— Что ж, — сказал наконец Голдвассер, — по крайней мере каждый из нас теперь может утверждать, что в воскресенье побывал в храме божием.
      На мгновение глаза Чиддингфолда задержались на Голдвассере. В их глубине что-то промелькнуло — какая-то глубоко личная мука. Улыбка расширилась до предела вежливости, затем сузилась донельзя. «Беседа состоялась, — подумал Голдвассер, — теперь интервью не стыдно и закруглить».
      — Мне надо идти, — сказал он.
      Чиддингфолд опять улыбнулся, на сей раз отрешенно, точно семейной шутке, которая пробудила в нем затаенную тоску о прошлом. Голдвассер выждал еще несколько секунд и отошел с таким решительным видом, будто спешил по срочному вызову.
      Повсюду стоял прежний гам. Те из гостей, кто не имел отношения к институту, вслух возмущались теми, кто имел к нему отношение.
      — Что это за люди? — кричали они друг другу.
      — Какие люди?
      — А вот эти падлы в твидовых спортивных пиджаках.
      — По-моему, они из какого-то института.
      — Так что же они здесь делают?
      — Говорят, это друзья Хоу.
      — Странные у него друзья.
      — Подонки они, все до единого.
      — Знай себе стоят и разговаривают между собой.
      — Вижу. Только компанию портят.
      — Да.
      В одном из уголков с плохой акустикой Роу во весь голос вел профессиональный разговор с Хоу.
      — Моя личная точка зрения, — прорывались отдельные слова, — …где бы ни… решения… конечное количество возможных вариантов… справится вычислительная…
      — Это верно, — прокричал Хоу.
      — Лично я… красивая идея… программа… писать порнографические…
      — Знаю. Как вы сказали?
      — Порнографические романы.
      — Знаю.
      — И…
      — Вот именно.
      — И справочники по сексу.
      — Знаю. Знаю.
      Люди упорно подходили к миссис Плашков и спрашивали, пришел ли вместе с ней ее муж.
      — …думаю… где-то здесь, — отвечала она.
      — …прямо умирает…
      — Ах, нет… жив и здоров…
      — Нет, я всегда… познакомиться.
      Нунн был в отличной форме. Он давал миссис Хоу подробный отчет о игре каждого члена английской сборной в течении всего 15-го международного чемпионата. Он понимал, что миссис Хоу ничего не смыслит в регби, и потому любезно переводил свой рассказ на язык футбола. Ему приходило в голову, что, возможно, миссис Хоу ничего не смыслит и в футболе, но ведь есть предел человеческим возможностям развлекать ближних своих. Никто не скажет, твердил себе Нунн, что он не лезет из кожи вон, стараясь быть обходительным даже с самыми безнадежными занудами. Шуточки он отпускает — и разъясняет в самой пикантной и смачной манере. Но ей-богу, если миссис Хоу не перестанет смотреть мимо него загнанным, одичалым взглядом, он занесет ее фамилию в свой справочник по бадминтону, иначе пусть его кастрируют.
      Голдвассер чуть-чуть перебрал — достаточно, чтобы изумляться, сколь искусно он это скрывает. Видел он лишь прямо перед собой, как лошадь в шорах, и ограниченность поля зрения, казалось, необычайно способствовала концентрации его умственных способностей. На глаза ему попалась кафедра, и он глубоко и неповторимо осознал всю нелепость находки — церковная кафедра на званом вечере! Он не мог не улыбнуться. Не мог согнать с лица эту улыбку.
      Несколько позже он обнаружил рядом с собой Плашков. Она что-то говорила ему совсем невнятно, и ее глаза, брови и складки вокруг рта служили прелестной иллюстрацией к нерасслышанным мыслям. Плашков казалась Голдвассеру далекой, как будто он смотрел на нее в перевернутый телескоп. Он преисполнился к ней жалости. Каждая ее безукоризненная улыбка, каждое изящное поднятие бровей источали, казалось, невыразимую грусть.
      — Ах, Плашков, Плашков, Плашков! — услышал он собственный вздох.
      — Прошу прощения? — переспросила она невнятно.
      — АХ ПЛАШКОВ! — взревел он.
      Она одарила его вежливой улыбкой абсолютного непонимания.
      — Как интересно, — сказала она.
      Он жаждал хоть чем-то ее подбодрить.
      — У вас красивые глаза, — сказал он. — Зеркало вашей прекрасной души.
      — Прошу прощения? — сказала она.
      — КРАСИВЫЕ ГЛАЗА! — прокричал он. На ее лице отразилось недоумение.
      — РОВНЫЕ ЗУБЫ! — проревел он. — СТРОЙНЫЕ НОГИ!
      Он сжал ей руку.
      — Ах Плашков, — сказал он. — Я боготворю вас издали. БОГОТВОРЮ! Я! ОЧЕНЬ! ИЗДАЛИ!
      Плашков стремительно высвободила руку и исчезла из его поля зрения в сумятице толпы. Когда он увидел ее снова, она говорила что-то миссис Хоу, и обе смотрели в его сторону. Миссис Хоу, казалось, была чем-то очень озабочена.
      В северном нефе Хоу излагал миссис Роу свое жизненное кредо.
      — Лично я считаю, — кричал он, — нам надо решить, что делать с вычислительными машинами. Существует бесконечное число возможных вариантов, но лично я думаю, что выбирать надо между порнографическими романами и справочниками по сексу.
      — Что? — воскликнула миссис Роу.
      — МЕЖДУ ПОРНОГРАФИЧЕСКИМИ РОМАНАМИ И СПРАВОЧНИКАМИ ПО СЕКСУ.
      — Что с ними?
      — ДОЛЖНЫ ЛИ ИХ ПИСАТЬ ВЫЧИСЛИТЕЛЬНЫЕ МАШИНЫ?
      — Вычислительные машины? С чего бы это?
      — Знаю. Знаю. Вовсе не с чего.
      Миссис Мак-Интош застряла возле Ноббса. Он прижал ее к столику с закусками и вся хворост или крутоны с сыром и протягивал ей, преграждая тем самым путь к отступлению. Время от времени он подкидывал ей какое-нибудь замечание по ходу действия.
      — Занятный народ, не правда ли? — выкрикивал он.
      — Что же в них занятного? — выкрикивала в ответ миссис Мак-Интош, из человеколюбия пытаясь сохранять жизнь любому зародышу беседы, пусть даже самому хилому.
      — Не знаю. Просто на вид занятный.
      Немного погодя он делал новую вылазку.
      — Во всяком случае, на мой взгляд, — выкрикивал он. Но ведь может быть просто у меня самого мысли занятные.
      Чтобы уберечь себя от скуки во время долгих пауз между замечаниями, он поглощал пригоршнями земляные орешки. Д орешка по-братски приютились у него в бороде. Когда общество истощило себя как тема, он перешел к жилищным вопросам.
      — Жутковато здесь, — прокричал он. — На мой взгляд, больше похоже на церковь, чем на дом.
      — Насколько я понимаю, раньше здесь была церковь, прокричала миссис Мак-Интош.
      — Оно и похоже, — благосклонно подтвердил Ноббс. — На мой взгляд.
      В поле зрения Голдвассера снова попал Чиддингфолд.
      — Привет, — сказал Чиддингфолд все с той же ноткой наигранного удивления, как и прежде.
      — Добрый вечер, директор, — сказал Голдвассер.
      Сердце у него екнуло. Надо завязывать разговор, что само по себе трудно, да еще не дать этим пронизывающим голубым глазам заметить, что ты слегка окосел. Он стал судорожно изыскивать тему, но все темы мира, казалось, ринулись прочь из его узкого поля зрения и затерялись в оглушительной неразберихе, царящей по сторонам. Он поднял пустой бокал и долгое время бесстрастно разглядывал его на свет.
      — Вот, — выговорил он наконец с величайшим тщанием, первая вечеринка, после которой можно оправдываться перед тещей, что был не где-нибудь, а в церкви.
      Улыбка Чиддингфолда на миг расползлась и снова съежилась. «И все, — подумал Голдвассер. — И дело с концом. Проще простого». Назад к купели он двинулся совсем веселый.
      В южной части алтаря миссис Хоу советовалась с миссис Нунн.
      — Никогда не знаешь… Что надо делать…
      — А что надо делать?
      — Я никогда не знаю…
      — Что?
      — Насчет Голдвассера… Очень пьян…
      — Очень пьян? Голдвассер?
      — По словам миссис Плашков, он… Потом… И сгреб ее в объятия.
      — Голдвассер? Полез к миссис Плашков?
      — И говорил… Ужасные вещи…
      — Надо полагать, сквернословил.
      — …Ноги…
      — За ноги?
      — А потом… Зубы…
      — Он? Вцепился в нее зубами? Укусил?
      — Ах… Должно быть, очень оскорблена.
      Мак-Интош стоял на кафедре, тяжело опираясь на ее крышку, как у себя на портале подъемного крана, и рассеянно глядел на разгуливающие по залу этические машины — быть может, прикидывал, которая из них спрыгнула бы за борт ради спасения мешка с песком. У подножия кафедры стоял Голдвассер и пристально смотрел на него снизу вверх.
      — Хорошо бы кто-нибудь спас мою жену от Ноббса, — прокричал Мак-Интош. — Но суть в том, Голдвассер, что я вот все стараюсь запить. То есть забыть. Фрейдистская обмолвка, Голдвассер. Суть в том, Голдвассер, действительно ли вы умнее меня?
      — Не уверен, Мак-Интош. Думаю, что умнее.
      — Наверное, вы умнее. Вас это не тревожит порой?
      — Тревожит.
      — И меня. Но послушайте, Голдвассер, по-моему, вы так дьявольски умны, что сами видите, до чего ограничен ваш ум. А у меня наоборот: я так глуп, что даже не могу понять, до чего же я глуп.
      — Знаю.
      — Так что в конечном итоге я, возможно, умнее вас. Вы улавливаете ход моей мысли?
      — Да, я и сам об этом давно подумывал.
      — Ага. Подумывали и тут же подвергали сомнению?
      — Конечно.
      — Ваш ум сам себя разрушает, Голдвассер.
      — Что за банальное замечание, Мак-Интош! Бог ты мой, какой вы чурбан, Мак-Интош, какой тупоумный, упрямый толстокожий кретин! Если бы вы только знали, как вы меня порой раздражаете!
      Они пристально смотрели друг на друга, довольные собой.
      — Отвратительное фиглярство, — сказала миссис Нунн, обращаясь к миссис Чиддингфолд. — Сейчас… Во весь голос оскорбляет Мак-Интоша… Двумя минутами раньше… Непристойная выходка… Бедняжка Куини Плашков…
      Вечеринка затихала по мере того, как темы разговора одна за другой оказывались загнанными в угол или забитыми насмерть. Стоя рядом с Нунном, Плашков обнаружила, что вновь слышит собственный голос.
      — Не пойму, удалось мобилизовать Хоу или нет, — сказала она.
      — Что «или нет»? — переспросил Нунн.
      — Мобилизовать Хоу.
      — Мобилизовали? Очень здорово.
      — Кто-то вбил ему в голову неслыханную идею — запланировать и осуществить в институте программу автоматизации порнографических романов и справочников по сексу.
      — Чего?
      — Порнографических романов и справочников по сексу.
      Нунн оцепенел. Порнографические романы и справочники по сексу! Опять поднимают свои подлые головы! Для того ли он столь умело искоренил эту ересь в Мак-Интоше, чтобы увидеть, как она снова прет из Плашков? Ни дать ни взять подземный пожар: прорывается там, где меньше всего ожидаешь. Ну, пусть Плашков не воображает, что покровительство, которым она пользовалась у него раньше, спасет ее теперь от занесения в «Спортивные рекорды».
      — Очень здорово, — сказал он рассеянно. — Значит, это ваша идея, да?
      — Не моя. Хоу.
      Хоу. Конечно, мог бы и сам догадаться. Ненадежный человек Хоу, слабое звено цепи. Надо взять его на заметку. Собственно, можно считать, что он уже взят.
      — Хотя, зная Хоу, — продолжала Плашков, — человек никогда не заподозрит, что он сам это придумал.
      — Как вы сказали?
      — Просто повторяет… Сам Хоу. Должно быть, это придумал кто-то другой.
      — Кто-то другой? Кто же?
      — Человеку не дано знать. Но, судя по его сегодняшнему поведению, я бы ничуть не удивилась, если бы это оказался Голдвассер.
      — Как вы сказали?
      — ГОЛДВАССЕР!
      Голдвассер! Выходит, зачинщик всей этой порнографии Голдвассер. Конечно, Голдвассер. Не кто иной, как Голдвассер своевольничает в уборной для начальства. Не кто иной, как Голдвассер подбил Ребус на петицию. С одного взгляда видно, что Голдвассер — бунтовщик, законник-самоучка, всякой бочке затычка. Знает Нунн ихнего брата.
      Он достал свой блокнот. Под третьим марта стояло «Голдвассер». Под пятым декабря, семнадцатым августа и двадцать третьим января — «Голдвассер». В разделе «для заметок» «Голдвассер». В строке «номер государственного страхового полиса» — «Голдвассер». В графах «футбольные бутсы», «правовые термины», «бильярдные рекорды» — «Голдвассер», «Голдвассер», «Голдвассер». Все улики налицо. Поразительно, как это он не заметил их раньше.
      Вечеринка близилась к концу. Наступила прощальная суматоха — люди подходили поблагодарить хозяев или поздороваться с теми, с кем не могли себя заставить поздороваться раньше. Из своего убежища в алтаре выбрался Голдвассер и тотчас же обнаружил, что неотвратимо столкнулся нос к носу с Чиддингфолдом.
      — Привет, — сказал Чиддингфолд с ничуть не большим и не меньшим удивлением, с ничуть не большим и не меньшим энтузиазмом, чем прежде.
      — Добрый вечер, директор, — сказал Голдвассер.
      Мысли его трусливо разбежались. Не может он по три раза в вечер беседовать с Чиддингфолдом! Это превышает все пределы человеческой выносливости. Какую-то долю секунды он верил, что молча повернется и непринужденно покинет этот дом. Затем решил, что вот-вот упадет в глубокий обморок. Но сердцем чуял, что придется устоять на ногах и держать речь. Он заглянул в свой бокал, встряхнул несуществующую жидкость, прополоскал ею рот и шумно проглотил. Он отчаянно терзался вопросом: узнал его Чиддингфолд или же директорский мозг так далек от частностей, что даже не отличает одного человека от другого. Ясно было только одно: на сей раз надо изобрести для разговора неизбитую тему.
      — Как прирожденный виг, — сказал он с напыщенностью, стоившей ему немалого нервного напряжения, — я со смешанным чувством отношусь к перспективе рассказывать своим внукам, что был когда-то участником церковной пирушки.
      Но еще не кончив тирады, он понял, что пережевывает все ту же остроту. Он не осмелился проследить за вымученным приливом и отливом безрадостной улыбки Чиддингфолда. Но этого не потребовалось, ибо тут как раз общее внимание было отвлечено. Откуда-то появилась Ребус, но Ребус преображенная улыбающаяся, румяная, обычно сонные глаза ее горели как уголья. Где она была до сих пор, никто не знал, но что она там делала, догадался каждый. Она обвила руками шею Чиддингфолда и, широким жестом указывая на восточную часть дома, пропела:
      — Уолтер, мой Уолтер, прикрой наш грех венцом!
      Воцарилось потрясенное, гипнотизирующее молчание. На какой-то миг все оцепенели — кто посреди рукопожатия, кто не кончив натягивать пальто. Невыносимо было видеть, как на Чиддингфолде повисла пьяная баба, но слышать, как его запросто называют по имени, от этого даже у самых хладнокровных поджилки затряслись. Затем Ребус устремилась было куда-то в сторону, видимо намереваясь силой потащить Уолтера под венец, и оба, не размыкая объятий, тяжело грохнулись о пол. Последним, что увидел Голдвассер, прежде чем солидный народ поспешил разнять «кучу малу», было лицо Чиддингфолда, по-прежнему не замутненное страданием, по-прежнему прочно запертое на вежливую смущенную улыбку.

16

17

18