— Тогда ответь только, как долго вы намерены держать меня здесь?

Он наградил меня тяжелым, злобным взглядом, вытягивая наверх пустую сумку.

— Ты не получишь ужин, — сказал моряк, и его голова исчезла из поля зрения. Он начал закрывать люк.

— Оставь люк открытым, — закричал я. Этой радости я тоже был лишен.

Моряк снова крепко запер меня в темноте. Я стоял, раскачиваясь вместе с кораблем, вцепившись в верхнюю койку, и пытался побороть внезапно накатившую на меня волну неистовой ярости. Как посмели они похитить меня, заточить в этой крошечной клетушке и обращаться со мной как с капризным ребенком; как смеют утаивать, почему меня похитили и что будет дальше. Как смеют силой навязывать такое убогое существование: меня злило, что я грязен, нечесан и небрит. Меня буквально трясло от бешенства, и оскорбленная гордость и растущее раздражение играли тут не последнюю роль.

У меня был выбор: впасть в исступление и разнести каюту либо успокоиться и съесть то, что моряк принес в сумке. Но я признал наличие альтернативы, и сам этот факт говорил о том, что я предпочту второй вариант. Горечь и бессильный гнев не исчезли без следа, но все-таки я со вздохом взял себя в руки.

Внезапная бурная вспышка чувств, равно как и глубина и острота переживаний, встревожили меня. Стоит соблюдать осторожность, подумал я. На свете есть множество путей к саморазрушению и гибели; гнев, похоже, один из них.

Интересно, если бы психолог угодил в ловушку вроде этой, какие средства защиты имел бы он в своем распоряжении, о которых я не подозреваю? Поможет ли ему знание того, что происходит с психикой человека в критической ситуации, противостоять симптомам, когда они проявятся? Вероятно, мне следовало изучать психологию, а не бухгалтерское дело. Совершенно очевидно, это приносит больше пользы, если вас похищают.

В сумке лежали два очищенных крутых яйца, яблоко и три маленьких треугольных плавленых сырка, завернутых в фольгу. Я приберег одно яйцо и две упаковки сыра на будущее: на случай, если он говорил серьезно насчет ужина.

Он говорил серьезно. Без счета потекли часы. Я съел второе яйцо и остатки сыра. Выпил немного воды. Вот и все развлечения за целый день — не сказать, чтобы я весело проводил время.

Когда люк открылся в следующий раз, снаружи было темно. Хотя та темнота, пронизанная сероватым свечением, мало походила на кромешную темень в каюте. Сумка с продуктами не появилась, и я пришел к заключению, что моряк сделал временное послабление только для того, чтобы я ненароком не задохнулся. Моряк откинул люк и ушел прежде, чем я рискнул снова атаковать его вопросами.

Он ушел. Люк широко открыт. С палубы доносились голоса и шум деловой суеты вокруг снастей и парусов.

— Отпускай.

— Упустишь этот проклятый конец в море...

— Трави поганый шкот... Пошевеливайся, ну же...

— Клади чертову штуковину вдоль поручней...

Чаще всего раздавался его голос, отдававший команды где-то поблизости.

Я поставил ногу на крышку рундука, высота которого достигала середины бедра, зацепился руками за край люка и подтянулся. Моя голова высунулась на свободу и находилась там целых две секунды-до тех пор, пока моряк не заметил.

— Убирайся обратно, — грубо сказал он и, подкрепив окрик делом, наступил мне на пальцы. — Давай вниз и сиди там. — Он пнул мою вторую руку. — Хочешь схлопотать по голове? — Моряк угрожающе замахнулся кулаком.

— Земли не видно, — сказал он, снова пиная меня. — Так что слезай.

Я сорвался на пол, и он захлопнул люк. Я потер горевшие огнем пальцы и возблагодарил Господа, что в море не принято выходить в ботинках, подбитых шипами.

Однако две секунды беспрепятственного обзора корабля того стоили. Я сидел на крышке отхожего места, положив ноги на край нижней койки напротив, и размышлял над картинами, до сих пор живо стоявшими перед моим взором. Даже в ночном свете, несмотря на то что глаза привыкли к более глубокому сумраку, я сумел увидеть многое. Для начала, я увидел троих мужчин. Одного из них я знал: похоже, на его попечении находился не только я один, но и весь корабль. Остальные двое, оба молодые, втягивали назад широкий парус, наполовину свесившийся за борт; они выбирали его, растопырив руки, и пытались помешать полотнищу вздуться вновь, как только оно оказывалось на палубе.

Возможно, у руля находился четвертый член экипажа — мне не удалось рассмотреть. Ближе к корме, примерно в десяти футах от моего люка, величественно возносилась к небесам единственная мачта, которая со всей своей оснасткой и такелажем вокруг основания мешала как следует рассмотреть, что происходят на другом конце палубы. На корме, кроме рулевого, могли отдыхать три-четыре матроса, свободные от вахты. Но там могло стоять и автоматическое рулевое управление, а вся команда выстроилась на палубе, на виду. Хотя судно казалось слишком большим, чтобы им управляли только три человека.

Длина корпуса, судя по далеким бликам света на хромированных поверхностях и по самым приблизительным подсчетам, соответствовала расстоянию хорошего крикетного броска. Скажем, шестидесяти пяти футам. Или, если угодно, девятнадцати метрам и восьмидесяти одному сантиметру. Плюс-минус одна восьмая.

Это вам не прыткий маленький ялик для воскресных прогулок по Темзе.

Больше похоже на океанскую гоночную яхту.

У меня однажды был клиент, купивший подержанную гоночную яхту. Он заплатил двадцать пять тысяч за тридцать футов риска и лучезарно улыбался всякий раз, когда вспоминал об этом. Сквозь годы до меня словно донесся его голос: «Люди, которые серьезно занимаются гонками, должны покупать новое судно каждый год. Всегда появляются какие-нибудь новинки. Если у них не будет более современного судна, они могут и не выиграть, тогда как все делается именно ради выигрыша. Ну а я, я хочу всего лишь иметь возможность с удобством поплавать летом в выходные дни вокруг Британских островов. Поэтому я покупаю у крутых ребят старье, так как это обычно бывают превосходные кораблики». Один раз он пригласил меня на воскресный ленч на свою яхту. Я с удовольствием осмотрел его гордость и отраду, но в глубине души почувствовал огромное облегчение, когда внезапно разразившийся шторм помешал нам покинуть пристань яхт-клуба и совершить обещанную морскую прогулку.

Весьма вероятно, подумал я, что в настоящий момент я путешествую на «старье» какого-то другого крутого парня. Главный вопрос в том, за чей счет?

Перемена погоды к лучшему имела не только положительные стороны, но и отрицательные, поскольку снова заработал двигатель. Грохот действовал мне на нервы даже больше, чем вначале. Я лежал на койке и пытался закрыть уши подушкой и пальцами, но отзвуки шума легко проникали сквозь столь незначительную преграду. Я должен был или привыкнуть к этому реву и перестать его замечать, или превратиться в вопящего буйно помешанного. Я к нему привык.

Среда. Неужели среда? Я получал еду и воздух дважды. Я не сказал моряку ни слова, и он не сказал ни слова мне. Непрерывный шум двигателя мешал разговаривать. В среду не произошло ничего интересного.

Четверг. Я находился на яхте уже целую неделю. Когда моряк открыл люк, я крикнул:

— Сегодня четверг?

Он заметно удивился и, поколебавшись, крикнул в ответ:

— Да. — Он взглянул на часы. — Без четверти одиннадцать.

Он был одет в голубую хлопчатобумажную футболку. День, похоже, стоял чудесный; яркий свет резал глаза.

Я отвязал сумку и прикрепил к веревке предыдущую с пустой бутылкой из-под воды. Я смотрел на моряка, пока он вытягивал все это наверх, а он тем временем уставился мне в лицо. Он выглядел как всегда, то есть неприветливым: суровый молодой человек, скорее черствый, чем по-настоящему жестокий.

Я сознательно ни о чем не просил его, но после небольшой паузы, в течение которой он внимательно изучал горизонт, моряк принялся закреплять люк; как и в первый день, он на три дюйма приподнял крышку над палубой, открыв постоянный доступ воздуху и свету.

Невозможно передать, какое потрясающее облегчение я испытал, сообразив, что меня не запирают опять в темноте. Я обнаружил, что дрожу с головы до ног. Я проглотил комок в горле и попытался уберечь себя от возможного разочарования, если он вдруг передумает. Я постарался внушить себе, что должен быть благодарен за свет и воздух, даже если это счастье продлится всего пять минут.

Он закончил крепить люк и ушел. Я несколько раз судорожно и глубоко вздохнул и прочитал себе бесполезную лекцию о стоическом отношении к жизни, будь то свет, будь то тьма.

Через некоторое время я уселся на крышку уборной и впервые вкусил корабельную пищу, которую мог видеть воочию. Два крутых яйца, несколько хрустящих хлебцев, три треугольничка сыра и яблоко. Меню не отличалось разнообразием, но по крайней мере меня не морили голодом.

Моряк вернулся примерно через полчаса после своего ухода.

Проклятие, подумал я. Полчаса. И за это спасибо. В конце концов я убедил себя пережить очередную порцию темноты, не падая духом. Однако он не стал закрывать люк. Не сдвигая крышку с места, он протиснул в отверстие еще одну клеенчатую сумку. На сей раз она не была привязана к веревке, и когда моряк отпустил ее, она шлепнулась на пол. Он удалился прежде, чем я успел вымолвить хоть слово.

Я поднял сумку, необыкновенно легкую, точно пустую, и заглянул внутрь.

Господи, подумал я. Смешно. Смешно, правда, не до слез. Малая толика доброты подействовала более угнетающе, чем неделя страданий.

Он принес мне пару чистых носков и роман в бумажной обложке.

Большую часть дня я провел, пытаясь заглянуть в щель. Мне пришлось упереться одной ногой в крышку рундука, ухватиться руками за края люка и немного подтянуться. Таким образом я сумел поднять голову достаточно высоко, но обзор был бы куда лучше, окажись Щель на пару дюймов пошире или мои глаза-посередине лба. Все, что я ухитрился увидеть, пригнув голову и подсматривая в щелку одним глазом, это главным образом кучу снастей, шкивов и свернутых парусов, массу зеленой морской воды и темную полосу земли далеко на горизонте.

За весь день детали картины не претерпели изменений, только расплывчатая линия берега постепенно приобретала более ясные очертания, но мне не надоедало смотреть.

Я исследовала непосредственной близости крепления самого люка, которые, как я понял через некоторое время, были слегка переделаны в преддверии моего визита. Металлические стержни, которые поддерживали люк в открытом состоянии, крепились на шарнирах и уходили внутрь люка, когда его закрывали. С внешней стороны крышка была снабжена двумя массивными выносными петлями, позволявшими полностью откинуть ее и положить плашмя на палубу.

Внутри каюты имелись два крепких зажима, чтобы задраивать лЮк снизу, и два таких же снаружи, чтобы запирать его сверху.

Пока конструкция полностью соответствовала замыслу кораблестроителей.

И тем не менее ко всему этому приделали дополнительные приспособления, не позволявшие человеку, находившемуся в каюте, широко распахнуть люк, сняв его с шарнирных опор. В обычных условиях это не составляло труда. По идее, люки парусного отсека должны открываться легко и широко, чтобы можно было убирать и вынимать паруса. В нормальных обстоятельствах не имело смысла создавать себе лишние проблемы. Но сейчас над люком, вдоль и поперек палубы, протянули два куска цепи; концы каждой крепились к уткам, которые, по-моему, совсем недавно привинтили к палубе. Цепи держали крышку люка на подпорках, подобно оттяжкам такелажа, крепко и надежно. Я подумал: если мне удастся сдвинуть эти цепи, я сумею выбраться. Если бы только у меня было подходящее орудие, чтобы их отодвинуть. Парочка «если» величиной с Эверест.

Я мог просунуть кисть руки сквозь трехдюймовое отверстие, но не всю руку явно недостаточно, чтобы дотянуться до уток, не говоря уж о том, чтобы снять цепи. Что касается рычагов, отверток, молотков и напильников, в моем распоряжении находились лишь бумажные стаканы, непрочный пакет и пластиковая бутылка из-под воды. Я испытывал танталовы муки, в течение многих часов любуясь на недосягаемую свободу.

В промежутках между длительными сеансами балансирования под потолком я сидел на крышке уборной и читал книгу — детективный триллер с главным героем, мастерски владевшим приемами карате. Он прорубил бы себе путь из парусного отсека за пять минут.

Вдохновленный его примером, я предпринял очередную атаку на дверь каюты. Она даже не дрогнула под моим натиском. Очевидно, мне следовало осваивать карате наряду с психиатрией. Может, в другой раз повезет больше.

День промелькнул быстро. Смеркалось. Призрачная полоска суши неуклонно приближалась, обретая ясные очертания, но я понятия не имел, что это за земля.

Моряк вернулся, спустил сумку и подождал, пока я повешу на веревку две пустые.

— Спасибо, — крикнул я, когда он потянул сумки наверх, — за книгу и носки.

Он кивнул и начал закрывать люк.

— Пожалуйста, не надо, — заорал я. Моряк помедлил и посмотрел вниз.

Похоже, в тот день звезды благоприятствовали заключенным, поскольку он снизошел до первого объяснения.

— Мы заходим в порт. Не надрывайся зря, поднимая шум, когда мы встанем. Мы бросим якорь. Никто не услышит тебя.

Он захлопнул люк. Я ел нарезанную ломтиками консервированную ветчину и горячую вареную картофелину в отупляющей темноте, наполненной грохотом. Я пытался подбодрить себя мыслями о том, что путешествие близится к концу: конечно, они больше не захотят держать меня под замком. Наверное, завтра я получу свободу. А после этого, возможно, узнаю кое-какие ответы.

Я решительно подавил мрачные опасения. Двигатель сбавил обороты впервые ритм его работы изменился. На палубе раздались топот, крики, якорь с громким плеском погрузился в воду. Якорная цепь оглушительно загремела, словно путь ее пролегал прямиком через парусный отсек: она, без сомнения, находилась по ту сторону обшивки.

Двигатель заглушили. Наступила полная тишина. Скрип и шорохи прекратились. Больше никакого ощутимого движения. Я надеялся, что покой принесет облегчение, но текло время и произошло как раз обратное. Даже отрицательный раздражитель, оказывается, лучше никакого. Лишь время от времени мне удавалось забыться кратким сном. Час за часом я лежал, не смыкая глаз, задаваясь единственным вопросом: может ли человек по-настоящему сойти с ума, очутившись в полной изоляции?

День был в самом разгаре, когда моряк открыл люк в следующий раз.

Пятница, позднее утро. Он спустил сумку, дождался обмена, вытянул веревку и принялся задраивать отверстие.

Я невольно сделал слабое движение руками, словно умоляя. Он замешкался, глядя вниз.

— Я не могу позволить тебе увидеть, где мы, — обронил он.

Он почти извинялся, почти признавал, что мог бы обращаться со мной получше, если бы не выполнял приказ.

— Подожди, — заорал я, когда он надвинул крышку. Он снова остановился, приготовившись, по крайней мере, выслушать.

— Неужели нельзя загородить люк со всех сторон, если ты не хочешь, чтобы я увидел землю? — воскликнул я. — Оставь его открытым...

Он обдумал предложение.

— Посмотрим, — сказал он, — позже.

Этого «позже» пришлось ждать невыносимо долго, но моряк вернулся и действительно открыл люк. Пока он закреплял его, я спросил:

— Когда вы намерены выпустить меня?

— Не задавай вопросов, — Я должен, — вспылил я. — Мне необходимо знать.

— Хочешь, чтобы я закрыл люк?

— Нет.

— Тогда не задавай вопросов.

Вероятно, это может показаться проявлением слабости, но я прекратил расспросы. За восемь дней он не дал ни одного стоящего ответа. Если я начну упорствовать, то добьюсь лишь того, что останусь без света, без ужина, и настанет конец проблескам человечности с его стороны.

После его ухода я слазил наверх на разведку и обнаружил, что он окружил люк баррикадами из пухлых валиков свернутых парусов. Поле моего зрения сократилось примерно до восемнадцати дюймов.

Для разнообразия я улегся на верхнюю койку и попытался представить, что это за порт — безнадежно близкий и который я могу узнать. Небо было нежно голубым, солнечные лучи пробивались сквозь высокие, дымчатые облачка.

Стоял теплый, по-настоящему весенний день. В воздухе кружили морские чайки.

Эта картина пробудила во мне столь яркое воспоминание, что я не сомневался: если бы я смог увидеть то, что скрыто за свернутыми парусами, перед моим взором предстала бы гавань и взморье, где я играл ребенком. Возможно, безумное плавание не имело цели и яхта бороздила ЛаМанш туда и обратно, а сейчас мы благополучно вернулись домой в Райд, на остров Уайт.

Я отбросил утешительную мысль. С уверенностью можно было сказать только одно: это место находилось не за Северным полярным кругом.

Снаружи иногда раздавались разнообразные звуки, но все они слышались в отдалении и не несли никакой полезной информации. Я перечитал американский триллер и поразмышлял о бегстве.

День уже клонился к вечеру, когда моряк появился с ужином; на сей раз он не стал закрывать люк, как только я завладел сумкой. В тот вечер я наблюдал, как сгущаются сумерки и наступает ночь, и дышал чистым воздухом. Даже маленькая милость может обернуться великим благодеянием, решил я.

26 марта, суббота. В утренней сумке лежал свежий хлеб, свежий сыр и свежие помидоры. Кто-то сходил на берег за покупками. Еще в сумке нашлась дополнительная бутылка воды и обмылок. Я взглянул на мыло и начал гадать, дали мне его по доброте или потому, что от меня воняло. А потом в душе вдруг ярким пламенем вспыхнула надежда: неужели они надумали освободить меня и дали мне мыло для того, чтобы я вышел на волю чистым.

Я снял с себя всю одежду и вымылся с головы до ног, использовав носок вместо мочалки. После недели бесплодных экспериментов с соленой морской водой из уборной я испытывал сказочное физическое удовольствие, хорошенько намыливаясь. Я вымыл лицо, уши и шею и был бы не прочь узнать, как выгляжу с бородой.

После водной процедуры, надев рубашку и белье, которые давнымдавно нуждались в стирке, я позавтракал.

Потом я прибрал каюту, свернул одеяло и свою лишнюю одежду, аккуратно сложил вещи.

А потом я еще очень долго не решался признать, что моя трепетная надежда беспочвенна. Никто не пришел, чтобы выпустить меня.

Поразительно, как быстро самая желанная роскошь становится обыденной, приедается и уже не приносит радости. В темноте я тосковал по свету. Теперь, когда у меня был свет, я принимал его как должное и жаждал простора для движений.

Каюта имела треугольную форму, каждая из трех сторон не превышала шести футов в длину. Койки по правому борту, уборная и парусные рундуки по левому занимали почти все пространство. Посередине оставался проход шириною в два фута у двери, он резко сужался всего через четыре фута и сходил на нет в глубине каюты там, где койки соприкасались с первым из рундуков. Свободного места хватало ровно на два маленьких шага или на один большой. Любые попытки проделать упражнения типа «согнуть-коленируки-вытянуть» сопровождались незапланированным контактом с деревянными частями. Около двери каюты в целом хватало места, чтобы постоять на голове. Я стоял пару раз.

Что доказывает, как легко свихнуться. Во второй раз, опускаясь, я с размаха стукнулся лодыжкой о край рундука и решил отказаться от йоги. Если бы я рискнул сесть в позу лотоса, я застрял бы навеки.

Я испытывал постоянную потребность кричать во все горло. Я понимал, что никто меня не услышит, но это непреодолимое желание не подчинилось доводам рассудка. Оно было порождено растерянностью, гневом и клаустрофобией, развившейся за неделю вынужденного заключения. Я знал, если поддамся искушению и начну орать и вопить, то закончу, наверное, бурными рыданиями. Спасало то, что я ни на миг не забывал: кто-то, вероятно, надеялся довести меня именно до такого состояния. Отчаянный крик звучал и звучал в моем мозгу, и я не мог остановить его, но он хотя бы не вырывался наружу.

Окончательно смирившись с мыслью, что еще не настал день Исхода, я провел довольно много времени, созерцая отхожее место. Не метафизически, механически.

Все, что находилось в каюте, было либо встроенным, либо мягким. С самого начала меня постарались лишить потенциального оружия или инструментов.

Пищу приходилось есть руками, и она прибывала в бумажной или пластиковой упаковке, если таковая вообще имелась. Никаких тарелок. Ничего металлического, фарфорового или стеклянного. Из светильника не только вывинтили электрическую лампочку, отсутствовал также и сам плафон, которому, по моим представлениям, полагалось там находиться.

Карманы моего костюма опустошили. Пилка для ногтей, которую я обычно носил в нагрудном кармашке, исчезла вместе с ручками, прицепленными изнутри; из брюк пропал перочинный нож.

Я сел на пол, поднял крышку и вблизи тщательно изучил устройство туалета.

Унитаз, сливной рычаг, насос. Множество труб. Запорный кран, регулирующий подачу морской воды.

Море в два счета разносит на куски хлипкие конструкции; эта была сделана прочно и надежно, и могла выдержать любые удары волн.

Рычаг крепился сзади шарниром к встроенному стояку арматуры. Спереди его венчала деревянная рукоятка. Примерно на расстоянии одной трети длины от задней стенки к нему был прикреплен шатун, соединенный с насосом, чтобы поднимать и опускать поршень. Длина рычага, от ручки до шарнира, равнялась приблизительно восемнадцати дюймам.

Я смотрел на этот рычаг с вожделением, точно насильник, но не представлял, как овладеть им без инструментов. К шарниру и шатуну рычаг крепился болтами с гайками, и, похоже, затягивал их сам Атлас. В раунде против гайки большой и указательный пальцы не имели шансов. Я пытался так и этак открутить ее в течение двух дней.

Гаечный ключ. Королевство за гаечный ключ, думал я.

Но как быть, если гаечного ключа нет и в помине? Я попытал счастья с рубашкой. Ткань немного защищала руки, ослабляя давление на кожу и кости, но не давала никакого дополнительного преимущества. Гайки стояли незыблемо, словно скалы. Это напоминало попытку поменять колесо машины с помощью пальцев и носового платка.

Брюки? Плотная материя соскальзывала чаще, чем тонкая рубашка. Я попробовал пояс брюк и нашел, что с ним работать намного удобнее. С обратной стороны к брючному поясу обычно пришивают корсажную ленту, снабженную двумя узкими полосками ребристой резинки. Истинное предназначение такого корсажа — поддерживать брюки без ремня, упруго стягивая их на талии поверх заправленной рубашки. Я использовал брючный корсаж вместо гаечного ключа, он плотнее садился на гайки, чем сами штаны или рубашка, вселяя некоторую надежду на успех. Но я не добился результатов, несмотря на тяжкие усилия.

День прошел однообразно. Я по-прежнему сидел на полу и бесплодно пытался отвинтить гайки, которые невозможно отвинтить, просто потому, что больше нечем было заняться.

На ужин снова консервированная ветчина. Я тщательно счистил жир и съел постный кусок. Люк оставался открытым. Я поблагодарил за мыло и не задавал вопросов.

Воскресенье. Еще одно воскресенье. Никто не имел права держать меня взаперти так долго и без объяснений. За бортом вовсю бурлила непростая современная жизнь, а я сидел под замком в душной и тесной клетке, как человек в железной маске или почти, как он.

Я пустил в ход жир, снятый с ветчины; я намазал салом гайки, решив проверить, будет ли от этого какой-нибудь толк. Большую часть дня я провел, разогревая шатунную гайку пальцами, растирая жир вокруг ее граней и скручивая ее штанами. Ничего не получилось.

Время от времени я вставал, потягивался и карабкался вверх, чтобы посмотреть, заслоняют ли еще обзор свернутые паруса, и всегда находил их на месте. Я снова немного почитал триллер. Я-закрыл крышку туалета, сел на нее и примерно час любовался стенами. Я слушал крики чаек.

Моя обычная жизнь будто осталась далеко позади. Действительность протекала в недрах парусного отсека. Действительность являлась загадкой. Действительность была бездной свободного времени, сводившей с ума.

Не спеша опустился воскресный вечер, стемнело, и медленно наступил понедельник. Моряк принес мне завтрак намного раньше обычного. Подняв наверх пустую сумку, он начал закрывать люк.

— Не трогай, — завопил я.

Он на миг остановился, бесстрастно глядя вниз.

— Надо, — сказал он.

Я продолжал орать, требуя открыть люк, хотя он давно ушел, бросив меня в полной темноте. Едва начав шуметь, я понял, как трудно остановиться: давно сдерживаемые крики и вопли стремились прорваться сквозь брешь в плотине. Если плотина рухнет, я тоже сломаюсь. Я запихнул в рот подушку, чтобы заставить себя замолчать, и боролся с охватившим меня желанием биться головой о дверь.

Заработал двигатель. Грохот, вибрация и темнота-все, как раньше.

Это слишком, подумал я. Слишком. Но, по существу, у меня был единственный выбор: сохранить рассудок или потерять его. И оставаться в здравом уме становилось все труднее.

Рассуждай логически, велел я себе. Повторяй стихи, решай в уме примеры, вспомни все приемы, которыми пользовались другие одиночные заключенные, уловки, которые помогали им продержаться многие недели, месяцы, годы.

Я заставил себя не думать о таких немыслимых сроках и сосредоточился на настоящем.

Двигатель работает на горючем. И он сжег уже немало топлива за время путешествия. Следовательно, если корабль поплывет дальше, потребуется пополнить запасы.

Машины всегда останавливают в момент дозаправки. Если я устрою невероятный шум, когда мы начнем заправляться, есть шанс, что кто-то случайно услышит. Правда, я мало надеялся, что на мое представление в должной мере обратят внимание, но я мог попробовать.

Цепь прогрохотала в обратном направлении по скрытому желобу — это подняли якорь; я предположил, что корабль снялся с места, хотя движение не ощущалось. Затем кто-то подошел и поставил на люк радиоприемник, включив его на полную громкость. В течение непродолжительного времени музыка вела безнадежную борьбу с ревом двигателя, но вскоре я почувствовал, как судно стукнулось обо что-то, и тотчас машина застопорилась.

Я сообразил, что мы заправляемся. Но я слышал только громкую попмузыку. И ни одна душа на пристани не услышит меня, что бы я ни сделал.

Спустя короткий промежуток времени двигатель опять заработал. Снаружи раздалось несколько быстрых глухих ударов, от которых задрожал корпус, и все стихло. Кто-то пришел и забрал радио: я заорал, чтобы открыли люк, но с тем же успехом мог бы и не беспокоиться.

Корабль медленно набирал скорость, мы снова выходили в море, и, как ни горько, но с этим приходилось смириться.

В море, в темноте, в оглушительном шуме. И я по-прежнему не знаю, почему я тут оказался и долго ли пробуду. Я чувствовал себя все хуже из-за недостатка физической нагрузки, и все сложнее было справляться с одолевавшим меня унынием. Мучения последней недели начинались сначала.

Я сидел на полу, прислонившись спиной к двери каюты, обхватив колени руками и опустив голову и задавался вопросом: как я вынесу все это. Понедельник я провел в полном отчаянии.

Во вторник я сбежал.