8

Что же теперь будет?

Каждый вечер после школы я иду на наш наблюдательный пункт, вдыхая по дороге волнующие душу сладкие ароматы, которыми в разгар лета полон воздух нашего Тупика: от переплетенных лип перед домом Хардиментов, от кустов жимолости перед домами мистера Горта и Джистов приятно веет наивной сладостью; от соцветий будлеи, свисающих над тротуаром у Стоттов и Макафи, – густым приторным дурманом; от штамбовых роз Хейуардов – тонкой, хрупкой изысканностью. Я залезаю в укрытие и сижу один, беспомощно глядя на фасад Китова дома.

Одно я знаю наверняка: теперь мне действительно навсегда заказан вход в этот упорядоченный мирок. Никогда больше не слышать мне перезвона часов, не есть шоколадной пасты в столовой, где поблескивает начищенное серебро. Семейство замкнулось в себе. Раза два я вижу, как подрагивает задернутая от солнца занавеска да еще как миссис Элмзли, направляясь домой, выводит из задней калитки велосипед. Иногда мимо нашего дома проезжает после школы Кит или ведет велосипед во двор. Однажды из-за дома появляется отец Кита со шлангом в руках и, непрерывно насвистывая, поливает палисадник. Но – никаких признаков присутствия матери Кита.

Что-то там у Хейуардов происходит. Я наполовину уверен, что со дня на день к их дому подкатит на велосипеде полицейский, как тогда подкатил к дому тети Ди. Но на другую половину уверен, что вообще ничего не произойдет.

Ничего и не происходит. Значит, она просто затаилась, ждет безлунных ночей, чтобы возобновить свои занятия? У меня такое чувство, будто мне предоставлено в одиночку решить судьбу мира. И я понимаю, что нужно кому-нибудь об этом рассказать. Взрослым, конечно. Пусть они разберутся. Но рассказать-то что? Все, что происходит. Но я же не знаю, что на самом деле происходит!

И кому из взрослых рассказать? Мистеру Макафи? В свое время мы написали ему про мистера Горта. Я представляю себе, с каким выражением лица мистер Макафи – как в прошлый раз – взглянет на детский почерк, даже при том, что сейчас его фамилия будет написана без ошибок, и у меня опускаются руки.

Родителям или брату? Мама готовит ужин; я болтаюсь на кухне, норовя придвинуться к маме вплотную, поскольку не уверен, что мне удастся выдавить из себя хоть слово.

– В чем дело? – раздражается она. – Чего ты вертишься под ногами? Что тебе нужно?

Я ретируюсь в спальню. Там, сидя над раскрытой тетрадкой для домашних заданий, брат оттирает пемзой никотиновую желтизну с пальцев – пока мама не заметила.

– То туда, то сюда! – сердится он. – Перестань мотаться! Я же пытаюсь работать. Ты мне чертовски мешаешь сосредоточиться.

А уж отцу… Незачем даже ждать его возвращения с работы, я заранее знаю, он скажет только: «Шник-шнак!»

Воображая, как буду произносить необходимые слова, я уже слышу собственный трусливый шепоток. Сплетня получится, больше ничего. Мы уже попусту наябедничали на мистера Горта. Но тогда это была, в общем, неправда, а теперь-то ведь правда! Возможно, правда. Выходит, ябедничать – хуже, чем шпионить? Хуже, чем позволять кому-то ставить под угрозу жизнь наших солдат и моряков?

И наших летчиков. Мне живо вспоминается дядя Питер: вот он стоит с Милли на руках у калитки и весело смеется, а мы все толпимся вокруг, трогаем вышитые под орлом листья и крохотные красные бархатистые ромбики в короне… Теперь мы, наверное, уже никогда не дотронемся до той вышивки, до тех красных пятнышек, потому что я позволил немцам сбить дядю Питера…

Я вырываю из тетради лист. Вывожу «Дорогой мистер Макафи» и останавливаюсь. Может быть, лучше обойтись без прямых обвинений и прозрачных намеков, а просто описать то, что я видел?.. Пусть сам решает, как все это нужно понимать. «Я видел мать Кита Хейуарда. Она что-то клала в ящик возле тоннеля, а я заглянул внутрь, и там был носок…» Я рву написанное. «Старый бродяга опять живет в „Сараях“, только он немец, и там с ним была мать Кита Хейуарда…»

У меня вспотели ладони. Сплошные сплетни, как ни крути.

И вот я сижу один под кустами, в напоенном ароматами воздухе, наблюдаю и жду. Я даже подзываю проходящую мимо собаку Стоттов и придумываю, чем бы ее заинтересовать, чтобы побыла рядом подольше. Я так увлечен приманиванием пса, что не сразу замечаю уже пробравшуюся в тайник Барбару Беррилл.

– Я всегда точно знаю, тут ты или нет, – говорит она.

На душе у меня настолько тоскливо, что я даже не гоню ее, лишь молча тереблю сухой прутик. Барбара усаживается рядом, на шее у нее по-прежнему болтается синий школьный кошелек с синей защелкой – с ума можно сойти!

– Ты в последнее время один да один, – замечает Барбара. – Раздружился, что ли, с Китом?

Отвечать на ее вопрос я, естественно, не намерен; к тому же, по закону подлости, именно в эту минуту кухонная дверь у Хейуардов открывается, выходит Кит и направляется через сад к калитке. У меня дважды сильно екает сердце, первый раз от радости, а второй – от страха.

– Не бойся, – шепчет Барбара. – Он не сюда. Он идет за покупками.

Чушь несусветная. Кит еще ни разу в жизни не ходил за покупками. Но когда он, прикрыв за собой калитку, поворачивается, я вижу у него на руке корзину. Он шагает по улице, даже не покосившись в сторону тайника.

– Теперь он всегда ходит в магазин вместо своей мамы, – шепотом объясняет Барбара Беррилл. – И для миссис Трейси тоже покупает.

Кит проходит в калитку и стучит в дом тети Ди. Неожиданно я чувствую себя уязвленным. Во мне проснулась дурацкая ревность: почему Барбара Беррилл знает про новые занятия Кита, а я нет?

Дверь распахивается, на пороге улыбающаяся тетя Ди. Она протягивает Киту клочок бумаги. Очевидно, ждала племянника.

– По-моему, там что-то случилось, дело явно нечисто, – произносит Барбара Беррилл. – Раньше миссис Хейуард то и дело забегала к миссис Трейси. А теперь не ходит к ней вообще. Почему? Поссорились, что ли?

Я не имею ни малейшего понятия. Но что бы там ни произошло, виноват во всем я. Теперь вместо ревности меня захлестывает чувство вины.

– Да ты, видно, теперь не знаешь, что творится у Хейуардов? – спрашивает Барбара. – Больше к ним не ходишь, да?

Мало того, что она воткнула мне нож в сердце, так еще и поворачивает!.. Но я решаю не обращать внимания и не спускаю глаз с тети Ди. Вместе с Китом она проверяет подготовленный список продуктов, что-то заменяет, кое-что вносит.

– Может, у миссис Хейуард тоже завелся дружок, как у миссис Трейси, – фыркает Барбара Беррилл, прикрывая ладошкой рот.

Я чувствую на лице ее взгляд, она следит, не взмокну ли я снова от смущения, но никакими гнусными намеками меня больше не проймешь.

– А папа Кита пронюхал и теперь не разрешает ей высунуть нос из дому.

Я по-прежнему смотрю на Кита. Он берет список и идет в конец Тупика.

– А может, она заставляет Кита носить ему записочки, – в самое мое ухо шепчет Барбара. – Может, он туда и пошел?

Я отлично понимаю, что это всего лишь очередной образчик девчачьих глупостей, но все равно ощущаю новый укол ревности, еще острее прежнего. Я даже не могу сказать, кто является объектом этой ревности – Барбара Беррилл, потому что присвоила себе право со знанием дела судить о поступках моего друга, или Кит, который, вытеснив меня, сам стал доверенным лицом матери? Или даже сама его мать – из-за того, что обзавелась этим предполагаемым дружком?

Снова шепот в самое ухо:

– Пошли за ним? Посмотрим, кто это.

А теперь она пытается вытеснить Кита и вместо него строить планы и придумывать затеи! Причем все планы и затеи направлены против Кита! В конце концов я поворачиваюсь к ней, чтобы выразить свое возмущение, но не успеваю открыть рот: Барбара кладет мне руку на плечо и молча кивает на дом Хейуардов. Входная дверь открывается, на пороге стоит мать Кита. В руке у нее несколько писем: по крайней мере, к почтовому ящику ей ходить разрешено. Позабыв обо всем, мы с Барбарой впиваемся в нее глазами. Она очень осторожно прикрывает за собой дверь.

– Прямо-таки крадется из дому, – шепчет Барбара.

Мать Кита идет по дорожке к калитке ничуть не крадучись, а как всегда – невозмутимо и неспешно… Но вдруг останавливается и поворачивает назад. Из-за дома появляется отец Кита в рабочем комбинезоне и с кистью в руке.

– Ой, ну надо же! – шепотом вскрикивает Барбара Беррилл.

Он медленно подходит к матери Кита, и с минуту они тихо разговаривают.

– Жутко ссорятся, – жужжит мне в ухо Барбара.

На мой-то взгляд, они спокойно и рассудительно беседуют – обсуждают какую-то бытовую мелочь, подобно любой другой супружеской паре с нашей улицы.

Отец Кита уходит обратно во двор за домом. Мать Кита остается стоять у калитки; зажав в руке письма, она спокойно смотрит в ясную синеву вечернего неба.

– Не знает, что ей делать, – шепчет Барбара Беррилл. – То ли идти, то ли нет.

Мать Кита долго стоит у калитки, ища у неба ответа на свои трудные вопросы.

– Это из-за ее хахаля вы с Китом раздружились? – интересуется Барбара Беррилл.

Снова появляется отец Кита. Вместо комбинезона на нем уже рубашка и фланелевые брюки. Он открывает калитку, пропускает мать Кита вперед, и они неспешно идут рядышком по улице.

– Ой, ну надо же! – хихикает Барбара Беррилл. – Он даже к почтовому ящику ее провожает!

Да. Именно это они и обсуждали; потому он и переоделся. Летний вечер так хорош, что даже отец Кита не удержался от красивого жеста по отношению к жене, чего за ним прежде не водилось. Впервые оторвался от своего верстака и садовых дел, чтобы пройтись вместе с ней до почты.

Барбара Беррилл права. В тот день, когда мать Кита в перепачканном зеленой слизью светлом платье добралась наконец до дому, ситуация разом переменилась. Ведь никакой зеленой слизи по дороге в магазины, на почту или к тете Ди днем с огнем не найти. Что бы там она ни плела отцу Кита, та зеленая гадость словно бы разом запачкала все ее отлучки. И теперь он посадил ее под замок. Она превратилась в узницу, без малейшей возможности связаться с миром, что лежит за тоннелем.

Они неторопливо идут по улице, останавливаются у дома мистера Горта, чтобы понюхать жимолость. Мать Кита бросает взгляд в нашу сторону, словно желая угадать, как истолковал бы все это случайный наблюдатель, а у меня свербит одна-единственная мысль: по-видимому, мы все-таки одержали верх. Без шума и душераздирающих сцен положили конец ее шпионской деятельности.

Или я положил конец.

Эти двое идут дальше, но вдруг она опять останавливается. Опираясь на руку мужа, поднимает с земли белоснежную босоножку и внимательно осматривает задний ремешок. Что-то с ним, видимо, не так. Они опять разговаривают – спокойно и небрежно, как водится между близкими людьми, – затем она отдает ему письма и направляется назад, к дому; по дороге еще раз останавливается и ослабляет ремешок.

– Притворяется, – в самое ухо выдыхает Барбара Беррилл.

Отец Кита провожает мать Кита взглядом, пока она не входит в калитку; потом просматривает адреса на конвертах и не спеша идет на угол, к почтовому ящику. А она, едва войдя в калитку, застывает на месте – опять явно привлеченная чем-то в небесах.

Похоже, в руке у нее письмо, неизвестно откуда взявшееся.

– Это она плутует: ждет, чтобы он ушел подальше. А сама потом пойдет…

Интересно куда?

Мать Кита открывает калитку, бросает быстрый взгляд на угол Тупика и устремляется через дорогу прямо к нам.

– Ой, надо же! – взвизгивает Барбара Беррилл и припадает к земле.

Я машинально делаю то же самое.

– Стивен, ты тут? – вглядываясь в листву, спрашивает мать Кита. – Можно войти?

Приходится выпрямиться и посмотреть ей в лицо. Барбара Беррилл тоже выпрямляется. Мать Кита обескураженно переводит глаза с меня на нее:

– А, Барбара, здравствуй! Извините, что помешала. Я думала, Стивен тут один.

Она поворачивает было назад к дому, потом, поколебавшись, возвращается и с улыбкой говорит:

– Я только хотела сказать: непременно зайди к нам как-нибудь на чай, Стивен.

И уходит домой. Ремешок на босоножке, судя по всему, ее больше не беспокоит.

– Она хотела, чтобы ты отнес ему письмо, да, Стивен? – шепчет Барбара Беррилл. – А ты согласился бы? Если б она тебя попросила? Если бы меня тут не было?

Обхватив голову руками, я молча смотрю в землю. Я и сам не знаю, как поступил бы. Ничего не знаю, ничегошеньки.

– Мы бы выяснили, где он живет. И кто это такой, – смеется Барбара.

Где он живет – единственное, что я знаю. А вот выяснять, кто это такой, мне уже точно больше не хочется.

И еще меня терзает одно дурное предчувствие, настолько сильное, что его можно принять за уверенность: она обязательно вернется и опять попробует меня уговорить.

– Раз вы с Китом больше не дружите, можно мне заглянуть в вашу секретную коробочку? – задает Барбара Беррилл последний вопрос.

На следующий день я иду из школы домой и, свернув в Тупик, сразу вижу: у калитки тети Ди гурьба ребятишек. Не снимая с плеч ранца, подхожу узнать, что происходит.

Тут собралась вся детвора из Тупика (кроме, естественно, Кита, который никогда с соседскими ребятами не играет): двойняшки Джист, Барбара Беррилл, Норман и Эдди Стотт, Дейв Эйвери; даже Элизабет Хардимент и Роджер на этот раз бросили свои гаммы. Отовсюду тянутся руки и благоговейно трогают высокий массивный велосипед, прислоненный к воротному столбу; на руль аккуратно нацеплена полицейская фуражка.

Заметив меня, все разом начинают галдеть:

– Тот человек вчера ночью у нас снова шастал!

– Всюду совал нос!

– Во время затемнения!

– Мама Барбары сама его видела!

При виде всеобщего возбуждения бедняга Эдди Стотт заливается восторженным смехом. Остальные с почтением смотрят на Барбару, ведь на нее падает отблеск славы ее матери. Барбара загадочно улыбается, но помалкивает, только бросает на меня многозначительный взгляд, давая понять, что лишь мы двое понимаем, кто этот человек и зачем приходил.

– У него борода! – опять раздаются возгласы.

– И глаза страшные, вытаращенные!

– Да она ничего не видела! Темно же было!

– А вот и видела! Луна потому что светила!

– И она как закричит!

– И он убежал!

– Удрал в «Тревинник»!

– Он набрасывается на женщин, – заявляет Элизабет Хардимент, и слова ее звучат очень убедительно, потому что она носит очки.

– Конечно, ведь он – половой извращенец, – объясняет Роджер Хардимент, который тоже носит очки.

Эдди хохочет и хлопает в ладоши.

Я опять смотрю на Барбару Беррилл. Она отвечает взволнованно-серьезным взглядом, давая мне понять, что не поддастся соблазну и не сообщит никому то, что ей известно; и стойкость она проявляет ради меня, потому что Кит – мой друг и она тоже.

– Выходит, выходит! – громким шепотом объявляет одна из сестер Джист, и мы мгновенно поворачиваемся к дому тети Ди.

На пороге, разумеется, вовсе не сексуальный извращенец с вытаращенными глазами, а полицейский, которого провожает тетя Ди. Он что-то говорит ей на прощанье. Закусив губу, она молча кивает, ее обычно улыбающееся лицо осунулось, и на нем отражается тревога.

– Ой! Вы только на нее посмотрите! – тихо ахает одна из двойняшек Джист.

– Ого, как напугалась, – шепчет вторая.

– Потому что знает: если маньяк один раз вернулся, он обязательно придет снова, – объясняет Элизабет Хардимент.

– Сексуальные извращенцы всегда возвращаются, – подтверждает Роджер Хардимент.

Полицейский идет к калитке; тетя Ди собирается закрыть дверь, но тут замечает нас, снова распахивает дверь и машет нам, сияя улыбкой – как всегда.

Дейв Эйвери, Норман Стотт и Роджер Хардимент бросаются к велосипеду и ставят его вертикально, чтобы было удобно садиться. Мы смотрим на полицейского во все глаза, надеясь, что он сделает официальное заявление о случившемся. Густые рыжеватые усы с опущенными концами придают ему особенно важный вид, однако он не произносит ни слова. Мы расступаемся и молча смотрим, как он ведет велосипед по дороге.

– В «Тревинник» небось, – шепчет одна из двойняшек Джист.

– Это правда? – храбро обращается к полицейскому ее сестра.

Но он не отвечает.

– Папа видел тех, кто там живет, – сообщает ему Дейв Эйвери.

– Днем они дома никогда не бывают, – объясняет Норман Стотт.

– Они только вечером туда приходят.

Сквозь вечнозеленую ограду я вместе со всеми смотрю в заросший сад. Маскировочные шторы на окнах задернуты, вокруг царит привычное, наводящее тоску запустение.

– Может, тот человек все еще прячется где-нибудь за домом, – шепчет одна из двойняшек.