16

Нелегко было сконфузить Ребус, но при мысли о том, как вольно обошлась она с Чиддингфолдом, ее охватывало чувство, весьма далекое от апломба. Думая об этом дома, в умиротворяющей обстановке среди книжных навалов, пачек с гвоздиками и лежалых окурков, в огромной и пустой викторианской комнате, где поместились бы сорок человек и восемь лошадей (или же одна Ребус с обильными отходами своей повседневной жизни), она считала инцидент забавным пустяком, без каких не обходится ни одна порядочная вечеринка. Но думая об этом на работе, в институтской лаборатории, в несколько более чуждой обстановке книжных завалов, пачек с гвоздиками и лежалых окурков, она все-таки испытывала чувство, крайне близкое к смущению. Непристойная выходка – полбеды. Всякий может повиснуть на другом в бесшабашную минуту. Но на Чиддингфолде! И как это ее угораздило выбрать именно Чиддингфолда? Она уже не помнила в точности, что имела в виду, когда появилась из-за кафедры и увидела Чиддингфолда, улыбающегося своей бледной светской микроулыбкой. Почти забыла, ощущала ли она неутолимую жажду любить или настоятельную потребность подразнить этого большеголового, вежливого идола, беззащитного в своей неуязвимости. Или то и другое сразу. Или на какой-то миг ей показалось, что это одно и то же.

Так или иначе, у нее полегчало на душе, когда кто-то из сотрудников лаборатории рассказал, что на том же вечере Голдвассер полез к миссис Плашков. Милый старина Голдвассер! По крайней мере в институте она не единственная носительница нормальной половой активности. Чем дальше размышляла она о Голдвассере, тем больше удивлялась, как это до сих пор не поняла, что он секс-бомба. Он ведь такой мягкий человек, нервный, деликатный, – парадокс взывал к разрешению.

Она почувствовала укол ревности, оттого что Голдвассер полез не к ней, а к миссис Плашков. Ее снедало жгучее похотливое любопытство – или жгучая нежность, и вот однажды днем она явилась к Голдвассеру в его лабораторию, зная, что в это время он там один.

– Ну-с, – пропыхтела она, соблазнительно присев на краешек стола и запрокинув голову, чтобы сигаретный дым не ел глаза, – как делишки, голубчик Голдвассер?

– Отлично, – сказал Голдвассер.

– Надеюсь, вас не пугает тет-а-тет с местной блудницей?

– Это кто же такая?

– Я, дружище.

– Вы?

– После той вечеринки этого уже не скроешь.

– А-а! Да, то есть, гм…

– Не стесняйтесь в выражениях, мальчик. Я ведь в сущности местная мессалина.

– Ага. Понятно.

Голдвассер сделал попытку словно невзначай откинуться на спинку кресла. Всякий раз как Ребус кашляла, пепел с ее сигареты интимно садился к нему на колени.

– Во всяком случае, нам надо держаться друг дружки.

– Кому?

– Нам с вами.

– А-а. Да, пожалуй.

– Одного поля ягоды.

– Что?

– Два сапога – пара, старина.

– Ага.

Голдвассер не совсем понимал, на что она намекает. О том, как Голдвассер оскорбил миссис Плашков, в институте знали все, кроме самого Голдвассера. Тактично щадя его самолюбие, никто ему об этом даже не намекнул.

– Вообще как-то смешно, старик, – сказала Ребус, задрав ногу на подлокотник голдвассерова кресла, так что ее колено пришлось вровень с его лицом, – мы ведь никогда не объединяли своих усилий.

– Гм.

– Вам не кажется, что это просто чертовски странно?

– Ну… Да… То есть…

Голдвассеру все труднее и труднее было не замечать, что над коленкой у Ребус спустились две петли чулка и что белье у нее апельсинового цвета. Ему не хотелось несправедливо осуждать кого бы то ни было, но он не мог не припомнить, как Ребус висла на Чиддингфолде. Он старался подавить недостойный мужчины страх.

– Надеюсь, вы не возражаете, что я с вами так разговариваю? – спросила Ребус.

– Нет.

– Вы же меня знаете. Я всегда называю вещи их погаными именами.

– Да.

– И в конце концов у нас с вами действительно много общего.

– Да?

– А разве нет?

– Неужели?

Голдвассера гипнотизировали крохотные белые кружочки на колене у Ребус – все новые и новые появлялись по мере того, как под самым его носом хлопья горячего пепла от сигареты прожигали нейлоновый чулок. Голдвассер понял, каково же приходится кролику под взглядом удава. Внезапно у Голдвассера появилось предчувствие, что через секунду–другую Ребус набросится на него, как на Чиддингфолда, запоет скабрезную песенку и повалит на пол. С трудом оторвав глаза от ее коленки, он поспешно вскочил и стал озираться по сторонам, ища предлога для бегства.

“Боже всемогущий! – подумала Ребус, испытывая главным образом прилив ужаса, – этот громадный буйный зверь сейчас набросится на меня прямо тут же”.

Мгновенно ее одолел затяжной приступ кашля. “Психосоматический”, подумала она, а недокуренный гвоздик выскочил у не изо рта и свалился в корзину для бумаг. Ребус и Голдвассер еще вываливали на пол содержимое корзины в поисках горящего окурка, когда вошел Ноббс с папкой под мышкой.

– Если только я не помешал вашей личной жизни, брат, сказал он Голдвассеру, – вы, может, сообщите, когда вы намерены и намерены ли вообще принять решение насчет папки “Парализованная девушка еще будет плясать”.

– Сейчас же! – воскликнул Голдвассер. – Не уходите, Ноббс. Возьмите себе стул, Ноббс.

Позднее Голдвассер почувствовал, что заблуждался как дурак относительно всего эпизода, и убедился, что Ребус имела в виду лишь дружескую беседу. Он отправился к ней в лабораторию налаживать отношения, но не застал на месте. Скользя взглядом по предметам, разбросанным в ужасном беспорядке, дабы убедиться, что Ребус не затерялась среди всего этого хлама, он заметил на пульте отдельской вычислительной машины “Эджекс-IV” поздравительную открытку, размалеванную херувимами, колоколами и позолотой. На открытке было написано:

Моему родному крошке Эджексу.

Иногда ты бываешь гадким мальчишкой, но я все прощаю, потому что сегодня тебе исполнился ровно год. Очень люблю, крепко целую.

Мамочка.

Впоследствии ни Ребус, ни Голдвассер даже не заикались ни об одном из этих случаев.

17

Роман о Лизбет и Хоуарде Роу сунул в долгий ящик, собираясь поднатаскаться в этом деле по специально купленной “Энциклопедии сексуальных извращений”. А тем временем он начал работу над бесхитростным комическим романом “Выбирай хахаля себе под стать”.[3]

– В сущности, ничего особенного, – сказал он однажды Голдвассеру, когда тот заскочил среди дня узнать, как идут дела. – Просто, в общем, ну, о совершенно заурядных парнях.

– Как мы с вами? – спросил Голдвассер.

– Вот именно. В них нет ничего выдающегося. Их четверо, они только пьют вино и добиваются милостей совершенно заурядной девушки. Ее зовут Энни Булка.

– А их? Грэм Стендиш, Патрик Мелхиш, Дик Корниш и Джим Парриш?

– Нет… Патрик Корниш, Джим Стендиш, Дик Парриш и Грэм Мелхиш. Хотите взглянуть?

– Надо понимать, роман уже закончен?

– Нет. Пока готова только первая сцена совращения. Я решил: напишу-ка сначала все сцены совращения, а потом уже вставлю остальное.

– Это остроумно.

– Во всяком случае, здесь у меня Грэм Корниш… то есть нет, Патрик Парриш приводит Энни в свою однокомнатную квартирку. Надеюсь, вы разберете черновики. Я к тому, что вам вовсе не обязательно маяться, если в не хотите.

– Конечно.

– Но если вам действительно интересно…

– Ну да.

– Тогда скажите, что вы об этом думаете.

Голдвассер взял рукопись и прочитал:

“Грэм издал звук, поразительно похожий на фырканье воды, текущей из какого-то особенно капризного крана. Энни звук этот не очень-то понравился. Он напомнил ей фырканье газовой колонки в ванной родительского дома. Нет уж, увольте, именно сейчас такое воспоминание ей ни к чему. Они притворилась, будто ничего не слышит.

– Бог мой, – сказал Грэм, – нельзя, чтобы такие девушки, как ты, гуляли на свободе. Право же, нельзя. Ты соглашаешься прийти к хахалю домой, а потом напускаешь на себя вид недотроги, а бедный хахаль или ухажер, в данном случае твой покорный слуга, томится, высунув язык.

– А что здесь плохого? – спросила Энни, садясь на тахту подальше от Грэма, но не так далеко, чтобы показаться жеманницей.

– Что здесь плохого? – взвыл Грэм. – Язык простужу, вот что плохого, юная леди.

Энни невольно залилась колокольчиком. Она решила, что у Грэма определенно есть чувство юмора, пусть даже сам Грэм “не такой юноша, которого можно пригласить домой и представить родителям”, и сейчас он скорее всего ляпнет что-нибудь неудобоваримое, вроде: “Сделай так, чтобы мне было хорошо, детка”. Она заметила, что чужая рука уже крадется мышонком по дивану к ее правой коленке. Энни перехватила эту руку, собираясь отбросить врага со своей территории, и обнаружила, что, пока ее внимание было отвлечено диверсией, Дик успел поработать сверхурочно – другой рукой обвил ее плечи. Чувствовать у себя на плече руку Грэма определенно приятно, решила она.

– А ты лакомый кусочек, – выдохнул он ей в ухо и потыкался туда носом.

Смешно, размышляла Энни, сколько мужчин норовили ткнуться носом ей в ухо и, пуская слюни, сообщить, что она лакомый кусочек.

– Нет, – сказала Энни со всей доступной ей твердостью. Она сознавала свою вину, но не объяснять же, что тем ребятам, которые ей особенно нравятся, она обычно после шикарно проведенного вечера разрешает заходить довольно далеко, но неизменно настаивает, чтобы все делалось как положено. А положено, по ее мнению, сначала обвить рукой девичьи плечи, потом поцеловать, потом погладить по спине, потом засунуть руку за кофточку и погладить спину под кофточкой, а потом уже хвататься за грудь.

– О боже, – простонал Патрик, – опять на исходные позиции. Стоит мне подняться хоть на самую маленькую ступеньку, как я вижу, что наверху меня поджидает ядовитая змея. Что у вас на уме, юная леди? Чем вам не нравятся нормальные здоровые отношения между хахалями и хахалицами? Неужели вы думаете, что здоровая порция доброго старого лапанья на английский манер – это неприлично?

– О нет, – сказала она поспешно. – Я думаю, что это очень мило. Просто все надо делать по порядку, а не как заблагорассудится.

– О боже, – простонал Грэм. – Надеюсь, ты не собираешься морочить мне голову своей пресловутой девственностью, а? Потому что ты ведь сама понимаешь, что к чему.

Энни невольно прыснула. Не могла она долго сердиться на мужчину, который завлекает ее такими шуточками. Она позволила ему снова обвить себя рукой. И решила, что это приятно. Она даже не стала возражать, когда спустя приличное время он перешел к экспериментальной программе покусывания уха, поглаживания по спине и тисканья коленок. Приятно, если тебя покусывают. По спине и коленкам тоже разлилось приятное ощущение.

– Я успел-таки покуролесить на своем веку, – выдохнул он, – но провалиться мне на этом самом месте, скажу тебе то, чего еще никому не говорил: ты просто первый сорт, малютка. Кроме шуток.

Он поцеловал ее, и поцелуй, казалось, длился не меньше миллиона лет. Ее пронизало странное ощущение, и какой-то миг она не могла найти слов, чтобы его описать. А потом, когда их губы ненадолго расстались – краткий отдых от неотложной работы, – она нашла нужные слова.

– Это было приятно, – сказала она.

Еще через секунду она почувствовала, как грязная лапища путается в мертвых якорях славного корабля – лифчика.

– Извини, приятель, сказала она, не без сожаления выпрямляясь, но здесь наши пути решительно расходятся.

– О боже, – вскричал негодующий Дик. – А я то думал, вся эта белиберда вымерла вместе с ботфортами!”.

– Вот все, что я пока успел написать, – сказал Роу, когда Голдвассер отложил рукопись.

– Мило, – сказал Голдвассер.

– Нет, серьезно, скажите, что вы об этом думаете.

– Очень мило.

– А конкретнее?

– Ну, по-моему, это просто, ну мило.

– Да полноте. Будьте откровенны. Не бойтесь задеть мое самолюбие.

– Ладно. По-моему, решение очень лобовое.

– Лобовое?

– В том смысле, что действие развивается между лобовым обсуждением всех “за” и “против” добрачных половых отношений и лобовыми остротами в сфере подтяжек и бретелек. Идея мне нравится. Она очень… Ну, очень лобовая.

– Я рад, что вы так считаете. Должен признаться, я и сам считаю, что это жизнь как она есть.

– Да и язык очень… Ну, очень лобовой, не так ли?

– По-моему, да. И довольно свежий, правда?

– Да, очень свежий. Свежий, но без похабщины, я это сразу отметил. И без всяких там провокационных полутонов, иногда свойственных этой теме.

– Да, пожалуй…

– И обрисованы персонажи великолепно. А чем кончается?

– Там Патрик…

– Не надо, я сам угадаю. Патрик напивается на какой-то вечеринке. Энни залучает его в спальню и липнет к нему до тех пор, пока он не уступает, слишком вымотанный, чтобы продолжать сопротивление.

– Нет, видите ли…

– Ну, так она заставляет его отбросить шутливый тон и все нахальство, что кроется под этим тоном, и берет верх вынуждает Патрика произнести два простых слова, одно за другим. Для него это поначалу мучительно, а потом он даже рад.

– Я улавливаю идею, Голдвассер, но…

– Энни, разумеется, испытывает миг острого блаженства. Но больше всего удовольствия ей доставил сам процесс – сдирание всех слоев претенциозного многословия. Грустная история, Роу, но надо признать, что в ней есть солоноватый привкус настоящей жизни.

18

Комитетов теперь было тридцать, и сообща они проделали раз в тридцать большую работу по планированию неофициального приема, который понравится ей, чем проделал бы любой из этих комитетов в одиночку. Когда об этом задумывались отдельные члены, их порой даже удивляло, насколько далеко они продвинулись. По отдельности никому из них и в голову бы не пришло, что ей больше понравится, если мужские уборные будут заколочены досками, а вот комитетам это было ясно как день. Если бы Роу, например, или Голдвассер строили планы просто как Роу или Голдвассер, им бы в жизни не додуматься, что прием едва ли можно назвать неофициальным, пока не взяты напрокат тысяча двести квадратных футов дерна и не уложены во дворе поверх асфальта, чтобы на день превратить этот двор в неофициальный сад. А вот для комитетов это само собой разумелось.

Чем дольше размышлял об этом Голдвассер, тем больше удивляли его совместные действия Мак-Интоша, Роу, Ребус и Хоу – в конце концов, именно они составляли активное большинство в комитетах. Чем дольше размышлял об этом Мак-Интош, тем больше удивлялся совместным действиям Хоу, Ребус, Роу и Голдвассера. Роу, Хоу и Ребус испытывали такое же удивление.

Для начала эти пятеро создали нечто вроде демократического блока. Но после двух заседаний Мак-Интош напрочь утратил интерес к делу. Голдвассер сохранил интерес теоретический, но не мог замедлить свою умственную деятельность настолько, чтобы на практике следить за ходом обсуждения вопросов в комитетах, и снова и снова, очнувшись от грез о кубическом корне скорости света, слышать, как миссис Плашков говорит: “…считать принятым единогласно. В таком случае занесите, пожалуйста, в протокол, мисс Фрам”. Хоу, разумеется, всегда поддавался доводам противной стороны, а Ребус, по общему мнению, становилась ОДНООБРАЗНОЙ в своей шумной оппозиции ко всему на свете. Подавленная эпизодом с Чиддингфолдом и несколько сомнительным характером своих отношений с Голдвассером после суеты вокруг корзины для бумаг, она и сама находила себя однообразной.

А у Роу взгляды изменялись. Ему уже не казалось явной нелепостью воздвигать перед институтом барьеры во избежание давки и собирать за этими барьерами толпы народу. Теперь он полагал, что если люди, проталкивающие какие-то дела, достигают цели, то они вовсе не такие дураки, какими иногда считают их люди, не умеющие проталкивать никаких дел. Если люди проталкивают дела, значит это люди респектабельные и благоразумные. А если люди респектабельны и благоразумны, то протолкнутые ими дела тоже респектабельны и благоразумны.

Область доводов “за” и “против” всегда казалась ему неимоверно запутанной. Задав себе среди ночи один из вопросов, вынесенных на скоропалительное голосование, он понял, что не вполне разбирается, какие из доводов “за” и какие “против”. Он не вполне соображал, где кончаются доводы “за” и начинаются доводы “против”. Или, вернее, он принимал часть доводов и “за” и “против”. Еще точнее, почти принимал часть доводов и “за” и “против”.