“Люди, годы, жизнь” (Сопротивление цензуре) Рабочий замысел мемуаров возник в 1959 году, когда политический маятник, казалось, устойчиво пошел в антисталинскую сторону и Эренбург, никогда не работавший “в стол”, почувствовал, что публикация воспоминаний возможна без значительных купюр, – его политическая интуиция работала точно. Первые наброски плана: портреты, список событий, список тем – появились, видимо, летом или к осени 1959 года, сначала – без разбивки всего свода на хронологические части. В личном архиве Эренбурга сохранились два листка с первоначальными планами; в них нет абсолютно запретных для того времени имен и тем; в частности, нет имени Бухарина, нет Вены, где в 1909 году Эренбург жил у Троцкого, но, разумеется, есть Париж и Ленин и есть полузапрещенные имена – Савинков, Блюмкин, А. Жид, Ремизов. На обоих листках в перечне первых глав без комментариев значатся:
      Гимназия; Гимназическая организация; Подполье.
      Первая книга мемуаров была завершена в апреле 1960 года, публиковать ее Эренбург решил в “Новом мире”. Вот свидетельство А. И. Кондратовича, заместителя главного редактора журнала А. Т. Твардовского: “Отношения у А. Т. с Эренбургом были всегда прохладными. Взаимно прохладными… И, однако, когда обстоятельства прижали И. Г., он обратился с письмом к А. Т.: что за журнал “Новый мир” и что за человек Твардовский, он все-таки понимал. Эренбург писал, что он начал большую работу над воспоминаниями, закончил уже первую книгу и видит, что нигде ее, кроме “Нового мира”, он не сможет напечатать. Он просит А. Т. прочитать книгу, и если А. Т. что-то в ней не понравится, он не будет в обиде, если тот ее не примет к печати. А. Т. тотчас же позвонил И. Г. и сказал, что немедленно пришлет курьера, а так как Эренбург жил недалеко от редакции, рукопись через 15 минут лежала у А. Т. на столе”110а. Письмо Эренбурга Твардовскому сохранилось, и свидетельство мемуариста можно проверить и уточнить: “Москва, 25 апреля 1960 [года] Дорогой Александр Трифонович!
      Наверное, Ваши сотрудники Вам уже сказали, что я хочу предложить Вам для “Нового мира” мою рукопись – “Годы, люди, жизнь”111, книгу первую. Меня обнадеживает наше сотрудничество – очерк о Чехове112. Посылаю Вам половину рукописи, находящейся в перепечатке. Вторая половина (главы 20-30) будут переданы Вам через несколько дней.
      С сердечным приветом. Ваш И. Эренбург”113.
      С кем именно из сотрудников редакции “Нового мира” обсуждал Эренбург вопрос о публикации в журнале своих мемуаров до того, как обратиться с письмом к главному редактору, остается неизвестным. Твардовский, ознакомившись с рукописью, согласился печатать мемуары Эренбурга, за исключением шестой главы, где речь шла о гимназической большевистской организации и ее лидерах Бухарине, Сокольникове, Членове, Неймарке, Львовой. “Пробивать” эту главу в печать Твардовский предоставил самому автору. В тех условиях дать такое разрешение не осмелился бы ни один чиновник; взять на себя эту ответственность мог только Хрущев, и Эренбургу приходилось надеяться лишь на него.
      Тут к месту будет привести свидетельство Б. М. Сарнова о том, как осенью 1959 – зимой 1960 годов вместе с Л. И. Лазаревым они, тогдашние сотрудники “Литературной газеты”, посещали Эренбурга и беседовали с ним о его работе над мемуарами и как поразил их Эренбург своими вопросами: “Помню, особенно поразило нас, когда он однажды спросил:
      – А как, по-вашему, главу о Бухарине напечатают?
      Л. И. Лазарев ответил в том смысле, что решить этот вопрос может только Хрущев.
      – А что? Хрущев, по-моему, должен неплохо относиться к Бухарину, – предположил я.
      – Вы думаете? – быстро повернулся ко мне Эренбург.
      Я промямлил что-то в положительном смысле, хотя уже не так уверенно.
      – Ну, мне он это просто говорил, – сказал Илья Григорьевич… (Видимо, во время их двухчасового разговора в мае 1956 года. – Б. Ф.) Кто-то из нас спросил:
      – Илья Григорьевич! А вы, когда писали главу о Бухарине, рассчитывали ее напечатать?
      – Во всяком случае, я писал ее для печати, – ответил он”114.
      Поскольку первая волна политических реабилитаций жертв сталинских репрессий уже завершилась и тогда, в 1956 году, реабилитировать Бухарина Хрущеву помешали, а вторая волна явно не предвиделась, Эренбург обратился к Хрущеву с очень осторожным письмом; вопроса о реабилитации Бухарина в нем не ставилось.
      Эренбургу важно было не спугнуть Хрущева, и он написал лишь о возможности упомянуть имя Бухарина и рассказать о его юности. При этом Эренбург надеялся на внутреннее доброжелательное отношение Хрущева к Бухарину, как ни к кому из знаменитых “оппозиционеров”; он понимал, что, скажем, к Сокольникову Хрущев скорее всего относится с меньшей симпатией, и потому в письме подчеркнул, что для него особенно важно рассказать именно о Бухарине. Наконец, письмо Хрущеву было составлено так, чтобы в случае отрицательного ответа запрет не распространился на весь текст мемуаров: “Москва, 8 мая 1960 [года] Дорогой Никита Сергеевич!
      Мне совестно отнимать у Вас несколько минут, да еще в такое напряженное время115, но я не вижу другой возможности.
      В журнале “Новый мир” начинают печатать мои воспоминания. В начале я рассказываю о моем скромном участии в революционном движении в 1905-1908 годах. Там я говорю о Бухарине и Сокольникове того времени – о гимназистах и зеленых юношах. Я решаюсь послать Вам эту главу и отчеркнуть те две страницы, которые без Вашего слова не могут быть напечатанными. Особенно мне хотелось бы упомянуть о Бухарине, который был моим школьным товарищем. Но, конечно, если это сейчас политически неудобно, я опущу эти две страницы.
      Простите за покушение на Ваше время
      С глубоким уважением И. Эренбург”116.
      Передать письмо Эренбург решил через помощника Хрущева В. С. Лебедева, наиболее либерального и интеллигентного из всего хрущевского окружения. С этой целью он обратился к Лебедеву с запиской: “Москва, 8 мая 1960 [года] Дорогой Владимир Семенович!
      Из моего письма Никите Сергеевичу Вы увидите, в чем моя просьба. Может быть, даже ни к чему показывать ему две страницы – я думаю сейчас о его времени. Может быть, Вам удастся просто спросить его в свободную минуту, могу ли я упомянуть в моих воспоминаниях восемнадцатилетнего Бухарина (это для меня наиболее существенно).
      Буду Вам бесконечно благодарен за помощь в той работе, которую считаю очень важной, а для читателей, может быть, полезной.
      С искренним уважением И. Эренбург”117.
      Вот рассказ о дальнейших событиях тогдашнего секретаря Эренбурга Наталии Ивановны Столяровой, записанный мной 28 февраля 1975 года: “Твардовский подсказал И. Г. получить у Хрущева разрешение на печатание кусков о Бухарине в “Люди, годы, жизнь”. Мол, разрешит, так с радостью напечатаю. И. Г. написал письмо Хрущеву и попросил меня отнести его референту Хрущева Владимиру Семеновичу Лебедеву – он теперь умер, хотя и был молод118. Не знаю, почему И. Г. сам не хотел идти119. Он попросил дать письмо прочесть Лебедеву – что он скажет.
      Лебедев встал, когда я зашла в кабинет, надел пиджак – что в этих кругах не слишком-то заведено. Прочел письмо и сказал, что у Никиты Сергеевича может быть свое мнение и он его не знает, но ему кажется, что не следует этого печатать – т. к. Бухарин не реабилитирован, народ знает его как врага и вдруг прочтет, как тепло и душевно И. Г. о нем пишет, все шишки повалятся на него. В интересах душевного спокойствия И. Г. не печатать сейчас этого. Конечно, если И. Г. будет настаивать, это напечатают – ведь цензуры у нас нет, – но это не в интересах И.
      Г. Лебедев встал и вдруг спросил меня: “А что вы, Наталия Ивановна, думаете об этом?” Я ответила, что вряд ли для него интересно мое мнение, но мне кажется, что надо напечатать – так было, да и события дальние – 1905 год… Прощаясь, Лебедев сказал, что письмо И. Г., разумеется, передаст Никите Сергеевичу”.
      Узнав от Н. И. Столяровой об ответе весьма осведомленного в делах такого рода Лебедева, Эренбург понял бессмысленность ожидания ответа Хрущева и счел целесообразным не сообщать о предпринятой попытке Твардовскому, да ему и чисто психологически было бы трудно признаться в получении отказа, поэтому он отправил главному редактору “Нового мира” такое письмо: “17 мая 1960 [года] Дорогой Александр Трифонович.
      После нашей беседы произошло в мире многое120. Я не хочу обращаться к Никите Сергеевичу теперь с частной просьбой и не хочу откладывать опубликование книги даже на месяц. Поэтому посылаю Вам начало шестой главы в новой редакции121 – этот текст бесспорно приемлем для Вас и в таком виде, как я его даю, приемлем и для меня. Этим устраняется единственное политическое препятствие.
      Первую часть (август122), по-моему, нужно кончить не на восьмой главе, а на десятой – встречей с Лениным – это ровно треть всей книги, а по содержанию рубеж – вслед за ним начинается новая глава жизни123. Я буду до начала июня дома. Жду от Вас тех замечаний, о которых Вы говорили124.
      Душевно Ваш И. Эренбург”125.
      Поняв, что впрямую говорить о Бухарине ему не позволят, Эренбург, работая над мемуарами, тем не менее не упускал случая упомянуть Бухарина там, где он считал это важным и когда была надежда провести это через цензуру. Часто он вынужден был, не называя фамилии своего друга, ограничиться лишь его именем-отчеством, надеясь, что памятливые читатели поймут, какого именно Николая Ивановича автор имеет в виду126. Читательская почта Эренбурга подтверждает, что, в общем-то, он оказался прав, хотя, конечно, бывали и курьезы: в одном случае его поблагодарили за то, что он добрым словом помянул Н. И. Вавилова, в другом – просили подробнее рассказать о встречах с Н. И… Ежовым (письмо его несчастной дочери ошарашило Эренбурга). В читательской почте, вызванной публикацией первой книги мемуаров, Эренбург нашел и письмо, которое его растрогало: “Дорогой Илья Григорьевич!
      Я хорошо представляю себе, что в связи с Вашим семидесятилетием Вы услышите много теплых слов и хороших пожеланий от Ваших друзей и благодарных читателей.
      Мое давнишнее желание написать Вам, быть может, даже встретиться (о многом хотелось бы посоветоваться), сегодня особенно обострилось.
      Хочется присоединить свой голос ко всем тем, кто Вас по-настоящему понимает, любит и ценит. Когда я прочла опубликованную часть “Люди, годы, жизнь” и нашла там, хотя и мимолетное, но теплое воспоминение о человеке, написавшем предисловие к Вашему первому роману, о человеке, память о котором для меня свята, мне захотелось крепко пожать Вашу руку и расцеловать.
      Сегодня в Вашей замечательной речи, переданной по радио127, я услышала слова: “Воз истории сдвинулся с места, и ближе стали края справедливости!” Хочется верить, Илья Григорьевич, что Вы доживете до тех времен, когда справедливость восторжествует и можно будет написать о Н. И., не завинчивая “душевных гаек”, не меньше и не с меньшей любовью, чем Вы написали о Пикассо, Хемингуэе или о вдохновенных людях Вашей любимой Италии. И, конечно, “дело не в датах, круглых или не круглых”128, но я и мой сын, Юрий Николаевич129, желаем Вам отметить еще не одну круглую дату, не одну творческую победу.
      А. Ларина.
 

 
      Так Эренбург узнал, что вдова и сын Бухарина живы. Его юбилейная почта была огромной, он читал ее постепенно и ответил на письмо с вынужденной задержкой: “Москва, 16 февраля 1961 [года] Дорогая Анна Михайловна!
      Мне было очень радостно получить Ваше письмо. Я тоже верю в то, что настанет день, когда и мои воспоминания о Николае Ивановиче смогут быть напечатаны полностью.
      От души желаю Вам и Вашему сыну счастливых и ясных дней”131.
      С вдовой и сыном Бухарина Эренбург встретился через несколько лет, этому предшествовало еще одно письмо: “Уважаемый Илья Григорьевич!
      Обращаюсь к Вам с нескромной просьбой – хочу просить свидания с Вами.
      Мне, как сыну Николая Ивановича, дорого каждое воспоминание о нем, тем более такого близкого товарища его юности, как Вы. И я буду очень благодарен Вам, если Вы поделитесь со мной воспоминаниями о далекой юности Вашей.
      Если у Вас будет такая возможность, прошу известить меня.
      С уважением Ларин Юрий Николаевич.
 

 
      О содержании долгой беседы с Эренбургом А. М. Ларина кратко рассказала в книге воспоминаний133. Эренбург также упоминает этот разговор в главе мемуаров, посвященной Бухарину134. Эта глава, написанная Эренбургом вдогонку четвертой части в 1965 году после встречи с близкими Бухарина, написанная без какой-либо надежды на публикацию, оказалась единственной главой мемуаров, предназначенной “в стол”; сокращенный вариант ее был напечатан после реабилитации Н. И. под заголовком “Мой друг Николай Бухарин”135; полностью глава опубликована в издании мемуаров 1990 года. Рукопись этой главы, против обыкновения, Эренбург никому не показывал, даже близким Бухарина.
      Это был не политический, а человеческий портрет Бухарина, и, если допустима аналогия с изобразительным искусством, – это не масло, а карандаш. Оттенки политических взглядов или существо экономических теорий Бухарина Эренбурга интересовали мало, а вот трагедия живого, талантливого, честного, импульсивного человека и безошибочная расчетливость сталинской интриги, беспроигрышность его садистского восточного вероломства – над этим он думал постоянно…
      В рукописи четвертой книги “Люди, годы, жизнь”, предоставленной “Новому миру”, было несколько эпизодов, связанных с Бухариным, – например, в шестой главе, где речь шла о статье Эренбурга “Откровенный разговор”, которую Бухарин напечатал в “Известиях” в 1934 году. В этой главе Бухарин упоминался дважды, но редакция “Нового мира” потребовала снять недозволенное имя, и Эренбургу пришлось заменить его “редакцией “Известий” и “газетой”136. Однако уже в отдельном издании третьей и четвертой частей мемуаров Эренбургу удалось имя Бухарина восстановить137. То же самое произошло и с седьмой главой, посвященной Первому съезду советских писателей: упоминание о докладе Бухарина редакция журнала вычеркнула (критическое упоминание доклада Радека при этом оставили), а в издании 1963 года Эренбург его восстановил138.
      Точно так же вышло и с принципиально важным для Эренбурга упоминанием встречи с Бухариным в редакции “Известий” в день убийства Кирова: в “Новом мире” вместо фамилии напечатали “редактор”, а в отдельном издании редактор фамилию обрел139.
      Это повторилось и в 1965-1966 годах – из заключительной главы шестой книги, подводящей итоги прожитой жизни, где Эренбург писал о своей молодости: “Конечно, начать жизнь именно так мне помогли и события 1905 года, и старшие товарищи, прежде всего мой друг Николай, ученик Первой гимназии…” – в “Новом мире” имя Николай выкинули, а в книге Эренбург его восстановил140.
      Понятно, что к “Новому миру” официальная цензура, та самая, существование которой лукаво отрицал В. С. Лебедев, относилась свирепее, нежели к издательству “Советский писатель”, во главе которого стоял “свой человек” Лесючевский; однако и собственная, редакционная цензура тоже не дремала. И тем не менее на самом важном в условиях того времени упоминании имени Бухарина Эренбург настоял. Речь идет о 32-й главе (“Смерть Сталина”), в которой Бухарин был назван как человек, в чьей невиновности Эренбург никогда не сомневался. “Среди погибших, – писал Эренбург о жертвах сталинских репрессий, – были мои близкие друзья, и никто никогда не смог бы меня убедить, что Всеволод Эмильевич, Семен Борисович, Николай Иванович или Исаак Эммануилович предатели”141. Разумеется, фамилии Мейерхольда, Членова и Бабеля не могли встретить цензурных трудностей, но Эренбург сознательно назвал их по имени-отчеству, чтобы провести через цензуру “непроходимого” Бухарина. В редакции эта хитрость вызвала недовольную реплику заместителя Твардовского А. Г. Дементьева в его критической рецензии на рукопись шестой книги: “Невозможно вуалировать Николая Ивановича”142, а затем была включена в общий реестр необходимых исправлений в шестой книге143. Наконец, Б. Г. Закс, которому Твардовский поручал личные контакты с Эренбургом и доведение рукописи до цензурно приемлемого варианта, в перечне обязательных исправлений указал Эренбургу на это место: “Николай Иванович. Это явно непроходимо. Просьба снять”144.
      Но тут Эренбург стал насмерть, и редакция была вынуждена представлять главу с “Николаем Ивановичем” в Главлит.
      А. И. Кондратович описал процедуру прохождения рукописи “Люди, годы, жизнь” через цензуру (Главлит) и Отдел культуры ЦК КПСС, где ею занимался лично завотделом Д. А. Поликарпов: “Поликарпов не любил Эренбурга и боялся его… Все части мемуаров Главлит исправно передавал в ЦК, густо расчерченные. Поликарпов ломал над ними голову, а потом вызывал меня и говорил, что это нельзя и это нельзя печатать, а вот это надо просто каленым железом выжечь. И каждый раз я говорил: “Но он же не согласится”, или иногда с сомнением: “Попробуем, может, уговорим”. Но Эренбург ни за что не соглашался менять текст, а иногда издевательски менял одно-два слова на другие, но такие же по смыслу. И то было хорошо. Я показывал: “Видите, поправил”, и, к моему удивлению, с этими лжепоправками тут же соглашались. Вскоре я разгадал эту игру отдела. Им нужно было на всякий случай иметь документ, свидетельствующий о том, что они читали, заметили происки Эренбурга, разговаривали с редакцией, и Эренбург все же что-то сделал. Мало, но ведь все знают его упрямство… Но нехитрые правила этой игры я не мог передать Эренбургу – ему ничего не стоило об этом где-нибудь рассказать, а то и написать”145.
      Не надо, однако, думать, что эта чуть-чуть мифологизированная процедура повторилась бы, попади на стол Поликарпову рукопись, в которой Эренбург написал бы все как было и теми словами, которые у него, бывало, находились для стихов.
      Рукопись Эренбурга попадала на стол Поликарпова, предварительно пройдя два цензурных круга – авторский (Эренбург вынужден был о многом умалчивать, о многом лишь намекать и выражаться очень взвешенно во всех случаях, когда речь шла о “запретных” темах и событиях) и редакционный. Силу этого последнего пресса не следует преуменьшать: переписка Эренбурга с Твардовским, Кондратовичем, Заксом, перечни редакционных поправок подтверждают, что “Новый мир” вовсе не желал для себя лишних неприятностей, готовя рукопись Эренбурга к печати, и не только масса эпизодов, высказываний и выражений, но и несколько глав целиком редакция не пропустила. Приведенные здесь примеры с Бухариным также подтверждают справедливость этого суждения. При этом, разумеется, “Новый мир” был единственным журналом в СССР, который мог в течение шести лет при всех, подчас очень резких, изгибах идеологической политики продолжать печатание вызывавших временами предельно яростные нападки власти мемуаров Эренбурга.
      В первой главе первой книги “Люди, годы, жизнь” была фраза, сразу же обратившая на себя внимание читателей: “Некоторые главы я считаю преждевременным печатать, поскольку в них речь идет о живых людях или о событиях, которые еще не стали достоянием истории…”146 О многих таких событиях и о нескольких живых людях читатели все же прочитали в мемуарах Эренбурга, но в его читательской почте было немало вопросов на сей счет, тем более что в конце шестой книги, говоря о своем прежнем обещании подробнее написать о Сталине и обо всем, что с этим связано, Эренбург публично назвал это обещание легкомысленным и сказал, что вынужден от него отказаться147. Складывалось впечатление, что он отказался от намерения написать и другие главы. Сошлюсь на себя как на пример, наверное, типичного молодого читателя того времени: в январе 1966 года я написал Эренбургу о его давнем обещании и, в частности, просил непременно написать о Н. И. Бухарине.
      Эренбург, не называя имени Н. И. впрямую, ответил, что удивлен моей просьбой: “Главы давно написаны, не могли быть включены в журнал, но, надеюсь, войдут в отдельное издание”…
      В черновых планах незавершенной седьмой книги мемуаров, над которой Эренбург работал в 1967 году, значится глава о Бухарине. Как позволяет установить реконструкция точного плана седьмой книги148, глава о Бухарине должна была стать 30-й (инфаркт сразил Эренбурга в момент работы над 21-й главой) и, судя по ее расположению в плане, начинаться рассказом о встрече с вдовой и сыном Н. И.
      Остается гадать: собирался Эренбург написать еще одну главу о Бухарине или думал переработать уже написанную…
      Полный текст мемуаров Эренбурга, в котором были восстановлены все цензурные вымарки, и в частности все упоминания и высказывания о Бухарине, увидел свет только в 1990 году, когда перестроечному пафосу реабилитации казненных Сталиным оппозиционеров уже шел на смену внеисторический нигилизм. 1 РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Ед. хр. 371. 2 ЦГИА г. Москвы. Ф. 459. Оп. 3. Ед. хр. 4475. Лл. 14-16. 3 Илья Э р е н б у р г, Люди, годы, жизнь. Воспоминания в 3-х томах, т. 2, М., 1990, с. 163. 4 См.: “Комсомольская летопись”, 1927, № 5-6. 5 Т а м ж е, с. 75. 6 Т а м ж е. 7 И. Э р е н б у р г, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 3, М., 1991, с. 462. 8 И. Э р е н б у р г, Люди, годы, жизнь, т. 2, с. 164. 9 Запись беседы с А. М. Лариной от 20 октября 1984 года. 10 См.: “Комсомольская летопись”, 1927, № 5/6, с. 75-76. 11 ЦГИА г. Москвы. Ф. 131. Оп. 74. Д. 458. Л. 193. 12 Энциклопедический словарь бр. Гранат, т. 41, ч. 1, к. 54. 13 И. Э р е н б у р г, Люди, годы, жизнь, т. 1, с. 78. 14 ГАРФ. Ф. 63 (1907 г.). Д. 2988. 15 И. Э р е н б у р г, Люди, годы, жизнь, т. 2, с. 163. 16 См.: “Минувшее”, 22, СПб., 1997, с. 248-335. 17 И. Э р е н б у р г, Люди, годы, жизнь, т. 2, с. 164. 18 И. Э р е н б у р г, Люди, годы, жизнь, т. 2, с. 164. 19 Карл Э й н ш т е й н (1885-1940) – немецкий поэт; Эренбург познакомился и подружился с ним осенью 1921 года в Берлине. “Это был веселый романтик, лысый, с огромной головой, на которой красовалась шишка. Он рассказывал, что был на Западном фронте солдатом и заболел психическим расстройством. Он напоминал мне моих давних друзей, завсегдатаев “Ротонды”, и любовью к негритянской скульптуре, и кощунственными стихами, и тем сочетанием отчаяния с надеждой, которое уже казалось воздухом минувшей эпохи” (И. Э р е н- б у р г, Люди, годы, жизнь, т. 1, с. 382). 20 “Карл Эйнштейн написал пьесу о Христе. Его предали суду за богохульство. Я пошел на судебное разбирательство. Происходило это в полутемном, мрачном зале.
      Обычно понятие религиозного фанатизма связывают с католицизмом, с папскими буллами, с инквизицией. Однако медика Сервета сожгли не католики, а кальвинисты, которых католики считали вольнодумцами, – сожгли за то, что он не связывал функций организма с провидением. Эксперты на процессе Карла Эйнштейна цитировали труды просвещенных теологов ХХ века” (И. Э р е н б у р г, Люди, годы, жизнь, т. 1, с. 382-383). 21 Видимо, это слово Эренбург услышал от Бухарина. 22 О каком тексте Пастернака, находившегося в ту пору в Берлине, идет речь, неизвестно; в “Известиях” в ту пору Пастернак не печатался. 23 С немецким писателем Леонгардом Ф р а н к о м (1882-1961) Эренбург встречался в Берлине в те годы и потом в Париже (см.: И. Э р е н б у р г, Люди, годы, жизнь, т. 1, с. 384-385). 24 Французский архитектор Л е К о р б ю з ь е (Шарль Эдуар Жаннере; 1887-1965) печатался в обоих вышедших номерах журнала “Вещь”; в свою очередь статьи Эренбурга публиковались в редактируемом Ле Корбюзье журнале “Эспри нуво”; дружеское знакомство Эренбурга и Ле Корбюзье продолжалось несколько десятилетий; письма Ле Корбюзье к Эренбургу еще не опубликованы.