(Предыстория переписки. Канва отношений) Илья Григорьевич Эренбург (1891-1967) и сегодня не нуждается в особых рекомендациях (по крайней мере для читателей “Вопросов литературы”). Поэт, плодовитый прозаик, книгам которого неизменно сопутствовал читательский успех, публицист, чья работа временами вызывала без преувеличения мировой резонанс, автор многотомных мемуаров, просветивших поколение шестидесятников, деятель культуры, долгие годы бывший главным мостом, связывавшим культуры СССР и Запада, писатель, даже в самые мрачные периоды холодной войны публично отстаивавший неделимость мировой культуры, Эренбург – при всей сложности и неоднозначности его фигуры, при всех теперь очевидных издержках его дипломатичного сотрудничества с советским режимом (издержках прежде всего для собственного творчества) – остается одной из наиболее выразительных, знаковых фигур на культурном небосклоне своего века.
      Фактически забытая сегодня (ее книги не переиздавались с 1966 года), Елизавета Григорьевна Полонская (урожденная Мовшенсон; 1890-1969) – врач по профессии и поэт по природному дару – была автором нескольких неординарных сборников стихов (“Знаменья”, 1921; “Под каменным дождем”, 1923; “Упрямый календарь”, 1929; “Года”,
 

 
      Б. М. Эйхенбаум, высоко ценивший ее стихи, пытаясь определить истоки музы Полонской, называл Мандельштама, а главным и самобытным достоинством ее лирики считал экспрессию стиха 1. Полонская – автор ставших классическими переводов из Киплинга и Брехта, очеркист, прозаик, мемуарист; она – единственная женщина-участница объединения “Серапионовы братья”.
      Илья Эренбург и Елизавета Мовшенсон познакомились в Париже зимой 1908/09 года.
      Их встречи продолжались до осени 1909 года и стали фундаментом дружбы, длившейся всю жизнь. Систематическая переписка Эренбурга с Полонской началась в 1922 году.
      Полонская сохранила большинство – если не все – писем Эренбурга, чей довоенный архив погиб, так что уцелели письма Полонской только с 1942 года. В их переписке часто встречаются отсылки к сюжетам 1909 года – они определяют особый тон писем, смысл многих высказываний и мотивацию некоторых поступков. Поэтому история отношений Эренбурга и Полонской в 1909 году поможет лучше понять публикуемые ниже письма.
      Обстоятельства, приведшие к встрече юных Эренбурга и Полонской (Е. Г. Мовшенсон стала Полонской в 1916 году, после замужества, но здесь для упрощения будем, как правило, пользоваться ее второй фамилией), были вполне типичными – политическая эмиграция с целью избежать преследования за подпольную революционную работу.
      Эренбурга-гимназиста привлекли в большевистскую организацию в 1905-1906 годах старшеклассники – Бухарин, Сокольников, Членов… Вскоре он стал не только одним из лидеров Социал-демократического союза учащихся Москвы, но и агитатором в военных казармах. В январе 1908 года его арестовали, летом выпустили из тюрьмы по состоянию здоровья и выслали из Москвы, а в декабре под большой залог отпустили до суда, грозившего ему каторгой, в Париж “для лечения”.
      Лиза Мовшенсон вошла в марксистский кружок в 1905 году в Берлине, куда ее семья бежала из Польши, опасаясь погромов. Кружком руководила знаменитая большевичка Землячка; когда семья Мовшенсонов в 1906 году перебралась в Петербург, у Лизы были адреса явок, и учебу в гимназии она сочетала с подпольной работой. В 1907-м она стала техническим секретарем Невского района, общалась с Каменевым и даже сподобилась повидать Ленина. Ей удалось закончить гимназию, но дальше неминуемо маячил арест, и в сентябре 1908 года Полонская уехала в Париж с намерением получить там высшее образование, сохранив при этом контакты с русской большевистской колонией.
      Таким образом, Эренбург и Полонская не имели шансов разминуться в Париже. Они встретились на собрании рабочей группы содействия большевикам, которая собиралась в кафе на авеню д’Орлеан (теперь – авеню генерала Леклерка).
      Полонская к тому времени уже была зачислена на медицинский факультет Сорбонны.
      Сохранилось по крайней мере четыре свидетельства о первых встречах наших героев; все они записаны десятилетия спустя.
      Участница большевистской группы, приехавшая в Париж осенью 1908 года из Тифлиса, где занималась подпольной работой под руководством Каменева, Т. И. Вулих в неопубликованных записках начала 1950-х годов рассказывает о посещении собраний группы, о Ленине, Крупской, Каменеве, Зиновьеве, Лозовском, Дубровинском, Землячке, Рыкове, Алексинском и Залкинде. Упоминает она и Эренбурга, чья дальнейшая судьба ей была известна, и – в связи с ним – Лизу, фамилию которой не помнила и о дальнейшей судьбе которой ничего не знала: “Вскоре после моего приезда на группе появились двое новых – Илья Эренбург и еще одна молодая девица Лиза. Эренбург производил впечатление гимназиста из состоятельной семьи, был очень скромен, сидел всегда отдельно, смотрел и слушал” 2 (это написано скорей всего по контрасту с последующими событиями).
      Второй свидетель – близкая подруга Полонской, жившая с ней в Париже в одном доме, М. Н. Киреева (Левина; подпольная кличка “Наташа”); ее воспоминания написаны в 1969 году, когда ни Эренбурга, ни Полонской уже не было в живых. В записках Киреевой Эренбург появляется не на собрании группы, а в комнате Полонской, и он уже очень увлечен стихами. Рассказав о молодежном кружке, который сложился вокруг Полонской в Париже, Киреева подчеркивает, что именно Полонская была его лидером – и по причине особых связей с партийной элитой, и в силу признанного поэтического дара (она писала стихи и переводила французских поэтов). Эренбург изображен послушным и внимательным учеником Лизы, “который жадно ловил ее слово; все его мысли были заняты стихами и Лизиной оценкой его стихотворных попыток” 3 . Первоначальную редакцию этих воспоминаний (1960) Полонская убедила автора уничтожить, а следующая редакция (1963) была послана Эренбургу и прочитана им; в ней имя Эренбурга не называлось, но выражалось запоздалое недоумение, как это кружковцы не распознали в своем товарище человека большой судьбы: “Теперь, когда его имя известно на всех пяти континентах земного шара (в 1960-е годы это так и было! – Б. Ф.) ‹…› хочется взглянуть и вспомнить этого сутулого юношу – и похожего и непохожего на всех нас, вспомнить в наших прогулках, на наших собраниях. Как он ходил, говорил, смеялся и дурачился в уголке комнатки Лизы, подобно всем нам… Я помню его бледную и редкую улыбку – от нее как-то больно щемило, захватывало сердце. И я его тогда немного боялась – как-то безотчетно, как боишься чего-то большого и непонятного, хотя он никогда ничем меня не обидел…”
 

 
      Третий свидетель – сам Эренбург. В первой книге мемуаров, писавшейся в 1959-1960 годах, он в одном абзаце соединил события, разделенные интервалом в три-четыре месяца: “На собрании группы содействия РСДРП я познакомился с Лизой. Она приехала из Петербурга и училась в Сорбонне медицине. Лиза страстно любила поэзию; она мне читала стихи Бальмонта, Брюсова, Блока… Лизе я не смел противоречить. Возвращаясь от нее домой, я бормотал: “Замолкает светлый ветер, наступает серый вечер…”…Я начал брать в “Тургеневке” стихи современных поэтов и вдруг понял, что стихами можно сказать то, чего не скажешь прозой. А мне нужно было сказать Лизе очень многое…” 5 Отметим, что во всех семи книгах “Люди, годы, жизнь” принята система предельно пунктирных, лапидарных упоминаний о тех любовных романах автора, которые были ему дороги. В этой системе фразы: “Лизе я не смел противоречить” и “…мне нужно было сказать Лизе очень многое” – подчеркнуто многозначительны. Главы книги “Люди, годы, жизнь” не имеют названий, но публикуя некоторые из них до выхода очередного “Нового мира” в газетах, Эренбург названия им давал, – так вот, глава, где рассказывается о встрече с Полонской в Париже 1909 года, напечатана под заголовком “Как я начал писать стихи” 6. Именно эту тему главы Эренбург считал ключевой. Завершая главу, он повторил: “Мне казалось, что я стал поэтом случайно: встретился с молоденькой девушкой Лизой… Начало выглядит именно так; но оказалось, что никакой случайности не было, – стихи стали моей жизнью” 7. Роль Полонской в этом неоспорима – она была первым читателем первых стихов Эренбурга, их первым критиком, первым стимулятором и первым импресарио (зимой 1909/10 года она передала рукопись стихов Эренбурга в петербургский журнал “Северные зори” и, возможно, В. Я. Брюсову 8).
      Наконец, четвертый свидетель – Полонская. В ее полностью не опубликованных воспоминаниях “Встречи” (они писались в 60-е годы) нет ни слова о встречах с Эренбургом в Париже, даже имя его не упомянуто (помню, как в начале 60-х годов, когда первую книгу “Люди, годы, жизнь” уже напечатал “Новый мир”, была в одном питерском книжном клубе встреча с Е. Г. Полонской, и я, что было, как теперь понимаю, достаточно бестактно, попросил ее рассказать о парижских встречах с Эренбургом. Она ответила вежливо, но очень твердо: “Илья Григорьевич сам написал все, что считал нужным”). Пережитое сердцем Полонская доверяла только стихам, но не прозе. Несколько ее стихотворений обращены к Эренбургу, и в частности к их встречам 1909 года. Она снимала тогда комнату в районе Ботанического сада, совсем рядом со своим факультетом (эта улица упоминается в их переписке, как и rue du Lunain возле Орлеанских ворот, где жил тогда Эренбург). В ту пору в Ботаническом саду обитали и звери, и птицы. Ночной крик павлинов и моржей – нередкий элегический мотив воспоминаний, возникающих на страницах переписки Эренбурга с Полонской и в ее стихах. Вот фрагменты из незавершенного наброска 1940 года “В зоологическом саду кричали звери норам…”:
      Когда ты встретился со мной,
      Ты был самонадеян.
      Нам восемнадцатой весной
      Казался мир овеян…
      И неоконченная строфа:
      Пока нас не будил под утро
      Тяжелый топот першеронов,
      Везущих молоко на рынки… 9 На полях этого черновика есть помета: “Февраль 1909”. Приведем здесь и не опубликованное до сих пор посвященное Эренбургу стихотворение Полонской “Ботанический сад” – оно не нуждается в комментариях:
 

 

И. Э.

 
      Не в сказках Андерсена мы, -
      Любовь двух сахарных коврижек -
      Нет, это было в дни зимы
      В далеком, дорогом Париже.
      Когда ты будешь умирать
      Во сне, в бреду, в томленье страшном,
      Приду я, чтобы рассказать
      Тебе о милом, о тогдашнем.
      И кедр распустится в саду,
      Мы на балкон откроем двери
      И будем слушать, как в аду
      Кричат прикованные звери.
      И в темной комнате вдвоем,
      Как в сказке маленькие дети,
      Мы вместе вновь переживем
      Любовь, единую на свете.
      Как лава охладеет кровь,
      Душа застынет тонкой коркой,
      Но вот, останется любовь
      Во мне миндалиною горькой. 3 марта 1921 Горечь в стихах Полонской, обращенных к Эренбургу, всегда ощущается, тут она открыто названа. В воспоминаниях Эренбурга, на тех страницах, где речь идет о Полонской, горечи нет. Здесь придется сказать о том, без чего нельзя понять существенных оттенков их отношений, которые присутствуют и в переписке.
      Эренбург был неизменно влюбчив, пылок, темпераментен и однолюбом не был никогда.
      Той же самой весной 1909 года, когда ему “нужно было сказать Лизе очень многое”, он встречался с Тамарой Надольской, девушкой с лунатическими глазами, вскоре выбросившейся из окна 10. Ее гибель больно задела Эренбурга – сюжет оказался не мимолетным…
      Летом 1909 года Эренбург и Полонская отправились из Парижа в Германию, чтобы повидать своих близких, приехавших туда на лечение: Эренбург – в Бад-Киссинген, а Полонская – в Кенигсберг. В середине июля Эренбург, повидав мать и сестер в Бад-Киссингене, выехал в Кенигсберг, где Полонская представила его своей матери.
      Из Кенигсберга Полонская и Эренбург отправились в путешествие по Германии, Швейцарии и Италии. Единственным документом об этом путешествии является письмо, отправленное 15 августа Полонской матери в Петербург. Елизавета Григорьевна, никогда не любившая рассказывать о своей личной жизни, пишет только о себе и лишь в конце письма появляется “мы”, а затем уже и слова “об Илье”: “Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе о своем путешествии. Была я, как ты знаешь, в Дрездене, видела галерею, была на фотографической выставке… Дрезден – самый симпатичный немецкий город… В Мюнхене я была в Пивной при пивоваренном заводе, там сидят все на бочках и на полу (возможно, эта экскурсия стимулировалась Эренбургом: его детство прошло на территории Хамовнического медопивоваренного завода, директором которого работал отец писателя. – Б. Ф.). Потом я поехала в Швейцарию, остановилась в Цюрихе, смотрела озеро и взбиралась на гору. Потом Готтардский туннель, у входа в который мы провели день, лазили по горам, взбирались на Чертов мост… Милан – собор, галерея, кладбище и синее глубокое небо как на картинах Рафаэля… Видишь, я сколько тебе рассказала. А ты мне пишешь мало и не то, что надо. Ведь ты мне обещала написать об Илье – а теперь ни слова. Мне очень интересно, что ты о нем скажешь. Мы расстались в Милане и разъехались в разные стороны – он к родным в Киссинген, я – в Париж. Ну, теперь твоя душенька довольна?” След этой поездки – упоминание о посещении Фьезоле – в стихах Эренбурга 1922 года и в надписи Полонской на ее второй книжке, подаренной Эренбургу…
      Прощаясь с Эренбургом в Милане, Полонская знала, что расстаются они надолго, – его дальнейший путь лежал в Вену (не удовлетворенный парижским бездействием и склочной обстановкой эмигрантской среды, Эренбург, получив приглашение работать в “Правде”, которую редактировал Л. Д. Троцкий, принял его с явной охотой).
      В другом письме Полонской к матери (октябрь-ноябрь 1909 года) говорится: “Ты меня спрашиваешь об Илье? Я не писала тебе просто потому, что мне как-то не приходило в голову написать об этом. Кроме того, ты ведь знаешь, что я никогда не люблю говорить о своей личной жизни. Илья все время в Вене, работает там в газете. После моих экзаменов он был здесь недолго и снова уехал. Его процесс разбирался в Москве, но его выделили, не помню почему. Или за неявкой, или родители представили свидетельство о болезни. Так как он привлекался по делу о московской в[оенной] о[рганизации], ему бы дали 4 года каторги. Поэтому он предпочитает оставаться за границей. Он стал писать стихи, и у него находят крупное дарование. Вот все, что я могу тебе сказать об Илье”.
      Напомним, что в рождественские каникулы Полонская отвезла стихи Эренбурга в Петербург, и тогда же они впервые появились в печати 11. В письме скорей всего речь идет о парижских откликах на стихи Эренбурга (кому именно они принадлежали – остается загадкой).
      В ноябре 1909 года Эренбург вернулся в Париж (работа в Вене его не удовлетворила 12), он был растерян. В “Книге для взрослых” (1936) об этом рассказывается так: “Полюбив искусство, я потерял устойчивость… Я сидел на скамье парижского бульвара с Лизой. Мне было восемнадцать лет. Я говорил, что у меня нет больше цели. Париж мне казался легкомысленным до отвращения. Лиза подарила мне книгу; на первой странице она написала, что сердце надо опоясать железными обручами, как бочку. Я подумал: где же я возьму обручи. Я раскрыл книгу, это были стихи Брюсова…” 13 Четверть века спустя Эренбург вернулся к этому эпизоду: “Я сидел на скамье бульвара с Лизой, рассказывал о поездке в Вену, о том, что не знаю, как прожить следующий день, – у меня больше не было цели. Лиза говорила о другом.
      Это была печальная встреча” 14.
      В биографии Эренбурга и Полонской есть один сюжет, относящийся к концу 1909 года, который связан со знаменитыми политическими фигурами и оставил заметный шлейф воспоминаний, – издание журналов “Тихое семейство” и “Бывшие люди”: сатирического обозрения жизни парижской социал-демократической колонии. Жанр этих журналов, их тон соответствовали природным данным и Эренбурга, и Полонской.
      В автобиографическом письме критику П. Н. Медведеву (1924-1926 годы) Полонская рассказывала о Париже 1909 года: “Я с жаром посещала эмигрантские собрания и бегала по Парижу. Париж я полюбила навсегда. Эмигрантщина оттолкнула меня от партии. В маленьком кафе у Бельфорского Льва за круглыми мраморными столиками собиралась парижская группа большевиков… Эсеров презирали, меньшевиков разоблачали, соблюдали чистоту фракции и, сидя у подножия Бельфорского Льва, требовали бойкота III Думы… Помню Ленина на собраниях группы. Он приходил редко, сидел в углу, играл в шахматы и глядя исподлобья слушал ораторов, не прерывая игры. Помню его что-то спокойно отвечающим Эренбургу, тогда тоже члену партии. С Эренбургом вместе мы издавали два юмористических русских журнала “Тихое семейство” и “Бывшие люди”. Журналы эти, по-видимому, не сохранились”. Оценка журналов в этом письме несомненно смягченная – они были не юмористические, а сугубо сатирические и потому встретили резко враждебное отношение Ленина 15.
      После такого афронта и Эренбург, и Полонская отошли от большевистской группы – Полонская сосредоточилась на медицине, продолжая время от времени писать стихи, а Эренбург целиком посвятил себя литературе. “Мы его потом встречали в Латинском квартале, – рассказывает в цитированных воспоминаниях Т. И. Вулих, – но совершенно преобразившегося. Из чистенького гимназиста “хорошей семьи” он превратился в неряшливого, лохматого представителя богемы. Проводил все дни в кафе и всегда с книгой стихов под мышкой. Лиза с гордостью говорила, что он живет как спартанец, спит без простынь, но переплетает Бальмонта в белый пергамент. Во всяком случае, он порвал всякие отношения не только с Группой целиком, но и со всеми ее членами, кроме Лизы, перестал даже кланяться”. Со временем эти сатирические журналы стали связывать только с именем Эренбурга 16, – о дальнейшей судьбе Лизы Мовшенсон никто в Париже ничего не знал, зато имя Эренбурга было у всех на слуху.
      По-видимому, уже после возвращения с каникул Полонская почувствовала, что мысли Эренбурга заняты не только стихами. Еще в конце 1909 года на одной из эмигрантских вечеринок он познакомился с первокурсницей медицинского факультета Сорбонны Екатериной Оттовной Шмидт, приехавшей в Париж из Петербурга. “Влюбился я сразу”, – признается не склонный к таким признаниям Эренбург 17.
      Для Полонской это был жестокий удар. Ее встречи с Эренбургом прекратились, и увидела она его лишь четыре года спустя в Русской Академии, которую посещали находившиеся в Париже русские поэты, художники, скульпторы. В книге “Встречи” об этом написано так: “В “Академии” я встретилась с Эренбургом, которого потеряла из виду…” Понятно, какая боль спрятана под этим небрежным “потеряла из виду”…
      Спутником Полонской в эти годы стал итальянский журналист А. Таламини, писавший в парижские газеты. К 1914 году Полонская была уже без пяти минут врач и продолжала сочинять стихи.
      Лето 1910 года Илья Эренбург и Екатерина Шмидт провели в Брюгге; в марте 1911 года у них родилась дочь Ирина. А в 1913 году Эренбургу пришлось пережить тяжелый и, пожалуй, единственный за всю его жизнь удар такого рода: Е. О. Шмидт с дочкой ушла от него к Т. И. Сорокину, парижскому его другу…
      К 1914 году у Эренбурга вышло уже четыре книги стихов, о которых писали Брюсов, Волошин, Гумилев, Мандельштам, Ходасевич. Встретившись с Полонской в 1914 году, Эренбург подарил ей последний свой сборник “Будни” (Париж, 1913), запрещенный цензурой к ввозу в Россию, надписав его так: “Милому Пятиугольному 1914 Эренбург” (Пять Углов – место Петербурга, неподалеку от которого на Боровой, 14, а потом на Загородном, 12 жила семья Полонской). Отзвук новой встречи с Эренбургом есть в письме Полонской к матери 31 марта 1914 года, где речь идет об успехах ее парижских друзей: “Другой мой знакомый выпустил книгу стихов 18, а третий, которого ты знаешь, книгу переводов – антологию 19. А впрочем, мы предполагаем издать сборник стихов парижских поэтов, в котором приму участие и я”. В книге “Встречи” Полонская рассказывает, что после того, как она прочла свои стихи в Русской Академии, Эренбург предложил напечатать их в журнале “Вечера”, который он тогда издавал (наверное, об этом журнале и шла речь в цитированном письме).
      Стихи Полонской под псевдонимом Елизавета Бертрам появились во втором, и, как оказалось, последнем, номере “Вечеров” – это ее первая публикация.
      Свои впечатления об Эренбурге той поры Полонская поведала в книге “Встречи” с некоторым сдвигом по времени: “Эренбург увлекался в то время стихами Франсиса Жамма, поклонника “Цветочков святого Франциска Ассизского”. Жамм писал, что ходит босиком и сквозь его драные сандалии прорастают незабудки. Жил он где-то вне Парижа, Эренбург ездил к нему и приехал в восторге от этой простоты, которая сменила изысканность его собственных недавних средневековых увлечений”. На самом деле увлечение пантеизмом Жамма было уже позади, как и намерение принять католичество, – Эренбург специально ездил в бенедиктинский монастырь, но, как сказано в одной его автобиографии, “не получилось” (был какой-то эмоциональный, психический срыв – такое тогда бывало с Эренбургом: у него с детства случались припадки истерии, в Париже к этому добавились наркотики, к которым одно время приохотил его Модильяни).
      Встречи 1914 года – перед очередной долгой разлукой.
      Началась война. Полонская служила врачом военного госпиталя в осажденном немцами Нанси, а затем в Париже. В марте 1915 года всем россиянам, окончившим иностранные медицинские факультеты, разрешили держать экзамены и получить диплом врача в России. Длинным путем через Балканы Полонская добралась до дома и в Юрьеве, сдав экзамены, получила диплом. Затем Юго-Западный фронт, замужество, рождение сына (в Киеве), снова фронт и только в апреле 1917 года возвращение в Петроград. Здесь в июльские дни она совершенно случайно встречает Эренбурга (у него за плечами были годы работы военным корреспондентом на франко-германском фронте, кипа очерков в “Биржевых ведомостях” и книга “Стихи о канунах”). Вот как годы спустя эта встреча описана в книге “Встречи”: “Как-то переходя Владимирский проспект, я внезапно увидела Илью Эренбурга, моего парижского друга. Он не заметил меня, у него на плечах сидела длинноногая девочка, свесив ножки в длинных чулках через его грудь. Он придерживал ее рукой с озабоченным видом, а рядом с ним шагала, что-то объясняя обоим, первая жена Ильи Катя Шмидт. Я так растерялась от этой встречи, что даже не окликнула их. Про себя я решила, что они, очевидно, только вернулись в Россию, в родной для Кати Петроград. Я знала, что в нашем городе живут ее родители…” До их следующей встречи оставалось семь лет…
      Уезжая в марте 1921 года из Москвы на Запад, Эренбург увозил романтический и суровый образ послереволюционной России (жить здесь у Эренбурга уже не было сил, но на Западе романтический образ помогал не порывать с родиной), и, когда десятилетия спустя он пытался восстановить этот образ в мемуарах, старые строки Полонской естественно вспомнились ему:
      Но грустно мне, что мы утратим цену Друзьям смиренным, преданным, безгласным, Березовым поленьям, горсти соли, Кувшину молока, и небогатым Плодам земли, убогой и суровой 20.
      На рубеже 1921-1922 годов в Питер дошли номера берлинского журнала “Русская книга”, где печатался Эренбург, и Полонская отправила ему в Берлин вышедшую в издательстве “Эрато” свою первую книгу стихов “Знаменья”, – так началась их переписка, продолжавшаяся (с перерывами) сорок пять лет.
      В огромном по числу единиц хранения эпистолярном наследии Эренбурга его переписка с Полонской уникальна как по хронологической ее протяженности, так и по доверительности и душевности тона. Известная сухость и деловитость вообще характерны для писем Эренбурга, но, пожалуй, писем к Полонской это коснулось гораздо меньше, чем большинства других его писем. Мастер самых разнообразных литературных жанров, Эренбург эпистолярного жанра не любил; он всегда очень много писал, и собственно на письма у него уже не оставалось душевной энергии.
      То, что для Цветаевой и Пастернака было частью их литературного труда, не менее значительной, содержательной, эмоциональной и художественной, нежели стихи и проза, для Эренбурга, как правило, – лишь вынужденная необходимость (исключения были редкостью). В его письмах 20-30-х годов деловые сюжеты оживляются двумя-тремя фразами о новостях, о книгах, о себе. А основной объем его послевоенных писем осуществлялся секретарем по его конкретным указаниям, сам же Эренбург писал только близким друзьям или в случаях, которые считал особенно важными.
      Все это стоит иметь в виду, читая свод писем Эренбурга к Полонской. Большая их часть (62) приходится на 1922-1925 годы. Для Эренбурга это было время широкой и, может быть, даже неожиданной популярности (с выходом романа “Хулио Хуренито” он стал одним из самых читаемых прозаиков). Для поэтессы Полонской это также плодотворные и успешные годы – равноправная участница группы “Серапионовы братья”, она много пишет, печатается, выходят ее лучшие стихотворные книги.
      Эренбург надеется, что ему и дальше удастся жить на Западе, а печататься в Москве, сохраняя определенную литературную независимость. В июне 1923 года он посылает Полонской почтой письмо в ответ на ее суждения о последнем его романе “Жизнь и гибель Николая Курбова”. В этих суждениях почувствовалась Эренбургу какая-то новая нота, вызванная то ли чрезмерной политической осторожностью, то ли зарождающимся конформизмом, и он отреагировал на это неожиданно пылко: “За правду – правда. Не отдавай еретичества. Без него людям нашей породы (а порода у нас одна) и дня нельзя прожить… Мне кажется, что разно, но равно жизнью мы теперь заслужили то право на по существу нерадостный смех, которым смеялись инстинктивно еще детьми. Не отказывайся от этого. Слышишь, даже голос мой взволнован от одной мысли.
      Мы евреи. Мы глотнули парижского неба. Мы поэты. Мы умеем насмехаться. Мы… Но разве этих 4 обстоятельств мало для того, чтоб не сдаваться?” Время было невластно отменить эти четыре обстоятельства, но оно вскоре предъявило столько других обстоятельств, что оптимизм 1923 года по части “не сдаваться” показал свою полную легкомысленность. Полонской это коснулось в большей степени и раньше, но и Эренбурга отнюдь не обошло. И все-таки извести напрочь их “еретичество” времени не удалось – некоторые его дозы у наших героев оставались даже в самые безысходные времена…
      Первая после долгого перерыва встреча Эренбурга с Полонской состоялась в его первый с 1921 года приезд в Россию из Берлина – в Петрограде в марте 1924 года, но, как вздыхает Эренбург в письме, отправленном уже с дороги, он был так замотан и задерган и деловыми, и ненужными знакомствами, что той большой и душевной встречи, о которой не раз говорилось в их письмах, не получилось (“Мне очень больно, что мы так и не повидались с тобой по-настоящему”). Ожидание встречи оказалось сильнее самой встречи. Через два года все повторилось снова – летом 1926 года Эренбург, приехав в Россию, вообще не попал в Ленинград; в итоге переписка пошла на убыль, писем Эренбурга за 1928-1929 годы в архиве Полонской не оказалось.
      На рубеже 20-30-х годов Запад испытывал чудовищный экономический кризис, а в Москве свирепела идеологическая цензура. Эренбург бедствовал и недоумевал, как быть. Для Полонской это тоже были нелегкие годы – многие ее влиятельные друзья, естественно, став в оппозицию к Сталину, оказались в ссылке или не у дел; на ее плечах лежала забота о старой матери, маленьком сыне и брате, который прожил рядом с ней всю жизнь. Сочувственно и горько запечатлен образ Полонской той поры в дневниках Евг. Шварца: “Полонская жила тихо, сохраняя встревоженное и вопросительное выражение лица. Мне нравилась ее робкая, глубоко спрятанная ласковость обиженной и одинокой женщины. Но ласковость эта проявлялась далеко не всегда. Большинство видело некрасивую, несчастливую, немолодую, сердитую, молчаливую женщину и сторонилось от нее. И писала она, как жила. Не всегда, далеко не всегда складно. Она жила на Загородном в большой квартире с матерью, братом и сынишкой, отец которого был нам неизвестен… Елизавета Полонская, единственная сестра среди “серапионовых братьев”, Елисавет Воробей, жила в сторонке. И отошла совсем в сторону от них уже много лет назад. Стихов не печатала. Больше переводила и занималась медицинской практикой, служила где-то в поликлинике” 21.
      В одной из глав книги “Встречи” Полонская призналась: “Годы были такие, когда люди не хранили переписки”, – но это относилось уже к 30-м и, думаю, все же не к письмам Эренбурга. Что касается тщательной чистки архива прежних лет, то этим Полонская, кажется, не занималась, и бумаг у нее сохранилось несметное количество. (Чистка была произведена ее сыном уже после смерти Е. Г., тогда он, в частности, обнаружил в красном пакете со следами сургуча письмо на бланке Председателя Реввоенсовета Республики, в котором Л. Д. Троцкий благодарил автора за посланную ему книгу “Знаменья” и тепло о ней отзывался. Онемев от ужаса, хотя это было уже в 1970 году, Михаил Львович немедленно сжег документ, смертельно компрометировавший мать…) Письма Эренбурга к Полонской, написанные в 1930 году, – ответные, их тон заметно отличается от прежних, из писем ушла грустная веселость, игривость, ощущение душевной близости. Они доброжелательно-суховаты, и Эренбург, раньше неизменно пенявший Полонской на задержки с ответом, даже не регистрирует трехлетнего молчания.
      Затем в переписке наступает большой перерыв: 1931-1939. В эти годы Эренбург несколько раз приезжал в СССР; изменился его статус (он стал корреспондентом “Известий” в Париже и советским писателем), и в 1932, 1934-1935 и 1938 годах он виделся с Полонской в Ленинграде и в Москве.
      Когда в конце 1937 года Эренбург приехал в Москву из Испании с надеждой через несколько недель вернуться к своим обязанностям военного корреспондента “Известий” в Мадриде, его лишили заграничного паспорта и шесть месяцев продержали в эпицентре террора, прежде чем было сочтено целесообразным отпустить его назад в Испанию. В эти месяцы имя Эренбурга не раз встречается в письмах Полонской к М.
      М. Шкапской, жившей тогда в Москве. 14 февраля 1938-го: “А вот встречали ли Вы Илью Григорьевича? Я слышала, что он обосновался в Москве, получил квартиру в Лаврушинском и т. д. Мне жаль, что он не собирается в Ленинград” 22. 15 марта 1938-го: “Видали ли Вы Эренбурга или только издали?” Наконец, 15 мая, повидавшись с Эренбургом (он уезжал из СССР через Ленинград), Полонская пишет: “Илью Григорьевича я видела здесь перед отъездом. В Испании сейчас ему будет нелегко, но я с удовольствием поменялась бы с ним, ни минуты не задумываясь”. (Прямой смысл этой фразы относится к переживаниям за судьбу Испанской республики; можно думать, что был у нее и второй смысл.) Весной 1939 года после поражения Испанской республики, отлученный в ожидании советско-германского альянса от газетной работы (корреспонденции из Испании Эренбург печатал под своим именем, из Франции – под псевдонимом Поль Жослен, и то и другое запретили), Эренбург после долгого перерыва начал писать стихи. Его письмо к Полонской от 28 апреля 1939 года, несмотря на все беды и тревоги, исполнено торжественной радости (оно даже написано о себе в третьем лице!): “Мировые событья позволяют гулять Эренбургу-Жослену, ввиду этого Эренбург вспомнил старину и после семнадцати лет перерыва пишет стихи. Так как в свое время он показывал тебе первые свои стихи, то и теперь ему захотелось послать именно тебе, а не кому-либо иному, его вторые дебюты…” Получив ответ Полонской, Эренбург написал ей 5 июня: “Дорогая Лиза, твое письмо, твоя дружба ободрили и вдохновили меня, как когда-то на Rue Lunain. Кот, что ходит сам по себе, на радостях изогнул спину” 23. 29 июля 1940 года Эренбург вернулся в Москву из оккупированного гитлеровцами Парижа; через Германию его провезли под чужим именем. Тяжело больной, он приехал в Москву, где, с подачи коллег, ходили слухи, что он стал невозвращенцем. О возвращении и болезни Эренбурга Полонская узнала, видимо, еще до прибытия его в Москву, поскольку 31 июля она писала Шкапской: “Получила Ваше сообщение о болезни Ильи Григорьевича и просто не в состоянии была Вам писать. Очень прошу Вас, дорогая, черканите пару слов. Я сама написала бы Ирине, но не знаю ее адреса”. В тот же день Шкапская сообщала в Ленинград: “Ну вот, дорогая, Илья Григорьевич приехал позавчера. Ириша звонила – очень худой, уверяет, что это только острый колит был долго, сейчас ему лучше… Будем надеяться, что все это ложная тревога. Ваш привет сердечный ему через Ирину передала”. 26 августа Эренбург написал Полонской первое по возвращении письмо.
      В конце августа 1940 года Эренбургу разрешили напечатать в газете “Труд” очерки о разгроме Франции, свидетелем которого он был. В условиях жесткой цензуры эпохи советско-германского пакта о дружбе антифашистские очерки Эренбурга стали сенсацией. Полонская пишет из санатория, где лечилась, в Москву Шкапской: “Нет ли у Вас под рукой статей И. Г. в “Труде”?” – и через несколько дней снова: “Если достанете номера “Труда”, не посылайте мне их, а только сообщите даты. В Ленинграде я пойду в Публичную библиотеку и почитаю. Оттуда уже пошлю Вам и стихи, а Вы покажете их, когда прочтете, только И. Г.”. 17 октября Шкапская пишет Полонской: “Насчет “Труда” – напишу, как получу. Сегодня будет у меня Лиля Брик – она его (Эренбурга. – Б. Ф.) видала, я тогда припишу кое-что в письме…
      Лиля Юрьевна почти ничего нового не сказала, только детали. Но со слов Эренбурга рассказывает, что Фейхтвангер как будто не убит, как прошел слух, а в Лиссабоне, сестра ея Эльза в неоккупированной Франции, Арагон был врачом на фронте, дважды награжден, но ни минуты не поколебался в своей советскости, как и Муссинак, который в тюрьме, как и Жан-Ришар Блок… Потом я звонила Илье Григорьевичу. Он все собирается ко мне, но болеет и занят, рассказала ему, что Вы нездоровы, он ужасно встревожился. “Труд” он еще не получил…” В декабре 1940 года Эренбург приехал в Ленинград. Тогда были написаны обращенные к нему стихи Полонской:
      Как я рада, что ты вернулся
      Невредим из проклятых лап!
      Светлым месяцем обернулся
      Самый темный в году декабрь…
      Бродим вместе, не расставаясь,
      Как той осенью дальней, когда
      Перед нами во мгле открывались
      Незнакомые города.
      Я твою горячую руку
      Нахожу средь ночной темноты. “Нам судьба сулила разлуку…” – Говоришь, исчезая, ты.
      Годы Отечественной войны Полонская провела в эвакуации в Перми, ее сын был на фронте с начала войны. Она редко писала Эренбургу – знала, как он занят (бывало, Эренбург писал по нескольку газетных статей в день – для центральных газет, для фронтовых, для зарубежных агентств; ежедневно приходила фронтовая почта, и ни одно письмо не оставалось без хотя бы краткого ответа…). В годы войны имя Эренбурга систематически упоминается в переписке Полонской со Шкапской. Вот несколько выдержек.
      Лето 1942 года: “Снова мы переживаем тревожные дни, живем от сводки до сводки.
      Хотелось бы в это время делать более общественно-полезное дело, чем литература.
      Она в эти дни кажется мало нужной, за исключением, конечно, такой, какую делает Илья Григорьевич. Третьего дня слушала ночью его выступление по радио.
      Мужественные и бесконечно грустные слова – да, “за столом победителя бывает тесно” 24. 30 марта 1943 года: “Получила книгу стихов И. Г. Хорошие стихи, в них все честно и много существительных, а волнует до слез”. 22 июня 1945 года: “Одно меня огорчало, и вы знаете, что именно. Я твердо надеюсь, что наш друг превозмог свою личную обиду. Я слишком его люблю, чтобы не верить в это”. (С понятной осторожностью здесь говорится о статье “Товарищ Эренбург упрощает”, напечатанной в “Правде” перед самой Победой по личному распоряжению Сталина; в обычной для него иезуитской манере диктатор нанес удар по Эренбургу, чья феноменальная слава, особенно среди фронтовиков, не могла не раздражать его.) Эренбург и Полонская встретились вскоре после Победы в Ленинграде. В книге “Люди, годы, жизнь” об этом написано так: “Я пошел к Лизе Полонской. Она рассказывала, как жила в эвакуации на Каме. Ее сын в армии. Мы говорили о войне, об Освенциме, о Франции, о будущем. Мне было с нею легко, как будто мы прожили вместе долгие годы. Вдруг я вспомнил парижскую улицу возле зоологического сада, ночные крики моржей, уроки поэзии и примолк. Горько встретиться со своей молодостью, особенно когда на душе нет покоя; умиляешься, пробуешь подтрунить над собой, нежность мешается с горечью” 25.
      В послевоенные черные годы Эренбург и Полонская переписывались редко, от случая к случаю; в годы оттепели их переписка ожила, почте уже не боялись доверять простые мысли.
      Полонская пристально читала мемуары Эренбурга, обсуждала их с близкими друзьями. 4 сентября 1960 года она писала Эренбургу из Тарту, прочтя в газете главу “Как я начал писать стихи”: “То, что ты написал, очень меня взволновало. Ты сумел так рассказать о тех днях и годах, что мне стало радостно и весело. Многое не знала я, о многом – догадывалась. Но теперь, через много лет, я почувствовала гордость за нашу юность… Ты написал прекрасно, искренне, чисто. Признаюсь, узнав, что ты напишешь о прошлом, я тайно тревожилась. “Наташа” (М. Н. Киреева. – Б. Ф.) – ты помнишь ее, написала несколько страниц о начале своей работы в партии, затем о Париже. Я прочла и разорвала все, что касалось 1909 года. Она согласилась со мной. Знаешь, я боюсь грубых рук, любопытных взглядов. То, что выдумано, можно писать откровенно, но то, что пережито – нельзя или еще написать в сонете. Форма терпит” 26. Эренбург ответил 18 октября: “Дорогая Лиза, спасибо за письмо. Я очень обрадовался ему. Как твое здоровье? Теперь ты можешь прочесть всю первую часть “Люди, годы, жизнь”. Многое в ней, как и вообще в моей жизни, посвящено внутренне тебе. Если тебе захочется и если будет время, напомни мне, о чем я забыл, – книга наверно выйдет отдельно, и я допишу кое-что… Дороже всего мне были твои слова “Искренне, чисто”. 4 декабря 1960 года М. Киреева (“Наташа”) писала Полонской: “В отношении И. Г. я вполне согласна с Вами. Какая бы это ни была микстура, читать ее приятно и немножко больно от нагромождения кучи бестолковых жизней и человеческой тоски по умной, не звериной жизни. Во всяком случае, спасибо ему за умение сказать то, что можно, и натолкнуть на мысли о том, чего говорить нельзя”. 19 февраля 1961 года о мемуарах Эренбурга Полонской писала ее давняя подруга Мариэтта Шагинян: “С огромным удовольствием прочитала в № 9 “Нового мира” (за 1960) Эренбурга, где он пишет о тебе с такой сердечностью и нежностью. Так и встала ты передо мной, молодая, красивая, черноокая и чернокудрая, с большим S. A., как говорят английские детективы. А вообще мемуары Эренбурга читаю с большим интересом, хотя он и плутал довольно бесцельно в жизни, но зато был открыт всякому ветру, и это тоже большое антенное обогащение…” Вот письмо Полонской, написанное за четыре месяца до смерти Эренбурга: “30 апреля 1967 Дорогой Илья, мы уже забыли юность друг друга, но в этот канун первого мая захотелось поздравить тебя и послать тебе стихи.
 

 
      Вижу вновь твою седую голову,
      Глаз твоих насмешливых немилость,
      Словно впереди еще вся молодость,
      Словно ничего не изменилось.
      Да, судьба была к тебе неласкова,
      Поводила разными дорогами…
      Ты и сам себя морочил сказками,
      Щедрою рукою отдал многое.
      До конца я никогда не верила.
      Все прошло, как будто миг единственный.
      Ну, а все-таки, хоть все потеряно,
      Я тебя любила, мой воинственный.
      Твоя Лиза”27.
      Когда это письмо пришло в Москву, Эренбург был в Италии; последние годы Полонская писала ему часто, он отвечал не всегда сразу, иногда присылал успокоительные телеграммы. 19 июля 1967 года умер его ближайший друг писатель О.
      Г. Савич; после его похорон Эренбург жил на даче, работал над седьмой книгой мемуаров. 1 августа 1967 года Полонская написала ему из Комарова: “Дорогой Илья. Очень тревожусь за тебя. Звонила два раза на твою московскую квартиру. Нехорошо, что ты мне не пишешь. Желаю тебе здоровья и хорошего отдыха. Твоя Лиза”.
      Это письмо оказалось последним. В начале августа Эренбурга свалил инфаркт, а вскоре тяжело заболела Полонская (инсульт). Сообщение о смерти Эренбурга (31 августа) близкие от нее скрыли. Она болела долго и умерла 11 января 1969 года, не зная, что ее друга уже давно нет в живых…
      Здесь публикуются все сохранившиеся письма и телеграммы Ильи Эренбурга Елизавете Полонской (за исключением четырех писем, напечатанных в “Вопросах литературы”, 1987, № 12). Письма 4-9, 11, 22-24, 26, 38, 51, 59, 65, 71, 73, 77, 97 и 105 печатаются по подлинникам, с 1974 года хранящимся у публикатора; остальные – по ксерокопиям, любезно предоставленным покойным М. Л. Полонским (подлинники ныне находятся в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге).
      В архиве Эренбурга сохранились письма Полонской начиная с 1942 года; они использованы в комментариях.
 

 
      29/III [1922, Берлин] Спасибо, дорогая, за книгу 1. Многое в ней очень по мне (всё, что о наших днях, т. е. о пафосе потери). Я об ней напишу в “Русской Книге” 2 (единств[енное] место, где здесь могу писать). Дошли ли до тебя мои книги? 3 Я посылаю тебе сегодня “Необычайные похождения Хулио Хуренито” 4 – это как будто самое подлинное из всего мной сочиненного. Ты верно знаешь, что я был прошлым маем в Париже – недолго, 18 дней, – выставили 5. Там много хуже [, чем] прежде.
      Впрочем, возможно, что мы переменились больше, нежели города. Очень хочу получить от тебя весть – тогда попытаюсь написать и о себе. Мой адрес наверху! 6 Если хочешь здесь издать стихи или напечатать в “Эпопее” 7, пришли мне. Не забудь.
      Твой Илья Эр.
 

 
      21/6 [1922, Бинц, о. Рюген] Сейчас получил от тебя 3 книги стихов 8. Огромное спасибо. Книги пока только проглядел, но уж многое в “Орде” определенно понравилось. О ней (а может, о всех) напишу 9. Я тебе послал неделю тому назад письмо. Надеюсь, получишь и ответишь.
      Прочла ли ты Хуренито? Много работаю.
      Нежно с тобой
      Эренбург. 22/6 Сегодня получил еще письмо от “Островитян” 10. Сижу читаю стихи.
      Тв[ой] ИЭ.
 

 

1/7 [1922]

 
      Спасибо, родная, за письмо. Стихотворения об “Агари” 11 в нем не оказалось. Жду его, так же как и других твоих стихов.
      Рецензия Шагинян 12 вполне комильфотна 13 и даже хороша в иных местах (Кандид 14 , нежность к Хур[енито], свет и тени и пр.). Меня несколько смешит часть о “релятивизме” 15. Не знаю, в чем тут дело – непонимание до конца самой вещи или необходимость блюсти общ[ественную] мораль? (Noblesse (???) oblige 16.) Если ты встречаешься с ней, передай от моего имени благодарность и приветствие. Очевидно, она как-никак умный majeur 17.
      Шлю тебе единств[енную] карточку, которая у меня под рукой, “паспортную”. Она все же не менее похожа на мое личико, чем учен[ик] Илья Эр[енбург] 18 на меня.
      Напиши мне, как зовут твоего сына 19 и какой он масти? (земные приметы). Какая ты теперь?
      Год тому назад – в апреле 1921 – пароходик, на котором я ехал часов в 5 утра, причалил к Pillau. На берег сойти никому не позволили. Но я и не пытался. – Кажется, что мы с тобой уже совсем взрослые и можем вспоминать. Правда?
      Когда увидишь мою дочь 20, напиши мне, какая она?
      Я заканчиваю книгу “13 трубок” (уже сделал!!). Кроме того, курю из них штук 5 и на солнце старею. Это главные внешние особенности моего здешнего житья.
      О всех литературных делах я тебе писал в 2 письмах, отправленных отсюда.
      Получила ли ты посылку за Серапионовых? 21 Сердишься ли на меня за рецензию? 22 (ей-ей, “Лошадь как лошадь”).
      Если что будет еще о Хур[енито], присылай.
      А особливо пиши и пришли свои стихи.
      Нежно с тобой
      Илья Эр.
 

 
      20/8 [1922] Villa Algir
      Binz a. Rьgen
      Дорогая моя, я писал тебе – кажется, дважды – ты молчишь. Почему? Деловое – получила ли ты наконец посылку АРЫ 23 “Серапионовых”, которую я послал на твой адрес? Она выслана из Лондона 3 июня под № “Е 75468”.
      Получила ли письма и стихи? 24 И почему не выслала обещанной Агари?
      Я как-то говорил с Викт[ором] Бор[исовичем] 25. Он тебя очень ценит и любит. Он славный, но без базы, т. е. без больших прямых линий. Весь – детали. Впрочем, м. б., так и лучше.
      Если были где-либо статьи об “Учителе” 26 и обо мне – пожалуйста, пришли. Напиши также, можно ли тебя обременить небольшим литерат[урным] поручением?
      Главное – просто напиши. Целую.
      Твой Эр.
      Если встречаешься с издат[елями], расспроси, не хочет ли к[то]-л[ибо] приобрести право переизд[ания] “Хуренито” в России. (Здешнее – разошлось.) Очень прошу – простить за просьбу.
      Полярная звезда и проседь окон.
      Какая же плясунья унесет
      Два рысьих солнца мертвого Востока
      Среди густых серебряных тенёт?
      Ну как же здесь любить, забыв о гневе? – Протяжен ямб, прохладой веет смерть.
      Ведь полюбив, унылый Псалмопевец
      Кимвал не трогал и кричал как зверь.
      О расступись! – Ведь расступилось море.
      Я перейду, я больше не могу.
      Зачем тебе пророческая горечь
      Моих сухих и одичалых губ?
      Не буду ни просить, ни прекословить.
      И все ж боюсь, что задохнешься ты -
      Ведь то, что ты зовешь моей любовью -
      Лишь взрыв ветхозаветной духоты27.
 

 
      Берлин 13/9 [1922] Helikon-Verlag 28
      Bamberger Str. 9
      Berlin
      Дорогая моя, спасибо за твое хорошее письмо. (Мне кажется, что ты умеешь писать и прозу.) Это – первое. Остальные, верно, пропали. Пришли мне обязательно свои новые стихи!
      Приехал сюда Пастернак 29. Это единственный поэт, которого сумел я полюбить настоящей человеческой любовью (человека). Вне всего этого – у него изумительные стихи. Мне – радость. Знаешь ли ты его “Сестра Моя Жизнь” 30.
      Стараюсь вопреки всему (а всё бывает всяким и часто всем) работать. При прозе это – письменный стол и многие часы. – Роман 31. Что выйдет, не знаю. Чую меж подъемов страшные срывы. Многие главы будут, вероятно, слабыми. Впрочем, написана лишь 1 / 3 и ту переделываю. “Хуренито” у меня купил Госиздат 32. Скоро обременю тебя некоторыми поручениями.
      Вчера получил письмо от Слонимского 33 и Груздева 34. Очень милое. Отвечаю 35.
      Пильн[як] 36 меня не только ненавидит, но и распространяет обо мне самые мрачные слухи, так что у меня с ним не может быть никаких дел кроме членовредительских.
      Спасибо за то, что пишешь об Ирине. Мне это много сказало. М. б., ее привезет ко мне сестра моя этой зимой 37. Может быть, весной я буду в Питере.
      Я бы очень хотел тебя видеть и говорить (вне навыков нашего ремесла). Пиши мне.
      Целую!
      Твой Эренбург.
      Заезжий двор. – Ты сердце не суди
      И не щади его – оно большое.
      И кто проставит на груди “Свободен от простоя”.
      И кто составит имя на снегу
      Из букв раскиданных, из рук и прозвищ?
      Но есть ладони – много губ
      Им заменяли гвозди.
      Столь невеселая веселость глаз,
      Сутулость вся – тяжелая нагрузка,
      Приметы выгорят дотла
      И уж, конечно, трубка.
      Одна зазубрина, ущербный след -
      И глубже всех изданий сотых
      На зацелованной земле
      Вчерашние заботы.
      Я даже умираю впопыхах.
      И пахнет нежностью примятый вереск -
      Парная, розоватая тропа
      Подшибленного зверя38.
 

 
      Посылаю тебе две книги: “Золотое сердце” 39 (старые вещи) и “6 повестей о легких концах” 40.
      На Рюгене 41 я напоминал бабушку из твоего стихотворения 42 – я не мог равнодушно зреть на берегу множество бревен, щепок и пр. горючего материала: сила привычки. Целый год в Коктебеле 43 мы топили “мангалку” (местное зло – coubeur local 44) тем, что давало море. Пропитанные солью доски весело горели синим огнем. Это – по поводу.
 

 
      10/10 [1922, Берлин] Адрес!
      Hans Trautenau
      Trautenau Str. 9 Лапидарность твоя мне нравится в стихах, если хочешь, в “автобиографии”, но не в письмах мне. Это во-первых.
      Потом – стихи. Отрывки?
      Вообще – где же ты (т. е. просьба показаться). Знакомиться так знакомиться.
      Я много пишу (и это должно оправдывать краткость писем). Мой роман – на 19-ой главе. Дело трудное, скверное, но занятное все же.
      Хотя план расчерчен детально заранее и напоминает диаграмму какого-нибудь главка, но… меняется, хоть биография остается прежней. В общем, он хороший человек, но, увы, должен погибнуть. Месяца через два это будет сделанным делом (т. е. он погибнет). “6 повестей” ты, вероятно, уже получила.
      Здесь сейчас моя любовь – Пастернак. Знаешь ли ты его стихи? А в Питере у вас как общее явление прозу пишут хорошую, а стихи скучные. В чем дело?
      Я получил от Слонимского одно письмо и ответил ему. В “Серапионов” – очень верю и всячески их люблю.
      Дорогая моя, не забудь, не забывай – говори (и не скороговоркой). Прости письмо – отнюдь не стилизация, но обалдение.
      С тобой Илья Эренбург.
      Еще здесь сейчас Познер 45… Очень милый мальчик. Стихи пока плохие. Белый его возвел в Пушкины 46 – как бы не свихнулся…
 

 
      29/10 [1922, Берлин] Вот мой адрес:
      Trautenau Str. 9 “Hans Trautenau”
      Дорогая моя, я получил твое письмо. Снова наши письма скрестились. Ты спрашиваешь – “в тон ли”?
      А разве это новый тон? Разве не слышишь его в детской форме еще в 1909 году?
      Читая письма, вижу твою улыбку. Кажется, ей (и следовательно, и “Хуренито”, и многому иному) мы учились вместе. Порой мне жаль, что ты не пишешь прозы, злой, кусачей и в то же время нежнейшей.
      Почему ты не присылаешь мне своих новых стихов? Я люблю в них свое, то, чего нет в русских стихах, где “славянских дев как сукровица кровь” 47. Твоя не такая.
      Я все работаю. Кончаю роман. В нем как будто maximum меня теперешнего 48.
      Меня очень весело ненавидят. Вчера была здесь обо мне большущая статья в “Накануне” некого Василевского 49. Предлагает бить меня по морде костью от окорока. По сему случаю Василевского и Толстого хотят откуда-то исключать 50 и прочее, а я веселюсь – в полное семейное удовольствие, сказал бы Зощенко 51.
      Приехал Маяковский 52. Гляжу на “эту глыбу” 53 и радуюсь. Читал свои старые стихи (Флейта-Позвоночник): прекрасные стихи, сам разволновался. Было очень жутко.
      Еще что? Еще ходит Ходасевич 54 и злится. Друг твой 55 все носит тот же стакан с самодельной бурей. А немцы стонут: доллар растет – всё призрачно (как у Вячеслава Ивановича 56) – пальто, ломтики мяса, небо и нежные взгляды немок (пару чулок хотя бы Florasaion).
      Ты меня правильным видала во сне: я предпочтительно сижу в кресле, курю трубку и молчу. И потом я действительно устал. Впрочем, последнее вещь относительная.
      Не забывай меня и напиши мне скорей!
      С тобой
      Эренбург.
      P. S. Если будет что-либо обо мне в питерских изданиях или вообще занятное – пришли. (“Россию” читал 57.) И ты напиши – какие бы книги хотела отсюда.
      Получила ли ты мои “6 повестей” и “Зол[отое] Сердце”? Напиши, что думаешь о них, особенно о первой.
 

 
      18/11 [1922, Берлин] Дорогая моя, я пишу тебе, как полагается, в кафэ. Играют джимми. И дядя, как истукан, раскачивается. Словом, все в порядке. Но, между прочим, я очень грустен.
      Никакие романы – ни написанные по утрам, ни организуемые по вечерам – мне не могут помочь. Дело в том, что я ужасно стар. Теперь, заработавшись, я это чувствую особенно ясно: дряхлость, тупость, тишину (скверную). Вообще – чую – это письмо будет жалостливым – не сердись! Я кончил роман. Он большой (по размеру), нелепый до крайности. У меня к нему болезненная нежность – не мудрено, он мне обошелся весьма дорого. Такой опустошенности, как теперь, кажется, никогда не испытывал. Не буду по крайней мере полгода ничего писать.
      Болит голова. Хочется на неделю в Париж – здесь и отдохнуть нельзя. Да не пустят.
      А вот Маяковского пустили 58 – вчера уехал. Ну, обойдусь.
      Еще меня здесь все ужасно обижают. Скажи, почему множество людей меня так ненавидит? А я ко всему стал внешне очень мягким и даже вежливым (честное слово!).
      Самое интересное – это ненависть Толстого 59. В “Нак[ануне]” была статья Василевского (верно, она дошла до тебя) – предлагает бить “такого Илюшу” костью от окорока. Белый и Ходасевич тоже злятся. Первый, поссорившись, обругал в газете мои “6 повестей” 60. Даже твоего приятеля натравили на меня 61. Я не знаю, что делать – купить полицейскую собаку (предлагают за 30 000 марок) или нанять помесячно секунданта (это еще дешевле) или стать буддистом (а это уж ничего не стоит). Как ты советуешь?
      Напиши мне скорей и больше. Пришли мне свои новые стихи. Получила ли ты “6 повестей”? Напиши и о них тоже. Не забывай меня, родная!
      Твой Эренбург.
 

 
      25/11 [1922, Берлин] Дорогая моя, спасибо! Сразу два, и это изумительное обжорство – два обеда после месяца без оных. Кстати, ты, кажется, удивилась, что тебе вернули то письмо, но, как это ни горько, русский алфавит экзотичен и невнятен немецким почтальонам.
      Надо было заменить его латинским – вообще. И тебе, в частности, когда пишешь адрес. Впрочем, это задним числом.
      Вольфила 62 привела меня в предельное умиление – я готов был расплакаться или по меньшей мере стать честным. Ведь это ж нечто, рассказанное Учителем. Ты знаешь – ты могла бы быть его прекрасной ученицей! То, что он “опасен”, – я знал. Но это заметили как будто поздновато: ведь Госиздат купил у меня второе издание, оговорив, что снабдит оное предисловием, которое должны были писать или Бухарин 63 (я хотел), или Покровский 64. М. б., теперь они передумают (точнее, их).
      Напиши мне подробно все, что знаешь об изъятии этой книги.
      Радуюсь, что “6 повестей” дошли до тебя, – почти все экземпляры, посланные другим, были возвращены назад 65. Если ты получишь второй экз[емпляр], передай его “Серапионам”. Вчера вечером беседовал с матерью Слонимского 66. Я их всех заглазно очень люблю, в особенности тех, которые не живописуют истинно русскую деревню и не знаются с Пильняком. В. Б. [Шкловский] очень хвалит Каверина 67, но я его мало знаю. Стихи Тихонова 68 мне нравятся, но в них есть одно плохое: какой-то arriere-ga ы t 69 акмеизма. После стихов московских – Пастернака или даже Асеева стих (материал) порой пресен. Но думается, он (т. е. Тихонов) еще сильно переменится. С большим нетерпением жду я твоих новых стихов: их очень люблю и чувствую всегда неотъемлемо своим, особо их неуживчивость и горечь.
      Дошел ли до тебя эпиграф “6 повестей” 70-71 – Овидий о Бессарабии, я (иудей) о России? Это и фабула “Суток” 72, и тема остального. Эпиграфы моего нового романа: 1) уравнение 73, 2) “Цыпленки тоже хочут жить”.
      Сборник в Геликоне не выйдет, но шоколад ты получишь. А я разлюбил: объедался месяцами. А помнишь завтраки на Guy de la Brosse 74: бананы, рetit-beurre (“lu”) 75 и голубоглаз[ая] девушка, которую звали Наташей 76? Еще: чай на улитках?
      На днях выйдет здесь новая книга Пастернака (“Тема и вариации”), я тебе ее пошлю.
      Постарайся достать “Сестру”.
      Пиши же чаще! Помни! Целую.
      Твой Илья Эр.
      Давыдову 77 и Серапионам привет.
      Спасибо за то, что пишешь об Ирине. Большое!
 

 
      26/11 [1922, Берлин] Дорогая, я вчера отправил тебе письмо и забыл ответить касательно пьес 78.
      Конечно, я ничего не имею против того, чтоб ты их дала театральным людям на просмотр, но на успех не рассчитываю (внешние препятствия). Во всяком случае, можно попробовать.
      Посылаю тебе кусок пробной книжки моей “Звериное тепло”. Жду больших писем!
      Твой Эренбург.
 

 
      5/12 [1922, Берлин] Спасибо, дорогая, за письмо. То, что ты пишешь о “6 повестях”, очень хорошо и правильно – мои оговорки: 1) “Витрион” – сносный рассказ, по замыслу же крупней как будто, 2) “Сутки” (без замысла) густы (в бытовом смысле). Хочется, чтоб ты скорей прочла мой новый роман! Но, увы, придется подождать до весны.
      Что ты пишешь? В журналах я встречал отдельные твои стихи – нравились. Ты мне не ответила, почему ты не пишешь прозы и, конкретней, что ты делаешь со своим прекрасным (мной, думаю, как никем понятым и любимым) сарказмом?
      Спасибо за “Рупор” 79. Альманах Серапионов попрошу выслать 80. Посылаю тебе роман бельгийца Элленса “Басс-Бассина-Булу” 81 – прекрасная вещь, только перевод гнусный.
      Меня смущает серия: судьба Учителя в Петрограде, прибытие большинства авторских “6 повестей” с отметкой “non admis” 82, наконец, безбожная ампутация одной из моих “трубок” (той, что с Валячкой) в московских “Новостях” 83. Недоумеваю.
      Василевский и К о не унывают. Продолжают. Была снова “резвая шутка” особого порядка обо мне 84. Читала ли?
      Еще – пустыня. Белый. Хохол волос и гениальность. Поссорившись со мной (из-за Маяковского), обругал печатно “6 повестей”: “жалкий талант”. Потом встретились (за обедом), растрогался, признался: а я ведь книги не читал 85. Впрочем, гению быть человеком вовсе не обязательно. И вероятно то, что мы больше люди, нежели прочие (т. е. пророки или, проще, hommes des lettres), – просто hommes без “des” – признак нашей посредственности.
      Я хотел бы видеть сейчас твою прекрасную усмешку! Откровенно говоря, я сильно одинок. Т. е. ни “соратников”, ни друзей, ни прочих смягчающих вину (жизни) обстоятельств.
      Мне бы надо было б одно из двух: или иметь много (по-иудейски весь стол) детей, сыновей, или быть коммивояжером в Африке. Получилось третье, и худшее.
      Прости, что жалуюсь. Я сильно устал.
      Напиши больше о себе. По крайней мере о внешних выявлениях, т. е. о сыне и о поэмах, которые теперь пишешь.
      Опиши, если не лень, подробнее, что говорят о моих книгах в литературном Петрограде. И никогда не применяй к влюбленностям “формального метода”. Из этого ничего не выходит (опытное рассуждение).
      Пиши чаще. Твои письма всегда большая радость.
      Целую нежно.
      Твой Ил. Эр.
 

 
      17/12 [1922, Берлин] Дорогая, спасибо за письмо и за вырезку (живописный термин – правда?). Последние дни живу довольно оживленно, главным образом со стороны бюджетной, а именно: позавчера потерял на улице бумажник со всеми своими богатствами (240 долларов), а вчера, когда уже садился за какую-то халтуру (переводить), получил по почте от неизвестного покровителя русской литературы всё назад 86.
      Викт[ор] Б[орисович Шкловский] говорил об этом как о сюжете. “Сюжет как явление стиля” 87. Точно. Еще он, прочитав мой последний роман (заглавие “Жизнь и гибель Николая Курбова”), [заметил] что у меня есть не то двойник, не то вроде – Слонимский. Почему ты мне не шлешь своих стихов? Я по ним соскучился.
      Сейчас – в кафэ. Воскресенье. Выползает Лафорг 88. От этого в глубине не вылечился и, вероятно, не вылечусь. И ужасно люблю понедельник.
      Устал. Стар. Много сплю. И хочется брюзжать. Еще шаг – мягкие туфли. Не влюбляйся – это самое воскресное занятие. Лучше пиши злую прозу и нежно люби. И то и другое – твое. Это я наверное знаю.
      Получила ли ты “Звериное Тепло” и негритянский роман 89? Я послал тебе также “Тему и вариации” Пастернака. Старика у меня нет, за исключением Минского 90, которого я вижу раз в неделю. Он хихикает и, говоря о любви, жалуется, что “испорчена машинка”. Это тоже нечто воскресное. Лучше об этом читать.
      Очень возможно, что в апреле я буду в Питере – вот тогда наговоримся! А пока – пиши. Не забывай меня! Целую Твой Илья.
 

 
      25/12 [1922, Берлин] Сторона сюжетная: я поехал с толстой 35-летней немкой (переводчицей моих oeuvres’ов 91) в горы. Комнат не оказалось. Спим с ней вдвоем в нетопленой мансарде + снег – это почти славянофильство. Толстозадые немки в рейтузах день и ночь съезжают на своих собственных с горок. Это называется “Винтершпорт” 92. Учитель же умер!
      Посему ты не забывай меня в своих молитвах. В. Б. сказал обо мне прекрасно “Павел Савлович” 93 (я переделал в Пал Салыча и так себя именую). Но в книге написал, что у меня “кровь еврея-имитатора”, а у тебя нет – хорошая, густая 94. Это мне надо говорить “никто меня не любит”, а не ему.
      Но ты с хорошей кровью, не забывай. По меньшей мере пиши.
      Твой Эр.
 

 
      7/1 [1923, Берлин]
      Дорогая, камни собирать надо хотя бы для того, чтобы было Х. У. Z. что разбрасывать (тебе ли говорить это – у тебя сын, тебе и карты-камни – в руки).
      Впрочем, я этим не занимаюсь, если не считать писание романов собиранием камней.
      Прозу тебе все же следует писать, а Москва хороший город (письмо мое напоминает статьи Викт[ора] Борис[овича], но это не торжество формального метода, а предельная меланхолия!).
      Я рад, что тебе понравилось “Звериное Тепло”. Но неужели ты не получила книжки в цельном виде? Я послал и заказной бандеролью. Кажется, стихи неплохие. Хотя, конечно, “капитуляционные”. Что-то смахивающее на Ходасевичей, и эта часть самая плохая.
      Вышла “Тема и Вариации” Пастернака. Я брежу ею. Слушай:
      Увы, любовь, да это надо высказать!
      Чем заменить тебя? Жирами? Бромом?
      Как конский глаз, с подушек, жарких, искоса Гляжу, страшась бессонницы огромной95.
      М. б., я особенно люблю его мир, как противостоящий мне и явно недоступный.
      Спасибо за стихи. Люблю последнюю строчку.
      Очень хорошие стихи пишет Тихонов. “Негритянский роман”, конечно, не Батусла 96 (дрянь) – “Басс-Бассина-Булу” бельгийца Элленса. Надеюсь, что ты получила его. Напиши, понравилось ли (перевод гнусен крайне).
      Прочти в “Кр[асной] Нови” отрывок из моего романа (из первых глав и в первой редакции – я переделал и сильно сгладил “ритмичность” – т. е. “беловщину” 97).
      Не знаю, как будет с московск[им] изд[анием] – пропустят ли его. Знаешь ли ты, что “6 повестей” не пускают в Россию? Снято ли запрещение с Хуренито в Питере?
      Все вместе это меня огорчает, тем паче, что я почти наверняка весной приеду в Россию (на всё лето), в Питер и в Москву. Всё жду, чтоб кто-нибудь в России написал обо мне нечто внятное. Жду тщетно. Кроме статьи Шагинян – ни слова!
      Встрече с тобой радуюсь и не боюсь ее. Есть вера и уверенность. Пиши чаще!
      Целую.
      Твой Илья Эренбург.
 

 
      2/2 [1923, Берлин] Спасибо, дорогая, за хорошее твое письмо.
      Насчет Нади Островской 98 очаровательно.
      Насчет Шк[апской] 99 хоть и зло, но приблизительно верно.
      Ужасно скверно лишь то, что все злое почти всегда соответствует действительности.
      А потом… потом рецензент пишет (о “13 трубках”) “Эренб[ург] из совр[еменных] писателей наибольший циник”. Извольте…
      Я пишу в кафэ. Оркестр чувствительно исполняет “распошел”, а немцы вздыхают (“доллар, доллар”).
      Еще я пишу книгу:
      Трест Д. Е.
      История гибели Европы по последним данным.
      Это очень смешно, но невесело. Все-таки я ее очень люблю – эту пакостную едкую Европу!
      Получила ли ты мои “трубки” (это не “всурьез”)?
      Кланяйся от меня Серапионам. Они хорошие, особливо их иудейская часть + Зощенко и Тихонов (стихи о Хаме 100 очень тяжелые – приятно даже до одышки).
      Что ты пишешь? Я жду твоих новых стихов.
      Ругают ли меня в Питере так же сильно, как в Берлине? (Скажи правду!) Целую тебя нежно и очень жду твоих писем.
      Твой Илья Э.
 

 
      9/2 [1923, Берлин]
      Дорогая, ни с Евреиновым 101, ни при Евреинове ничего не пил (клянусь!). “Непр[авдоподобные] Ист[ории]” – мои первые рассказы, и я их послал тебе больше года тому назад.
      Рецензии в “Книге и Рев[олюции]” не читал 102. Если будет, пришли. “Серапионам” привет. Я посылаю им со Шкапской “конструктивные” карандаши, а тебе перо. Можешь писать стихи с успехом. Еще духи, но немецкие (за Coty 103 здесь можно получить в морду).
      Я пишу новую вещь
      Трест Д. Е. (История гибели Европы по последним данным) Весело. Действие происходит между 1926-1940 гг. Трест американский, а во главе европейский авантюрист Енс Боот.
      Получила ли ты “13 трубок” и читали ли в “Кр[асной] Нови” отрывки из Курбова?
      Напиши. Жду очень твоих новых стихов. Люблю их по-настоящему. “Хам” Тихонова – здорово. Прекрасный тяжеловоз.
      Целую крепко и жду писем. Прости за невнятность мою – не выспался.
      Твой Илья Шоколад мой. Что написал обо мне Горнфельд 104?
 

 
      20/2 [1923, Берлин]
      Дорогая, я, кажется, долго тебе не писал. Главным образом вследствие чихания на мир (отнюдь не аллегорического, но жестоко-простудного).
      Посылаю тебе рецензию. Я дал одному старательному юноше твою книгу, и вот что из этого вышло 105.
      Я показал В. Б. то место твоего письма, где ты говоришь о женщине. Спросил: из-за кого? Отрицает. Я тоже не знаю. Более того, я замечал, что женщины, которые нравятся ему, отнюдь мне не нравятся. “Почему же не любить?” – “Не знаю.
      Вероятно, из-за механизации (sic!)”. Так[им] обр[азом] я… автомобиль.
      По этому случаю я изменил моей “карамбе” и купил желтую кожаную каскетку. Что касается моей механистичности, то… тебе виднее!
      Сегодня сажусь за прерванный болестями “Д. Е.”. Это очень веселая и жуткая штука.
      Уже 2 / 3 Европы ликвидированы. Остаются пустяки.
      Получил листы московского изд[ания] “Курбова” 106-107. Смысл текста трудно понять: 600 (шестьсот) смысловых опечаток.
      Впрочем, все это вздор. Не забывай меня: важнее. Пиши. Целую крепко.
      Твой Илья Э
 

 
      10/3 [1923, Берлин]
      Дорогая моя, книгу твою можно устроить здесь. Предлагает “К[нигоиздательств]о писателей” – 10 % с облож[ной] цены (по коэф[фициенту] для выплаты). Расплата 1 / 3 по получении рукописи, 1 / 3 по выходе книги, 1 / 3 через 6 месяцев после выхода книги.
      Если тебе это подходит, пришли мне сейчас же рукопись. Я спрашивал у Ш[кловского] о Гржебине 108 – ничего определенного.
      Да передай Тихонову, что это же и[здательств]о предлагает ему издать для заграницы книгу (“Брагу” или другую комбинацию из 2 книг) на тех же условиях, т. е. 10%.
      Сегодня отбывает Шкапская. Она везет тебе перо. Возьми у нее. Погляди у нее же фотографию Sturm’ 109 бала – там найдешь Ш[кловского] и меня, также Шкапскую самоё. О ней: и Шкапчик просто раскрывался (это по поводу фотографии).
      Прочла ли ты “13 трубок”?
      Спасибо за хорошие сухие стихи.
      Я кончаю “Д. Е.”. “Жизни Иск[усства]” 110 и статьи Лунца 111, о котор[ой] пишешь, не получил, – снег и скучно. Сегодня Дуров 112 с крысами придет ко мне, т. е. в Prager-Diele 113 (кафэ, вместо Rotonde’ы 114).
      Целую нежно.
      Твой ИЭ.
 

 
      28-го марта [1923, Берлин] Не вздумай, получив сие послание, решить, что я, возлюбив “машинизм”, отныне письма буду исполнять на машинке. Нет, подобный способ моему пассеистическому сердцу весьма претит. Но я, уступая соединенным мольбам переписчиц, издателей, корректоров и прочих заинтересованных лиц, приобрел себе дорожную машинку и теперь должен практиковаться. Ты на меня не сердись!
      Я тебе писал о твоей книге. Получила ли ты письмо? На всякий случай повторяю. Ее хочет издать здесь “К[нигоиздательст]во Писателей” (марка не ахти какая), условия: 10% с номинала. Думаю, что издание в России не остановит их. Напиши мне ответ. Пришли мне свои последние стихи, очень хочу.
      Особливо хочу прочесть “ЛИРИЧЕСКУЮ ФИЛЬМУ” 115.
      С Асеевым лично не знаком. Стихи его большей частью люблю. Его же статьи остроумны, но чрезмерно легки, и не той легкостью, которую я люблю.
      В. Б. кончил новую книгу “ZОО”. Среди зверей сего сада имеюсь и я, описан не особенно удачно, но “благожелательно” 116. Встретив меня, как-то спросил: “Скажите, а почему я вас так не любил?” Но я никак не мог ответить на сей важный вопрос.
      С Европой я кончил, и от жалости чуть-чуть не плакал. Мне очень хочется поскорей тебя познакомить с моим новым героем, племянником ХУЛИО ХУРЕНИТО с ЕНСОМ БООТОМ.
      Ах, как умел любить этот человек м-ме Люси Бланкафар, урожд[енную] Фламенго – финикианскую царевну – Европу! Посылаю тебе в качестве экзотики последнюю страницу рукописи. Издавать ее в России будут, кажется, если сему не воспрепятствует ни прекрасная “Анастасия” 117, ни не менее прекрасный пильнячек
 

 
      Меня продолжают усердно хаять. Дело в том, что я должен быть чем-то средним между неслыханным циником и Боборыкиным 118. Получить это среднее не так-то легко, и естественно, что люди потеют. Однако рецензии ты мне пришли.
      Вчера я осматривал радиостанцию Науена. Очень здорово. Большое голое поле, а в нем тонкие стройные мачты вышиной в Эйфелеву, держатся они на одной точке. В самом доме гигантские машины и 3 человека. Слышал божественное чириканье: это сообщили в Чили курс марки и пезо. Voilа 119!
      Дорогая, не забывай меня. Пиши чаще. Нежно целую.
      Твой Илья.
 

 
      21/4 [1923, Берлин]
 

ЛЮБЕЗНАЯ,

 
      теперь ты от Шкапской все знаешь (не только Шкапчик, но и Эренбург, оказывается, просто открывается), знаешь, что я отнюдь не поэт божьей милостью, но деловой американец, т. е. сам мистер Куль 120. По сему случаю, блюдя стиль, пишу на машинке марки “ПРЕСТО” и не стыжусь. Кстати, расскажи, что тебе еще сообщила наша матердолороза 121? В частности, беремен ли я? от кого? на каком месяце?
      Алло! 122 Что касается “трубок” и халтуры, то должен тебе откровенно сознаться – здесь ты имеешь дело не просто с виноватой нежностью во взоре, а со священной проституцией. Я написал эту книгу в две недели, сидя на балконе в Бинце. Писал и сам вслух смеялся. Это на меня действовало ничуть не хуже морского воздуха. Если же выражаться менее изысканно: охота пуще неволи. Я буду очень рад, если ты меня разругаешь за подобные занятья подробней.
      Ты наверное уж получила моего “Курбова”. Вот эту книгу я писал с великим трудом.
      Правда, я почти заболел от нее. Не знаю, вышла ли она от этого лучше. Напиши свое мнение – им я очень дорожу. Кстати или, вернее, некстати: вопреки всем серапионам вселенной – программа-максимум – писать легко (увы, это граничит с вздором и редко когда и редко кому дается).
      Здесь все то же, т. е. Берлин, холод и в достаточной дозе графалексейниколаевичтолстой (тьфу, какое длинное слово).
      Читал твое стихотворение “Договор” 123 – хорошо. Я определенно люблю твой пафос.
      Вообще я тебе верю: искусство существует вне антуража. “Лефы”, вероятно, ерунда, а стих Пастернака и Коонен в “Федре” 124 – реальность. Итак, я снова отрекаюсь 125, я снова за искусство.
      Прекрасен “Хам” Тихонова. Баллад не люблю. Что делают серапионы?
      Здесь зачинается “Беседа” 126 (Горького с Ходасевичем). Это очень приличная беседа, и меня туда не пущают. Да, так вот Горький напечатал в одном бельгийском журнале переводы Зощенко (“Казимира”) и Федина (“Сад”) и статью о серапионах 127 . О поэтах там сказано следующее – точно перевожу – “согласно мнению Ходасевича, который, по-моему, является самым крупным поэтом современной России, молодой Николай Чуковский 128 подает величайшие надежды. Его поэма “Козленок” идет в первом № “Беседы”. Я люблю баллады Познера, молодого человека, проживающего ныне в Париже, где он учится в Сорбонне. Весной он собирается в Россию и вновь присоединится к “серапионам”. Он пишет свободным стихом с юмором. В его стихах интересная смесь иронии и благородства. Баллады Одоевцевой 129 полны оригинальности и интереса”. Теперь ты видишь, как хорошо информируют симпатичных бельгийцев!
      Алло! Алло!
      Пиши мне чаще и не сердись за это послание.
      Целую тебя крепко!
      Твой Эренбург.
 

 
      [Начало мая 1923 года, Веймар 130] О чудачестве. Гете изучал теорию цветов. Остались приборы. В Веймаре имеется ультра-“левая” академия. Художники приходят в домик и дивятся, глядя в стекла.
      Рядом со стеклами приходо-расходная книга г. советника – “за овощи 65 пф.”.
      Дальше плохая кровать. Конец. Гете умер. Ст у рожу на чай. В академии открывают новое искусство. Я еду в Берлин. Это в порядке вещей. А еще: пиши мне.
      Целую.
      Твой Эренбург.
 

 
      19/5 [1923, Берлин] Дорогая моя, ты стала чрезвычайно скупа на письма. М. б., рецепт и хорош в лаконичности своей, но меня этим не вылечишь. А болен я злобой. Суди сама: “Курбова” изъяли. После сего издатель, не спросив меня, чтобы спасти книгу, написал к ней возмутительное предисловие 131. Каково? Далее – вчера получил от Воронского 132 телеграмму о том, что “Трест Д. Е.” отклонен по политическим мотивам. Меня против моей воли загоняют в “ZOO”. Напиши, есть ли место в Петербурге, где я могу печататься и где сносно платят. Существуют ли и[здательст]ва, которые купили бы что-ниб[удь]. Не забудь – узнай и напиши.
      Если ты встречаешься с Замятиным 133, скажи ему, что я очень обрадован статьей его обо мне и послал ему письмо через “Россию”. Не думай, что я столь падок на похвалы. Просто я ценю очень мастерство и европейскость Замятина. Читала ли ты “Курбова”? “Д. Е.” здесь выходит на днях, и я постараюсь тебе переслать его, хотя это теперь трудновато. Что ты делаешь и что пишешь? Здесь так холодно, что мне кажется, будто Гольфстрем окончательно покинул Европу. Вышла ли твоя новая книга 134? А о Пастернаке ты зря: он не виртуоз, но вдохновенный слепец, даже не сознающий, что он делает.
      Пиши же чаще.
      Целую твой ИЭр.
 

 
      3/6 [1923, Гарц] Твое письмо получил. Спасибо за доброе слово о “Курбове”. Я его особенно воспринимаю, п[отому] ч[то] ты совершенно права, говоря, что эта книга “для немногих”. Его ругают и будут ругать. Он больное дитя и не сделает карьеры как “удачник”, баловень Хуренито. Но я за это его люблю – за то, что писал его мучительно. И видишь, моя ненависть передалась тебе (первоначально эпиграф ко всей книге был: “Молю, о Ненависть, пребудь на страже” 135). Пишу тебе из курорта в Гарце, куда я отправился утишать свое взбунтовавшееся сердце. Ничего из этого пока не выходит. Бессилие и тоска. Холодно немилосердно (ты ведь знаешь, что солнце остыло на 4 %?). Сижу в кафэ. Немцы богомольно слушают какой-то фокстротик.
      Когда я скрипнул стулом, раздалось “тссс”. Так мы развлекаемся в Европах. Здесь я останусь недели 2. Потом до конца июля буду в Берлине. Лунц верно сразу попадет к Ходасевичу и К о, и его настроят. Ты ему скажи, чтоб он все же разыскал обязательно меня 136. Кроме тебя и “великой русской литературы” у меня с ним еще одна общая любовь – старая Испания 137. “Д. Е.” я тебе выслал. Напиши, дошло ли? Как читала? Книгу твою очень жду. Помимо всего, книги – ведь, пожалуй, письма, и весьма “по существу”. Я хочу писать лирико-эпическую поэму. Ты, м. б., слыхала о том, что постройка какой-то дамбы в Америке лишит Европу Гольфстрема.
      Вот поэма об этом 138. Борьба за жизнь, любовь и гибель.
      Ehrenburg, Нelikon-Verlag, Bamberger Str, 7, Вerlin 139.
      Вот по этому адресу теперь пиши мне. Скепсисом я занимаюсь мало. Для кафейных кретинов. Читая Диккенса и глядя мелодрамы, являю крайнюю сантиментальность. Что хорошего пишут у вас? Что говорят о моих новых книгах? Не забывай и пиши чаще! О, какой чувствительный вальс. Бобовый кофе стынет. За окном, осиливая скрипача, бесится зимний ветер. На Брокене 140 снег. Скучно. Крепко тебя целую.
      Твой Илья.
      Публикация и комментарии Б. Фрезинского. (Окончание следует.) 1 См.: “Книжный угол”, Петроград, 1921, № 7. 2 Гуверовский центр (США); сообщено Дж. Рубенстайном. 3 “Вопросы литературы”, 1982, № 9, с. 154. 4 Т а м ж е, с. 146. 5 Илья Э р е н б у р г, Люди, годы, жизнь. Воспоминания, в 3-х томах, т. 1, М., 1990, с. 103, 104. 6 “Вечерняя Москва”, 13 и 15 августа 1960 года. 7 Илья Э р е н б у р г, Люди, годы, жизнь, т. 1, с. 114. 8 См. об этом: “Литературное наследство”, 1994, т. 98, “Валерий Брюсов и его корреспонденты”, кн. 2, с. 515. 9 Рукописи неопубликованных стихотворений и воспоминаний Е. Г. Полонской, ее письма к матери, письмо к П. Н. Медведеву, а также письма к Полонской М. С.
      Шагинян, М. М. Шкапской и М. Н. Киреевой предоставлены ее ныне покойным сыном М.
      Л. Полонским. 10 См. об этом: Илья Э р е н б у р г, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 3, М., 1991, с. 526; Люди, годы, жизнь, т. 1, с. 99. 11 Первое опубликованное стихотворение “Шел я к тебе” – в № 5 тонкого журнала “Северные зори”, который вышел 8 января 1910 года, затем масса стихотворений в журналах и “Студенческой газете”. 12 См. об этом: Илья Э р е н б у р г, Люди, годы, жизнь, т. 1, с. 105, 574. 13 Илья Э р е н б у р г, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 3, с. 532. 14 Илья Э р е н б у р г, Люди, годы, жизнь, т. 1, с. 105. 15 См. нашу статью “Парижские журналы Ильи Эренбурга, 1909-1914” (“Русская мысль”, Париж, № 4132-4134, июль 1996). 16 См. воспоминания Г. Зиновьева – “Известия ЦК КПСС”, 1989, № 7, с. 166. 17 Илья Э р е н б у р г, Люди, годы, жизнь, т. 1, с. 106. 18 Видимо, имеется в виду книга стихов О. Лещинского “Серебряный пепел” (Париж,
 

 
      19 “Поэты Франции 1870-1913. Переводы И. Эренбурга”, Париж, “Гелиос”, 1914. 20 Из стихотворения “Не странно ли, что мы забудем все” (1921). 21 Евгений Ш в а р ц, Живу беспокойно… Из дневников, Л., 1990, с. 292-293. 22 РГАЛИ. Ф. 2182. Оп. 1. Ед. хр. 437. Л. 16. Далее цитируются листы 20, 27, 67,
 

 
      23 “Вопросы литературы”, 1987, № 12, с. 175-176; напечатано не-точно, здесь исправлено. 24 РГАЛИ. Ф. 2182. Оп. 1. Ед. хр. 437. Л. 106. Далее цитируются листы 36, 61. 25 Илья Э р е н б у р г, Люди, годы, жизнь, т. 3, с. 10. 26 РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2, Ед. хр. 2056. Л. 14. 27 РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 2056. Л. 41; в рабочей тетради датировано июлем 1966-го; далее цитируется лист 42. 1 Елизавета П о л о н с к а я, Знаменья. Петербург, “Эрато”, 1921. Надпись на книге: “Илье Григорьевичу Эренбургу. Е. Полонская. 4 II 1922”. 7 марта 1922 года Эренбург просил в письме М. М. Шкапскую: “Найти поэтессу Елизавету Полонскую.
      Сказать ей, что книгу получил. Хочу написать, не знаю адреса” (РГАЛИ. Ф. 2182.
      Оп. 1. Ед. хр. 543. Л. 5). 2 Критико-библиографический журнал, издававшийся в Берлине в 1921-1923 годах (с 1922 года под названием “Новая русская книга”) под редакцией проф. А. С. Ященко.
      Эренбург напечатал в этом журнале 18 статей и рецензий. 3 Видимо, речь идет о книгах Эренбурга “Лик войны” (София, 1920), “Неправдоподобные истории” (Берлин, 1921), “Кануны” (Берлин, 1921) и “Раздумия” (Рига, 1921). 4 Роман “Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников” выпустило берлинское издательство “Геликон” в начале января 1922 года. 5 Эренбург с женой приехали в Париж 8 мая 1921 года, а 26 мая они были полицией высланы из Франции (есть версия, что по доносу А. Н. Толстого); 27 мая об этом сообщила парижская газета “Общее дело”. 6 На обороте открытки адрес: Ehrenburg. Pension Prager Platz 4 a, Berlin. 7 Литературные сборники, издававшиеся в 1922-1923 годы в Берлине Андреем Белым; вышло четыре номера. 8 Среди них, видимо, была “Орда” Николая Тихонова (Пг., “Островитяне”, 1922) и “Двор чудес” Ирины Одоевцевой (Пг., “Мысль”, 1922). 9 Эренбург написал рецензии на “Орду” (“Новая русская книга”, 1922, № 7) и “Двор чудес” (“Новая русская книга”, 1922, № 3). 10 Литературная группа, в которую входили поэты Н. С. Тихонов, К. К. Вагинов, С.
      А. Колбасьев и П. Н. Волков, – см.: “Русская литература”, 1995, № 3, с. 209-224. 11 Стихотворение Полонской опубликовано в ее второй книге – “Под каменным дождем” (Пг., “Полярная звезда”, 1923); характерно, что в то же время стихотворение под тем же названием было написано М. Шкапской, и Эренбург 16 февраля 1922 года писал ей: “Ваше стихотворение об Агари очень хорошо и очень возмутительно!” (РГАЛИ.
      Ф. 2182. Оп. 1. Ед. хр. 543. Л. 4). Образ библейской Агари возникает и в стихах самого Эренбурга (20-е стихотворение в книге “Опустошающая любовь”, Берлин, “Огоньки”,
 

 
      12 Рецензия М. С. Шагинян на роман Эренбурга “Хулио Хуренито” напечатана в “Литературной неделе” (приложение к “Петроградской правде”), № 4, 11 июня 1922 года и вошла в книгу М. Шагинян “Литературный дневник”. 13 От французского comme il faut; здесь: прилична. 14 Композицию “Хулио Хуренито” сравнивали с композицией философской повести Вольтера “Кандид” многие критики. Виктор Шкловский писал: “Роман развертывается по “Кандиду” Вольтера, правда, с меньшим сюжетным разнообразием” (В. Ш к л о в с к и й, Сентиментальное путешествие, М., 1990, с. 338). 15 Шагинян упрекала Эренбурга в нравственной относительности, в том, что он “не фиксирует никаких абсолютных ценностей”. 16 Положение обязывает (франц.). 17 Взрослый человек (франц.). 18 И л ь я Э р е н б у р г – персонаж романа “Хулио Хуренито”, один из учеников Великого Провокатора. 19 Михаил Львович П о л о н с к и й (1916-1995), сын Е. Г. и Л. Д. Полонских. 20 Ирина Ильинична Э р е н б у р г (1911-1997) – переводчица французской прозы; в начале 20-х годов жила в Петрограде со своей матерью Е. О. Сорокиной. 21 12 мая 1922 года Эренбург писал в Петроград “Серапионовым братьям”: “Постараюсь вам завтра же выслать посылки на имя Полонской за альманах “Серапионовы братья” (ЦГАЛИ СПб. Ф. 414. Оп. 1. Ед. хр. 65. Л. 1); альманах был выпущен в Берлине издательством “Русское творчество” при содействии Эренбурга. 22 Рецензия Эренбурга на книгу Полонской “Знаменья” была напечатана в “Новой русской книге”, 1922, № 3 (посвящена двум книгам – Полонской и Одоевцевой). 23 American Relief Administration (Американская администрация помощи) в 1919-1923 годах оказывала помощь европейским странам, пострадавшим в первой мировой войне; с 1921 года (после голода в Поволжье) деятельность ARA была разрешена в Советской России. 24 Сборник стихов Эренбурга “Опустошающая любовь” был послан с надписью: “Лизе.
      Всю жизнь с неистовым эпиграфом/И недодышанной строкой. Эренбург 3 мая 1922.
      Берлин”. 25 Виктор Борисович Шкловский – в начале 20-х годов близкий друг Полонской.
      Сюжет, связанный с организацией засады на эсера Шкловского, устроенной на квартире Полонской (Загородный пр., 12, кв. 6), воплотился в “Балладе о беглеце” Полонской; ее воспоминания о Шкловском вошли в полностью не опубликованную книгу воспоминаний “Встречи” (см.: “Простор”, 1964, № 6). 26 То есть о “Хулио Хуренито”. 27 Вошло в сборник стихов Эренбурга “Звериное тепло” (Берлин, “Геликон”, 1923); не перепечатывалось. 28 Берлинское издательство “Геликон” выпустило в 1922-1923 го-дах девять книг Эренбурга; с владельцем издательства А. Г. Вишняком и его женой В. Л. Вишняк Эренбург был дружен многие годы – до отъезда из Парижа в 1940 году (в 1943 году Вишняки погибли в гитлеровском концлагере). 29 Пастернак отплыл в Германию из Петрограда 17 августа 1922 года. 30 Сборник стихов Пастернака, выпущенный издательством З. И. Гржебина в Москве в начале мая 1922 года; Пастернак подарил его Эренбургу с такой надписью: “Любимому другу Илье Григорьевичу Эренбургу Б. Пастернак. 14 VI 22 Москва”. Эренбург напечатал на него рецензию в “Новой русской книге” (1922, № 6). 31 “Жизнь и гибель Николая Курбова”. 32 “Хулио Хуренито” был выпущен Госиздатом в Москве в апреле 1923 года с предисловием Н. И. Бухарина. 33 Михаил Леонидович С л о н и м с к и й (1897-1972) – писатель, участник группы “Серапионовы братья”; Эренбург переписывался со Слонимским в 1922-1932 годах (см.: “Вопросы литературы”, 1997, № 2, с. 234-253). 34 Илья Александрович Г р у з д е в (1892-1960) – критик, биограф Горького, участник группы “Серапионовы братья”. 35 В тот же день Эренбург писал Слонимскому: “Елизавета Григорьевна Вам верно говорила, что я писал о Вашем рассказе ‹…› Поблагодарите Груздева за письмо.
      Его слова передам Ященке, который безусловно будет рад воспользоваться его сотрудничеством” (ЦГАЛИ СПб. Ф. 414. Оп. 1. Ед. хр. 65. Л. 2). 36 О Борисе Андреевиче П и л ь н я к е Эренбург 5 мая 1922 года писал М. М.
      Шкапской: “Он мне очень не понравился. Вел себя во всех отношениях неблагородно, каялся и проч.” (ЦГАЛИ СПб. Ф. 414. Оп. 1. Ед. хр. 65. Л. 11). В мемуарах “Люди, годы, жизнь” Эренбург написал о Пильняке: “Был он человеком талантливым и путаным… Простота его была с хитрецой: он обожал юродство…” (Илья Э р е н- б у р г, Люди, годы, жизнь, т. 1, с. 395). 37 Сестра Эренбурга Евгения Григорьевна Каган собиралась уехать в Польшу к своему мужу; Эренбург надеялся, что она сможет взять с собой его дочь Ирину; поездка эта в 1922 году не осуществилась. 38 Впервые – в книге “Звериное тепло”. 39 Сборник Эренбурга, выпущенный в Берлине издательством “Геликон” (1922), включал написанные в стихах мистерию “Золотое сердце” и трагедию “Ветер”. 40 Сборник Эренбурга, выпущенный издательством “Геликон” (1922) в оформлении и с иллюстрациями Эль Лисицкого. 41 Остров в Балтийском море, где Эренбург отдыхал летом 1922 года. 42 “Не странно ли, что мы забудем все…” (вошло в сборник “Знаменья”, с. 23). 43 Зимой 1919/20 года. 44 Местный оттенок (франц.). 45 Владимир Соломонович П о з н е р (1905-1994) – поэт, участник группы “Серапионовы братья”; летом 1921 года уехал во Францию, где стал французским писателем. 46 Стихами В. Познера “Вся жизнь господина Иванова” (Париж, 1921) Андрей Белый открыл последний, четвертый номер литературного сборника “Эпопея” (1923). 47 Строка из стихотворения Эренбурга “Где солнце, как желток” (И. Э р е н б у р г, Звериное тепло, с. 27). 48 Хорошо понимавший Эренбурга М. А. Волошин, прочитав отрывок из романа “Жизнь и гибель Николая Курбова”, писал 2 апреля 1923 года В. В. Вересаеву: “Очень узнаю его самого и его восприятие мира в этом “Тараканьем броде” ‹…› Это органически его темы и его давнишние формы, еще родственные ему в “Канунах”. 49 Илья Маркович В а с и л е в с к и й (не-Буква; 1882-1938) – писатель, журналист; его фельетон “Тартарен из Таганрога (о 12 новых книгах г. Ильи Эренбурга)” был напечатан в литературном приложении к берлинской газете “Накануне” (№ 172, 29 октября 1922 года), редактировавшейся А. Н. Толстым. Отождествив Илью Эренбурга – персонаж романа “Хулио Хуренито” – с автором книги, фельетонист писал: “Мало била его мулатка в кафе. Еще бы. Ломтями ростбифа надумала по щекам шлепать. Тут ветчина нужна, окорок с костью и этого мало”. Фельетон кончался безапелляционно: “Перед нами или безнадежно лишенный своего стиля и своих слов имитатор, графомански плодовитый коммивояжер, кривляющийся на разные лады суетливый “Тартарен из Таганрога” или и впрямь больной, которого надо лечить, от души пожалев его и по-человеческому пожелав ему скорейшего и радикального выздоровления”. 50 5 ноября 1922 года берлинские газеты “Дни” и “Руль” сообщили, что в правление “Дома искусств” поступили заявления с требованием исключить из числа членов “Дома” А. Н. Толстого и И. Василевского (не-Букву). 51 С прозой Михаила Зощенко Эренбург познакомился по рукописи альманаха “Серапионовы братья”; возможно, что Полонская прислала Эренбургу среди книг, упомянутых в письме 2, и зощенковские “Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова”, выпущенные петербургским издательством “Эрато”, с которым она была связана. 52 О встречах с Владимиром Маяковским 30 октября 1922 года Эренбург писал М. М.
      Шкапской: “Здесь теперь Маяковский. Разговаривая с ним, мне приходится задирать к небу подбородок – и это очень показательно. Большой поэт. Огромный глыбастый человек (между прочим, хочет казаться проще, примитивней, чем на самом деле)” (ЦГАЛИ СПб. Ф. 414. Оп. 1. Ед. хр. 65. Л. 17). 53 Неточное выражение из поэмы Маяковского “Облако в штанах” (там – “такая глыба”). 54 С поэтом Владиславом Ходасевичем Эренбург познакомился в Москве в конце 1917 года; в Берлин Ходасевич приехал 30 июня 1922 года. 55 В. Б. Шкловский. 56 Имеется в виду Вячеслав Иванов; Эренбург часто виделся с ним в Москве зимой 1917/18 года; в берлинских статьях он неизменно высоко оценивал его “Зимние сонеты”. 57 В № 5 журнала “Россия” за 1922 год была напечатана небольшая заметка о “Шести повестях о легких концах” Эренбурга и сообщение о том, что он завершил работу над романом “Жизнь и гибель Николая Курбова”. 58 В тот же день Эренбург писал в Париж Г. Издебской: “К Вам придет поэт Маяковский (он сегодня уехал в Париж, визу ему устроил Дягилев). Помогите ему посмотреть парижских обормотов. Я сам помышлял съездить недели на две в Париж.
      Остановка только за визой” (РГАЛИ. Ф. 2712. Оп. 1. Ед. хр. 163. Л. 19). 59 Еще 21 марта 1922 года Эренбург писал В. Г. Лидину в Москву: “С Алексеем Николаевичем у меня отношения дурные (главным образом по причинам литературно-идеологическим)”; в редактируемой А. Н. Толстым в Берлине газете “Накануне” не раз печатались пасквили на Эренбурга. 60 Заметка о “Шести повестях…” Эренбурга за подписью “А. Б.” была напечатана в берлинской газете “Дни” 12 ноября 1922 года. 61 То есть В. Б. Шкловского. В тот же день Эренбург писал М. М. Шкапской: “Меня здесь страшно травят со всех сторон ‹…› Нападают и иные – Белый, Ходасевич, даже В. Б.” (РГАЛИ. Ф. 2712. Оп. 1. Ед. хр. 163. Л. 18). 62 Вольная философская ассоциация в Петрограде. Видимо, Полонская рассказала в письме Эренбургу, что по просьбе Р. В. Иванова-Разумника она выступила на заседании Вольфилы с рефератом о романе “Хулио Хуренито”, который был еще неизвестен в Петрограде. Этот эпизод вошел в воспоминания Полонской о Ю. Н.
      Тынянове (фрагменты их – см.: “Час пик”, СПб., № 95, 31 мая 1995 года). 63 См. об этом в нашей публикации: “Илья Эренбург и Николай Бухарин” (“Вопросы литературы”, 1999, № 1). 64 Михаил Николаевич П о к р о в с к и й (1868-1932) – историк. 65 Книга Эренбурга “Шесть повестей о легких концах” была запрещена Главлитом для ввоза в Советскую Россию (в Списке № 1 запрещенных книг она имеет № 228, № 229 – “Лик войны”, № 230 – “Неправдоподобные истории”, № 231 – антология “Поэзия революционной Москвы”, составленная Эренбургом и выпущенная в Берлине, – см.:
      ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 2. Ед. хр. 6. Л. 4). 66 Фаина Афанасьевна С л о н и м с к а я (урожд. Венгерова), выразительно описанная в романе М. Слонимского “Лавровы”, эмигрировала в Германию, затем во Францию. Л. Лунц писал из Гамбурга Серапионам 20 июня 1923 года: “Адреса Фаины Афанасьевны никто не знает…” (“Вопросы литературы”, 1993, вып. IV, с. 239). 67 С Вениамином Кавериным Эренбург подружился в Москве в 40-60-е годы; Каверин много писал об Эренбурге. 68 Поэзию Николая Тихонова Эренбург очень ценил в 20-е годы. 69 Привкус (франц.). 70-71 Эпиграф к книге был напечатан по-латыни: “Нaec est in poenam terra reperta meam. Ovidius”, – это строчка из 10-й элегии 3-й книги “Tristia”: “Для наказания мне этот назначен край” (“Скорбные элегии”). 72 Одна из “Шести повестей о легких концах”. 73 Точнее, формула корней квадратного уравнения. 74 Улица в Париже в районе Ботанического сада, названная в честь французского медика, врача короля Людовика XIII – Ги де ля Бросса; в доме № 11 по этой улице с конца 1908 года жила Полонская. 75 Сухое печенье (франц.). 76 Имеется в виду Мария Николаевна Левина, по мужу Киреева, – подруга Полонской.
      В воспоминаниях “Илья Эренбург в Париже 1909 года” она писала: “В конце 1908 года мы поселились вместе с Лизой М. на улице Ги де ля Бросс, № 11. У Лизы была большая комната с камином, который иногда топился… По вечерам я часто заходила к Лизе погреться и поболтать о новостях дня. Однажды, зайдя к Лизе, я встретила у нее незнакомого юношу… Юноша сутулился, грел озябшие руки и от сладости тепла почти не обратил внимания на то, как знакомила его со мной Лиза. “Это товарищ Илья Эренбург, он работал в подпольной социал-демократической организации в Москве…” (“Вопросы литературы”, 1982, № 9, с. 147, 148).
      Воспоминания М. Киреевой см. также: “Нева”, 1967, № 9, и в сб. “Заря надежды” (Л.,
 

 
      77 Видимо, речь идет о поэте и критике З. С. Давыдове, с которым Эренбург познакомился в Киеве в 1919 году. 78 Имеются в виду стихотворные пьесы Эренбурга “Золотое сердце” и “Ветер”; их постановка готовилась в Харькове в 1919 году, но не осуществилась. 79 В № 4 журнала “Рупор” за 1922 год был напечатан отрывок из романа “Хулио Хуренито” и статья А. Соболя об этом романе. 80 Речь идет о петроградском издании альманаха, который перед тем был выпущен в Берлине. 81 Роман был выпущен по-русски (перевод под редакцией И. Эренбурга) берлинским “Издательством С. Ефрон”; в 1925 году этот перевод переиздали в Ленинграде. С бельгийским писателем Франсом Э л л е н с о м (1881-1972) Эренбург познакомился и подружился в Брюсселе летом 1921 года. 82 Не допущено (франц.). 83 Четыре новеллы из книги Эренбурга “13 трубок” были напечатаны в еженедельной газете “Московский понедельник” (с № 16 выходила под названием “Новости”). “Десятая трубка”, о которой здесь идет речь, была напечатана в № 21 газеты за 16 ноября 1922 года, после чего газета прекратила существование. 84 Видимо, имеется в виду заметка И. Василевского (не-Буквы) “Поступивший в эмигранты” в литературном приложении к № 190 газеты “Накануне” за 19 ноября 1922 года. 85 Заметка, подписанная “А. Б.”, кончалась так: “Да, жаль его: весь талант его жалкий; в нем отпечатлевается лишь диссоциация сознания, не умеющего осмыслить русскую жизнь” (“Дни”, 12 ноября 1922 года); рецензия содержит ссылки на страницы книги “Шесть повестей” и цитаты из нее – так что либо А. Белый не был ее автором, либо он дезинформировал Эренбурга, что не читал его книгу. 86 В тот же день Эренбург рассказал эту историю в письмах М. М. Шкапской и В. Г.
      Лидину (в письме Лидину есть такая подробность: “Вынуты лишь германские марки – ничтожная сумма относительно с долларами – около 80 тысяч”). 87 Название книги В. Шкловского, выпущенной берлинским издательством “Геликон” в 1923 году. 88 Речь идет о французском поэте Жюле Л а ф о р г е (1860-1887), который “писал о невыносимой скуке воскресных дней” (Илья Э р е н б у р г, Люди, годы, жизнь, т. 1, с. 75). “Мы очень люби-ли его (Лафорга. – Б. Ф.)”, – вспоминала М. Киреева, рассказывая об Эренбурге 1909 года (“Вопросы литературы”, 1982, № 9, с. 149). 89 Имеется в виду роман Ф. Элленса “Басс-Бассина-Булу”. 90 Николай Максимович М и н с к и й (Н. М. Виленкин; 1855-1937) – русский поэт, один из первых символистов; еще в 1909 году Эренбург и Полонская пародировали его стихотворение “Тянутся по небу тучи тяжелые…” (см.: “Вопросы литературы”, 1982, № 9, с. 153). 91 Сочинений (франц.). 92 Немецкое Wintersport – зимний спорт. 93 В книге “Zoo” Шкловский писал, что Эренбург “не забыл прошлого. Из Савла он не стал Павлом. Он Павел Савлович” (В. Ш к л о в с к и й, Сентиментальное путешествие, с. 339). 94 В “Сентиментальном путешествии” В. Шкловский писал: “У евреев базарная, утомительная кровь. Кровь Ильи Эренбурга – имитатора” (с. 200), и о Полонской: “Пишет стихи. В миру врач, человек спокойный и крепкий. Еврейка, не имитаторша.
      Настоящей, густой крови” (с. 268). 95 Шестая строфа стихотворения “Мне в сумерки ты все – пансионеркою…” из цикла “Болезнь”. 96 Заглавие романа французского писателя Р. Марана (1921). 97 “Красная новь”, № 6 за 1922 год. Касаясь влияния прозы А. Белого на роман Эренбурга “Жизнь и гибель Николая Курбова”, Е. Замятин писал: “Белый – лекарство очень сильное, очень ядовитое, очень опасное: многих несколько капель Белого отравили; Эренбург, я думаю, выживет” (“Россия ”, 1923, № 8, с. 28). 98 Надежда Ильинична О с т р о в с к а я (1881-1933) – большевичка; в 1910-е годы – политэмигрантка в Париже; училась скульптуре у А. Бурделя, жила в знаменитых мастерских художников “Ля рюш”. В книге “Встречи” Полонская посвятила Н. Островской, с которой познакомилась в Париже в 1910 году, главу (неопубликованную).
      В 1922 году Полонская встретилась с Н. Островской в Москве во 2-м Доме Советов (“Метрополь”), где она, как партийный функционер, жила. Видимо, в письме Эренбургу Полонская и рассказывала об этой встрече. Впоследствии, как участница антисталинской оппозиции, Н. Островская была исключена из ВКП(б) и сослана. Ее письма из ссылки Полонская в 1937 году уничтожила; в одном из них Н. Островская предупреждала Е. Г. о Сталине: “Вы не знаете этого человека. Он жесток и неумолим”. 99 Мария Михайловна Ш к а п с к а я (1891-1952) – поэтесса и очеркистка; познакомилась с Эренбургом в Париже в 1913 году; вскоре познакомилась и с Полонской. Переписывалась с Эренбургом в 1920-1925 годы, с Полонской – до конца своих дней. 100 Поэма на библейский сюжет “Хам” вошла во второй сборник Н. Тихонова “Брага” (Пг., 1922). 101 Николай Николаевич Е в р е и н о в (1879-1953) – режиссер, драматург, теоретик и историк театра; с 20-х годов – в эмиграции. 102 Видимо, имеется в виду рецензия И. Оксенова на книгу Эренбурга “Портреты русских поэтов” (Берлин, “Аргонавты”, 1922). Кроме нее в 1922 году в журнале “Книга и революция”, редактируемом К. Фединым, была напечатана рецензия И. Оксенова на сборник стихов Эренбурга “Раздумия” (№ 6) и статья А. Ольшевского “О последних произведениях И. Эренбурга” (№ 9-10). 103 Знаменитая французская парфюмерная фирма. 104 Аркадий Георгиевич Г о р н ф е л ь д (1867-1941) – литературный критик; в 1913 году Эренбург переписывался с ним, когда по рекомендации В. Г. Короленко Горнфельд готовил к публикации в журнале “Русское богатство” стихи Эренбурга.
      Здесь речь идет, видимо, о рецензии на “Неправдоподобные истории” Эренбурга, напечатанной в “Литературных записках” (1922, № 1) за подписью Г. 105 Речь идет об Александре Васильевиче Б а х р а х е (1902-1985), опубликовавшем первую рецензию в ноябре 1922 года, и его отклике на книгу Полонской “Знаменья” в берлинской газете “Дни” (№ 87, 11 февраля 1923 года). “Главное у Полонской радость бытия”, – писал Бахрах. 106-107 Роман вышел в 1923 году в издательстве “Новая Москва”. 108 Зиновий Исаевич Г р ж е б и н (1877-1929) – издатель. 109 Берлинская галерея, в которой выставлялись полотна экспрессионистов, проводились литературные вечера и балы. 28 февраля 1923 года Эренбург писал В. Г.
      Лидину: “Вчера был на балу “Sturm”. Немцы целовались и густо камемберисто пахли”. 110 Еженедельный петроградский журнал, посвященный литературе, театру и кино, под редакцией Гайка Адонца, выходил с 1917 года; печатал также еженедельные программы спектаклей. 111 Видимо, имеется в виду рецензия Льва Натановича Л у н ц а (1901-1924) на роман “Хулио Хуренито”, напечатанная в альманахе “Город” (Пг., 1923). 112 С Владимиром Леонидовичем Д у р о в ы м (1863-1934), знаменитым цирковым клоуном, Эренбург подружился в Москве зимой 1920/21 года, встречался с ним и за рубежом во время дуровских гастролей. 113 Кафе, которое Эренбург облюбовал для себя в Берлине; в нем проводил встречи с писателями и издателями. В. Шкловский писал об Эренбурге: “В углу “Prager Diele” сидит сам учитель и показывает искусство курить трубку, писать романы и принимать мир и мороженое со скептицизмом” (В. Ш к л о в с к и й, Сентиментальное путешествие, с. 338). 114 Знаменитое парижское кафе на углу бульваров Монпарнас и Распай, где в 1910-е годы в среде парижской литературно-художественной богемы проводил время Эренбург. 115 Речь идет о поэме Полонской “В петле”, написанной в 1923 году и напечатанной в альманахе “Ковш” (1925, № 1) с подзаголовком “Лирическая фильма” и посвящением М. Шагинян; в книге Полонской “Упрямый календарь” (Л., 1929) – с подзаголовком “Лирический фильм” и без посвящения. 116 В книге “Zoo. Письма не о любви” (Zoo – зоопарк в Берлине) Шкловский писал: “Илья Эренбург ходит по улицам Берлина, как ходил по Парижу и прочим городам, где есть эмигранты, согнувшись, как будто ищет на земле то, что потерял. Впрочем, это неверное сравнение – не согнуто тело в пояснице, а только нагнута голова искруглена спина. Серое пальто, кожаное кепи. Голова совсем молодая. У него три профессии: 1) курить трубку, 2) быть скептиком, сидеть в кафе и издавать “Вещь”, 3) писать “Хулио Хуренито”… Природа щедро одарила Эренбурга – у него есть паспорт. Живет он с этим паспортом за границей. И тысячи виз. Я не знаю, какой писатель Илья Эренбург. Старые вещи нехороши. О “Хулио Хуренито” хочется думать.
      Это очень газетная вещь, фельетон с сюжетом, условные типы людей и сам старый Эренбург с молитвой; старая поэзия взята как условный тип… У Эренбурга есть своя ирония, рассказы и романы его не для елизаветинского шрифта. В нем хорошо то, что он не продолжает традиций великой русской литературы и предпочитает писать “плохие вещи” (В. Ш к л о в с к и й, Сентиментальное путешествие, с. 338,
 

 
      117 Французское прозвище цензуры. 118 Петр Дмитриевич Б о б о р ы к и н (1836-1921) – плодовитый бытописатель, автор свыше ста романов, пьес и пр. 119 Вот! (франц.). 120 Американский делец, персонаж романа “Хулио Хуренито”. 121 Латинское Mater Dolorosa – Мать Скорбящая (название сборника стихов М.
      Шкапской, изданного в 1921 году в Петрограде и в 1922 году в Берлине). 122 Пародируется манера мистера Куля: “Как-то вечером, сидя в ресторане и скучая, он отрывисто гаркнул проходившей мимо актрисе: “Алло! Женщина! Это я – мистер Куль. Свободны? Хотите со мной? Алло! Представьте смету” (Илья Э р е н б у р г, Собр. соч., в 8-ми томах, т. 1, с. 231). 123 Написано в сентябре 1922 года; под заголовком “Договор” на-печатано в журнале “Россия” (1923, № 7); в книге “Под каменным дождем” – без названия (“Хотя бы нас сожгли и пепел был развеян…”). 124 Алиса Георгиевна К о о н е н (1889-1974) – ведущая актриса Московского Камерного театра, сыгравшая главную роль в спектакле 1921 года по пьесе Расина “Федра”.
      Дружеские отношения многие десятилетия связывали Эренбурга с А. Г. Коонен и руководителем Камерного театра А. Я. Таировым. 125 В 1920-1921 годах Эренбург был пылким пропагандистом конструктивизма, “искусства вещи” (в книге “А все-таки она вертится” и в журнале “Вещь”, который он вместе с Эль Лисицким издавал в Берлине в 1922 году). Эта его эстетическая позиция была близка группе Маяковского “Леф” (см. об этом: Б. Ф р е з и н с к и й, Эренбург. “Вещь”. Маяковский. – “Вопросы литературы”, 1992, вып. III). 126 Журнал литературы и науки, издававшийся в Берлине в 1923-1925 годах при участии проф. Б. Ф. Адлера, А. Белого, проф. Ф. А. Брауна, М. Горького и В. Ф.
      Ходасевича; начиная со второй книги к распространению в Советской России был запрещен (Список № 50 от 30 октября 1923 года, № 27, – ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 2.
      Ед. хр. 6. Л. 27). 127 Статья М. Горького “Группа Серапионовы братья” была напечатана по-французски в журнале “Disque vert” (1923, № 4-6), выходившем под редакцией Ф. Элленса; сокращенно по-русски – в журнале “Жизнь искусства” (1923, № 22); полностью в кн.: “Литературное наследство”, 1963, т. 70. “М. Горький и советские писатели”, с.
 

 
      128 Николай Корнеевич Ч у к о в с к и й (1904-1965) активно посещал собрания “Серапионов”; впоследствии известный прозаик. 129 Со стихами Ирины Владимировны О д о е в ц е в о й (Ираиды Густавовны Гейнике; 1895-1990) Эренбург был знаком по книге “Двор чудес”. 130 Открытка с интерьером Дома-музея Гете в Веймаре. 131 Редактор альманаха “Недра”, где был напечатан отрывок из “Курбова”, и директор издательства “Новая Москва”, выпустившего роман, Н. С. Ангарский свое предисловие в книгу не включил. Находясь в командировке в Берлине, он сам рассказал об этом Эренбургу, и тот 18 мая 1923 года писал В. Г. Лидину: “Предисловие, которое даже в его пересказе носит возмутительный характер”. Фрагменты этого предисловия приведены в книге В. Попова и Б. Фрезинского “Илья Эренбург. Хроника жизни и творчества”, т. 1, СПб., 1993, с. 316. 132 Александр Константинович В о р о н с к и й (1881-1937) – литературный критик, главный редактор журнала “Красная новь”, директор издательства “Круг”. 9 февраля 1923 года Эренбург в письме Воронскому предложил роман “Трест Д. Е.” для “Красной нови” (см.: “Литературное наследство”, 1988, т. 93. “Из истории советской литературы 1920-1930-х годов, с. 579-580). 133 Прочитав статью Замятина “Эренбург” в журнале “Россия” (1923, № 8), Эренбург 16 мая 1923 года писал ему на адрес журнала: “…я прочел Вашу статью о моих книгах и очень захотелось поблагодарить Вас. Мое восприятие Вас как самого большого мастера заставило меня с волнением ожидать Вашей оценки. Поэтому Ваши хорошие слова так порадовали и ободрили меня” (письма Эренбурга Замятину полностью опубликованы в “НЛО”, № 19 (1996)). 134 Свою вторую книгу “Под каменным дождем” Полонская выслала Эренбургу, надписав ее строчкой из его стихотворения “Стали сны единой достоверностью” (1922): “От любви в плетенке Фьезоле 11 мая 1923 года Петроград Е. П.”. 135 Строка из стихотворения Эренбурга “Не сумерек боюсь…” из его сборника “Опустошающая любовь” (Берлин, 1922). 136 Л. Н. Лунц выехал в Германию в мае 1923 года. О встрече с Эренбургом в Берлине он писал Серапионам 20 июня: “Эренбург: полная неожиданность.
      Представлял себе: вертлявый еврей, а la Шкловский. Оказывается: плотный, сутулый, страшно спокойный человек, вечно сосущий трубку. Очень уравновешенный. Человек не плохой, и супруга славная. Но писатель – не очень. Прочел его новый роман “Д.
      Е.”. Плохо. Правильно называют его здесь: имитатор. Он действительно имитирует все и всех… Проспорил с ним целый вечер в кафе о литературе” (“Вопросы литературы”, 1993, вып. IV, с. 239, 240). 18 июля Эренбург писал М. Шкапской: “В Берлине были серапионы Лунц и Никитин. Первый мне очень понравился” (Л. 40). М.
      Горький и В. Ходасевич печатали в “Беседе” пьесы и статьи Лунца. 137 Действие пьесы Лунца “Вне закона” происходит в старой Испании; специалист по западным литературам, Лунц более всего знал испанскую. 138 Замысел осуществлен не был. 139 Берлин, Бамбергерштрассе, 7, издательство “Геликон”, Эренбургу. 140 Гора в Гарце.
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

29.11.2008