловеческих условиях - кричали они. В это время неожиданно подошел офицер высокого звания в форме внутренних войск. Полагаю, что он ехал по своим делам в служебном отделении этого же вагона и то ли случайно оказался возле камер, то ли был привлечен шумом. Он стал внимательно прислушиваться к перепалке, разглядывая нас. Затем попросил ребят успокоиться и принялся расспрашивать, когда и где попали в плен, в каких частях служили. Затем перешел к соседней камере с теми же вопросами. Оказалось, что там один из ребят в 1941 году был с этим офицером в одном и том же окружении. Офицер и начальник конвоя удалились, и вскоре пришли конвойные солдаты, открыли двери камер, часть людей перевели в пустовавшие камеры. Принесли бидон с водой и две кружки, все утолили жажду. Объявили, что уборной можно пользоваться в любое время. Мы дали конвойным несколько пачек английских сигарет, и отношения наладились окончательно.
      Вечером 7 февраля 1944 года поезд прибыл в Рязань. Наш вагон отцепили, отвели на дальний запасный путь, и вскоре раздалась команда "на выход". Процедура была той же: выйдя из вагона, надо было сесть на заснеженную землю и не шевелиться. По списку нас передали новому конвою, мы построились в колонну и, окруженные солдатами с собаками, зашагали. Прошли по полю полтора-два километра и оказались перед высокой оградой, опутанной колючей проволокой. Это был Центральный проверочный лагерь СМЕРШа. Нас провели в приемное помещение. Здесь прошла перекличка. На вопрос о воинском звании я ответил: сержант. Мы расположились на нарах, на голых досках, прижались друг к другу, чтобы согреться. Я забылся тяжелым сном.
      * * *
      Состав проверяемых был разнообразен: вышедшие из окружения (особо подозреваемые), бежавшие и освобожденные из плена, работавшие при немцах на оккупированной территории на каких-нибудь должностях. Офицеры и солдаты содержались вместе. Нас, прибывших из Северной Африки, народная молва окрестила "африканцами".
      На следующее же утро я, единственный из всех прибывших, был вызван к следователю. Постучавшись, с волнением переступил порог. За столом сидел старший лейтенант, человек лет сорока пяти. Он предложил мне сесть. Табурет стоял в двух метрах от его стола. Сначала я ответил на общие вопросы фамилия, имя, отчество, возраст, образование и так далее. Затем мне было задано два вопроса.
      Первый: как это так, я, старший лейтенант, выдаю себя за сержанта. Вопрос резонный: ответственность офицеров была на порядок выше ответственности рядового и младшего командного состава. Я дал подробное объяснение, как было дело.
      Второй вопрос: как же мне, еврею, удалось остаться живым в фашистском плену? Я ответил, что меня нельзя считать евреем: моя мать русская, у моего отца мать тоже была русская, меня крестили, обряду обрезания я не подвергался. "В плену я был под фамилией матери - Пейко, - продолжил я. Внешность у меня не еврейская, посмотрите на меня - и вы убедитесь в этом". Следователь внимательно посмотрел на меня, чуть призадумался и сказал, что я могу идти. В процессе всего дальнейшего следствия он к этому вопросу не возвращался.
      Первый месяц допросы проводились ежедневно, кроме воскресений. Интерес следствия был сосредоточен на трех вопросах: при каких обстоятельствах попал в плен; что делал в плену; не завербован ли союзнической разведкой. Последнее относилось именно к нам, "африканцам", и было, пожалуй, главным для следствия.