Я позволил бы себе сказать, что благодаря анализу стал смелее не только пациент, но и его фобия, которая решается выступать с большей ясностью.
      «5 апреля Ганс опять приходит в спальню и направляется нами обратно в свою кровать. Я говорю ему: „До тех пор, пока ты будешь рано утром приходить в спальню, страх перед лошадьми не исчезнет“. Но он упорствует и отвечает: „Я все-таки буду приходить, когда у меня страх“. Итак, он не хочет, чтобы ему запретили визиты к маме.
      После завтрака мы должны сойти вниз. Ганс очень радуется этому и собирается вместо того, чтобы остаться, как обыкновенно, у ворот, перейти через улицу во двор, где, как он часто наблюдал, играет много мальчиков. Я говорю ему, что мне доставит удовольствие, когда он перейдет улицу, и, пользуясь случаем, спрашиваю его, почему он испытывает страх, когда нагруженные возы отъезжают от платформы (В).
      Ганс: «Я боюсь, когда я стою у воза, а воз быстро отъезжает, и я стою на нем, хочу оттуда влезть на доски (платформу), и я отъезжаю вместе с возом».
      Я: «А когда воз стоит, тогда ты не боишься? Почему?»
      Ганс: «Когда воз стоит, я быстро вхожу на него и перехожу на доски».
      (Ганс, таким образом, собирается перелезть через воз на платформу и боится, что воз тронется, когда он будет стоять на нем.)
      Я: «Может быть, ты боишься, что, когда ты уедешь с возом, ты не придешь больше домой?»
      Ганс: «О, нет, я всегда могу еще прийти к маме на возу или на извозчике; я ему даже могу сказать номер дома».
      Я: «Чего же ты тогда боишься?»
      Ганс: «Я этого не знаю, но профессор это будет знать».
      Я: «Так ты думаешь, что он узнает? Почему тебе хочется перебраться через воз на доски?»
      Ганс: «Потому, что я еще никогда там наверху не был, а мне так хотелось бы быть там, и знаешь почему? Потому, что я хотел бы нагружать и разгружать тюки и лазать по ним. Мне ужасно хотелось бы лазать по тюкам. А знаешь, от кого я научился лазать? Я видел, что мальчишки лазают по тюкам, и мне тоже хотелось бы это делать».
      Его желание не осуществилось потому, что когда Ганс решился выйти за ворота, несколько шагов по улице вызвали в нем слишком большое сопротивление, так как во дворе все время проезжали возы».
      Профессор знает также только то, что эта предполагаемая игра Ганса с нагруженными возами должна иметь символическое, замещающее отношение к другому желанию, которое еще не высказано. Но это желание можно было бы сконструировать и теперь, как бы это ни показалось смелым.
      «После обеда мы опять идем за ворота, и по возвращении я спрашиваю Ганса:
      «Каких лошадей ты, собственно, больше всего боишься?»
      Ганс: «Всех».
      Я: «Это неверно».
      Ганс: «Больше всего я боюсь лошадей, которые имеют что-то у рта».
      Я: «О чем ты говоришь? О железе, которое они носят во рту?»
      Ганс: «Нет, у них есть что-то черное у рта» (прикрывает свой рот рукой).
      Я: «Может быть, усы?»
      Ганс (смеется): «О, нет!»
      Я: «Это имеется у всех лошадей?»
      Ганс: «Нет, только у некоторых».
      Я: «Что же это у них у рта?»
      Ганс: «Что-то черное». (Я думаю, что на самом деле это – ремень, который ломовые лошади носят поперек головы.) «Я боюсь тоже больше всего мебельных фургонов».
      Я: «Почему?»
      Ганс: «Я думаю, что когда ломовые лошади тянут тяжелый фургон, они могут упасть».
      Я: «Значит, маленьких возов ты не боишься?»
      Ганс: «Нет, маленьких и почтовых я не боюсь. Я еще больше всего боюсь, когда проезжает омнибус».
      Я: «Почему? Потому что он такой большой?»
      Ганс: «Нет, потому что однажды в таком омнибусе упала лошадь».
      Я: «Когда?»
      Ганс: «Однажды, когда я шел с мамой, несмотря на глупость, когда я купил жилетку».
      (Это потом подтверждается матерью.)
      Я: «Что ты себе думал, когда упала лошадь?»
      Ганс: «Что теперь всегда будет так – все лошади в омнибусах будут падать».
      Я: «В каждом омнибусе?»
      Ганс: «Да, и в мебельных фургонах. В мебельных не так часто».
      Я: «Тогда уже у тебя была твоя глупость?»
      Ганс: «Нет, я получил ее позже. Когда лошадь в мебельном фургоне опрокинулась, я так сильно испугался! Потом уже, когда я пошел, я получил свою глупость».
      Я: «Ведь глупость была в том, что ты себе думал, что тебя укусит лошадь. А теперь, как оказывается, ты боялся, что упадет лошадь?»
      Ганс: «Опрокинется и укусит» .
      Я: «Почему же ты так испугался?»
      Ганс: «Потому что лошадь делала ногами так (ложится на землю и начинает барахтаться). Я испугался, потому что она ногами производила шум».
      Я: «Где ты тогда был с мамой?»
      Ганс: «Сначала на катке, потом в кафе, потом покупали жилетку, потом в кондитерской, а потом вечером домой мы проходили через парк».
      (Моя жена подтверждает все это, а также и те, что непосредственно за этим появился страх.)
      Я: «Лошадь умерла после того, как упала?»
      Ганс: «Да».
      Я: «Откуда ты это знаешь?»
      Ганс: «Потому что я это видел (смеется). Нет, она совсем не умерла».
      Я: «Быть может, ты себе думал, что она умерла?»
      Ганс: «Нет, наверное, нет. Я это сказал только в шутку». (Выражение лица его тогда было серьезным.)
      Так как он уже устал, я оставляю его в покое. Он успевает еще мне рассказать, что он сначала боялся лошадей, впряженных в омнибус, а позже всяких других и только недавно – лошадей, впряженных в мебельные фургоны.
      На обратном пути из Лайнца еще несколько вопросов:
      Я: «Когда лошадь в омнибусе упала, какого цвета она была? Белого, красного, коричневого, серого?»
      Ганс: «Черного, обе лошади были черные».
      Я: «Была она велика или мала?»
      Ганс: «Велика».
      Я: «Толстая или худая?»
      Ганс: «Толстая, очень большая и толстая».
      Я: «Когда лошадь упала, ты думал о папе?»
      Ганс: «Может быть. Да, это возможно».
      Отец, быть может, во многих пунктах производит свои исследования без успеха; но во всяком случае нисколько не вредно ближе познакомиться с подобной фобией, которой мы охотно давали бы названия по ее новым объектам. Мы таким образом узнаем, насколько, собственно говоря, эта фобия универсальна. Она направлена на лошадей и на экипажи, на то, что лошади падают и кусаются, на лошадей с особенными признаками, на возы, которые сильно нагружены. Как нам удается узнать, все эти особенности происходят оттого, что страх первоначально относился не к лошадям и только вторично был перенесен (транспонирован) на них и фиксировался в тех местах комплекса лошадей, которые оказывались подходящими для известного переноса. Мы должны особенно высоко оценить один существенный факт, добытый исследованием отца. Мы узнали действительный повод, вызвавший появление фобии. Это – момент, когда мальчик видел, как упала большая ломовая лошадь, и во всяком случае одно из толкований этого впечатления, подчеркнутое отцом, указывает на то, что Ганс тогда ощущал желание, чтобы его отец также упал – умер. Серьезное выражение во время рассказа как бы соответствует этой бессознательной идее. Не скрывается ли за этим и другая мысль? И что же означает этот шум, производимый ногами?
      «С некоторого времени Ганс играет в комнате в лошадки, бегает, падает, топает ногами, ржет. Один раз он подвязывает себе мешочек, как бы мешок для корма. Несколько раз он подбегает ко мне и кусает».
      Таким образом, он принимает последние толкования более решительно, чем он может сделать это на словах. Но при этом меняются роли, так как эта игра служит фантазии, основанной на желании. Следовательно, он – лошадь, он кусает отца, а в остальном он отождествляет себя с отцом.
      «В последние два дня я замечаю, что Ганс самым решительным образом выступает против меня, хотя без дерзости, а скорее шаловливо. Не оттого ли это, что он больше не боится меня – лошади?
      6 апреля. После обеда я и Ганс находимся перед домом. При появлении лошадей я каждый раз спрашиваю, не видит ли он у них «черного у рта». Он каждый раз отвечает на это отрицательно. Я спрашиваю, как именно выглядит это черное; он говорит, что это черное железо. Таким образом, мое первое предположение, что это толстый ремень в упряжи ломовых лошадей, не подтверждается. Я спрашиваю, не напоминает ли это «черное» усы; он говорит: только цветом. Итак, я до сих пор не знаю, что это на самом деле.
      Страх становится меньше. Он решается на этот раз подойти к соседнему дому, но он быстро возвращается, когда слышит издали приближение лошадей. Если воз проезжает и останавливается у нашего дома, он в страхе бежит домой, так как лошадь топает ногой. Я спрашиваю его, почему он боится, быть может, его пугает то, что лошадь так делает (при этом я топаю ногой). Он говорит:
      «Не делай же такого шума ногами!» Сравни с его словами по поводу падения лошади в омнибусе.
      Особенно пугается он, когда проезжает мебельный фургон. Он тогда вбегает в комнаты. Я равнодушно спрашиваю его: «Разве мебельный фургон не выглядит точно так же, как омнибус?»
      Он ничего не отвечает. Я повторяю вопрос. Тогда он говорит: «Ну конечно, иначе я не боялся бы мебельного фургона».
      7 апреля. Сегодня я опять спрашиваю, как выглядит «черное у рта» лошади. Ганс говорит: «Как намордник». Удивительно то, что за последние три дня ни разу не проезжала лошадь, у которой имелся бы подобный «намордник». Я сам ни разу не видел подобной лошади во время прогулок, хотя Ганс настаивал на том, что такие лошади существуют. Я подозреваю, что ему действительно толстый ремень у рта напомнил усы и что после моего толкования и этот страх исчез.
      Улучшение состояния Ганса становится более прочным, радиус круга его деятельности, считая наши ворота центром, становится все больше. Он решается даже на то, что до сих пор было невозможно,– перебежать на противоположный тротуар. Весь страх, который остался, связан только с омнибусом, и смысл этого страха мне во всяком случае еще не ясен.
      9 апреля. Сегодня утром Ганс входит, когда я, обнаженный до пояса, умываюсь.
      Ганс: «Папа, ведь ты красивый, такой белый!»
      Я: «Не правда ли, как белая лошадь?»
      Ганс: «Только усы черные. Или, может быть, это черный намордник?»
      Я рассказываю ему, что я вчера вечером был у профессора, и говорю: «Он хотел бы еще кое-что узнать»,– на что Ганс замечает: «Это мне ужасно любопытно».
      Я говорю ему, что знаю, при каких обстоятельствах он подымает шум ногами. Он прерывает меня: «Не правда ли, когда я сержусь или когда мне нужно делать Lumpf, а хочется лучше играть». (Когда он злится, он обыкновенно топает ногами. Делать Lumpf означает акт дефекации. Когда Ганс был маленьким, он однажды, вставая с горшочка, сказал: «Смотри – Lumpf». Он хотел сказать Strumpf (чулок), имея в виду сходство по форме и по цвету. Это обозначение осталось и до сих пор. Раньше, когда его нужно было сажать на горшок, а ему не хотелось прекратить игру, он обыкновенно топал ногами, начинал дрожать и иногда бросался на землю.)
      «Ты подергиваешь ногами и тогда, когда тебе нужно сделать wiwi, а ты удерживаешься, потому что предпочитаешь играть».
      Он: «Слушай, мне нужно сделать wiwi»,– и он как бы для подтверждения выходит».
      Отец во время его визита ко мне спрашивал меня, что должно было напоминать Гансу подергивание ногами лошади. Я указал ему на то, что это может напоминать Гансу его собственную реакцию задерживаемого позыва к мочеиспусканию. Ганс подтверждает это тем, что у него во время разговора появляется позыв, и он указывает еще и другие значения «шума, производимого ногами».
      «Затем мы идем за ворота. Когда проезжает воз с углем, он говорит мне: „Слушай, угольный воз тоже наводит на меня страх“.
      Я: «Быть может, потому, что он такой же большой, как омнибус?»
      Ганс: «Да, и потому, что он сильно нагружен, и лошадям приходится так много тянуть, и они легко могут упасть. Когда воз пустой, я не боюсь». Все это соответствует действительности».
      И все же ситуация довольно неясна. Анализ мало подвигается вперед, и я боюсь, что изложение его скоро может показаться скучным для читателя. Но такие темные периоды бывают в каждом психоанализе. Вскоре Ганс, совершенно неожиданно для нас, переходит в другую область.
      «Я прихожу домой и беседую с женой, которая сделала разные покупки и показывает их мне. Между ними – желтые дамские панталоны. Ганс много раз говорит „пфуй“, бросается на землю и отплевывается. Жена говорит, что он так делал уже несколько раз, когда видел панталоны.
      Я спрашиваю: «Почему ты говоришь „пфуй“?»
      Ганс: «Из-за панталон».
      Я: «Почему? Из-за цвета, потому что они желтые и напоминают тебе wiwi или Lumpf?»
      Ганс: «Lumpf ведь не желтый, он белый или черный». Непосредственно за этим: «Слушай, легко делать Lumpf, когда ешь сыр?» (Это я ему раз сказал, когда он меня спросил, почему я ем сыр.)
      Я: «Да».
      Ганс: «Поэтому ты всегда рано утром уже идешь делать Lumpf. Мне хотелось бы съесть бутерброд с сыром».
      Уже вчера, когда он играл на улице, он спрашивал меня: «Слушай, не правда ли, после того как много прыгаешь, легко делаешь Lumpf?» Уже давно действие его кишечника связано с некоторыми затруднениями, часто приходится прибегать к детскому меду и к клистирам. Один раз его привычные запоры настолько усилились, что жена обращалась за советом к доктору Л. Доктор высказал мнение, что Ганса перекармливают, что соответствует действительности, и посоветовал сократить количество принимаемой им пищи, что сейчас же вызвало заметное улучшение. В последние дни запоры опять стали чаще.
      После обеда я говорю ему: «Будем опять писать профессору»,– и он мне диктует: «Когда я видел желтые панталоны, я сказал „пфуй“, плюнул, бросился на пол, зажмурил глаза и не смотрел».
      Я: «Почему?»
      Ганс: «Потому что я увидел желтые панталоны, и когда я увидел черные панталоны, я тоже сделал что-то в этом роде. Черные это тоже панталоны, только они черные (прерывает себя). Слушай, я очень рад; когда я могу писать профессору, я всегда очень рад».
      Я: «Почему ты сказал „пфуй“? Тебе было противно?»
      Ганс: «Да, потому что я их увидел. Я подумал, что мне нужно делать Lumpf».
      Я: «Почему?»
      Ганс: «Я не знаю».
      Я: «Когда ты видел черные панталоны?»
      Ганс: «Однажды давно, когда у нас была Анна (прислуга), у мамы, она только что принесла их после покупки домой».
      (Это подтверждается моей женой.)
      Я: «И тебе было противно?»
      Ганс: «Да».
      Я: «Ты маму видел в таких панталонах?»
      Ганс: «Нет».
      Я: «А когда она раздевалась?»
      Ганс: «Желтые я уже раз видел, когда она их купила» (противоречие! – желтые он увидел впервые, когда она их купила). «В черных она ходит сегодня (верно!), потому что я видел, как она их утром снимала».
      Я: «Как? Утром она снимала черные панталоны?»
      Ганс: «Утром, когда она уходила, она сняла черные панталоны, а когда вернулась, она еще раз одела себе черные панталоны».
      Мне это кажется бессмыслицей, и я расспрашиваю жену. И она говорит, что все это неверно. Она, конечно, не переодевала панталон перед уходом.
      Я тут же спрашиваю Ганса: «Ведь мама говорит, что все это неверно».
      Ганс: «Мне так кажется. Быть может, я забыл, что она не сняла панталон. (С неудовольствием.) Оставь меня, наконец, в покое».
      К разъяснению этой истории с панталонами я тут же должен заметить следующее: Ганс, очевидно, лицемерит, когда притворяется довольным, собираясь говорить на эти темы. К концу он отбрасывает свою маску и становится дерзким по отношению к отцу. Разговор идет о вещах, которые раньше доставляли ему много удовольствия и которые теперь, после наступившего вытеснения, вызывают в нем стыд и даже отвращение. Он даже в этом случае лжет, придумывая для наблюдавшейся им перемены панталон у матери другие поводы. На самом деле снимание и одевание панталон находится в связи с комплексом дефекации. Отец в точности знает, в чем здесь дело и что Ганс старается скрыть.
      «Я спрашиваю свою жену, часто ли Ганс присутствовал, когда она отправлялась в клозет. Она говорит: „Да, часто он хнычет до тех пор, пока ему это не разрешат; это делали все дети“.
      Запомним себе хорошо это вытесненное уже теперь удовольствие видеть мать при акте дефекации.
      «Мы идем за ворота. Ганс очень весел, и когда он бегает, изображая лошадь, я спрашиваю: „Послушай, кто, собственно говоря, вьючная лошадь? Я, ты или мама?“
      Ганс (сразу): «Я, я – молодая лошадь».
      В период сильнейшего страха, когда страх находил на него при виде скачущих лошадей, я, чтобы успокоить его, сказал: «Знаешь, это молодые лошади – они скачут, как мальчишки.– Ведь ты тоже скачешь, а ты мальчик». С того времени он при виде скачущих лошадей говорит: «Это верно – это молодые лошади!»
      Когда мы возвращаемся домой, я на лестнице, почти ничего до думая, спрашиваю: «В Гмундене ты играл с детьми в лошадки?»
      Он: «Да! (Задумывается.) Мне кажется, что я там приобрел мою глупость».
      Я: «Кто был лошадкой?»
      Он: «Я, а Берта была кучером».
      Я: «Не упал ли ты, когда был лошадкой?»
      Ганс: «Нет! Когда Берта погоняла меня – но! – я быстро бегал, почти вскачь» .
      Я: «А в омнибус вы никогда не играли?»
      Ганс: «Нет – в обыкновенные возы и в лошадки без воза. Ведь когда у лошадки есть воз, он может оставаться дома, а лошадь бегает без воза».
      Я: «Вы часто играли в лошадки?»
      Ганс: «Очень часто. Фриц (тоже сын домохозяина) был тоже однажды лошадью, а Франц кучером, и Фриц так скоро бежал, что вдруг наступил на камень, и у него пошла кровь».
      Я: «Может быть, он упал?»
      Ганс: «Нет, он опустил ногу в воду и потом обернул ее платком» .
      Я: «Ты часто был лошадью?»
      Ганс: «О, да».
      Я: «И ты там приобрел глупость?»
      Ганс: «Потому что они там всегда говорили „из-за лошади“ и „из-за лошади“ (он подчеркивает это „из-за“—wegen); поэтому я и заполучил свою глупость» .
      Некоторое время отец бесплодно производит исследования по другим путям.
      Я: «Дети тогда рассказывали что-нибудь о лошади?»
      Ганс: «Да!»
      Я: «А что?»
      Ганс: «Я это забыл».
      Я: «Может быть, они что-нибудь рассказывали о ее Wiwimacher'e?»
      Ганс: «О, нет!»
      Я: «Там ты уже боялся лошадей?»
      Ганс: «О, нет, я совсем не боялся».
      Я: «Может быть, Берта говорила о том, что лошадь...»
      Ганс (прерывая): «Делает wiwi? Нет!»
      10 апреля я стараюсь продолжить вчерашний разговор и хочу узнать, что означает «из-за лошади». Ганс не может этого вспомнить; он знает только, что утром несколько детей стояли перед воротами и выкрикивали: «из-за лошади», «из-за лошади». Он сам тоже стоял там. Когда я становлюсь настойчивее, он заявляет, что дети вовсе не говорили «из-за лошади» и что он неправильно вспомнил.
      Я: «Ведь вы часто бывали также в конюшне и, наверное, говорили о лошади?» – «Мы ничего не говорили».– «А о чем же вы разговаривали?» – «Ни о чем».– «Вас было столько детей, и вы ни о чем не говорили?» – «Кое о чем мы уже говорили, но не о лошади».– «А о чем?» – «Я теперь уже этого не знаю».
      Я оставляю эту тему, так как очевидно, что сопротивление слишком велико , и спрашиваю: «С Бертой ты охотно играл?»
      Он: «Да, очень охотно, а с Ольгой – нет; знаешь, что сделала Ольга? Грета наверху подарила мне раз бумажный мяч, а Ольга его разорвала на куски. Берта бы мне никогда его не разорвала. С Бертой я очень охотно играл».
      Я: «Ты видел, как выглядит Wiwimacher Берты?»
      Он: «Нет, я видел Wiwimacher лошади, потому что я всегда бывал в стойле».
      Я: «И тут тебе стало интересно знать, как выглядит Wiwimacher у Берты и у мамы?»
      Он: «Да».
      Я напоминаю ему его жалобы на то, что девочка всегда хотела смотреть, как он делает wiwi.
      Он: «Берта тоже всегда смотрела (без обиды, с большим удовольствием), очень часто. В маленьком саду, там, где посажена редиска, я делал wiwi, а она стояла у ворот и смотрела».
      Я: «А когда она делала wiwi, смотрел ты?»
      Он: «Она ходила в клозет».
      Я: «А тебе становилось интересно?»
      Он: «Ведь я был внутри, в клозете, когда она там была».
      (Это соответствует действительности: хозяева нам это раз рассказали, и я припоминаю, что мы запретили Гансу делать это.)
      Я: «Ты ей говорил, что хочешь пойти?»
      Он: «Я входил сам и потому, что Берта мне это разрешила. Это ведь не стыдно».
      Я: «И тебе было бы приятно увидеть Wiwimacher?»
      Он: «Да, но я его не видел».
      Я напоминаю ему сон в Гмундене относительно фантов и спрашиваю: «Тебе в Гмундене хотелось, чтобы Берта помогла тебе сделать wiwi?»
      Он: «Я ей никогда этого не говорил».
      Я: «А почему ты этого ей не говорил?»
      Он: «Потому что я об этом никогда не думал (прерывает себя). Когда я обо всем этом напишу профессору, глупость скоро пройдет, не правда ли?»
      Я: «Почему тебе хотелось, чтобы Берта помогла тебе делать wiwi?»
      Он: «Я не знаю. Потому что она смотрела».
      Я: «Ты думал о том, что она положит руку на Wiwimacher?» Он: «Да. (Отклоняется.) В Гмундене было очень весело. В маленьком саду, где растет редиска, есть маленькая куча песку, там я играл с лопаткой». (Это сад, где он делал wiwi.)
      Я: «А когда ты в Гмундене ложился в постель, ты трогал рукой Wiwimacher?»
      Он: «Нет, еще нет. В Гмундене я так хорошо спал, что об этом еще не думал. Только на прежней квартире и теперь я это делал».
      Я: «А Берта никогда не трогала руками твоего Wiwimacher'a?»
      Он: «Она этого никогда не делала, потому что я ей об этом никогда не говорил».
      Я: «А когда тебе этого хотелось?»
      Он: «Кажется, однажды в Гмундене».
      Я: «Только один раз?»
      Он: «Да, чаще».
      Я: «Всегда, когда ты делал wiwi, она подглядывала,– может, ей было любопытно видеть, как ты делаешь wiwi?»
      Он: «Может быть, ей было любопытно видеть, как выглядит мой Wiwimacher?»
      Я: «Но и тебе это было любопытно, только по отношению к Берте?»
      Он: «К Берте и к Ольге».
      Я: «К кому еще?»
      Он: «Больше ни к кому».
      Я: «Ведь это неправда. Ведь и по отношению к маме?»
      Он: «Ну, к маме, конечно».
      Я: «Но теперь тебе больше уже не любопытно. Ведь ты знаешь, как выглядит Wiwimacher Анны?»
      Он: «Но он ведь будет расти, не правда ли?»
      Я: «Да, конечно... Но когда он вырастет, он все-таки не будет походить на твой».
      Он: «Это я знаю. Он будет такой, как теперь, только больше».
      Я: «В Гмундене тебе было любопытно видеть, как мама раздевается?»
      Он: «Да, и у Анны, когда ее купали, я видел маленький Wiwiniacher».
      Я: «И у мамы?»
      Он: «Нет!»
      Я: «Тебе было противно видеть мамины панталоны?»
      Он: «Только черные, когда она их купила, и я их увидел и плюнул. А когда она их надевала и снимала, я тогда не плевал. Я плевал тогда потому, что черные панталоны черны, как Lumpf, а желтые – как wiwi, и когда я смотрю на них, мне кажется, что нужно делать wiwi. Когда мама носит панталоны, я их не вижу, потому что сверху она носит платье».
      Я: «А когда она раздевается?»
      Он: «Тогда я не плюю. Но когда панталоны новые, они выглядят как Lumpf. А когда они старые, краска сходит с них, и они становятся грязными. Когда их покупают, они новые, а когда их не покупают, они старые».
      Я: «Значит, старые панталоны не вызывают в тебе отвращение?»
      Он: «Когда они старые, они ведь немного чернее, чем Lumpf, не правда ли? Немножечко чернее» .
      Я: «Ты часто бывал с мамой в клозете?»
      Он: «Очень часто».
      Я: «Тебе там было противно?»
      Он: «Да... Нет!»
      Я: «Ты охотно присутствуешь при том, когда мама делает wiwij или Lumpf?»
      Он: «Очень охотно».
      Я: «Почему так охотно?»
      Он: «Я этого не знаю».
      Я: «Потому что ты думаешь, что увидишь Wiwimacher?»
      Он: «Да, я тоже так думаю».
      Я: «Почему ты в Лайнце никогда не хочешь идти в клозет?» (В Лайнце он всегда просит, чтобы я его не водил в клозет. Он один раз испугался шума воды, спущенной для промывания клозета.)
      Он: «Потому что там, когда тянут ручку вниз, получается большой шум».
      Я: «Этого ты боишься?»
      Он: «Да!»
      Я: «А здесь, в нашем клозете?»
      Он: «Здесь—нет. В Лайнце я пугаюсь, когда ты спускаешь воду. И когда я нахожусь в клозете и вода стекает вниз, я тоже пугаюсь».
      Чтобы показать мне, что в нашей квартире он не боится, он заставляет меня пойти в клозет и спустить воду. Затем он мне объясняет: «Сначала делается большой шум, а потом поменьше. Когда большой шум, я лучше остаюсь внутри клозета, а когда слабый шум, я предпочитаю выйти из клозета».
      Я: «Потому что ты боишься?»
      Он: «Потому что мне всегда ужасно хочется видеть большой шум (он поправляет себя), слышать, и я предпочитаю оставаться внутри, чтобы хорошо слышать его».
      Я: «Что же напоминает тебе большой шум?»
      Он: «Что мне в клозете нужно делать Lumpf» (то же самое, что при виде черных панталон).
      Я: «Почему?»
      Он: «Не знаю. Нет, я знаю, что большой шум напоминает мне шум, который слышен, когда делаешь Lumpf. Большой шум напоминает Lumpf, маленький—wiwi» (ср. черные и желтые панталоны).
      Я: «Слушай, а не был ли омнибус такого же цвета, как Lumpf?» (По его словам – черного цвета.)
      Он (пораженный): «Да!»
      Я должен здесь вставить несколько слов. Отец расспрашивает слишком много и исследует по готовому плану вместо того, чтобы дать мальчику высказаться. Вследствие этого анализ становится неясным и сомнительным. Ганс идет по своему пути, и когда его хотят свести с него, он умолкает. Очевидно, его интерес, неизвестно почему, направлен теперь на Lumpf и на wiwi. История с шумом выяснена так же мало, как и история с черными и желтыми панталонами. Я готов думать, что его тонкий слух отметил разницу в шуме, который производят при мочеиспускании мужчины и женщины. Анализ искусственно сжал материал и свел его к разнице между мочеиспусканием и дефекацией. Читателю, который сам еще не производил психоанализа, я могу посоветовать не стремиться понимать все сразу. Необходимо ко всему отнестись с беспристрастным вниманием и ждать дальнейшего.
      «11 апреля. Сегодня утром Ганс опять приходит в спальню и, как всегда в последние дни, его сейчас же выводят вон.
      После он рассказывает: «Слушай, я кое о чем подумал. Я сижу в ванне , тут приходит слесарь и отвинчивает ее . Затем берет большой бурав и ударяет меня в живот».
      Отец переводит для себя эту фантазию: «Я – в кровати у мамы. Приходит папа и выгоняет меня. Своим большим пенисом он отталкивает меня от мамы».
      Оставим пока наше заключение невысказанным.
      «Далее он рассказывает еще нечто другое, что он себе придумал: „Мы едем в поезде, идущем в Гмунден. На станции мы начинаем надевать верхнее платье, но не успеваем этого сделать, и поезд уходит вместе с нами“.
      Позже я спрашиваю: «Видел ли ты, как лошадь делает Lumpf?»
      Ганс: «Да, очень часто».
      Я: «Что же, она при этом производит сильный шум?»
      Ганс: «Да!»
      Я: «Что же напоминает тебе этот шум?»
      Ганс: «Такой же шум бывает, когда Lumpf падает в горшочек».
      Вьючная лошадь, которая падает и производит шум ногами, вероятно, и есть Lumpf, который при падении производит шум. Страх перед дефекацией, страх перед перегруженным возом главным образом соответствует страху перед перегруженным животом».
      По этим окольным путям начинает для отца выясняться истинное положение вещей.
      «11 апреля за обедом Ганс говорит: „Хорошо, если бы мы в Гмундене имели ванну, чтобы мне не нужно было ходить в баню“. Дело в том, что в Гмундене его, чтобы вымыть, водили всегда в соседнюю баню, против чего он обыкновенно с плачем протестовал. И в Вене он всегда подымает крик, когда его, чтобы выкупать, сажают или кладут в большую ванну. Он должен купаться стоя или на коленях».
      Эти слова Ганса, который теперь начинает своими самостоятельными показаниями давать пищу для психоанализа, устанавливают связь между обеими последними фантазиями (о слесаре, отвинчивающем ванну, и о неудавшейся поездке в Гмунден). Из последней фантазии отец совершенно справедливо сделал вывод об отвращении к Гмундену. Кроме того, мы имеем здесь опять хороший пример того, как выплывающее из области бессознательного становится понятным не при помощи предыдущего, а при помощи последующего.
      «Я спрашиваю его, чего и почему он боится в большой ванне.
      Ганс: «Потому, что я упаду туда».
      Я: «Почему же ты раньше никогда не боялся, когда тебя купали в маленькой ванне?»
      Ганс: «Ведь я в ней сидел, ведь я в ней не мог лечь, потому что она была слишком мала».
      Я: «А когда ты в Гмундене катался на лодке, ты не боялся, что упадешь в воду?»
      Ганс: «Нет, потому что я удерживался руками, и тогда я не мог упасть. Я боюсь, что упаду, только тогда, когда купаюсь в большой ванне».
      Я: «Тебя ведь купает мама. Разве ты боишься, что мама тебя бросит в ванну?»
      Ганс: «Что она отнимет свои руки и я упаду в воду с головой».
      Я: «Ты же знаешь, что мама любит тебя, ведь она не отнимет рук».
      Ганс: «Я так подумал».
      Я: «Почему?»
      Ганс: «Этого я точно не знаю»
      Я: «Быть может, потому, что ты шалил и поэтому думал, что она тебя больше не любит?»
      Ганс: «Да».
      Я: «А когда ты присутствовал при купании Анны, тебе не хотелось, чтобы мама отняла руки и уронила Анну в воду?»
      Ганс: «Да».
      Мы думаем, что отец угадал это совершенно верно. «12 апреля. На обратном пути из Лайнца в вагоне 2-го класса Ганс при виде черной кожаной обивки говорит: „Пфуй, я плюю, когда я вижу черные панталоны и черных лошадей, я тоже плюю, потому что я должен делать Lumpf“.
      Я: «Быть может, ты у мамы видел что-нибудь черное, что тебя испугало?»
      Ганс: «Да».
      Я: «А что?»
      Ганс: «Я не знаю, черную блузку или черные чулки».
      Я: «Быть может, ты увидел черные волосы на Wiwimacher'e, когда ты был любопытным и подглядывал?»
      Ганс (оправдываясь): «Но Wiwimacher'a я не видел».