Глава 11

Я поехал в Суиндон, чтобы забрать пленки, которые оставил на обработку по пути в Уинкантон прошлым утром, и весь остаток пятницы провел, печатая фотографии Лэнса Киншипа и его команды.

Если не считать тех снимков, на которых ясно было видно, что его команда неуютно себя чувствует в его присутствии (которые я все равно не собирался ему показывать), остальные он, скорее всего, одобрит. Мне повезло, что съемочная группа вела себя естественно, и что на снимках был и сам Киншип в сумасшедшем прикиде парня из высшего общества — в скаковом твидовом костюме, размахивающий руками, словно дирижер, и в одной серии снимков у него за спиной лошади мчались прямо к финишу.

Также там было несколько крупноплановых снимков Киншипа с его командой в нечетком фокусе позади, и пара слегка сюрреалистических видов, которые я сделал прямо за спиной у оператора, где в самой огромной камере в четком фокусе прямо посередине одиноко стоял в лучах солнца Киншип. От всех этих снимков создавалось впечатление, будто солидный руководитель вершит свою работу. Я предполагал, что подобного эффекта он и добивался. Что за дело, что получится всего-то двухсекундная реклама — сам процесс съемок выглядел просто эпически.

Вечером я сделал заголовки к высохшим фотографиям, напечатав их на полосках тонкой бумаги, приклеил их скотчем на обратной стороне и, чувствуя себя немного по-идиотски, добавил: “Филип Нор, копирайт”. Так делал Чарли много лет назад. Мне всегда казалось, что Чарли стоит за моим плечом, напоминая, чтобы я следил за работой.

Работа.

Само это слово наполняло меня беспокойством. Впервые я по-настоящему подумал о моих фотографиях в этом смысле.

“Нет уж, — возразил я себе. — Я — жокей”.

Рано утром в субботу я ждал звонка от Гарольда с приказом срочно заболеть.

Он позвонил в четверть десятого.

— Ты в порядке? — спросил он.

— Черт побери!

— Лучше тебе быть в порядке, — сказал он. — Только что позвонил Виктор. Я не стал ждать, что он скажет. Я прямо сказал ему, что будущее Чейнмайла зависит от того, насколько правильно его будут вести во всех его скачках.

— И что?

— Виктор сказал, что скачки без особого напряга ему не повредят, потому я передал ему то, что ты сказал. Слово в слово. И сказал ему, что ты наизнанку будешь для него выворачиваться, если только мы будем стараться выиграть. — Голос Гарольда в трубке прямо-таки гудел от радости. — И знаешь, что сказал Виктор? Он сказал, передай этому чистоплюю, что именно этого я и хочу.

— То есть...

— То есть, — прорычал Гарольд, — он передумал. Побеждай на Чейнмайле, если сможешь. И, честно говоря, тебе лучше победить.

— Но Чейнмайл...

— Черт! Ты хочешь скакать на этой лошади или нет?

— Хочу.

— Ну и все. Увидимся в Аскоте. — Он бросил трубку, давая мне понять, что я, по его мнению, не слишком-то благодарен ему за его старания насчет Виктора. Но если он пообещал Виктору, что Чейнмайл выиграет — а, похоже, именно это он и сделал, — то я попадаю в еще более крутой переплет, чем прежде.

В Аскоте я отыскал главного разъездного конюха Гарольда, который, как обычно, приехал с лошадьми, и спросил, как сегодня чувствует себя Чейнмайл.

— Зверь.

— А Дэйлайт?

— Спокоен, как старая корова.

— А на кого конюхи ставят?

Он искоса глянул на меня.

— Да на обоих. А что, не надо?

— Да нет, — небрежно сказал я. — Пусть ставят. Правда, всяко бывает... иногда конюхи лучше знают шансы лошади, чем тренер.

Он ухмыльнулся.

— Да уж. Но сегодня... — Он пожал плечами. — Да на обоих понемногу. В смысле, не недельные ставки. Просто кое-какие деньги на пиво.

— Спасибо, — я кивнул и пошел в весовую, по крайней мере, без лишних беспокойств. Конюхи ни монеты бы не поставили без причины. Ноги, желудки и дух обеих лошадей можно считать нормальными. Больше и желать нечего.

Я увидел Виктора Бриггза в группе людей, стоявших на травке у весовой. Всегда в одном и том же — широкополая шляпа, тяжелое синее пальто, черные кожаные перчатки. То же выражение на лице — чистая аспидная доска. Он увидел меня и, несомненно, заметил, как я замешкался в нерешительности, раздумывая, получится ли пройти мимо него и не заговорить.

Не получилось.

— Доброе утро, мистер Бриггз.

— Доброе, — отрывисто сказал он. И все. Он не стремился остановить меня для разговора, потому после короткого замешательства я пошел в весовую. Когда я проходил мимо, он проскрежетал:

— Посмотрим, какая у тебя изнанка.

Я остановился и обернулся. Его лицо по-прежнему было бесстрастным, глаза — жесткими и холодными. Я остановился, сглотнул и сказал только одно:

— Ладно.

И пошел дальше, кляня себя за то, что в запальчивости сделал это глупое заявление.

В раздевалке кто-то рассказывал анекдот о двух статуях, Стив Миллес разминал свою зажившую руку и жаловался, что врач не пропустил его на скачки, кто-то распространялся насчет слухов о крупном перевороте в скачках. Я снял уличную одежду и стал слушать всех троих сразу.

— Стояли в парке две статуи — голый мужчина и женщина, глядя друг на друга долгие годы...

— Я сказал ему, что уже восстановил подвижность. Это нечестно...

— Жокейский клуб, что, в самом деле создает новый комитет?..

— И, значит, приходит к ним ангел и говорит: “Раз вы уж тут терпеливо простояли столько лет и зим, то я вам в награду даю полчаса человеческой жизни, чтобы вы сделали то, чего вам всего больше хочется”...

— Гляди, я могу махать рукой. Что ты думаешь?

— Комитет по утверждению платных распорядителей или что еще.

— И вот эти две статуи ожили, переглянулись, малость посмеялись и сказали: “Ну, сделаем?” и “Да, пошли”. Они убежали в кусты, и там зашуршало...

— Я мог бы удержать любую лошадь. Я так ему и сказал, но этот козел и слушать меня не стал.

— ...вроде зарплаты старшему распорядителю...

— И через четверть часа они выходят из кустов, разгоряченные, возбужденные, счастливые, и ангел говорит им: “Вы только четверть часа использовали, почему бы вам еще раз не порезвиться”...

— Короче, сколько обычно заживает ключица?

— Я слышал, что лорд Уайт согласился с этим проектом...

— Тогда статуи захихикали, и мужчина сказал девушке: “Прекрасно, дорогая, давай еще раз, только теперь сделаем это по-другому. Теперь я буду держать этого хренова голубя, а ты будешь срать ему на голову”.

Среди взрыва хохота я услышал, как сплетник сказал:

— ...и Ивор ден Релган будет председателем.

Я обернулся к нему:

— Что ты сказал?

— Не знаю, правда ли это... один из наших сплетников-писак сказал мне, что Ивору ден Релгану поручено создать комитет по назначению платных распорядителей.

Я нахмурился.

— Тогда ден Релган вдруг получает чертову уйму власти, правда ведь?

Он пожал плечами.

— Не знаю.

Он, может, и не знал, но другие-то знали. В течение дня прямо видно было, как расползается этот слух — по удивлению, возникавшему на физиономии очередного члена Жокейского клуба. Единственной, кого вроде бы не затронула общая реакция, была группка совершенно не подходящих друг другу людей, привлекавшая все взгляды. Лорд Уайт. Леди Уайт. Ивор ден Релган. Дана ден Релган.

Они стояли у весовой под лучами тусклого ноябрьского солнца. Обе женщины были в норковых манто. Леди Уайт, и так худощавая, казалась сейчас просто тощей, невзрачной и несчастной. Дана ден Релган сияла богатством, смеялась, сверкая зубами, подмигивала лорду Уайту и покровительственно посматривала на его жену.

Лорд Уайт прямо-таки таял в лучах улыбки Даны, сбрасывая годы, словно змея — кожу. Ивор ден Релган самодовольно улыбался и царственно курил сигару, словно Аскотский ипподром принадлежал ему. Он снова был в верблюжьем пальто с поясом. Он заглаживал седые волосы назад и возвышался над всеми, привлекая внимание, словно это было его природное право.

Гарольд возник у моего локтя и проследил мой взгляд.

— Чингисхан воссел править миром, — сказал он.

— Комитет?

— Разве не скажешь, — ядовито заметил он, — что просить типа вроде ден Релгана возглавить комитет по его собственному усмотрению — явная показуха?

— Косметика... или камуфляж?

— И то, и другое. Они ведь на самом деле говорят ден Релгану: “Прекрасно, выберите тех, кого бы вы хотели видеть в должности распорядителей, а мы им будем платить”. Невероятно.

— Да уж.

— Старый Сугроб, — сказал Гарольд, — так ошалел от девчонки, что даст ее папаше все, что угодно.

— Это все идея лорда Уайта?

Гарольд по-волчьи оскалился.

— Не валяй дурака, Филип. Кто много лет из кожи вон лез, чтобы попасть в Жокейский клуб? И кто выпускает в качестве тяжелой артиллерии дочку, которая сейчас уже достаточно выросла, чтобы заигрывать со старым Сугробом? Ивор ден Релган в конце концов протаранил дверь, за которой власть в скаковом мире, и раз уж он пролез в крепость и принимает решения, старому стражу безнадежно пытаться выпихнуть его оттуда.

— Тебя это и вправду заботит? — удивленно спросил я.

— Конечно. Вот как заботит. Это большой спорт, и в настоящий момент свободный. Кому же хочется, чтобы верхушка руководства скачками была разобщена, чтобы ею управляли, чтобы ее продавали, чтобы она прогнила, как в некоторых других видах спорта? Здоровый климат на скачках гарантируется тем, что аристократы работают на них бесплатно, из любви к искусству. Конечно, они иногда по дурости садятся в лужу, но мы держим их по струнке. Релган предлагает платить распорядителям — и на кого, как ты думаешь, будут они работать? На нас? На скачки? Или ради интересов этого Ивора, черт его дери, ден Релгана?

Я выслушал его страстные обвинения и почувствовал, что он просто дрожит от омерзения.

— Но Жокейский клуб, — сказал я, — конечно же, этого не допустит.

— Еще как допустит. Те, наверху, так привыкли идти за лордом Уайтом, что согласятся на его предложение создать этот комитет, даже не подумав. Они считают само собой разумеющимся то, что он добродетелен, добропорядочен и чертовски честен. Таков он и есть. Но он еще и чокнутый. А это чертовски опасно.

Мы смотрели на этих четырех. Лорд Уайт постоянно двигал руками, то мимолетно кладя ладонь на руку Даны, то обнимая ее за плечи, то касаясь ее щеки. Ее папаша смотрел на все это с потворствующей улыбкой и явно удовлетворенным видом, а несчастная леди Уайт с каждой минутой все глубже и глубже закутывалась в свою норковую шубу. Когда она в конце концов ушла, никто из остальных этого вроде бы и не заметил.

— Кто-то должен остановить его, — мрачно сказал Гарольд. — И прежде, чем дело зайдет слишком далеко.

Ом увидел Виктора Бриггза, который, как всегда одиноко, стоял в отдалении, и зашагал к нему, а я остался смотреть на лорда Уайта и Дану, которые чирикали друг с другом, словно веселые птички, и подумал, что сегодня она отвечает ему куда менее сдержанно, чем в Кемнтоне.

Я обеспокоенно отвернулся и увидел, что ко мне неторопливо идет Лэнс Киншип, быстро переводя взгляд с меня на ден Релгана и обратно. Мне вдруг пришло в голову, что он хочет поговорить со мной так, чтобы ден Релган его не заметил, и, внутренне улыбаясь, я пошел к нему.

— У меня в машине ваши снимки, — сказал я. — Я привез их на случай, если вас встречу.

— Да? Хорошо, хорошо. Я хочу поговорить с этой девушкой. — Он еще раз стрельнул глазами. — Вы не могли бы к ней подойти? Передать весточку? Чтобы вон тот тип не услышал. Чтобы никто из них не услышал. Можете?

— Попробую. — Я пожал плечами.

— Ладно. Хорошо. Тогда скажите ей, что я жду ее после третьего заезда в одном из частных стойл. — Он назвал мне номер. — Скажите, чтобы она пришла туда. Ладно?

— Попробую, — снова сказал я.

— Хорошо. Я буду смотреть на вас вон оттуда, — он показал. — Когда передадите, подойдите и скажите мне. Ладно?

Я кивнул. Он еще раз украдкой глянул на Дану и быстро пошел прочь. На сей раз он был одет почти как в Ньюбери, разве что его общий вид преданного поклонника несколько портили бледно-зеленые носки. “Жалкая личность, — подумал я. — Прикидывается тем, кем на самом деле не является. Ни крупным режиссером он не был, ни аристократом по рождению”. Виктор Бриггз говорил, что его приглашают на вечера из-за того, что он с собой приносит. Грустный неудачник, который прокладывает себе путь к успеху с помощью пакетиков с белым порошком.

Я перевел взгляд с него на ден Релгана, который для этой же цели использовал Дану. Однако в ден Релгане ни было ничего ни жалкого, ни печального. Громила, жадный до власти и самодовольный, который топчет тех, кто слабее.

Я поднялся к нему и заискивающим голосом, который после многих лет умасливания владельцев лошадей я, к сожалению, научился изображать весьма убедительно, еще раз поблагодарил его за дары, которые он расточал в Кемптоне.

— Это серебряное седло... я подумал, что должен сказать вам, — бормотал я. — Так здорово просто смотреть на него.

— Я рад, — ответил он, безо всякого интереса минуя меня взглядом. — Моя дочь выбрала его.

— Прекрасный вкус, — нежно сказал лорд Уайт, и я обратился прямо к Дане:

— Большое спасибо вам.

— Я очень рада, — пробормотала она почти с таким же отсутствием интереса.

— Пожалуйста, скажите, — попросил я, — эта вещь уникальна или таких много?

Я сделал пару шагов и встал так, что для того, чтобы мне ответить, ей пришлось бы отвернуться от обоих мужчин. И когда она еще не закончила говорить мне, что она видела только одну такую, но не уверена, я тихо сказал ей: “Лэнс Киншип здесь, ждет вас”.

— О! — Она быстро глянула на двух мужчин, автоматически улыбнулась лорду Уайту одной из самых ослепительных своих улыбок и тихонько спросила меня:

— Где?

— После третьего заезда в частной конюшне, — я дал ей номер.

— Я так рада, что вам понравилось седло, — четко проговорила она, снова обернувшись к лорду Уайту. — Разве это не приятно, — сказала она, — доставлять радость?

— Милая моя девочка, — смущенно сказал он, — вы одним своим существованием доставляете радость.

“Вполне достаточно, чтобы и ангелы разрыдались”, — подумал я.

Я побрел прочь и, сделав крюк, подошел к Лэнсу Киншипу.

— Я передал, — сказал я. Он ответил “хорошо”, и мы договорились, что я отдам ему снимки у весовой во время последнего заезда.

Заезд Дэйлайта был третьим в программе, а Чейнмайла — четвертым. Когда я вышел на третий заезд, по дороге от весовой меня остановила приятная дама, в которой я с изумлением и не сразу узнал Мэри Миллес.

На лице Мэри Миллес практически не было видно следов побоев. Она была в коричневом пальто. На своих двоих. Не слишком хорошо выглядевшая, но выздоровевшая.

— Вы говорили, что и следа не останется, — сказала она, — вот и не осталось.

— Вы прекрасно выглядите.

— Могу я с вами поговорить?

Я посмотрел туда, где все жокеи, с которыми мне предстояло стартовать, уже выстраивались на стартовой линии.

— Да... как насчет попозже? Как насчет... ну... после четвертого заезда? После того, как я переоденусь. Где-нибудь в тепле.

Она назвала один бар, и я отправился на круг, где уже ждали Гарольд и Виктор Бриггз. Никто из них ничего мне не сказал, я тоже. Все важное уже было сказано, а трепаться по пустякам охоты не было. Гарольд помог мне взобраться на Дэйлайта, я кивнул ему и Виктору, и получил в ответ от последнего первоклассный безразличный взгляд.

В том, что Дэйлайт сегодня выиграет, уверенности не было.

Я неторопливо спустился к старту, думая о храбрости — это слово обычно не так уж и часто всплывало у меня в сознании. Быстро проводить лошадь через препятствие мне казалось вполне естественным и иногда даже очень нравилось. Теоретически понимаешь, что можно упасть и покалечиться, но риск редко влиял на то, как я скакал. Моя голова не была постоянно забита мыслями о собственной безопасности.

С другой стороны, я никогда не был безрассудным, как некоторые, вроде Стива Миллеса. Возможно, моя цель была чуть большей, чем просто вернуться назад вместе с лошадью, но не настолько великой, чтобы швырять свое сердце через препятствие и пусть лошадь его ловит, если сумеет.

Вряд ли Виктор Бриггз мог ожидать от меня последнего в этот день. Моя вина, думал я. Более того, придется ведь делать это дважды.

С Дэйлайтом это получилось чрезвычайно просто. Он достаточно хорошо прыгал, хотя я и чувствовал его удивление по поводу того, что ментальный посыл его всадника изменился. Благодаря своим телепатическим способностям, этому замечательному шестому чувству, лошадь немедленно уловила силу моего стремления, и, хотя я и знал, что лошади и вправду настраиваются на всадника, это снова изумило меня. К определенному отклику лошади привыкаешь, поскольку они отвечают именно тебе. Когда настрой души радикально меняется, меняется и отклик лошади.

Потому мы с Дэйлайтом повели себя совершенно не свойственным нам образом, положившись скорее на волю судьбы, чем на здравый смысл. Он привык оценивать расстояние от препятствия до препятствия и соответственно увеличивать шаг, но из-за моей нетерпеливости он не стал этого делать, а просто прыгал, когда был примерно в пределах дистанции прыжка. Мы довольно сильно задели верх трех препятствий, причем он этого не слышал, а когда мы подошли к последнему, взяли его как надо, словно Дэйлайт был всего лишь бесплотным духом.

Но, как мы ни старались, скачку мы не выиграли. Хотя мы упорно рвались к финишу, более сильная, быстрая и достойная лошадь обогнала нас на три корпуса и оставила на втором месте.

Пока я в паддоке расстегивал подпруги, Дэйлайт фыркал, дергался — словом, был так возбужден, что совсем не был похож, как обычно, на смирную корову. Виктор Бриггз смотрел на нас, ничем не выдавая своей мысли.

— Извини, — сказал я Гарольду, когда мы пошли к весам.

Он хмыкнул и сказал только:

— Я подожду седло.

Я кивнул, пошел в раздевалку, чтобы заменить утяжелители, и вернулся к весам, чтобы провериться для заезда на Чейнмайле.

— Не убейся, — сказал Гарольд, забирая мое седло. — Эти просто докажет, что ты полный дурак, да и только.

Я улыбнулся.