Я включил свет, спустился вниз на две-три ступени, оглянулся. Наверху все еще неподвижно, чуть неуклюже стояла Даниэль, ее руки повисли вдоль тела; она и сама не знала, смеяться ей или плакать. Я узнал ее платье, старое платье Алины, которое спереди стало коротким, а сзади вытянулось.
      Я сбежал вниз по лестнице. Ночные улицы, их нескончаемые мостовые – то во мраке ночи, то в ярком освещении – были прекрасны.
      __________
 
      На следующий день началось настоящее лето, жуткое пекло.
      Я вновь вижу то утро: темный коридор квартиры, привратница уже разнесла почту, и я знаю, что для меня ничего нет. На улице ярко светит солнце. Передо мной по тротуару идет моя соседка Лакост: высокая, можно даже сказать, слишком, ее длинные светлые волосы стянуты в пучок, открывая уши. Во дворе у гаражей играют дети.
      И вдруг в моих воспоминаниях всплыл один вечер. Я пошел к Карлу посоветоваться по поводу моего больного. Мы долго обсуждали этот случай, заглядывая в книги. Даниэль прислонилась спиной к камину гостиной. Я вновь вижу перед собой ее профиль, как у пекинеса, надутую нижнюю губку. Глаза напряженно впились в открытое окно, где виднелись крыши стоящих поблизости зданий.
      Я надеялся, что поцелую Даниэль на лестничной площадке. Но Карл захотел немного пройтись со мной по улице. Он проводил меня до дверей моего дома. У себя в комнате я вспомнил, что должен написать Дормуа.
      Непомерная занятость вынуждает меня изменить планы – вот и все. Я запечатал конверт. «Вы оставляете в запечатанном конверте свои решения, которые не выдержали бы критики». Я рассмеялся при мысли об этом человечке, взгромоздившемся на высокие каблуки, моем судие, которого возвышают его же собственные ботинки, об этом волшебнике, исследователе града небесного. «Вы и есть адмиралтейство». Я много раз повторил про себя эту фразу. В соседней квартире кто-то ходил, затевая ночную стирку. Было слышно, как открывают и закрывают в ванной кран. Я разделся. Отказавшееся от психоанализа адмиралтейство намеревалось лечь в постель. Кто же, интересно, не оставляет часть своих желаний в запечатанном конверте? Кто не полагается на случай, собираясь извлечь последствия из своих собственных поступков? Человек ложится спать, выключает свет с надеждой, что проснется. Закрывать глаза – значит надеяться.
      Я совершил этот акт веры и, без снов, без загадочной вдовы у моего изголовья, дожил до утра, такого же солнечного, как и предыдущее.
      Однако то было утро, от предыдущего в корне отличное. Отмеченное новым знаком. Свет, проникавший через ставни, казалось, объявлял мне о возвращении Ирэн. Ее возвращение витало в воздухе, но было, разумеется, почти невидимым. И все же оно здесь и должно повлиять на мой день. Прежде всего мне захотелось получить подтверждение моему предчувствию. Я набрал номер телефона Ирэн. Линия оказалась занятой. Кто-то еще позвонил Ирэн. Она вернулась. В этот день я много раз звонил в Нейи 43–45. Каждый раз я натыкался на один и тот же сигнал, но за звуком этой заезженной пластинки, за обезумевшим, потерявшимся в тумане гудком слышал какие-то голоса – нечленораздельные, безликие, лишенные живой интонации. Различимым был только пол: это всегда был мужской голос и отвечавший ему женский. Их диалог продолжался целый день. Мне казалось, что я издалека наблюдаю за кораблекрушением, драмой на море.
      Вечером я вышел из дома и направился к Карлу. Прошел половину пути. Вернулся обратно. Ирэн могла позвонить в мое отсутствие. В сущности, об этой никогда не писавшей женщине я знал только то, что могли сообщить мне улицы, дома, толпа, город. Город, перегретый внезапно наступившим летом, говорил о том, что Ирэн вернулась в Париж без предупреждения.
      В течение одного или двух дней я почти никуда не выходил. В воскресенье без дела слонялся около дома Ирэн. Бересклет, росший за оградой сада, стал более густым и сделал фасад невидимым. С тротуара, шедшего вдоль ограды, можно было увидеть Эйфелеву башню. Я ушел. Я шагал по горячим улицам, представавшим передо мной, в зависимости от квартала, то пустынными, то – подобно ярмарочной площади – заполненными множеством людей. Под предлогом того, что мне хочется подышать свежим воздухом, я поднялся на Эйфелеву башню.
      На смотровой площадке я побродил немного вокруг подзорных труб. Все они были направлены на север. Я протянул прокатчику билет.
      – Мне бы хотелось увидеть запад. Тот недоверчиво покосился на меня.
      – Сдачу можете оставить себе.
      Он положил деньги в карман, переставил, правда, неохотно, одну из маленьких подзорных труб.
      Сквозь листву Булонского леса я надеялся разглядеть окна Ирэн. Мне это не удалось. Я увидел бесчисленное количество похожих друг на друга окон. Я затерялся в лабиринте зданий, которые сотнями проносились мимо при малейшем движении моего бинокля. Любовь – миниатюрная страна, и семимильные сапоги-скороходы – не самая удобная для нее вещь. Смешавшись с толпой иностранцев, привлеченных в Париж хорошей погодой, я добрался до Марсова поля.
      Утро понедельника не принесло мне никаких новостей. Около полудня я проезжал мимо лицея, где училась Даниэль. Я остановился. Три или четыре полицейских охраняли выход учениц. Они меня смущали. Я попытался убедить себя, что я – отец маленькой девочки и жду моего ребенка у выхода из лицея. Возле меня девочки переходили улицу, болтали, кружились на каблуках, за одну минуту сто выражений сменялись на их лицах: гнев, радость, грусть, кокетство, злость. Каждый раз, когда одна из таких стаек проходила мимо меня, я краснел. Я не был отцом и сидел в своей машине, как некий похититель детей. Я уехал.
      Мне, к сожалению, не хватало смелости. Я вспомнил руку Даниэль на моей щеке. Даниэль могла бы стать противоядием против этого слишком затянувшегося отсутствия, грозившего переменами в моем характере.
      По утрам, проснувшись, я смотрел, как поднимается к потолку дым моей первой сигареты. Я наблюдал за собой со стороны. И видел себя растянувшимся на кровати, навсегда погрязшим в поражениях. Да и чем, собственно, я мог бы быть удовлетворен? Положение скромное, клиентура немногочисленная, живу в меблированных комнатах. Ни любовницы, ни успеха. И так, вероятно, будет всегда.
      Бреясь, я смотрел на себя в зеркало. В какой-то складке лица, где-то около подбородка, явственно проступало мое поражение. Как раз в том месте, которое я всегда ранил бритвой и откуда вместе с нескончаемой струйкой крови из меня вытекало что-то вроде злобы на себя самого, внутренний гнев, доставлявшие мне одновременно и наслаждение, и страдания.
      Думая о том, что меня не любят, я считал себя недостойным любви, но сама эта недостойность, с которой мне трудно было смириться, в какой-то степени доставляла удовольствие. Если бы между двумя враждебными друг другу чувствами разразилась война, то третьему это было бы выгодно. Тому самому, чья тактика сводилась к ничегонеделанию и ожиданию. Во мне жила нейтральная страна, которая извлекала выгоду из потерь своих соседей и снабжала обоих боеприпасами и перевязочными материалами.
      Я кончил бриться. Наступило перемирие. Вмешался Красный Крест. Мне на подбородок был наклеен кусочек лейкопластыря. Стороны смотрели друг на друга в зеркало без малейшего снисхождения.
      Битва возобновится позднее. Я оделся. Ощупал повязку. Она была свидетельством того беспокойного состояния, которое обязательно помешает мне в работе. Действительно, иногда в общении с больными со мной случались приступы раздражительности, длившиеся до тех пор, пока какой-нибудь непроизвольный жест одного из них не смягчал меня. Например, когда человек с осторожностью затягивает галстук на раздувшейся от опасной опухоли шее. Это один из тех жестов, что вылечивают врача.
      Таким образом, спускаясь по лестнице от больного, позвавшего меня на помощь, я уже примирился сам с собой. Я смотрел на деревья вдоль проспекта. В городе о земле напоминают только деревья. Я смотрел на них. Я вновь оказался в этом внушающем спокойствие мире, где люди умирают от рака гортани, не переставая носить галстук.
      Однако, живя один, я лишь пересекал зону безопасности. Возможно, какая-нибудь женщина разрешила бы мне в ней закрепиться. Но я был один. Вот уже восемь дней телефон Ирэн отвечал мне «занято».
      Я начинал признавать правоту Дормуа: в самом деле, я поворачивался спиной к жизни, к Даниэль, к женитьбе, в которую она могла меня вовлечь. «У вас неверное представление о любви… Вам нравится то, что вас терзает». Мой плохой врач снабдил меня теми симптомами, которые якобы открыл во мне, и я начал приспосабливаться к ним.
      Я докажу ему, что он ошибается. Я женюсь на Даниэль. Сделаю ей ребенка. Сохраню Ирэн в качестве любовницы, потому что люблю ее, и всех буду держать в ежовых рукавицах. Ирэн, раздосадованная неожиданным соперничеством, окажется в моей власти. Она целыми днями будет твердить мне о любви, а я в свою очередь буду разыгрывать холодность.
      В тот же день я отправился к дверям лицея на поиски моей невесты. Завидев меня издалека, она тут же сдернула берет. Подошла ко мне на своих напряженных длинных ножках, которым хотелось бежать вприпрыжку мне навстречу.
      – Мы пройдемся по лесу, и я провожу вас до дому.
      Она, казалось, была в восторге. Меня привлекали и ее веснушки на носу, и два больших белых зуба, видневшиеся из-под верхней губы, и сильные запястья, крепкие ногти, настоящие ногти, не бусинки.
      Семнадцатилетняя девушка, хорошо сложенная, выряженная в свое шотландское платье, с широкими бедрами (что, наверно, вызывает у нее досаду, когда по вечерам она смотрит на себя в зеркало), созданными для того, чтобы рожать детей. Она была идеальной невестой – всегда в хорошем настроении, с легким характером.
      Она рассказала мне, что после занятий в лицее обычно играет со своими приятельницами в белот в одном баре, на углу улицы. Но она предпочитает поехать на машине в лес. Ей хотелось также, чтобы мы остановились в одной из аллей и поцеловались. У нее был хороший ротик, пухлый и не накрашенный, она предлагала его очень естественно, продолжая улыбаться одними глазами. Между двумя заходами она проводила языком по губам и вытиралась тыльной стороной руки.
      Мы сразу решили говорить друг с другом на «ты». В моем представлении это обращение должно было быть припасено для интимных моментов. Но в тот же самый вечер в доме у своего дяди она при всех стала обращаться ко мне на «ты», что, как мне показалось, никого, кроме меня, не удивило. Такая нескромность меня шокировала. Ложь давно вошла у меня в привычку. Карл, судя по всему, не увидел в этом ничего необычного. Я же увидел здесь сообщничество, и это мне не понравилось. Я почувствовал, что мне будет трудновато продолжать играть роль жениха в присутствии моего товарища. И напротив, мне было приятно, что в данной ситуации Алине придется взять на себя роль матери. Я предчувствовал, с каким пылом я поцелую ее в день свадьбы.
      Однако до этого было еще далеко. Пока я был просто другом дома, тайно связанным с девушкой одним из тех прожектов, которые долго вызревают в лоне семьи. Нас не тащили за руки. Алина собиралась уехать в Бретань со своими детьми и Даниэль. Как и в предыдущие годы, она сказала мне, что одна из комнат на снятой ею вилле – в моем распоряжении.
      Я отправился на поиски Даниэль в лицей только один раз. В дальнейшем я избегал встречаться с ней вне дома моих друзей. Каждый день наша близость длилась всего несколько минут. Когда я уходил, мы задерживались с ней на лестничной площадке. Убедившись в том, что никто нас не побеспокоит, мы делали все, что хотели. Однако эти проведенные в темноте минуты, после того как их очарование рассеивалось и я вновь оказывался на улице, помогали мне оценивать важность семейного единства и подчеркивали моральное обязательство, которое я брал на себя не без некоторого опасения. И тогда мои мысли в одно мгновение пересекали Париж и звонили в дверь Ирэн. Скоро ли она вернется?
      В кармане пиджака моя рука нащупала трусики Даниэль с лопнувшей резинкой. Она сказала мне: «Возьми их. Не могу же я вернуться в гостиную с трусами в руке». Сей трофей, каким бы приятным и для моей сентиментальности ценным он ни был, ничего не прибавлял к моей славе. Он был кубком в коллекции игрока в теннис или гольф, кубком, привезенным в его родной город после победы над второстепенными соперниками. Из-за этих незаслуженно попавших ко мне трусиков совесть моя была не чиста и будущее представало в неясном свете. Однажды, несомненно, наступит день, когда в моем собственном шкафу соберется полная коллекция нижнего белья Даниэль, но я никогда даже не посмотрю на нее.
      Я трогал шелковую материю в моем кармане. Ничего непоправимого еще не случилось. До тех пор пока мы будем оставаться на ступеньках лестницы, каждый раз вскакивая при звуке лифта, маловероятно, что какое-нибудь роковое обязательство возникнет между мной и Даниэль. Женитьба была для меня желанна, но я хотел выиграть время, подождать до августа. Когда Ирэн вернется, я смогу более свободно разобраться в ситуации, которую ее отсутствие делало двусмысленной. Но вот Алина, не вела ли она учет всех тех моментов, когда ее племянница оставалась со мною с глазу на глаз? Я опасался объяснения, которое припрет меня к стенке и до времени заставит сделать свой выбор.
      В последнее воскресенье июня Даниэль собиралась поехать кататься на яхте по Сене с одной из своих подруг. Алина попросила меня сопровождать ее.
      – С вами мне будет спокойнее, – сказала она.
      Я посмотрел ей прямо в глаза. Нет, у нее не было никакой задней мысли. Она в самом деле боялась происшествия на воде и полагала, что я способен его предотвратить.
      С утра пораньше я отправился за девушками. Подружку звали Нелли. Она оказалась живой загорелой девушкой. И тоже могла бы стать очаровательной невестой. Я был с ней приветлив. Она в ответ стала что-то щебетать, но Даниэль сразу поставила ее на место, прижавшись ко мне так, что все возможные недоразумения устранялись сами собой. Как только мы отъехали, она начала есть бутерброд только ради удовольствия заставить меня откусить после нее. Она запустила руку ко мне в карман, сделала несколько затяжек от моей сигареты, вытерла мне лоб своим платочком. Эта чрезмерная предупредительность вывела меня из себя. Я чувствовал себя одураченным. Меня кормили, со мной нянчились, меня заперли в этой машине, как лошадь в стойле. Мне показалось, что смысл слова «жених» окрасился новым светом. Я крепче сжал руль. Нелли, изгнанная из нашего интимного кружка, не произносила ни слова.
      Мы ехали в Шуази под палящим солнцем; под его лучами в пригородных садиках словно из земли вырастали мужчины неопределенного возраста в подтяжках со шлангами и лейками в руках. Воскресный пейзаж оживлял в нашей памяти еще более знойную жару воскресений импрессионистов. Правда, от канотье мы, кажется, были избавлены.
      Около морского клуба, пока я брал напрокат наш кораблик, девчушки в машине натянули купальники. В этой одежде, скорее всего оттого, что она им очень шла, они стали смеяться и страшно оживились. Со мной происходило обратное. Раздевшись, я вел себя более чопорно, однако, вытянувшись на палубе яхты, почувствовал себя свободнее. Даниэль одной рукой обняла меня за талию. Другой взялась за штурвал. Позади меня Нелли, успевшая где-то хорошо загореть, растянулась у основания мачты и оперлась на нее своими округлыми ногами. Запрокинув голову, она приоткрыла ротик и лежала с тем выражением невинного восторга, какое обычно бывает у девушек, позирующих для журналов мод. На нее было приятно смотреть.
      – Ты получишь солнечный удар, – сказала мне Даниэль.
      Она накрыла мне голову газетой.
      Штиль. Парус стал дряблым и повис. Нас несло по течению. Я дремал. Даниэль гладила меня по груди. Время от времени, ради приличия, она окликала свою приятельницу, держа руку возле рта, как если бы та была от нас на расстоянии нескольких миль.
      – Я вас слышу, – отвечала та. – Я не сплю. У меня все в порядке.
      В треугольное отверстие газеты я видел тонкую талию Даниэль, изгиб ее живота, ту линию, начиная с которой тело оживает, ищет равновесия между двумя направлениями, верхним и нижним (и взгляд не знает, по которому из них ему лучше следовать). Моя рука дотронулась до ее обжигающей кожи, слегка прикрыла бедро и осталась там, на границе двустороннего движения, на условной, неуловимой линии, где тело девушки словно бы колеблется между «да» и «нет», между пассивностью и активностью, между «ты» и «я». Поясница Даниэль дрогнула. Ее тело говорило «да». Я почувствовал, как покачнулась двойная масса, талия свернулась под моей рукой, точно под веревкой гигантского бильбоке.
      На время обеда мы причалили в камышах к крутому берегу, заросшему деревьями. Нелли разложила еду. Раскрыв рот, она ползала по скатерти на четвереньках. Она больше не стремилась понравиться.
      Она обслуживала нас с ностальгическим взглядом подружки невесты. У нас с Даниэль был отдельный стол, наши колени были накрыты одной салфеткой. И когда дело дошло до холодной курицы, имевшей только два крылышка, Нелли сказала:
      – Это вам. Я возьму ножку.
      На время послеобеденного отдыха она осталась одна. С другой стороны живой изгороди была спальня на двоих. Грудь Даниэль, упругая, налитая светом, точно спелые финики, привлекала муравьев. Я ловил насекомых языком.
      – Видишь, как хорошо я тебя защищаю. Всякий, кто к тебе приблизится, обретет смерть.
      Это слово, кажется, ее взволновало. Ее талия изогнулась у меня под рукой. Наступил опасный момент. Я старался думать о чем-нибудь другом, заставляя на бешеной скорости проноситься в моей голове какие-то слова и фразы. Я насильно вызывал в себе состояние рассеянности. Этот прием я применял и с Ирэн, правда, при несколько других обстоятельствах: когда я, как продажный жокей, вонзал уздечку в морду собственному коню и, не слыша нарастающего позади меня хрипа, давал лошади Ирэн обогнать меня на финише. Мое внимание застыло на этой картинке. Я как бы услышал звук галопа за изгородью, почувствовал, как бешено колотится сердце Ирэн. На фоне знойных волос Даниэль возникло лицо Ирэн, грустное, смотрящее с упреком. Мое желание сразу угасло. Оно сменилось унылым безразличием. Пейзаж, слишком насыщенный светом, уносил меня во времена минувшие. Настоящего больше не было. Только отсутствие.
      Нелли звала нас тоненьким, отраженным рекой голоском. Мы, должно быть, заснули. Горячее солнце висело низко над нами. Нужно было спуститься назад по крутому тинистому склону, где нога скользит и в итоге натыкается на нечто, вызывающее чувство тревоги, – корни, булыжники и другие непонятные предметы, столь отталкивающего вида тела, лежащие у берегов рек.
      Мы подплыли к понтону. Близился вечер. До дороги было далеко: шум машин сюда не доносился.
      – Настоящая деревня, – сказала Даниэль.
      Ее медлительный голос плыл по воздуху на тяжелых неслышных крыльях. Мы оделись. Париж возвращался к нам, километр за километром, вместе со своими притомившимися семьями на велосипедах, со своими вышедшими на прогулку жителями, метущими по дороге прутиками. Даниэль выглядела уставшей. В Нелли прибавилось живости. С посветлевшими глазами, выставив вперед губки, она громко говорила: «Прекрасный день… Чудесно развлеклась… Не провожайте меня, не стоит…»
      Я оставил ее на пересечении двух улиц. Взглянул на часы. До девяти часов Алина не стала бы волноваться из-за нашего отсутствия. Даниэль повернулась ко мне:
      – У меня вся кожа горит.
      Я представил себе ее взгляд, если бы она сейчас вдруг оказалась у меня дома и стояла бы, раздетая, в моей ванной; ее мокрое лицо с гримаской, похожей на улыбку, напоминало бы своей важностью то, каким оно могло бы быть во время занятий любовью. Я бы взвешивал в своих белых от пены руках ее груди, отчего их кончики брызгали бы по воде, точно маленькие косточки.
      Я обнял ее. Я больше не видел ее лица. Вес ее тела сводил весь внешний мир к нескольким сухим и легким линиям. Между плечом и шеей Даниэль я видел мужчин, которые, вытирая лоб, выходили из кафе на углу. Какая-то женщина на краю тротуара отвесила оплеуху своему мальчугану. Дальше другая женщина в светлом платье спускалась по ступенькам в метро. Она исчезла. Так быстро, что не оставила никакого следа в моей памяти. Я не смог бы сказать, ни как она была одета, ни по каким приметам я ее узнал. Она прошла мимо меня, и после нее не осталось ничего, кроме светлого пятна, ничего, кроме факта самого по себе, но столь важного, что все детали, оттесненные на периферию моего смятенного сознания, стали неуловимыми.
      Я выпрямился. Даниэль доверчиво смотрела на меня.
      – Ты уже недалеко. Выйдешь из машины и пойдешь домой.
      Она не возражала. Она продолжала улыбаться. Эта отдаляющая приключение свобода разочаровала ее, но вместе с тем принесла облегчение. Она подставила мне щеку, вышла на тротуар, обернулась, чтобы помахать на прощанье рукой. Я еще нашел в себе силы ответить; но потом волнение, которое я сдерживал в ее присутствии, охватило мои конечности: руки и ноги стали тяжелыми и неуклюжими. Я был раскручен на центрифуге и выброшен вне себя. Во мне ничего больше не осталось. Я был обезумевшее нечто, вокруг которого вращается реальность. Я искал вокруг себя какую-нибудь устойчивую точку, какой-нибудь ориентир, но не находил ничего стабильного. Я теперь даже не знал, в каком направлении находился Нейи. На какое-то мгновение мне показалось, что я никогда не смогу отыскать Нейи. Сейчас я заблужусь и не смогу доехать до Ирэн. Наконец-то мне удалось найти проспект, который двигался в одном направлении со мной. Именно его-то я и искал. Он на всех парах мчался к лесу. Проспект-экспресс. Он несся мимо остановок. Ну что ж, придется выскакивать на ходу. Меня выбросило на тротуар в ста метрах от Ирэн. С разбега я сделал несколько шагов. Уже почти наступила ночь. Внезапно зажглись фонари. Все сразу. Я вздрогнул. Вернулся обратно на перекресток, на широкий проспект.
      Далеко впереди, около газетного киоска, Ирэн готовилась пересечь улицу. Маленький силуэт, грациозный и вселяющий уверенность, занял все поле моего зрения. Она приближалась. Ее долгое отсутствие шагало рядом с ней. Время, в течение которого мы были разлучены, вырастало одновременно с ее силуэтом и пугало меня. Я сделал несколько шагов к ней навстречу, но словно ступил в какую-то пропасть на неровную поверхность, которая показалась мне глубокой, но только на горизонтальной плоскости. Ирэн подняла голову, узнала меня.
      – Не стойте здесь, нас могут увидеть. Я взял ее руку:
      – Почему же ты не сообщила мне, что вернулась?
      – Я вернулась только вчера. Вам нельзя здесь оставаться.
      Она взволнованно следила за перекрестком. Я взял ее под руку:
      – Садись в машину.
      – Не могу. Уезжайте, умоляю вас.
      – На одну минуту. Ты не можешь побыть со мной одну минуту?
      – Уезжайте. Сейчас придет муж. Он остановился, чтобы купить газеты. Через секунду он будет здесь.
      – Но когда же мы увидимся?
      – Я вам позвоню. Она обернулась:
      – Ну вот и он. Нет, не уезжайте. Теперь стойте на месте. Он вас видел. Я что-нибудь придумаю.
      Поверх плеча Ирэн я увидел, как к нам идет незнакомец, который уже три года занимает так много места в моей жизни. Он сложил газету, которую начал было читать на ходу. Он приближался к нам. У него было безмятежное, улыбающееся лицо, точно такое, каким оно должно было быть, если бы я не являлся любовником его жены или, точнее, если бы он не был мужем Ирэн. На первый взгляд я не обнаружил в нем ничего примечательного; я мог бы сто раз встретиться с ним на улице и так и не догадаться, кто он такой.
      – Я как-то раз обращалась к доктору из-за какой-то ерунды, о которой даже не стоило вам говорить, – сказала Ирэн.
      Она повернулась ко мне так, словно мы беседовали об этом не далее как вчера, а между тем это было так давно, что я уже позабыл о той консультации.
      – Мое недомогание полностью прошло. Поэтому я к вам больше не приходила.
      – Пойдемте с нами, – сказал муж Ирэн. – Мы живем в двух шагах отсюда. Может быть, вы хотите пить? Сегодня было так жарко.
      Он посторонился, пропуская меня в калитку. Ирэн шла впереди меня. С большой осторожностью я ступал по гравию садовых дорожек, словно хотел заставить его поскорее забыть о моем присутствии, так, как если бы я проник сюда тайно и боялся, что сработает сигнализация.
      Меня ввели в маленькую гостиную. Ирэн исчезла. Муж был здесь, он сидел рядом со мной. Он приобрел человеческие очертания. Я узнавал его по словесному портрету, который набросала мне его жена: большой и сильный, вздернутый нос, нежный взгляд. Так вот он, наш охотник за девочками. Секрет его успеха объяснялся этим контрастом: детское лицо и мужественное тело. Мы сидели лицом к лицу. Я говорил, чтобы скрыть свое смущение, и в то же время боялся, как бы не вырвалась наружу правда, о которой я не переставал думать. Я следил за каждым своим словом и одновременно пытался сохранить естественность речи, хотя ее темп никак не поддавался контролю. Я вымотался смертельно, как рабочий на перегруженном конвейере. Я бросался в погоню за своими словами, после того как они срывались с языка, мне приходилось составлять из них фразы, которые я через мужа адресовал Ирэн. Я ждал ее появления с нетерпением и тревогой.
      – Мы вчера вернулись из Италии. А во вторник снова уезжаем.
      – Вы много путешествуете?
      – Да, особенно в это время года. Зимой я остаюсь в Париже. Отпуск беру в августе и сентябре.
      Я подумал о зиме, о том времени, когда мы с Ирэн могли видеться почти ежедневно и когда взаимопонимание между нами возрастало. Я подумал о снеге, о покрытой льдом дороге. Здесь, напротив мужа, я был посреди лета. Я вспотел под рубашкой. Я видел, как блестят капельки пота у меня на ладонях. Я боялся не мужа, я боялся Ирэн. Никогда еще она не казалась мне такой далекой. Я чувствовал, как с каждой минутой увеличивается дистанция между нами. В сравнении с этим Италия была пустяком. Существовали поезда, самолеты. Но здесь, в доме ее мужа, ни один коридор, ни одна лестница не вела к Ирэн. В отсутствии больше не было ступенек.
      Вошла Ирэн. Она появилась в дверном проеме. Но казалось, что она вышла из зеркала. Здесь она появлялась и исчезала через бесплотные стены. Ни на шаг она не могла ни приблизиться ко мне, ни отдалиться от меня. Она втолкнула столик на колесиках между мужем и мной. Сухо и равнодушно взглянула на меня:
      – Немного сельтерской? Да? Нет?
      Я чуть было не обернулся, чтобы посмотреть, с кем это она говорит. В комнату вошло еще одно действующее лицо: голос Ирэн превратил меня в незнакомца, но не в непрошеного гостя, а скорее в некое существо, которому вежливо улыбаются.
      – Все жалуются на жару, – сказала она. – А лично мне Париж кажется прелестным в это время года.
      Я взял свой стакан. Осушил его залпом. Нужно было уходить. Лучше уж одиночество, чем эта внешняя оболочка Ирэн, внезапно возникшая между мужем и мной. Муж мстил за себя. Когда-то я хотел превратить его в предмет, в автомат. Теперь он обрел человеческий облик, а Ирэн стала бесплотной. У меня на глазах она играла с бутылками и стаканами, ее движения были одновременно точными и неуклюжими, как у дамочек в мультфильмах.
      Я собрался встать и уйти, но тут же представил себе этот вечер в поисках Ирэн, ставшей неуловимой. И ужаснулся. Мне захотелось поговорить. Собственный голос показался мне чужим. Говорил не я, говорил другой, тот незнакомец, которого породила холодность Ирэн. Я испытывал нечто вроде паники, чувствуя, что далек от себя самого и что очарован воображаемой женщиной. В этой гостиной от меня настоящего уже ничего не осталось.
      – Сегодня воскресенье, – сказал муж, – и вы, наверное, не так заняты. Позвоните вашей медсестре. Поужинаем вместе. Мы просто перекусим вот за этим столом, а потом поедем к друзьям, там, кстати, будет ваш коллега, Груссар. Вы должны познакомиться с Груссаром, он может быть вам полезен.
      Я ерзал в кресле, улыбаясь своими холодными улыбочками, глупыми улыбочками, говорящими и «да» и «нет». Не надо было оставаться. Я не должен был оставаться. Это было запрещено. Это запретила Ирэн.
      – Да нет же, – сказала она, – оставайтесь. Кому повиноваться? Которой Ирэн? Настоящей или поддельной? И чью волю ей противопоставить? Мою собственную или того, другого, незнакомца, приглашаемого на ужин?
      Я наклонился, чтобы поставить стакан на стол. Мое запястье коснулось кисти Ирэн. Я узнал ее тело. И свое тоже. Я вновь обрел желание, а вместе с ним и самого себя, и Ирэн, чьи движения опять стали, теснясь, сменять друг друга; одно движение порождало следующее, а от рук к плечам и глазам заструилось пламя. Я желал ее. Жизнь была в ней похожа на хорька, который появляется то тут, то там, открывая подземные глубины; я всегда хотел в них затеряться вместе с Ирэн, но до конца мне это так никогда и не удавалось.
      Весь вечер я не сводил с нее глаз. Желание пробудило во мне дурное настроение, глухой гнев, в котором я узнавал себя. Я смотрел на Ирэн, больше не заботясь о муже. Почему бы мне не быть чувствительным к ее красоте? В том не было ничего дурного. Если мы с Ирэн и были в чем-то виноваты, то наша ошибка, казалось, стерлась. От нее ничего не осталось. Наша совесть могла быть чиста. С какого-то времени у нас не осталось даже воспоминания о том зле, что мы, может быть, когда-то сотворили вместе. Теперь мы творили добро, творили холодно, с сухостью в душе. Перейдя границы целомудрия, мы двигались к гарантированному нам искуплению, держа в руке бутерброд из гусиной печенки и натуральное шампанское.
      В тот вечер напоминало о естестве только шампанское. Мы встретились с друзьями. Груссар оказался высоким блондином в золотых очках. За ним семенил жирный коротышка и две чертовски красивые дамы. Шампанское вновь возникло на столике ночного клуба под приглушенный звук оркестра, чьи взрывы обрушивались на набивные стены и, словно мокрые блины, падали вниз.
      Я пригласил Ирэн танцевать. Это был единственный способ обнять ее. Через мое плечо она смотрела куда-то вдаль, в глубину оркестра. Я сказал, что люблю ее. Эта фраза вырвалась у меня, покатилась на пол и тут же была раздавлена танцующими.
      – Я никогда вам не прощу того, что вы сделали сегодня вечером, – сказала Ирэн.