- Вот и путаешь,-хмуро отозвался Зепп. - Так могло бы быть только на пасху. А сейчас, накануне рождества, в горах туман и холод. Нет, я пригласил бы ее в свою комнатку в отеле...
      - ...в третьем этаже, отлично вытопленную! - подхватил Коби.
      - Отвяжитесь вы от меня! - воскликнул Зепп, вскакивая. - Вы и представления не имеете, что за персона тренер по лыжам. Ведь стоит только мигнуть, и самые красивые лыжницы кидаются ему на шею. Что вы понимаете в шикарной жизни, вы, плотник, шофер и слесарь! Когда в горном отеле натоплено, там можно и в мороз распахнуть окно настежь...
      - ...И у самого окна валяться с очаровательной лыжницей на широком диване, - вставил Гюнтер, шлепая картой.
      - Да! - в восторге закричал Зепп. - В том-то и счастье, вы, бедняги! Понимаешь, тебе и жарко и холодно, мурашки пробегают по коже, тело все напряжено, оно живет, о господи, как живет!
      - Только зря оно жило с той лыжницей, что оказалась дочерью эсэсовского генерала Лаубе, -сухо заметил Коби.
      - М-да, зря... - трагически, как на сцене, провозгласил Зепп и опять уткнулся лицом в тюфяк.
      - Крою! - сказал Карльхен.
      * * *
      Рапортфюрер использовал последние часы пребывания Эриха в лагере, чтобы просмотреть и привести в порядок всю отчетность, в особенности по снабжению. Неприятное столкновение с Лейтхольдом не выходило у Копица из головы. Дело дрянь, когда под боком этакий невменяемый святоша. Чего хочет Лейтхольд, на что он целится? А вдруг он уже потихоньку написал донос в какую-нибудь высшую инстанцию и теперь ждет ревизии? Как иначе объяснить его упрямое "нет", когда на следующее утро после той стычки Копиц сам предложил ему мировую?
      - Слушай, Лейтхольд, - сказал рапортфюрер. - Забудем вчерашнее. Ты девяностопроцентный инвалид. Если бы это зависело от меня, я бы признал тебя инвалидом даже на сто девяносто процентов, ха-ха! Помнится, ты хотел уйти отсюда, подать рапорт, что же, пожалуйста. Я напишу свое согласие, дам тебе хороший отзыв, ускорю это дело. Что скажешь, старина? Я буду вести лагерь по-прежнему, а тебе будет житься лучше, чем сейчас. Согласен?
      Но Лейтхольд упорствовал. Он уже больше не был загипнотизированным кроликом, не позволил Копицу пожать свою руку, отдернул ее.
      - Я ничего не имею против тебя лично, герр рапортфюрер, пойми, сказал он. - Но, извини меня, я честный человек. Самый обыкновенный честный человек, который по зову родины становится в строй, чтобы служить ей. Я хотел бы спокойно служить до тех пор, пока -извиняюсь! - не наступит мир. Очень тебя прошу помочь мне. Если я вчера был несколько резок, извини, такое уж у меня было настроение. Собственно, сегодня оно не изменилось, но я взял себя в руки. Сделай и ты то же самое, и увидишь, что, если у нас обоих будет хоть немного доброй воли, мы вместе выдержим до конца... Гм-м... до победного конца этой навязанной нашему фюреру войны.
      - Я вижу, тебе опять пришла охота ораторствовать, - кисло сказал Копиц. - Я еще помню твои прекрасные слова о том, что я попираю ногой поверженную жидо-большевистскую гидру или еще какую-то чертовщину. Учти, пожалуйста, что человек, который так долго стоит на одной ноге, может, чего доброго, нажить мозоль и тогда способен прикончить каждого, кто на нее наступит. Проваливай!
      Да, Копиц высказался напрямик, это правда. Но разве это выход из положения! Тот, кто смотрит на вопросы снабжения иначе, чем рапортфюрер, непостижимый и крайне опасный чудак. На Лейтхольда напало какое-то бешенство. Правда, он обещал не кусаться, но разве можно полагаться на обещания бешеного? А если бы он даже и не кусался, что толку? Копиц сам хочет кусаться. Не отказываться же из страха перед Лейтхольдом от удобных ему порядков в лагере!
      - Нам нужен другой кюхеншеф. И как можно скорей, - ворчал рапортфюрер, глядя, как Эрих листает ворохи бумаг и усердно подчищает следы старых грешков. - Тебе это тоже ясно?
      Ответить "разумеется" для писаря было делом чести. Он намеревался до последнего дня поддерживать впечатление, что Эриху Фрошу всегда все ясно и известно.
      - А что ты, собственно, заметил? - осведомился Копиц.
      Писарь поднял голову и замигал. Глаза у него и так болели от напряжения, а тут еще рапортфюрер все время отвлекает.
      - Ну, я тоже присматривался к Лейтхольду, герр рапортфюрер. Такие люди, как он, просто не годятся для сложной работы в лагерях.
      - Почему? - допытывался шеф.
      Это уже становилось неприятным. "Зачем мне перед самым уходом наживать врагов?" - подумал писарь.
      - Для службы в лагерях нужны такие люди, как вы: железная дисциплина и прочее, -проворчал он уклончиво.
      - Не треплись, скажи прямо, что ты думаешь о Лейтхольде. Разве он не дисциплинирован?
      Писарь усмехнулся с понимающим видом.
      - Так, как вы, безусловно нет. Он ведь новичок, в Освенциме не был, в потехе с цыганками не участвовал.
      - Заткнись, - сказал Копиц, но не рассердился. - Это уже дело прошлое.
      - Для вас, но не для герра Лейтхольда. Разве вы не заметили, что надзирательница подсунула ему в кухню самых красивых девушек? Он новичок, чего же удивляться, что у него немного закружилась голова.
      - Чего же удивляться... - машинально повторил Копиц и замолк. Собственно говоря, он ведь спрашивал о другом, зачем же писаришка припутывает сюда девушек? А впрочем, это было бы неплохо. Что, если Лейтхольд спутался с одной из них и именно поэтому не хочет уходить из лагеря?.. Завел шашни с жидовкой, она-то и уговаривает его не обворовывать заключенных... Это было бы просто великолепно!
      - Слушай-ка, писарь, придержи язык. Не рекомендуется так говорить о члене эсэс. Что ты имеешь в виду?
      Писарь опять замигал. Он понимал, что этот старый пройдоха говорит "придержи язык", а сам в глубине души желает, чтобы Эрих выложил ему побольше самых грязных сплетен.
      - Завтра я отправляюсь на фронт, герр рапортфюрер, так зачем же мне...
      Копиц наклонился к нему.
      - Никуда ты не отправляешься, - раздельно произнес он. - Сдохнешь здесь, так и знай. Официально из Дахау еще не пришло ни строчки насчет призыва. Это, во-первых. А во-вторых, у тебя сшитое горло, и тебя все равно не возьмут в армию. Ты останешься здесь, и я тебе его распорю по швам, если ты сейчас же не расскажешь мне все, что знаешь о Лейтхольде. С кем он путается? Ну!
      - Но, герр рапортфюрер...
      - Этого я от тебя добьюсь, даже если придется вызвать Дейбеля. Тут уж будет без церемоний! С кем?
      Дело принимало плохой оборот. И как только все это вдруг получилось? Еще пять минут назад можно было говорить с Копицем о старых добрых временах и об освенцимских цыганках, а сейчас конец подобным элегиям. Писарь слишком хорошо знает своего начальника - сейчас надо отвечать...
      - С какой именно, я, честное слово, не знаю, - робко оказал он, - но когда вы срочно вызывали Лейтхольда вечером, я нашел его на кухне. Он просидел там всю тревогу, запершись с двенадцатью девушками.
      - И, конечно, в темноте, - сказал Копиц и стал ходить по комнате. - Но в этом нет ничего особенного. Куда же ему было деться во время налета? С двенадцатью девушками... вот если бы с одной, тогда другое дело.
      Писарь постарался перевести разговор на менее щекотливую тему.
      - С одной девушкой тут была наедине фрау надзирательница и даже принесла ей в подарок котенка...
      - Не путай ты разные вещи! - махнул рукой задумавшийся рапортфюрер. Россхаупт меня сейчас не интересует... Кстати, я узнал от девушек в эсэсовской кухне, что она бьет эту свою секретаршу. Значит, все в порядке, кто же может ее упрекнуть за побои? А вот Лейтхольд к ним подозрительно добр, с ним надо быть начеку.
      * * *
      В среду вечером, еще до того, как все заключенные вернулись с внешних работ, Оскар собрал врачей на совещание. Койку большого Рача занял новый дантист, в остальном в лазарете все осталось по-прежнему. Санитар Пепи возился с мисками и ложками, маленький Рач сидел рядом со своим другом румыном. Шими-бачи до сумерек бегал по больным и пришел в лазарет последним. Старший врач поглядел в окно, на фонари на ограде, потом повернулся к коллегам и выпятил подбородок.
      - То, о чем мы сейчас будем говорить, должно пока что остаться между нами. Слышишь, Пепи? Сходил бы ты лучше к своим товарищам в немецкий барак. Все равно ведь завтра ты с нами{22} расстаешься.
      - Вот именно, поэтому не выгоняй меня, Оскар! - жалобно попросил Пепи.
      Оскар усмехнулся. Ему тоже не хотелось расставаться с придурковатым судетцем. А, кстати говоря, почему Пепи прозвали дурачком? В последнее время он вел себя отлично и даже не хвастал своим богатым папашей и тремя кинотеатрами, которыми они владели в Усти, Дечине и Либерце.
      - Ну, так садись, но повторяю тебе: все должно остаться между нами.
      Пепи сделал обиженный жест, а Оскар начал говорить.
      - Вы сами хорошо, знаете, зачем я вас созвал. Коллега Галчинский единственный среди нас, кто не имеет опыта в этом деле: мы все перенесли сыпной тиф в Варшаве и так много имели там с ним дела, что едва ли ошибаемся сейчас. Что скажешь, Шими?
      Старый венгр погладил себя по румяным щекам.
      - К сожалению, это так. Температура сорок - сорок один градус и все другие признаки. И миллионы вшей. Новый транспорт насквозь завшивлен... Через пару дней появятся больные и среди старожилов.
      - Остается одно, - сказал Оскар, сжав кулаки. - Просить капитальной дезинфекции и вакцины для прививок. Дезинфекция - дело несложное, и мы, очевидно, ее добьемся. Походная дезинфекционная установка поработает здесь два-три дня, и со вшами будет покончено на две-три недели. Второе посложнее и, наверное, не удастся: вакцина на две тысячи человек для них слишком большой расход. И все же мы должны безоговорочно требовать и того, и другого. А помимо всего, разумеется, карантина для всего лагеря. Иначе мы занесем тиф к Моллю, где работает больше десяти тысяч заключенных. Там они в контакте с гражданскими, так что эпидемия может перекинуться и в Мюнхен. Согласны?
      - А как же я? - сказал Пепи. - Завтра мне отсюда уезжать. Если вы переполошите всю округу, я застряну в карантине и до смерти не выкарабкаюсь отсюда.
      - Вот что я тебе скажу, - Оскар наклонился к нему. - Мы должны были доложить комендатуре о тифе еще сегодня утром. Но старый педант Шими просит еще сутки на диагностику, а я тоже хотел бы суточной отсрочки, но не для этого. По совести сказать, я боюсь, чтобы вы, зеленые, не застряли в лагере. Одиннадцать зеленых озвереют в карантине. Без шансов на уход, без возможности спекулировать они перевернут вверх дном весь лагерь. Поэтому пусть лучше завтра убираются подобру-поздорову, а потом мы начнем свое дело.
      - Вот и хорошо, - нервно усмехнулся Пепи. - А теперь скажи мне, что будет, если из этого призыва ничего не выйдет?
      - Как так? Что ты дуришь? Это же верное дело.
      - Не совсем, Оскар. Я только что был в немецком бараке. Писарь пришел туда из комендатуры и клялся, что рапортфюрер оказал ему: официально, мол, о призыве зеленых не получено ни строчки. Скажу вам - только это между нами, - ребята сразу стали решать, не лучше ли завтра же попроситься на внешние работы. Курить им уже нечего, в лагере скучища, а на стройке, говорят, можно раздобыть даже сало...
      Старший врач переглянулся с коллегами, стараясь выяснить их мнение. Все лица были серьезны. Антонеску поднял свое римское чело.
      - Не может быть никаких отговорок. Мы - врачи, и наш долг сообщить, что началась эпидемия. И очень опасная. В Варшаве мы все видели, что такое тифозная эпидемия, а ведь это было в стране, где с ней привыкли бороться. Представьте себе, что будет в Мюнхене...
      Шими-бачи пожал плечами.
      -- Подохнет тысяча-другая немцев...
      - Так нельзя рассуждать! - прервал его Оскар. - Константин прав, и мне стыдно, что я хотел ждать еще сутки. Нам ясно, что это сыпняк, и мы утром доложим о нем в комендатуре. Вопрос решен.
      * * *
      К ночи заключенные вернулись с внешних работ и хотели было идти прямо к кухне. Но у ворот разыгрались драматические сцены. Дело в том, что сегодня утром Копиц вызвал начальника охраны и сообщил ему, что уголь для отопления казармы не получен и пока не ожидается. Уголь надо добывать самим. А потому пусть-ка конвойные, перед тем как вести заключенных домой, поставят их где-нибудь поближе к угольному складу. Заключенные, конечно, начнут красть уголь, а конвоиры пусть закроют на это глаза. Вечером у ворот мы устроим обыск, проверим, что есть у каждого хефтлинка в карманах и за пазухой. Отнимать у них весь уголь не следует, иначе они завтра не пойдут воровать. Мы реквизируем у них две трети добычи. Одну - для папеньки-рапортфюрера, другую - для матушки-охраны, а третья пусть остается им. Так мы обеспечим топливо для казармы и для комендатуры. Verstanden?
      Начальник охраны понял, и все прошло без сучка, без задоринки. Хефтлинки, правда, чертыхались, видя, что зря тащили на себе тяжелый уголь, но, когда конвойные все же оставили им кое-что, решили, что это лучше, чем ничего. По крайней мере, можно ночью хоть немножко протопить в бараках, а это очень важно, потому что все еще валит снег, и надежды на новую оттепель нет.
      * * *
      Фредо вошел в контору и сбросил мешок, в котором носил казенные бумаги. Писарь еще не вернулся, и Зденек, воспользовавшись его отсутствием, тотчас спросил грека:
      - Ну что, есть вести от моего брата?
      - Есть, у Гонзы Шульца, - ответил Фредо. - Сходи к нему. Нам с ним сегодня вечером еще надо в лазарет, к Оскару. Ты забеги туда и скажи, что мы придем после десяти, пусть Оскар ждет. Дело касается также и твоего брата, так что пошевеливайся.
      Зденек выбежал на улицу и в потемках побежал вдоль очереди, которая растянулась от ворот до кухни. Он хотел вернуться в контору еще до прихода Эриха и усиленно вглядывался в лица стоявших в очереди, стараясь узнать Гонзу среди людей в мефистофельских шапочках. Сегодня раздача еды шла быстрее: выдавали картошку в мундире, люди брали ее прямо в шапки, миски были не нужны.
      "Зеленые" следили за порядком. Зденек со своей чудодейственной писарской повязкой проникал через все кордоны. Бывшие "терезинцы" следили за ним завистливым взглядом - ишь ты, уже вознесся! Но Зденеку было все равно, он шел вдоль рядов и шепотом справлялся:
      "Гонза Шульц! Нет ли тут Гонзы Шульца?"
      Ярда взял его за рукав.
      - Мы здесь. А в чем дело?
      - Здорово, Гонза! Говорят, у тебя есть новости для меня. Отойдем в сторонку.
      - А ужин? - проворчал Гонза. Он так и не сбежал со стройки, ни вчера, ни сегодня. А кто виноват в этом? Вот этот чертов писарь и, главное, арбейтдинст Фредо. Они так прочно вплели Гонзу в новую организационную сеть, которая возникла на внешних работах, что ни о чем ином не приходилось и думать. И все же у Гонзы отлегло от сердца, он был теперь чем-то занят, у него появилась какая-то моральная опора. Но на Зденека он все-таки дулся.
      - Я стою в очереди, - отрезал он.
      - Брось, пойдем, - прошептал Зденек. - Я прежде припрятывал кое-что для Феликса, теперь могу отдавать тебе.
      - Не надо мне никаких подачек, я получаю еду, как все, - проворчал Гонза. - Приходи ко мне в барак. А пока подождешь!
      Ему было приятно нагрубить писарю и чувствовать при этом молчаливое одобрение соседей. "Ай да он! - говорили стоявшие в очереди. - Проминент к нему подмазывается, а он хоть бы что".
      - Дай мне хотя бы письмо, если оно у тебя есть, - скромно попросил Зденек.
      Гонза неохотно сунул руку в карман.
      - Не знаю, сможешь ли ты прочитать его. Когда нас обыскивали и отбирали уголь, мне пришлось сунуть эту бумажку в рот.
      Зденек сжал в руке влажный листок.
      - Спасибо. Так, значит, в бараке.
      И он побежал, ему не терпелось прочитать письмо брата. Но прежде нужно было заскочить к Оскару.
      Около лазарета толклись люди и лежали новые больные, которых товарищи принесли на плечах. В больничных бараках не хватало мест, и приходилось ждать, пока тотенкоманда унесет последних мертвецов. Похоже было, что за их места вот-вот начнется настоящая драка.
      - Господин шеф! - раздался голос за спиной Зденека, и кто-то потянул его за полу. - Я тут принес порцию говядины под красным соусом, но никто ее не берет...
      - А-а, Франтишек! - Зденек узнал старого кельнера из своего барака. Что ты принес?
      - Да вот, куснула меня у Молля машина. Я там занимался тем же, чем князь Сватоплук{23}, - сгибал прутья. Для железобетона, знаешь?
      И Франта сунул под нос Зденеку свою правую руку, обмотанную окровавленным куском бумаги.
      - Пальцы?
      - Два - в кашу, остальным тоже досталось. Теперь мне уже не носить подносы.
      - Зденек взял его под руку и повел к дверям лазарета.
      - Туда - нет! - упирался Франта. - Оттуда нас только что выгнали палкой.
      - Пойдем! - сказал Зденек и толкнул дверь ногой. В лазарете был только новый дантист. Узнав писаря, он спрятал палку за спину.
      - Почему ты дерешься? - накинулся на него Зденек. - Этому человеку срочно нужна медицинская помощь.
      - Во-первых, я никого не бил, - защищался тот. - А во-вторых, это не по моей специальности.
      - Вздор! Я тоже делаю вещи, о которых до лагеря представления не имел. Почему ты не помогаешь в лазарете?
      - Старший врач не велел мне ходить в бараки, потому что я не болел тифом...
      - Что-о?
      Дантист спохватился, что разболтал секрет.
      - Ничего... Старший врач распорядился... велел мне...
      - Ты сказал - тиф, я хорошо слышал. Значит, у нас сыпняк?
      - Нет! - соврал дантист.
      Зденек не стал спорить.
      - Быстренько перевяжи руку товарищу, это моя личная просьба.
      - Охотно. А ты, писарь, забудь о том, что я сказал. Я...
      - За дело, за дело!
      Пока врач разматывал бумажный бинт и осматривал раны Франтишека, Зденек сел за стол Оскара и разложил на нем письмо брата. Вот так разочарование: это не почерк Ирки! Напряженное любопытство Зденека разом сменилось страхом: что в этом письме? Значит, Ирка уже не может писать и диктовал кому-то...
      Зденеку вдруг вспомнился почерк Ирки. Ах, этот неровный, безобразнейший почерк! Зденек смотрел на письмо и, вместо того чтобы читать, задумался о каких-то давних временах и даже улыбнулся, вспомнив воркотню матери. Она гордилась своим непревзойденным почерком, - как четко она выводила основные и волосные линии каждой буквы! И как она огорчалась, что ни один из сыновей не унаследовал ее каллиграфического таланта. Даже у ее любимчика Зденека не было красивого почерка, он писал, как выражался отец, "галантным почерком", этаким разборчивым, округлым, деловитым - без характерности, которой гордился сам папаша, без каллиграфии, которой отличался почерк матери. Но, боже мой, как назвать закорючки нашего Ирки? Буквы вкривь и вкось, разномастные, несоразмерные... А ведь до чего умный был парнишка! Содержание того, что он писал, было ясно, точно, доходчиво... но что за почерк! А тетрадки! Жирные пятна, кляксы, ослиные уши. Зденек тоже не отличался особенной аккуратностью, но все же красивые синие обложки для тетрадок, которые они получали от отца перед началом занятий, сохранялись у Зденека до конца учебного года. У Ирки они были в лохмотьях уже к концу первого семестра. Мамаша горевала, а папаша качал головой. И что из тебя будет, несчастный? Ногти у тебя в чернилах, шея... э-э, ты сегодня опять не мыл шею?
      С нежностью и мучительным беспокойством Зденек наклонился над столом и заставил себя прочитать записку на влажной бумаге, которую чужая рука написала карандашом.
      "Дорогой брат, твоя записка и подарок меня очень обрадовали. Я чувствую себя не очень хорошо, но, наверное, еще выдержу. То, что ты сообщаешь о маме, я уже знаю. Здесь есть кое-кто из знакомых, они мне многое рассказывали и хвалили тебя. Говорят, ты в Терезине был молодцом, я рад этому. Продолжай в том же духе, держись, давай о себе знать. Твердо надеюсь, что еще увижу тебя. И Прагу тоже. А больше всего меня радует дядя Пепик{24}. Привет!
      Иранек".
      Зденек поднес письмо поближе к глазам. Буквы подписи шли вкривь и вкось, их явно писал сам Ирка! И подписался он своей старой комсомольской кличкой, это тоже не случайно: ведь они вместе состояли в комсомоле. Намек на Сталина тоже свидетельствовал о том, что письмо было не только от брата к брату, но и от товарища к товарищу. "Говорят, ты в Терезине был молодцом, я рад этому"...
      Зденек сунул письмо в карман и повернулся к врачу, склонившемуся над изувеченной рукой Франты.
      - Мне нужно идти, доктор. Передай Оокару, что после десяти я приду с арбейтдинстом Фредо. А этого пациента по возможности поместите в лазарет. Он хороший парень и из моего барака.
      * * *
      В кухне шла генеральная уборка, в ней участвовало уже не только двенадцать девушек, как в ту роковую ночь. "Татарка" Като и другие не угодные Юлишке девушки после одного дня на внешних работах были возвращены в кухню. Они обнаружили, что их капо стала еще хуже, чем была. С того вечера, когда она провела часы воздушной тревоги на койке Лейтхольда, правда, в одиночестве, - Юлишка держалась так, словно и на самом деле стала супругой эсэсовца, а кухня - ее собственной вотчиной. Сама не понимая почему, она очень легко вживалась в новую роль. Может быть, потому, что у них дома была когда-то сходная ситуация. Отец, замкнутый, застенчивый, слабохарактерный человек, по годам намного старше матери, держался так, словно он все время извинялся за свое существование на свете. Бразды правления фабричкой взяла в свои руки его супруга. Эта пышная, привычно кокетничающая красотка верховодила всем, сохраняя видимость полной преданности мужу. Ей нравилось управлять, работать, распоряжаться, и вместе с тем она считала себя жертвой. Разве она не губит нервы, молодость и красоту ради того, чтобы обеспечить себя и дочь и поддерживать весь этот опротивевший, но необходимый "приличный образ жизни"?
      "Ужасная жизнь! - жаловалась она иногда маленькой Юлишке. - Но как бы мы иначе жили?"
      Сейчас властительнице лагерной кухни тоже казалось, что лишь ценой неутомимой деятельности, строгости с одними и кокетливого выпячивания бюста перед другими можно сохранить уже не какой-то "образ жизни", а саму жизнь вообще. И Юлишка пружинистой походкой прохаживалась по кухне, похлопывала палкой по руке, покрикивала на девушек. С Лейтхольдом она держалась нежно, почтительно, щурила глаза, щебетала "битташон" и умела вовремя пришить кюхеншефу оторвавшуюся пуговицу. Всем остальным мужчинам ("мусульмане", разумеется, не в счет) она бросала равно многообещающие и безличные взгляды и в общем была живым олицетворением того, что называется "чардашевый темперамент".
      Парочка венцев, которые хаживали к писарю за подачкой, перестали исполнять песенку "Мамочка, купи мне лошадку" и сегодня впервые выступили в немецком бараке с программой под названием "Наш новый номер". Один из них повязал на голову женский платочек, подложил под курткой карикатурный бюст, навел углем глаза и, помахивая палочкой, напевал шлагр{25} из кинофильма Марики Рокк:
      Ах, в моем горячем сердце,
      Как огонь, пылает кровь,
      Видно, в сердце много перца,
      Горяча моя любовь!
      Второй комик изображал самого себя - жалкого, ушастого "мусульманина" в мефистофельской шапочке. Он подхватывал плаксивым тоном:
      Ах, в моем убогом сердце
      Кровь нечистая течет,
      Неарийцу здесь несладко,
      А арийцу здесь почет!
      Капо и другие немецкие проминенты валились с ног от смеха и заставляли остряков несколько раз повторять куплет о "номере с перцем в неарийской крови".
      4.
      Кто-то из заключенных нашел на стройке карманное зеркальце, и инженер Мирек купил его за краюху хлеба.
      - Ты просто спятил, - бранил его Рудла, узнав об этом. - Старый урод, женатый человек, отец семейства, и вздумал отдавать калории за такую безделку!
      Зеркальце было круглое, в розовой целлулоидной оправе, с рекламной надписью на оборотной стороне: "Мое любимое местечко - "Аде-бар" в Мюнхене, Принцрегентштрассе, No 8!" Внизу было крохотное изображение аиста.
      Вечером Мирек сидел на нарах под электрической лампочкой, ни с кем не разговаривал и, тщательно протерев зеркальце рукавом, долго гляделся в него.
      Ярда стал рассуждать вслух.
      - Говорят, что женщины тщеславны. Куда им до стареющих мужчин! Я в этом убедился еще в портновской мастерской. Мне, например, никогда не случалось видеть, чтобы клиентка рассматривала в зеркале свои старые зубы вместо того, чтобы глядеть на новое платье. А мужчины совсем другое дело. Поставишь его перед трюмо, и он глядит в него, как загипнотизированный, даже не замечает, что я на нем примеряю, все изучает самого себя. Видимо, от непривычки к тройному отражению каждый из них не сводит глаз со своего профиля, величественно задирает голову - чтобы исчез второй подбородок, поправляет рукой лохмы за ухом, с содроганием глядит на лысеющее темя. Потом, заметив у себя брюшко, пытается подтянуть его. Мужчины, я вам скажу...
      - И охота тебе болтать, - прервал его Рудла. - Был бы тут кельнер Франта, уж он спел бы тебе песенку "Ярдочке дали болтанку на сладкое..."
      - Весельчак Франта! - вздохнул кто-то в углу. - Каково-то ему там, бедняге?
      - Зденек устроил его в лазарет. Я у него был, ему там неплохо, проворчал Мошек.
      Стало тихо, и лишь иногда кто-нибудь из обитателей барака подталкивал соседа, чтобы показать на Мирека. Тот все еще сидел посреди барака, под лампочкой, и разглядывал себя в зеркальце. Впервые за несколько месяцев он увидел в этом чудесном стеклышке часть своего лица. Серая, нездоровая, словно опухшая кожа, шелушащаяся, вся в крупных порах. Из всех морщин торчит щетина, и в ней так много седых волосков...
      Мирек покачал головой, огрубевшими пальцами пощупал щетину и уставился на свои губы. У них тоже был неутешительный вид - бескровные, растрескавшиеся, горько поджатые, а над ними заострившийся нос с грязью, въевшейся в кожу... Мирек перевел взгляд выше и обнаружил самое удивительное: собственный глаз. Сколько красных жилок пронизывает синеватый белок! Коричневая в зеленоватых крапинках радужница кажется ужасающе живой, она сжимается, когда на нее падает зайчик от зеркальца, она похожа на кожу какого-то моллюска. А в середине виднеется бархатная мишень, черное бездонное отверстие, через которое Мирек ненасытно созерцает самого себя. Вот это я, заключенный лагеря Гиглинг, твердит он. Это я. Все еще я...
      Тишину нарушил Гонза, который за несколько минут до десяти часов открыл дверь и заглянул в барак.
      - Гостям вход запрещен! - закричал из глубины барака блоковый, разевая рот, как карп. - Что тебе надо, мусульманин?
      - Ничего, - сказал Гонза. - Сейчас ухожу. Ярда, поди-ка на минуту.
      - Смотри, возвращайся до того, как погасят свет! - погрозил Ярде блоковый и исчез за занавеской. Ярда вышел из барака.
      - Слушай внимательно! - шепнул ему Гонза. - Для тебя есть деликатное задание. Мы узнали, что главная кухарка, знаешь, та, что дерется, будет заказывать себе брюки. Арбейтдинст Фредо хочет, чтобы их сшил кто-нибудь из наших. Во-первых, это хороший заработок, во-вторых, можно узнать что-нибудь об этой стерве. Я сказал ему, что в моей бригаде есть портной. Завтра утром скажись больным, Фредо устроит, чтобы тебя оставили в лагере. Пойдешь на кухню и скажешь Юлишке: "Меня прислал арбейтдинст, у меня был первоклассный портновский салон в Праге". Понятно?
      Ярда кивнул.
      - И никому ни слова. Завтра вечером я зайду к тебе узнать, как прошло дело. Пока!
      * * *
      Ночной разговор с Оскаром был бурным. Фредо и Зденек уселись в лазаретном бараке, у входа, остальные врачи уже спали, Пепи еще был у своих приятелей немцев. Оскар зажег огарок свечки и шепотом поздоровался с пришедшими.
      Фредо рассказал, что в соседнем лагере "Гиглинг 5", с которым ему удалось наладить связь на внешних работах, страшная теснота. На ведущих местах там наши, - сказал грек. - У них есть некоторое влияние на комендатуру, и они, вероятно, смогут устроить, чтобы часть больных из их лагеря перевели в "тройку", то есть к нам. В "Гиглинге 3" есть свободные места для сотни-другой человек, да и лазарет здесь в лучших руках, чем там. (При этих словах Оскар насмешливо поклонился.) Если сюда к нам прибудет партия больных, Оскар сможет выпросить еще несколько бараков под лазарет. Кстати говоря, среди больных - брат Зденека. Партийное руководство в пятом лагере считает, что ему и другим товарищам будет лучше у нас. Можно рассчитывать и на Зденека, который занимает видное положение в конторе. Оно еще укрепится, если Эриха Фроша возьмут в армию. Не исключено, что при такой головке лагеря, как Оскар и Зденек, весь "Гиглинг 3" со временем будет преобразован в лазарет. Заключенных не будут гонять на работу, и сюда переведут больных из всех гиглингских лагерей...
      Оскар выслушал Фредо с удивительным терпением. Он, правда, несколько раз поднял брови, особенно при словах "хороших ребят, которые сейчас болеют", почувствовав тут явный политический привкус, но промолчал, а потом сделал жест, как бы зачеркивая все планы арбейтдинста.
      - Ничего не выйдет. То, что вы придумали, выглядит неплохо, но я вам скажу правду: у нас в лагере сыпняк, и это меняет все дело. Утром мы доложим рапортфюреру, что от тифа уже умерло восемнадцать человек, а еще три десятка лежат с тифом. Шими-бачи установил это. Лагерь придется изолировать, а не пополнять его, как вы хотите. Сюда никого нельзя допускать, ни больных, ни здоровых, пока мы не избавимся от вшей переносчиков заразы.
      Сообщение о тифе не произвело на Фредо такого впечатления, как ожидал Зденек.
      - Сыпняк? - сказал он. - Ну и что же? Сколько раз вы уже говорили, что он неизбежен: вшивость, транспорты из Освенцима, - рано или поздно быть тифу. И вот в лагере тиф. Не терять же голову? Ты, Оскар, все страшно упрощаешь. Пойдем, мол, к нацистам, доложим им об эпидемии, и пусть они делают все, что нужно. Ты всерьез думаешь, что, узнав о тифе, они не погонят нас завтра на работу?
      - Это невозможно! - Оскар вскинул голову.
      - А что было в Варшаве? Там ведь был сыпняк...
      - В Варшаве мы были стадом заключенных среди развалин вражеского города. Немцев не тревожила наша судьба или судьба поляков в окрестностях лагеря. Здесь совсем другое дело: мы живем возле Мюнхена, а Молль строит важнейший военный объект. Не пойдут же они на приостановку этих работ только из-за того, что на "Гиглинг 3" не был своевременно наложен карантин.