Исаак Фридберг
      Бег по пересеченному времени
      Монтаж аттракционов Меняли деньги. Отец принес зарплату, выданную новенькими купюрами образца тысяча девятьсот сорок седьмого года. Десятимесячный Гера потянулся к деньгам, встал и пошел. Впервые в жизни. Можно сказать, Григорию Алексеевичу Равинскому подняться на ноги помогли исторические обстоятельства. Родители, прозябавшие в нищете последние тридцать лет, сочли добрым предзнаменованием интерес маленького Геры к денежным знакам. Мать верила в приметы, многие из них действительно сбывались - кроме тех, которые обещали сытость и благополучие. Новые деньги были похожи на разноцветных бабочек - скорее всего маленький Гера соблазнился именно этим. В скромном родительском доме отсутствовали яркие краски: белые известковые стены, темно-коричневый пол, почерневший лак случайной мебели. Одежду тогда носили тоже либо черного, либо синего или серого цветов. Детских игрушек почти не было; те, что сохранились с довоенных времен, обесцветились естественным путем. Главным произведением искусства в доме был отрывной календарь, черно-белый. Красные дни в календаре попадались редко и особого впечатления на Геру не произвели во-первых, за десять месяцев жизни их было слишком мало, во-вторых, не такими уж они были и красными по причине плохой бумаги. Так что истинная красота, которая - как известно - спасает мир, вошла в Герину жизнь гознаковским рублем. Миновали полтора десятка лет, Гера возмужал и порадовал маму густым волосяным покровом нижних конечностей. По маминым приметам, это тоже выходило к деньгам. Твердый материнский интерес к подобного рода суевериям позволяет догадаться, что и пятнадцать лет спустя жизнь семьи Равинских не страдала от роскоши. Родители кормились инженерным трудом на авиационном заводе и нужду свою приписывали исключительно собственному неумению жить. Кроме чрезмерной волосатости, ничем другим Григорий Алексеевич родителей не баловал. Талантами не блистал, учился обыкновенно. Любил кино - кто не любит? Мечтал стать артистом - кто не мечтает? Закончил авиационный техникум, прослужил год механиком на заводском аэродроме, попал в армию. Там все и началось. Услали его на край земли. Дыра дырой: телевизора нет, единожды в ме- сяц клубный киносеанс, в полковой библиотеке - Герцен, Кожевников, Бо- рис Полевой и газета "Красная звезда". Полярная ночь. Камчатка. Тоска. Длинными скучными вечерами развлекал сослуживцев, пересказывая фильмы - те, что смотрел "на гражданке" раз по десять и хорошо помнил. После отбоя - ползком в каптерку, где можно укрыться от бдительных глаз дежурного офицера, - и давай, "крути кино", забавляй матерых "стариков" и молодых сержантов. Уважение "стариков" и сержантов облегчало жизнь... Запас фильмов довольно быстро иссяк, должность ночного киномеханика терять не хотелось. В одну прекрасную полярную ночь Григорий Алексеевич понес околесицу, лихорадочно соображая, каковой будет расплата. Выдал за американский "боевик" историю собственного сочинения, врал отчаянно - и удачливо, народу понравилось. Запасы вранья неожиданно оказались безграничны, к утру он обычно забывал, о чем врал вечером, но три-четыре сюжета задержались в памяти. Вернулся домой, попробовал сюжеты описать. Зачем? Острая на язык казарма присвоила ему кликуху Режиссер. Кликуха поначалу обидела, потом он к ней привык, ближе к "дембелю" возникли странные амбиции. В канцелярии заводского аэродрома освоил пишущую машинку - но тут коса нашла на камень. Краем уха слышал, будто существуют институты, где обучают писательскому делу, даже не представлял себе, можно ли к ним подступиться. Тем бы все и кончилось, но аэродромному начальству угодно было отправить его в Москву на стажировку. В Москве увидел объявление: знаменитой киностудии требуются участники массовых съемок, - решил глянуть, как делается настоящее кино. На дне походного чемоданчика совершенно "случайно" завалялся самодельный сценарий, печатанный одним пальцем на служебной машинке, - записал, как мог, лихое свое полярное вранье. Оставил рукопись какой-то секретарше, через месяц выслушал печальный приговор носатого редактора, затем благополучно приземлился в родном аэропорту. Полгода спустя обнаружил свои полярные враки на страницах общедоступного кинематографического журнала. Фамилия под публикацией стояла чужая, но известная. История была основательно перекроена, обрела звон и столичный лоск. Совпадение? Или сюжет, уйдя в армейский фольклор, каким-то образом добрел до ушей профессионального сценариста? Бывает. Гера не возмутился - напротив, преисполнился гордости, поднакопил деньжат и в очередной отпуск ринулся к Москве. Носатый редактор встретил его как родного, новую работу скупо одобрил, тут же предложил профессиональную помощь в лице всегда похмельного драматурга. Гера согласился, через три дня получил первый в своей жизни договор; выданный вслед за тем денежный аванс гигантский по тогдашним представлениям - и вовсе оторвал Герины ноженьки от матери-земли. Дал телеграмму на родной аэродром, попросил выслать трудовую книжку, снял комнату и поселился в Москве. Первый договор оказался последним, с трудом удалось взобраться на нижнюю ступеньку кинематографической лестницы - его взяли в ассистенты. Писал за других, обретал друзей, бегал за водкой для начальства. Тогда все это называлось одним словом: пробиваться. Освоился, подарил еще с десяток сюжетов, как говорится - где стоя, а где ползком вник в механику, которая управляла кинематографическим процессом. Тридцати двух лет от роду, наконец, поступил на режиссерские курсы. Заглатывал все, что дают, со старательностью анаконды. Давали много, и лучшие люди. Alma mater и pater. Первую картину не выбирал - безропотно согласился на совершенно мертвый сценарий; была тогда такая практика: пять-шесть мастеров делают великие фильмы, лицо знаменитой киностудии - а под этой "крышей" каждый год крутятся десятки посредственных сценариев, снимаются никому не нужные, обреченные фильмы; молодые режиссеры служат "пушечным мясом". Примитивный грабеж государственной казны. В те годы грабить государственную казну считалось хорошим тоном - первым, самым главным грабителем в стране было государство, вот и защищались кто как умел. Голодные, самолюбивые начинающие режиссеры ломали позвоночник в неравной схватке с гнилым материалом. Судьба инвалидов от режиссуры никого не интересовала; возможно, была во всем том своя справедливость: настоящие режиссеры умирали, но не сдавались - ненастоящие торговали собой, получали взамен персональный автомобиль, номер "люкс" в гостинице, экспедицию на Южный берег Крыма - словом, полтора года кинематографического рая за государственный счет, потом бесславно исчезали на вечные времена. Гера вывернулся. Переписал сценарий, оставив от "первоисточника" только имена и фамилии героев. Реанимация сценария пошла на пользу фильму; едва закончив монтаж, Гера получил приглашение на фестиваль в Берлин, тогда Западный. Там достался ему призок средней пушистости, вошел в команду элитных производителей, коих система холила и лелеяла. Были и у них проблемы, но - другие. "На все про все" ушло пятнадцать лет жизни - небольшой срок по тем временам. Щель, через которую удалось протиснуться на свет божий кинорежиссеру Григорию Алексеевичу Равинскому, была весьма узкой...
      Хроника из личного архива
      Лена возникла случайно, ранним утром, на пустом берегу укрытого льдом Рижского залива. - Алло! Меня зовут Гера!.. А вас?! Вместо ответа она увеличила скорость движения. Ноги взлетали над окаменевшим песком ритмично, хлестко, профессионально, незнакомая девица мчалась по берегу, рассекая воздух с энергией пушечного ядра. - Я никогда не знакомлюсь на улице! Честное слово - первый раз! Нельзя ли чуть помедленнее?! Ответная улыбка была надменна и завлекательна в одно и то же время. - Я - в командировке! Снимаю кино! Понимаю: на улице все представляются кинорежиссерами или следователями уголовного розыска! Но я действительно кинорежиссер. Хотите покажу документы? Про документы он, конечно, врал - какие могут быть документы во время утренней пробежки? Силы катастрофически быстро истощались, Гера задыхался, позорно отставал. Что же делать с этими ногами, стремительными, как пушечные ядра? Они уносили незнакомую девицу вперед, они не знали усталости, они разбомбили мужское Герино достоинство, оставив одни руины и обломки. - Не слабая барышня... - выдохнул Гера, оставшись один посреди бесконечного и пустого весеннего пляжа. - Куда это меня занесло? А занесло его действительно черт-те куда, увлеченный погоней, он этого и не заметил - далеко у горизонта выглядывал из-за прибрежных сосен спичечный коробок родной гостиницы. По дюнам разгуливали жирные городские чайки. - Такси! - охваченный неожиданным куражом, прохрипел Гера. - Такси, мать вашу!! Хорошая реплика, - сказал самому себе. - Живая. Такой вот готовый эпизод для будущего фильма подбросила ему жизнь. Он любил дробить жизнь на отдельные эпизоды, это придавало жизни осмысленность; разделенная на ясные, точные сцены, жизнь подчинялась правилам драматургии, выглядела более логичной, предсказуемой - и сам собой напрашивался какой-нибудь happy end... Одновременно возникла карманная теория для личного пользования: кровь движется по венам толчками, каждый толчок - это и есть маленький законченный эпизод. Так продвигается вперед жизнь. Значит, биологическая природа человека привычна к толчкам-эпизодам. Вот кино и стало для нас важнейшим из искусств... Не все, однако, вписывались в теорию. Лариса, например. Она ломала логику эпизодов с одержимостью безнадежно влюбленной женщины. И все потому, что Гера был холост. Желающих выйти за него замуж - пруд пруди после Берлина. Невесты - чумовые, "кремлевские". Приглашали в гости, улыбались, охотно ложились в постель. В тех семьях любили талантливых и перспективных провинциалов. Удачная женитьба разом решала проблемы житейские и творческие. Но что-то удержало Геру от женитьбы. Успех кружил голову, стирал из памяти времена унижений; наконец-то жизнь принадлежала ему, как женщина из мечты. Он одинок и свободен! Но стучат в дверь. И просят любви. - Хто?! - Лариса. Надо поговорить! - Лорик, я в ванной. Через десять минут! - Это срочно! Ей сорок два: уже - или еще? Аппетитно располнела, прическа безупречна в любое время суток, вырез платья головокружителен и полон величия. Мокрый Гера плетется к дверям, обернув бедра купальным полотенцем. Влажная прохлада полотенца - отличное противоядие от впечатляющего декольте. Номер он занимал президентский - весной легко было поселиться в гостинице, выстроенной для важных международных совещаний. Велюровая мебель, зеркала в человеческий рост, финская сантехника - тогда большая редкость. Москва не слишком расщедрилась даже после успеха в Берлине, высочайшим соизволением наделили Геру комнатой в коммуналке. Заемная роскошь гостиничного номера тешила самолюбие. - Можно узнать, когда ты меня наконец трахнешь?! - Этот вопрос мог подождать десять минут? - Вопрос ждет решения три года. Только женщина, которая любит, может вынести подобное издевательство. Михайлов пропал! - Как пропал? - Пригласил вчера вечером Светку в ресторан - и пропал. - Гримершу? - Нет. "Хлопушку". "Хлопушка" - инструмент (на котором пишут название фильма, номера кадров, дубли) и одновременно человек, приставленный к этому инструмен- ту, - в кадровой ведомости именуется помощником режиссера. По той же ведомости Лариса - второй режиссер, то есть главный человек съемочной группы, спинной мозг этого живого и запутанного организма. Тысячи ниточек, которые управляют съемкой, - в руках Ларисы. Эскадрильи самолетов, кавалерийские батальоны, танковые колонны, шляпки, зонтики, занавески - обо всем знает и помнит она одна, все сведет воедино в нужное время и в нужном месте. Хороший "второй" залог успеха. Плохой - мучительная и бездарная смерть картины. Самые разные люди приходят к Ларисе: администраторы, водители, светотехники, актеры, она бросает их в бой - кого лаской, кого окриком, и только от нее зависит дыхание съемки. Дыхание - главное, все остальное, включая талант, - потом... Кто не дышит - тот не живет! Второй режиссер - профессия редкая, их немного - настоящих "вторых", примерно столько же, сколько хороших режиссеров-постановщиков. "Вторых" берегут, стерегут, на них женятся - если нет другого способа сохранить добрые отношения! Название профессии, не имеющей на самом деле отношения к режиссуре, придумал великий Эйзенштейн в 1942 году во время алма-атинской эвакуации. Там людям творческих профессий полагался дополнительный паек. Простая перемена названия тогда многих спасла от голода... Лариса - выдающийся "второй". У нее только один маленький недостаток: влюбляется в каждого режиссера, с которым работает, искренне, до слез и мыслей о самоубийстве. Но что с этим поделать? - Я была бы тебе идеальной женой! - Знаю. - Твои девочки доведут тебя до инфаркта! - Окстись! Какие девочки? Ты перекрыла в гостинице все входы и выходы! Христос в пустыне - это я! - Кого ты закадрил на пляже? - У тебя - бинокль? - У меня - профессия!
      Лариса в интерьерах 1985 года
      Актер Михайлов пропал, без него придется срочно менять место съемки. Рабочий день - это сумасшедшие деньги, простаивать нельзя еще и потому, что отмена съемки всегда ведет к запойному гостиничному пьянству технического персонала - таков неписаный закон любой кинематографической экспедиции, древний и незыблемый; отмена съемки - стихийное бедствие, опытный режиссер никогда на это не пойдет - даже если кончилась пленка, будет бодро кричать "Мотор!", зная, что операторская кассета пуста и бесплодна. Спасительный "другой" объект, на котором не занят актер Михайлов, именуется "Дворец спорта", высится напротив гостиницы, его собирались перекрасить, не успели, следовало решить, чем замаскировать грязные стены - бегом туда, время неумолимо... А там двенадцать девушек в поте лица своего "качают" мышечную массу в зале тяжелой атлетики. Одну из девушек оседлал разбойного вида тренер Максимов и носится на ее плечах по периметру зала. - Темп! Темп! - в бешенстве кричит он. - Отрастили жопы как в кино! Вшивую железку поднять не можете! Не сборная страны, а публичный дом имени Клары Цеткин! Девица под Максимовым потеет, сбрасывает вес, на ней два зимних тренировочных костюма, поверх которых надет еще и овчинный тулуп. Тяжелая рысь, едкий соленый пот - проза будней, тренировка... Лариса и Гера забрались под крышу, на зрительскую галерею, гулкий грохочущий зал лежит под ними. - ... твою мать! - в сердцах шепчет Лариса. - Готов! Для возмущения, направленного на Геру, имеются основания. Внизу, на дубовой скамье, вольготно раскинулась утренняя незнакомка, она методично выбрасывает вверх руки со штангой - вес штанги внушает уважение. Гера старательно демонстрирует лицом именно это чувство - уважение; но Ларису не проведешь. - Завтра пишу заявление! Не могу с тобой работать! - Лорик, ты несправедлива! - Нельзя так издеваться над женщиной! - Хорошо. Я тебя трахну. - Когда? - В последний съемочный день. - Слышу три года! Поклянись матерью! - При чем тут моя мама?! - Она тебя родила, кобелина! Пристальный взгляд Геры все еще прикован к незнакомке. Ноги ее таранят пол по обе стороны лавки, икры обнажены, трико обтягивает мускулистое тело с отчетливыми вспышками выпуклостей. Незнакомка смущена, кладет штангу на упоры, встает, прихватывает спортивную сумку, выходит из зала. - Елена! Русанова! Почему прекратила работу?! - орет Максимов. Лариса вынимает из сумочки авторучку, рабочий блокнот, записывает с откровенной яростью: - Елена... Русанова... Узнать адрес и телефон?!
      Машенька в интерьерах 1985 года
      - О господи! - шепчет Лена Русанова, падая на президентскую кро- вать. - Ты меня совсем раздел! - Каким спортом занимаешься? - Биатлоном. - Чем-чем? - Биатлоном. - Это еще что? - Лыжный спорт. Долго бежишь, быстро стреляешь, опять долго бежишь, снова быстро стреляешь... - И что потом? - Дают медаль... Или не дают! - Ты действительно - сборная страны? - Молодежная. - Значит, хорошо стреляешь? Разговаривая, Гера незаметно подбирается к тому процессу, ради которого мужчина и женщина ложатся в постель. Лена осторожно отползает от него, упираясь ладонями в матрас. Он подкрадывается - она отодвигается. Уперлась в спинку кровати, улыбнулась... - Подожди. Подожди, не торопись... - Ты что, девица? - Да. - Стоп! Преступление отменяется! - Почему? - Не люблю решительных поступков. - Я хочу этого... - Ты меня совсем не знаешь! - Ну и что? Кругом одни жлобы. А тебя я запомню... Ровно через минуту звонит Лариса - ревность, как известно, творит чудеса. Нашла пропавшего Михайлова, у того вечером спектакль, свободны только ближайшие четыре часа, она уже распорядилась, выезд группы из гостиницы через десять минут... - Извини! Я - существо подневольное!.. - хрипит Гера, выпрыгивая из постели. - Я быстро! За два часа управлюсь! Подождешь? - Подожду... - шепчет Лена. - Тебя закрыть? - Закрой... - Она боится себя, боится убежать из номера, оставшись одна, - и не хочет этого... Гера выметается вон, и еще один эпизод падает в копилку будущего сценария... Автомобильная площадка у гостиницы ревет и стонет. Армада огромных машин "лихтвагены", "тонвагены", световозки, автобусы для артистов и массовки, фургоны с реквизитом - оживает на тесной стоянке, готовясь к движению. Люди охвачены паникой внезапного выезда... - Почему Светка рыдает? Ты ее уволила? - спрашивает Гера. - Я не увольняю женщин, пострадавших от любви! - торжественно объявляет Лариса. - Кажется, ее уволил Михайлов. Поедешь на своей? "Своя" - это "альфа-ромео", модель восьмидесятого года, в довольно приличном состоянии. Была ржавой дипломатической рухлядью, купленной по случаю. Старательно покрашена и отполирована, наивная провинция дуреет от восторга. Особая честь - ехать на съемку в личной машине режиссера. Мечта всех начинающих ассистенток. Лариса по-хозяйски занимает свое законное место в иностранной машине. Интересуется: - Успел? - Что ты имеешь в виду? - Я имею в виду советский спорт. Надругаться - успел? - Лорик! Ты способна опошлить самое романтическое чувство! Возбуждены - каждый по-своему. Гера вполне доволен этим обстоятельством: возбуждение неведомым путем обязательно попадет на экран, увлечет, заворожит зрителя... Большой операторский кран навис над морем, актер Михайлов гримасничает, "разогревает" мышцы лица, Гера кричит в мегафон, разыскивает Машеньку. - Машенька писает! - шепчет Лариса. - Пусть писает в кадре!! - орет Гера. А вот и Машенька! Ей всего шесть лет, ее опекают дедушка с бабушкой, бабушка выскакивает из автобуса, колготочки на Машеньке опущены ниже колен, сверкает нагая детская попка, следом за бабушкой летит дедуля, вооруженный ночным горшком... - Мотор! - блаженно вопит Гера.
      Лена. Утверждение на роль
      Лена бросилась ему на грудь, едва он вернулся в номер. Торопливо приласкал ее, ногой захлопнул дверь, уронил пакеты с едой. - Извини... Этот кретин Михайлов объявил, что завтра сниматься не может, пришлось дать двойную норму... Умираешь с голоду? - А вечерний спектакль? - Соврал, боялся скандала. Ты почему без света? - Все видели, как ты ушел... - О, господи, весь вечер сидишь в темноте? Сейчас будем ужинать! - Я должна идти... У нас очень строго с режимом. Выгонят из команды... - Один час! Ты можешь задержаться на час? - Хорошо... Давай без ужина... Я не голодна... Губы улыбались в поцелуе, эта улыбка-поцелуй тоже упала в копилку будущего фильма - потом копилка провалилась в тартарары. - У тебя есть жена? - Нет. - Почему? - Я раб. А у рабов не бывает семьи. Только ошейник, цепь и галера. - Ты - раб? Кто хозяин? Твое кино? - Почему-то у пыточных механизмов всегда очень красивые названия: галера... гильотина... дыба... испанский башмачок... Не замечала? - А когда кино кончается? - Оно не кончается. - Ты никогда не влюблялся? - Обязательно. На каждой картине. - Их много? - Две больших и четыре маленьких. - Я - о женщинах. - Это одно и то же. - Новая картина - новая любовь?! - Не обижайся... Я больше полугода никого не могу выдержать. - Бросишь меня через полгода? - Ты уйдешь сама. Он сказал ей правду о себе. Но не всю. На самом деле Гера давно уже знал, почему женщины оставляют его. Правда слегка приоткрылась ему еще на режиссерских курсах. Учебная работа, всего три минуты экранного времени, наполеоновские замыслы, прокрустово ложе четырех съемочных дней. На съемочной площадке понял: его внутреннее состояние передается людям, даже если - в силу тех или иных причин - он пытается его скрыть. Счастлив - и производственное колесо катится легко, непринужденно; впал в хандру - все разваливается. Актеры, операторы, осветители и ассистенты словно поддавались его гипнозу. Когда это случилось впервые, он растерялся; ни с того ни с сего навалилась беспричинная тоска - погода, что ли, была виновата? - мгновенно остановились в нем какие-то часы, он старался держать себя в руках, улыбался, шутил, был привычно самоуверен, стремителен в решениях - но вдруг разбушевался оператор, закатил истерику актер, крик, шум, ругань, работа стала. Потом часы внутри него снова затикали, и все вдруг само собой уладилось, покатилось, поехало. Объяснения происходящему тогда не нашел - да и не искал, - приспособился, стал внимательнее к себе, вслушивался в себя беспрерывно, уловив сбой в работе часов - тут же заползал, как улитка, в раковину. На первой большой картине все открылось. Придумал почти невозможный кадр на пределе актерских возможностей, - съемочная площадка звенела от напряжения, внутренние часы стучали яростно и ходко. Негромко бормотала камера, Гера стоял рядом и мысленно произносил реплики, умолкал, двигался "вел" сцену, которую по другую сторону камеры проживал совсем другой человек - сильный, талантливый, известный. Прошли секунды - мысленное и живое вдруг слились воедино: слова, интонации, паузы актера воспроизводили безмолвные приказы Геры. Это не могло быть простым совпадением, слишком велика была точность совмещения... Потом все оборвалось, навалилась усталость, замолчали часы, Гера сказал: "Стоп! Снято!.." Дальше - просто. Он подчинил себя себе, себя видимого - себе невидимому. Тот, невидимый, обладал безграничной властью над людьми, владел их жизнями, их талантами. Владеть же собой - не позволял никому... Приходил, когда считал нужным, исчезал, когда хотел!.. В отношениях с женщинами все происходило точно так же. Честно говоря, Гера был средним мужчиной, очень средним, но в моменты близости возникало гипнотическое поле, то же, что и на съемочной площадке. Через полгода гипноз рассеивался, отношения делались привычными, скучными. Женщина, не понимая перемены, приписывала все новому адюльтеру, ревновала, впадала в тоску и истерику, мучила его, мучила себя, уходила... Иногда он начинал подозревать, что страдает одной из форм импотенции, развитие мысли приводило его в компанию Казановы и Дон Гуана, компания утешала... С появлением Лены привычный ход жизни нарушился. Полгода миновали, а счастье все продолжалось. Причиной тому был, видимо, спорт: рутина семейных отношений не могла возникнуть. Сборы, соревнования... Гера видел ее всегда урывками - неделю, две, три, иногда месяц. Встречи-праздники, печаль расставания. Новая жизнь казалась упоительной! Но сразу вслед за тем он снял плохую картину. У талантливого человека и неудачи поучительны. Картина вышла изящной, даже изысканной, пластика ее зачаровывала - все-таки он стал мастером. Обрушилось, как кирпич на голову, другое: картина никому не была нужна. Фестивальные менеджеры вежливо благодарили и уходили, не дождавшись конца. Критики злобствовали, молчал зритель. Оказалось, форма - упаковка, содержимое - ты сам. Тревожный, мучительный нерв пронизывал первые картины. И тревожным ожиданием перемен жила страна. Они совпали: чувства людей и его собственные чувства, хотя природа их была различна. Обретенный с Леной душевный покой отгородил Геру от всех. И значит - от самого себя. Такое объяснение породил воспаленный, униженный мозг. И приказал: расстаться! Лена не спорила. - Ты не должна искать меня!.. Не должна видеть меня! Будь счастлива! Выйди замуж за нормального парня! Двери вагона сомкнулись у самого ее лица, электричка тронулась - и перечеркнула лицо потоком мчащихся вагонов. Этот эпизод падал в копилку очень трудно. Упал. Глиняный сосуд раскололся. Долго и медленно ворочались осколки на черном асфальте... Следующий фильм удался. В какие-то два года Гера объездил полмира: Франция, Германия, Италия, Китай... Ему предлагали остаться, снимать кино и жить в благополучной Европе, он - рвался домой; облезлые стены Сту- дии, грязный паркет коридоров, желтые морщинистые экраны просмотровых залов - держали, не отпускали, с ними рядом легко дышалось. В 1990 году впервые в жизни насладился материальным благополучием, никогда прежде не испытанным. Хватило денег на обмен, переехал из коммуналки в однокомнатную квартиру, свою, отдельную, пусть и в Орехово-Бананово. Наладилась жизнь. Безоговорочно подчинилась профессия. Осталось немногое найти самого себя. И тут рухнула страна...
      Скрытая камера. Проба пленки
      Такая игра. Ты звонишь - они заняты. Опять звонишь - опять заняты. Месяц, другой, третий - ничего не происходит. Люди, которых ты хорошо знал, которые вчера искали твоей улыбки, твоего рукопожатия, вдруг оказались очень занятыми. Перемена была быстрой и незаметной: они разбогатели. Ты обрадовался, что наконец-то обрел собственный угол, сел писать сценарий настоящий, каких не писал прежде. Запер двери, отключил телефон, подарил соседям телевизор. Купил два ящика тушенки, ящик кофе, мешок сухарей - чтобы не выходить на улицу. Через девять месяцев родился фильм, пока - только на бумаге. Пришло время вернуться к жизни. Но города, в котором ты прожил два десятка лет, уже не было. Серые комнаты Студии превратились в белоснежные офисы с кожаной мебелью; немыслимые костюмы ценой в многие сотни долларов легли на плечи бывших администраторов... Факсы, радиотелефоны космической связи, компьютеры большеголовые, цветные или маленькие, упакованные в черные чемоданчики с одолженным названием "кейс". Коридоры по-прежнему грязны, темны, но только это и роднит их с прошлым. В коридорах гуляют чужие, незнакомые люди: иностранцы, юноши, снимающие рекламу. Шуршат доллары - всюду, даже на автомобильной мойке. Возникают фирмы, пропадают фирмы, сливаются, разоряются. Слово "фильм" вышло из употребления. Ему на смену пришло другое, неживое - "проект". У кинокамер вертятся бывшие осветители, декораторы, реквизиторы, грузчики. Теперь именно они пишут сценарии, снимают кино. На экранах - выстрелы в лицо, суета, драки, "мерседесы", задницы, бюсты, нахальный и беспомощный секс. Мастера... Где они? Куда подевались? Иногда скользнет по темному коридору бесшумная тень, вздохнет о прошлом, исчезнет в шахте лифта. "Работать надо дешево и быстро! Чурикова отказалась? Давайте Гундареву, народ ее любит! Монтаж? Выдумка прохиндеев! Нужны трогательные истории с мордобоем! Меньше слов, больше действия! Долой шаманство! Кино должно приносить деньги! Большие деньги! Очень большие деньги!" Съемки оплачивают неожиданно разбогатевшие люди. Кто они, откуда взялись неизвестно, найти их - невозможно. "Хотите снимать кино? Извините, кто вы такой? Нет, не знаю вашей фамилии. Не слышал. Не видел. Не помню. Машенька писает в кадре? Какая Машенька? Извините, меня ждут в правительстве..." Щебечут секретарши, закончившие школы манекенщиц: ноги-циркули, глянцевые журнальные улыбки. "Чай, кофе? Нет, еще не приходил! Извините, уже ушел! Нет, ничего не передавал! Сценарий? Лежит на столе! Это вы написали? Я читала, мне понравилось! Позвоните завтра, после обеда!.. Да, пришел, у него совещание! Завтра он улетает в Лондон! Звоните через две недели..." Новых людей много. Они - везде. Каким-то образом знают друг друга уже много лет - друзья детства, одноклассники, коллеги по комсомольской работе. Чужаки отлетают в сторону, как пластмассовые игрушки. "Хороший сценарий? А деньги у вас есть? Ищите деньги..." Прошел год, цены выросли, разъехались иностранцы, делать кино в России стало невыгодно. Дешевле - в Праге и Таиланде. "Нужна идея! Можно быстро снять картину в Бангкоке! Знаешь кого-нибудь во Франции? Нет? Плохо!.." Летом умер отец. Умирал долго, мучительно, от рака, перед смертью проклинал Горбачева. Последние деньги ушли на лекарства и похороны. Мать последовала за отцом осенью. Ей повезло, умерла во сне, быстро и незаметно. Дни похорон: один - солнечный, яркий, слепящий; второй - дождливый, мутный, задымленный. Отца удалось похоронить пристойно: синий, обитый тканью гроб, цветы, венки, шелковые ленты. Мать всего этого была лишена. Вернулся в Москву. Лариса осторожно держалась поблизости. Помогала, советовала, утешала. Приезжала на похороны, обмывала тела. Когда вернулись в Москву после похорон матери, с Герой случилась истерика. Плакал семь часов подряд, не в силах остановиться, Лариса уложила его в постель, обняла, легла рядом... Назавтра перевезла вещи.
      Распределение ролей
      - Кроссовки накрылись... - Я видела такую красочку, немецкую... В тюбике. Говорят, кроссовки становятся как новые. Лариса как-то обжила его комнату. Фотографии знаменитостей развесила по стенам, расставила по полкам призы - деревянные, бронзовые, хрустальные. Приобрела веселенькие шторы. Нашила цветных подушечек - прикрыла вытертый диван. - Убрать бы весь этот музей... - Что тебя раздражает? Фотографии? Уберу! Гвозди останутся... Придется делать ремонт... - Обои можем сами поклеить... Телефон. Он теперь часто звонит. - Алло! - звонко начала Лариса. Продолжила устало: - Да, это секретарь на телефоне... Записываю! Товарная накладная номер... Гера никак не может принять эту новую жизнь. Какой-то бесконечный фильм мелькает перед глазами, все время рвется пленка, сюжет неизвестен, киномеханик пьян. Иногда на экране мелькает его, Геры, собственное лицо: эпизодическая роль, дурацкий грим, играет растерянно, неумело... Маша беспощадна в своей любви. Возникла неожиданно, после того как по телевизору показали ту, давнюю, его работу. Ей шестнадцать, и это единственное, что Гера отчетливо понимает: прошло десять лет. Росту Машеньке Бог не дал, она заглядывает ему в лицо - снизу вверх, оттого задран и повернут к плечу подбородок - бежать ей приходится чуть ли не боком, каблуки-шпильки подворачиваются на старом ущербном асфальте. Гера "в упор" не видит ее, торопится нырнуть в машину, избавиться от всхлипываний, нежности, восторженных глаз. - Подожди... Одну минуточку... "Машенька! Где Машенька?! Пусть писает в кадре!" Дешевая мини-юбка задрана почти до подбородка, расшитые блестками колготки извиваются на детских ногах, она хочет прикоснуться к нему растерянными детскими руками - и боится его. Гера рывком открывает старенькую дверь "Жигулей", плюхается в кресло; срабатывает мотор.