Смерть на ипподроме (Кураж)

Питер пронесся мимо, бледный и дрожащий. В раздевалке я спросил:

— Что случилось на этот раз? Жена здорова? А ребенок? — Я подумал, что он закрутился, ухаживая за ними.

— У них все хорошо, — с несчастным видом ответил Питер. — Приехала теща, чтобы помогать нам. И я выбрался... ну, может, минут на пять позже... но... — И он посмотрел на меня своими большими, влажными от слез глазами, — Вы не поверите, но опять там загородили дорогу. И мне пришлось сделать огромный крюк, даже больше, чем в прошлый раз... Голос его задрожал и оборвался, когда он заметил, что я смотрю на него недоверчиво.

— Еще один танковый перевозчик? — скептически спросил я и вопросительно посмотрел на него.

— Нет. Какая-то машина. Из этих «ягуаров». Колесо было в канаве, нос в живой изгороди, и она накрепко засела — как раз поперек дороги.

— И вы с водителем не смогли ее вытащить?

— Не было там водителя, Никого не было. Он оставил машину с включенным мотором и запер ее. Паршивый ублюдок! — Питер редко прибегал к столь сильным выражениям. — Еще один человек ехал следом за мной, и мы вместе пытались вытащить «ягуар». Но это оказалось совершенно невозможным. Нам пришлось несколько миль ехать задним ходом. И тот, другой, был первым и не хотел прибавить скорость, боялся поцарапать свою новую машину.

— Да, жуткое невезение, — пробормотал я.

— Невезение! — Запальчиво повторил он, едва удерживая слезы. — Это больше, чем невезение, — это ужасно! Я не могу позволить себе... Мне нужны деньги, — он замолчал, судорожно глотнул несколько раз и всхлипнул, — Нам надо уплатить большую сумму по закладной, И потом я не представлял себе, как много денег потребуется на ребенка. Жене пришлось бросить работу, а мы на это не рассчитывали, Мне ясно вспомнился новый маленький дом с его дешевым голубым линолеумом, самодельными терракотовыми ковриками и голыми стенами. А теперь еще ребенок... Понятно, что потеря десяти гиней — платы за скачку — была для них большим несчастьем.

Весь тот день он провел, слоняясь по весовой, чтобы попасться на глаза, если какой-нибудь тренер станет спешно искать жокея. Выражение лица у него было такое загнанное, что, будь я тренером, уже одно это отпугнуло бы. Перед пятой скачкой, так никем и не приглашенный, он уехал, отчаявшись, произведя самое невыгодное впечатление на всех тренеров, присутствовавших на ипподроме.

Выходя перед своей единственной в тот день скачкой на смотровой круг, я видел, как он поплелся к стоянке машин. И меня охватил внезапный приступ раздражения против него, Ну почему он не может хоть чуточку сделать вид, что невезение его не трогает, что ему все нипочем? А главное, почему он не оставляет себе времени на непредвиденные случайности в дороге вроде танкового перевозчика или запертого «ягуара»? И какое зловещее совпадение, что это должно было случиться дважды в неделю На смотровом круге Джеймс Эксминстер представил меня владельцу лошади. Пожилой жеребец, сонно тащившийся по смотровому кругу, был третьей лошадью из конюшен Эксминстера, на которой я должен был скакать. И я уже успел оценить, с каким блеском и совершенством поставлено у него дело. Лошади были отлично обучены и ухожены. Успех и процветание заметны были во всем — в каждой попоне, с ярко вышитыми инициалами, в каждой уздечке самого высшего качества, в каждой перевязке, в каждой щетке или ведре.

В двух предыдущих скачках на этой неделе мне доставались лошади похуже. А Пип Пэнкхерст, как обычно, скакал на лучших. Но в эту среду Пип в скачках с препятствиями участвовать не мог — был слишком тяжел, — Там, где нужен вес меньше десяти стонов шести фунтов, скачки твои, — весело сказал он мне, узнав, что я скачу на лошадях из той же конюшни, — Хотя клячи, для которых нужен такой вес, вряд ли стоят того, чтобы на них скакать!

В течение целой недели я почти ничего не пил и не ел и умудрился сохранить вес меньше десяти стонов. Стоило потерпеть, чтобы Пип оставался в том же добром настроении, Джеймс Эксминстер сказал:

— До четвертого барьера вам надо держаться в середине. Жеребцу нужен разбег, чтобы набрать полную скорость. Так что расшевелите его на подходе к предпоследнему препятствию. Пусть скачет. Постарайтесь добраться до лидера у последнего барьера и поглядите, что вы сможете выиграть во время прыжка. Этот жеребец — отличный прыгун, хотя ему не хватает скорости на финише, Но идет ровно. Вы уж постарайтесь, выжмите из него все, что удастся.

До этого он не давал мне таких подробных инструкций и впервые коснулся того, что я должен делать на финише. У меня внутри все задрожало от волнения. Наконец-то мне предстояло скакать на лошади, тренер которой не будет поражен, если я выиграю.

Я в точности следовал инструкции. И у последнего барьера, к которому мы подошли вместе с двумя другими лошадьми, я пришпорил своего коня со всей решимостью, на какую был способен. Жеребец ответил стремительным броском, опередив других лошадей в воздухе, и приземлился больше, чем на два корпуса впереди них. Я услышал сзади удары о барьер — другие лошади задели за него — и понадеялся, что они потеряют скорость при приземлении. Мне верно говорили — старый прыгун не мог бежать быстрее. Я выровнял его и направил к финишу, почти не пользуясь хлыстом и сосредоточившись на том, чтобы сидеть неподвижно и не тревожить коня. Он держался храбро и, когда мы проскочили финиш, все еще шел на полкорпуса впереди. Это был прекрасный момент!

— Молодчина, — небрежно кинул Эксминстер. Он привык иметь дело с чемпионами. Я расстегнул подпругу, перекинул седло через руку и похлопал жеребца по вспотевшей шее.

Владелец был в восторге.

— Молодец, молодец, — повторял он, обращаясь к лошади, Эксминстеру и ко мне в равной степени. — Я и не надеялся, что он выиграет. Даже несмотря на то, что последовал вашему совету, Джеймс, и поставил на него.

Пронзительные глаза Эксминстера насмешливо разглядывали меня.

— Хотите работу? — спросил он. — Вторым жокеем. Первым будет Пэнкхерст. Работа постоянная. Я кивнул. Владелец лошади засмеялся:

— Счастливая неделя для Финна. Джон Баллертон сказал мне, что Морис будет интервьюировать его в завтрашней вечерней передаче.

— Правда? — спросил Эксминстер. — Постараюсь посмотреть.

И вручил мне новый список. Там значились четыре лошади, на которых мне предстояло скакать в следующую неделю.

— И с этих пор, — предупредил он, — не принимайте никаких предложений, не выяснив сперва, нужны ли вы мне. Идет?

— Да, сэр, — ответил я, стараясь не слишком показывать ту идиотскую радость, которая переполняла меня. Но он — тертый калач, все понимал и так. В его глазах, кроме понимания, светились дружелюбие и надежда. Я позвонил Джоан.

— Как насчет того, чтобы пообедать вместе? Я хочу отпраздновать.

— Что именно? — сдержанно спросила она.

— Победу. Новую службу. Примирение со всем миром — Похоже, что ты уже отпраздновал.

— Нет. Это удача ударила мне в голову. Она засмеялась.

— Ну тогда ладно. Где?

— У Хенниберта.

Маленький ресторанчик на улице Сент-Джеймс. Там готовили так, чтобы соответствовать этой аристократической улице. А цены соответствовали тому и другому.

— Хорошо, — согласилась Джоан. — Приехать в золотой карете?

— Именно это я и имел в виду. Я заработал на этой неделе сорок фунтов.

— Ты не достанешь столика.

— Он уже заказан.

— Сдаюсь, — сказала она. — Буду в восемь.

Она приехала на такси — и это было любезностью по отношению ко мне. Обычно она предпочитала ходить пешком Ее платья я раньше не видел — узкая прямая штуковина, сшитая из жесткого темно-синего материала. При движении, когда на него падал свет, платье слегка мерцало.

Пышные волосы Джоан аккуратно загибались сзади на шее. А синеватые, поднимающиеся к вискам штрихи, нарисованные на веках, делали ее глаза глубокими и загадочными.

Пока мы шли через зал, все мужчины оборачивались. А ведь она не была ни хорошенькой, ни обыкновенно привлекательной, И даже одета не так уж. Но она выглядела. Я и сам удивился, найдя это слово — интеллигентно.

Мы ели авокадо под французским соусом и бефстроганов со шпинатом, позднюю клубнику со сливками и еще грибы и бекон, и маринованные сливы. Для меня, долго евшего, как птичка, — это был настоящий пир. Мы не спеша выпили бутылку вина, а потом болтали за кофе как друзья детства.

В результате долгой практики мне большей частью удавалось скрывать от Джоан свои вовсе не братские чувства. Иначе она начинает ерзать, прятать от меня глаза и быстро находит предлог, чтобы расстаться. И если я хочу наслаждаться обществом Джоан, надо принимать ее условия.

Она искренне обрадовалась, узнав о моей службе у Джеймса Эксминстера. Хотя скачки совершенно не интересовали ее, она прекрасно понимала, что означает такой успех.

— Это вроде того дня", когда дирижер вытащил меня из хора!

Мой первый восторг улегся, превратившись в уютное тепло удовлетворения. Не помню, чтобы я когда-нибудь чувствовал такое внутреннее согласие с жизнью.

Я рассказал ей о телевизионной передаче.

— Завтра? — спросила она, — Хорошо. Кажется, я свободна и смогу посмотреть. Ты ничего не делаешь наполовину, верно?

— Это еще только начало!

И почти поверил в это сам, До студии Джоан мы шли пешком. Был ясный свежий вечер. На темном небе холодновато светились звезды. Мы остановились у двери Джоан. Я посмотрел на нее, Это было ошибкой.

Темные волосы, растрепавшиеся во время прогулки, четкая линия шеи, ее грудь совсем близко от моей руки — все это безжалостно повергло меня в то смятение, с которым я боролся весь вечер.

— Спасибо, что пришла, — отрывисто сказал я. — Спокойной ночи, Джоан. Она удивилась:

— Разве ты не зайдешь выпить кофе... или чего-нибудь еще?

— Чего-нибудь еще! Да! — Но я едва выговорил:

— Больше ни глотка, ни кусочка не могу проглотить. И кроме того, там... Брайан...

— Брайан в Манчестере, на гастролях, — ответила она. Но это была лишь информация, а не приглашение.

— А-а. Ну, все равно. Мне, пожалуй, лучше лечь спать.

— Ну что ж. — Ее это не трогало. — Прекрасный был обед, Роб. Благодарю! — Она дружески положила мне руку на плечо и улыбнулась на прощанье.

Когда дверь захлопнулась, я отчаянно выругался вслух. Легче не стало. Я посмотрел на небо. Звезды продолжали мчаться по своим орбитам, равнодушные и холодные.

Глава 5

На студии Национального телевидения меня встретили, как говорится, в семействе Финнов, по разряду «Д.В.П.» — «Довольно важная персона». Моя мать была знатоком, различавшим все оттенки между «О.В.П.» и «Д.В.П.», и неизменно подмечала каждую деталь. Ее понимание передалось мне в очень раннем возрасте. Нынешнее удовольствие усиливалось оттого, что долгие годы я был «Н.В.П.» («Неважная персона»).

Сквозь качающиеся стеклянные двери я попал в гулкий вестибюль и спросил у дежурной, куда мне идти.

— Не присядете ли? — предложила она, указав на стоящий рядом диван. Я сел. Она сказала по телефону:

— Мистер Финн здесь, Гордон.

Через десять секунд из коридора появился веснушчатый молодой человек с видом преуспевающего служащего.

— Мистер Финн? — широким жестом протянул он мне руку в белоснежной манжете с золотой запонкой. — Рад с вами встретиться. Я помощник режиссера Гордон Килдер. Морис в студии. Предлагаю пойти наверх и перед началом выпить по стаканчику.

В небольшой безликой приемной на столе стояли бутылки, стаканы и четыре тарелки со свежими, аппетитного вида сандвичами.

— Что вы будете пить?

— Спасибо, ничего.

Это его не обескуражило.

— Тогда, может быть, после? — Он налил в стакан немного виски, добавил содовой и, улыбаясь, поднял:

— Желаю удачи. Вы впервые на телевидении? — Я кивнул. — Самое главное — естественность. — Он взял сандвич с чем-то розовым внутри и звучно откусил.

Открылась дверь, и вошли еще двое. Мне они были представлены как Дэн такой-то и Пол такой-то. Одеты чуточку менее тщательно, чем Гордон Килдер, которому подчинялись. В свою очередь они вгрызались в сандвичи и, наполнив стаканы, тоже пожелали мне удачи и тоже посоветовали держаться естественно.

Наконец появился оживленный Морис Кемп-Лор, ведя на буксире двух ассистентов в спортивных куртках. Он приветствовал меня, горячо пожав руку.

— Ну, дорогой друг, рад видеть вас здесь. Гордон поухаживал за вами? Ну и хорошо. А что вы пьете?

— Пока ничего, — ответил я.

— Да, может, потом? Вы получили мои вопросы? Я кивнул.

— Ответы обдумали? Ну и прекрасно. Гордон всучил ему доверху налитый стакан и предложил сандвичи. Ассистенты позаботились о себе сами. Я сообразил, что угощение, предназначавшееся для посетителей, было, вероятно, их основной едой по вечерам.

Кемп-Лор взглянул на часы и вышел первым. За ним Гордон, потом Дэн и Пол, удивительно похожие друг на друга. Из коридора донесся голос Кемп-Лора. Он говорил с кем-то, кто отвечал резким гнусавым тоном. Я лениво подумал, кто бы это мог быть и знаю ли я его. У двери Кемп-Лор почтительно отступил, пропуская вперед второго гостя. У меня сразу испортилось настроение. Выставив животик и роговые очки, мистер Джон Баллертон разрешил ввести себя в комнату.

Кемп-Лор представил ему служащих телевидения.

— А с мистером Робом Финном вы, несомненно, знакомы?

Баллертон холодно, не глядя мне в глаза, наклонил голову. Очевидно, его еще мучило воспоминание о том, что я видел около тела Арта.

В маленькой студии хаотически протянулись по полу спутанные кабели телевизионных камер. На небольшом покрытом ковром возвышении стояли три низких кресла и кофейный столик с тремя чашками, молочником, сахарницей и тремя пустыми дутыми коньячными бокалами. А также серебряный портсигар и стеклянные пепельницы.

Кемп-Лор подвел меня и Баллертона к этому сооружению.

— Мы хотим, чтобы все выглядело как можно менее официально, — пояснил он. — Будто мы только что отобедали, а теперь беседуем за кофе, коньяком и сигарами.

Он попросил Баллертона сесть в кресло слева, а меня — справа и занял место между нами. Прямо против нас, чуть сдвинутый в сторону, темнел монитор с выключенным экраном. Батарея камер, установленных полукругом, угрожающе нацелилась на нас черными линзами.

Гордон и его ассистенты проверили свет, который потряс нас своей слепящей силой, пока мы разговаривали неестественными голосами, сидя над пустыми чашками. Убедившись, что все в порядке, Гордон подошел к нам:

— Вам всем нужно подгримироваться. Морис, вы займетесь собой сами?

А нас с Баллертоном он повел в маленькую комнатку, где две девушки в розовых халатиках встретили нас, улыбаясь.

— Это не долго, — щебетали они, втирая тон в наши физиономии. — Чуть-чуть положить тени под глазами... Теперь попудрить... — Ватными тампонами они тщательно сняли лишнюю пудру, — Вот и все.

Я глянул в зеркало. Грим смягчил кожу и сгладил черты лица. Но мне это не очень понравилось.

— Грим нужен для того, чтобы выглядеть нормально, — объяснила гримерша, — Иначе вы будете казаться больными.

Баллертон нахмурился и заворчал, когда одна из них стала пудрить его лысину. Но гримерша вежливо настаивала:

— Иначе она будет слишком сильно блестеть! Он заметил, что я ухмыльнулся, и даже сквозь грим стало видно, как лицо его налилось кровью. Он не из тех, кто способен понять шутку в свой адрес, и мне следовало это знать. Я вздохнул. Уже два раза он при мне оказывался в положении, которое, как он считал, умаляло его достоинство. И, хотя я ничего против него не имел, получалось, будто это нарочно.

Мы вернулись в студию. Кемп-Лор предложил нам занять свои места на возвышении.

— Сейчас я расскажу вам о программе передачи. После музыкального вступления я буду разговаривать с вами, Джон, как мы условились. Потом Роб расскажет вам, какую жизнь он ведет. У нас есть пленка со скачками, в которых вы участвуете. Я думаю пустить ее сразу после начала. Вы увидите ее на экране вот там. — Он указал на монитор. — Посмотрим, как все получится. Главное, разговаривать естественно. Успех передачи зависит от вас. Я уверен, вы оба блестяще справитесь со своей задачей!

Эту энергичную речь он закончил ободряющей улыбкой, и я почувствовал, как мне передается его уверенность.

Один из ассистентов в спортивной куртке поднялся на возвышение, налил в чашки кофе, затем откупорил коньяк и плеснул в бокалы на донышко.

— Дирекция не жалеет затрат, — весело объявил он и предложил нам по сигаре.

— Две минуты, — раздался голос.

Все окружающее погрузилось в темноту, а на экране появилось крупное изображение кофейных чашек. Затем новая картинка — мультипликационная реклама бензина. Теперь на мониторе было то изображение, которое шло в эфир.

— Тридцать секунд. Пожалуйста, тише!

Все смолкло. Я взглянул на монитор: шла реклама мыльных хлопьев. Стояла мертвая тишина. Из кофейных чашек поднимался легкий пар. Все замерли. Кемп-Лор, глядя прямо в круглый черный глаз камеры, приготовил свою известную улыбку. Она держалась на лице минут десять.

На мониторе лошади проскакали галопом и исчезли. Гордон быстро опустил руку, зажегся глазок, и Кемп-Лор начал приятным интимным голосом, адресуясь прямо в миллионы гостиных:

— Добрый вечер... Сегодня я собираюсь представить вам двух людей, крепко связанных конным спортом, но взирающих на него как бы с разных полюсов. Первый из присутствующих здесь — мистер Джон Баллертон... — Он дал ему отличную аттестацию, безбожно преувеличив его значение. Существует еще около пятидесяти других членов Национального комитета по конному спорту. В том числе и отец Кемп-Лора. И все они — не менее деятельные и увлеченные, чем толстяк, гревшийся сейчас в лучах славы.

Искусно направляемый Кемп-Лором, он поведал о своих обязанностях одного из трех распорядителей на скачках: он должен выслушивать обе стороны, если возникают возражения против победителя, по справедливости награждать достойного и взыскивать с жокеев и тренеров за малейшее нарушение правил, штрафуя их на пятерку или на десятку.

Я смотрел его выступление по монитору. Кемп-Лор добился того, что ни один зритель не мог заподозрить в нем того надутого, нетерпимого типа, которого мы знали по скачкам.

Кемп-Лор улыбнулся в камеру.

— А теперь, — объявил он с видом человека, приготовившего угощение, — я познакомлю вас с Робом Финном. Он жокей молодой и только пытается сделать карьеру в стипльчезе. Мало кто из вас слышал о нем. Он не побеждал в больших состязаниях, не скакал на знаменитых лошадях. Именно поэтому я и пригласил его на встречу с вами. Он поможет вам понять, чего это стоит — пытаться пробиться в спорт, связанный с весьма серьезной конкуренцией. Но для начала кусок фильма, в котором Финн заснят в действии. Он в белой кепке, четвертый сзади.

Узнать меня было легко. Это была одна из первых скачек, в которой я участвовал, и моя неопытность выглядела весьма очевидно. За те две секунды, что длился фильм, белая кепка оказалась предпоследней. Нельзя удачнее продемонстрировать неумелого жокея. Пленка кончилась, и Кемп-Лор спросил, улыбаясь:

— С чего вы начали, когда решили стать жокеем?

— Я знал трех фермеров, которые сами тренировали своих лошадей. И попросил их разрешить мне попробовать себя.

— И они согласились?

— В конце концов — да.

Я мог бы добавить: «После того, как я обещал отдать гонорар за скачки и не требовать возмещения расходов». Но метод, которым я воспользовался, чтобы уговорить фермеров, шел против правил.

— Обычно жокей стипльчеза, — сказал Кемп-Лор, оборачиваясь к красному глазку, — начинает или как жокей-любитель, или как ученик на скачках без препятствий. Но, насколько мне известно, у вас, Роб, было иначе?

— Я начал слишком поздно, чтобы стать учеником. И не мог быть любителем, поскольку зарабатывал ездой на лошадях.

— В качестве конюха?

— За редким исключением, жокеи моего уровня начинали именно так. Но мой случай не очень типичен. «Что ж, — подумал я с удовольствием, — не захотел слушать меня тогда, и если ты теперь получаешь в ответ не то, что ожидал, — не моя вина.»

— Видите ли, я несколько лет бродил по свету. Служил на скотоводческих фермах в Австралии, в Южной Америке. Около года в Южном Уэльсе был в странствующей группе родео. Знаете: «Десять секунд на спине дикой лошади», — улыбнулся я.

— О... — Брови интервьюера поднялись:

— Как интересно! (И похоже, так оно и было.) Если бы у нас имелось больше времени, мы бы послушали ваши рассказы. Но я хотел, чтобы наши зрители получили представление об экономическом положении жокея вашего уровня... Ваш гонорар составляет десять гиней, верно?

И он стал расспрашивать меня о моих финансовых делах: сколько я трачу на дорогу, на плату гардеробщикам, замену костюмов для верховой езды и т.д.

Выяснилось, что мой доход был куда меньше, чем если бы я стал, например, водителем грузовика. А мои перспективы на будущее ничуть не лучше. Я почти ощутил, как у каждого зрителя промелькнуло в мозгу: он же просто дурень!

Кемп-Лор почтительно обратился к Баллертону:

— Джон, можете ли вы как-нибудь прокомментировать то, что мы услышали от Роба?

На авторитетной физиономии Баллертона появилась злобная усмешка.

— Все эти молодые жокеи слишком много жалуются, — хрипло заявил он, игнорируя тот факт, что я не жаловался ни на что. — Уж коли они не искусны в своем деле, нечего ждать, что им будут платить много. Владельцы скаковых лошадей не хотят рисковать своими деньгами и шансами на победу. Я говорю так, поскольку я и сам владелец лошадей.

— Гм... конечно... — сказал Кемп-Лор. — Но ведь каждый жокей с чего-то начинает? И всегда есть множество жокеев, которым не удается добраться до верха. Но и им надо жить и содержать семью.

— Им бы лучше пойти на производство, — блеснул Баллертон тяжеловесным юмором. И добавил, хохотнув недобро. — Но мало кто из них решается на это. Им слишком нравится красоваться в ярких шелках — это тешит их мелкое тщеславие.

Удар неджентльменский — ниже пояса. Но я улыбнулся Баллертону такой доброй, веселой и извиняющей улыбкой, какой только смог. Ведь меня эти яркие рубашки только смущают, не доставляя никакого удовольствия.

Голова Кемп-Лора повернулась ко мне.

— А что вы на это скажете, Роб? Я вскричал страстно:

— Дайте мне лошадь и скажите, где скакать, — и наплевать, что на мне одето: камзол или... пижама. Мне безразлично, есть зрители или нет. Я могу ничего не зарабатывать, могу сломать себе шею, могу голодать, чтобы сбросить вес, — все это для меня ничто. Важно одно — скакать... скакать... и победить, если удастся!

Наступило молчание. Оба уставились на меня. У Джона Баллертона был такой вид, будто раздавленная им оса ожила да еще и ужалила его. А Кемп-Лор? Прошло несколько молчаливых секунд, прежде чем он снова повернулся к камере и знакомая улыбка скользнула на свое место. Но я бессознательно почувствовал, что в ней появилось что-то новое, обеспокоившее меня. Затем Кемп-Лор начал свой обычный обзор скачек предстоящей недели и вскоре завершил передачу привычными словами:

— Встретимся на следующей неделе в это же время... Гордон, сияя двинулся к нам:

— Отличная передача. Как раз то, что нравится, — острый спор. Молодцы, молодцы, мистер Баллертон, мистер Финн. Блестяще! — И он пожал руки обоим.

Кемп-Лор встал, поднял мой бокал с коньяком и протянул его мне:

— Выпейте, — сказал он, — Вы заслужили.

Он тепло улыбнулся, напряжение отпустило его. Я улыбнулся в ответ, выпил коньяк и снова подумал, как великолепно Кемп-Лор работает. Подначив Баллертона проехаться на мой счет, он заставил меня на глазах миллионов вывернуть душу наизнанку: как никогда я не открылся бы даже перед самым близким другом.

Вернувшись в Кенсингтон, я подумал о тех восторгах, которые щедро, хотя и незаслуженно, обрушились на нас с Баллертоном после передачи. И все не мог понять, почему мне стало так неспокойно.

Глава 6

Ровно через три недели и один день после передачи Пип Пэнкхерст сломал ногу. Случилось это мрачным ноябрьским днем. Сильно моросило. Его лошадь упала вместе с ним у последнего препятствия. Она подмяла Пэнкхерста под себя, постаравшись вывести чемпиона из строя на большую часть скакового сезона, Его долго не могли перенести в санитарную машину: кость голени, прорвав скаковой сапог, выскочила наружу, как стрела. Санитарам удалось уложить его на носилки только после того, как Пип впал в глубокий обморок. Но как бы искренне я ни сочувствовал Пипу, при мысли, что у меня появились какие-то шансы занять в предстоящей скачке его место, пульс бился все учащеннее.

Это была главная скачка не только дня, но и всей недели — трехмильная, с большим призом от пивоваренной фирмы. В ней должны были участвовать самые лучшие лошади. И спортивные отделы всех дневных газет писали о ней.

Лошадь Пипа, принадлежащая лорду Тирролду, была восходящей звездой конюшен Эксминстера. Жилистый золотисто-коричневый шестилеток. Ничем не замечательный на первый взгляд, он был сообразителен, быстр и обладал бойцовским характером. У него были все качества для мирового первенства, но его пока считали еще «многообещающим». Звали его Образец.

Входя в весовую, я заметил, что Джеймс Эксминстер разговаривает с лучшим другом Пипа, тоже ведущим жокеем. Но тот покачал головой, и его губы произнесли: «Нет, я не могу».

Эксминстер медленно обвел всех взглядом. Я замер в ожидании. Вот он повернул голову и посмотрел в упор, не улыбаясь, как бы взвешивая. Затем отвел глаза, решил что-то и стремительно проскочил мимо меня.

Ну, а чего я, собственно, ждал? Всего лишь четыре недели я скакал для него. Три раза выиграл. Раз двенадцать приходил последним. Снял комнату в деревушке поблизости от его конюшен и каждое утро тренировался. Но я все еще был новичком, неизвестным, неудачливым жокеем из телепередачи. И я безутешно двинулся в раздевалку.

— Роб, — вдруг сказал он мне на ухо, — лорд Тирролд разрешил вам скакать на его лошади. Скажите гардеробщику Пипа — форма у него.

Я полуобернулся к ним. Двое высоченных мужчин смотрели на меня оценивающим взглядом, давая мне шанс, выпадающий раз в жизни. И они не вполне уверены, что я его достоин.

Я скакал лучше, чем когда-либо раньше, но ведь и Образец был лучшей из лошадей, на которых я садился. Он шел плавно и твердо, а от его стремительного прыжка через первое препятствие я аж рот разинул. Ко второму уже приготовился, на третьем заорал от восторга, а после четвертого понял, что достиг новых горизонтов в стипльчезе.

Ни Эксминстер, ни лорд Тирролд не давали мне в паддоке никаких указаний. Они были слишком обеспокоены насчет Пипа: вид его сломанной ноги опечалил и озаботил их.

Эксминстер попросил только:

— Сделайте все, что сумеете, Роб. А лорд Тирролд с небывалой для такого дипломата, как он, бестактностью, угрюмо заметил:

— Сегодня утром я поставил на Образца сотню.

Расположение участников скачки все время менялось, и я сосредоточился на том, чтобы удержать Образца на четвертом месте в группе из двенадцати всадников. Больше отставать было нельзя — иначе под конец лошади придется слишком напрягаться. Выдвигаться вперед тоже не следовало — тогда не видно, хорошо или плохо идут остальные. Образец передвинулся на третье место, прыгнув через предпоследнее препятствие, и шел еще без всякого напряжения, Перед последним барьером я вывел коня на край скаковой дорожки, чтобы у него был ясный обзор, и подбодрил его. Он тут же прибавил шагу и перед препятствием так рано взвился в воздух, что я испугался: не приземлится ли он прямо на барьер. Но я недооценил его силу. Он приземлился в нескольких ярдах по ту сторону и, не теряя скорости, понесся к финишу.

Одну из двух лошадей, шедших впереди, мы опередили в воздухе, прыгая через забор. Теперь перед нами оставался только каштановый жеребец. Только фаворит, избранный критиками, публикой, газетами. Ничего зазорного быть побежденным им.

Я сжал коленями бока Образца и два раза легонько ударил его хлыстом. А ему нужен был лишь этот сигнал, чтобы, собрав все силы, постараться выйти вперед. Он вытянул шею, выровнял шаг. Я почти стоял, обхватив коленями его загривок и, двигаясь в одном ритме с ним, держал в руке хлыст, чтобы не испугать коня. В пяти шагах от финиша он на голову обошел каштанового жеребца и пришел первым.

Я был так измотан, что едва смог отстегнуть седло. В загоне, где расседлывают победителей, царило оживление.

Все улыбались мне, говорили какие-то комплименты. Но я настолько ослабел и устал, что даже не мог порадоваться своему успеху.

Ни одна скачка еще не выматывала меня так сильно. Но ни одна еще и не давала так много.

Лорд Тирролд и Эксминстер были, к моему удивлению, почти подавлены.

— Это удивительное животное! — с жаром воскликнул я.

— Да, — подтвердил лорд Тирролд, — это так. — И похлопал Образца по темной вспотевшей шее. Эксминстер сказал:

— Не болтайтесь тут зря, Роб. Идите взвесьтесь. У вас нет времени, вы заняты в следующей скачке. И в той, что за ней. — Я уставился на него, — Ну а чего же вы ждали? Пип, видимо, на месяцы вышел из строя. Я пригласил вас быть вторым жокеем: вам придется заменять его, пока он не вернется.

Тик-Ток заметил:

— Некоторым удается вылезти из бочки с дерьмом, благоухая лавандой! — Он ждал, пока я переоденусь. — Шесть недель назад ему приходилось клянчить для себя скачки. Его пригласили на телевидение, как неудачника, а в субботу во всех газетах появились статьи про него. И вот перед нами обычная волынка — превращение начинающего в звезду первой величины. Три победы в один день! Вот это кураж!

Я улыбнулся ему:

— То, что взлетает, должно упасть. Тебе еще придется подбирать обломки, — И внезапно предложил:

— Пошли, повидаем Пипа.

Нас подвезли до больницы в санитарной машине. Мы видели его всего несколько минут: на ноге — шина, одеяла натянуты до подбородка. Бойкая санитарка не велела тревожить больного — его уже подготовили к операции.