Дверь открыла женщина с сигаретой.
      - Простите, - сказал я, - не проживает ли тут Саманта?
      - Кто?
      - Саманта!
      - Нет. - Она с видом крайнего подозрения смерила меня взглядом и закрыла дверь.
      Я стучался еще в шесть домов. В двух не ответили, в одном велели убираться, еще в одном сказали: "Нет, дорогой, я Попси, может, зайдешь?" Еще в одном - что им не нужны щетки, а в другом: "Вы принесли кота?"
      В восьмом пожилая леди сказала мне, что у меня на уме наверняка какая-нибудь гадость и что она следила, как я перехожу от дома к дому, и что если я не перестану, то она вызовет полицию.
      Я пошел прочь, чтобы не видеть ее мрачной физиономии, и она вышла прямо на улицу, чтобы следить за мной.
      Я подумал, что ничего хорошего из этого не выйдет. Саманту мне не найти. Может, ее нет дома, может, она уехала, может, она вообще никогда не жила на этой улице. Под злобным взглядом старухи я позвонил еще в один дом, в котором мне не ответили, а в другом мне открыла девушка лет двадцати.
      - Извините, - сказал я, - здесь не живет кто-нибудь по имени Саманта?
      Я так часто повторял это, что теперь это звучало даже смешно. Я решил, что это последняя попытка. Я спокойно мог все это бросить и отправляться домой.
      - Кто?
      - Саманта.
      - Саманта что? Саманта какая?
      - Боюсь, я не знаю.
      Она поджала губы, не слишком этим довольная.
      - Подождите, - сказала она. - Пойду посмотрю.
      Она закрыла дверь и ушла. Я спустился по ступенькам к садику, где на бетонированной площадке стояла красная машина. Я слонялся там без толку, ожидая, не вернется ли девушка, стоя под прицельным огнем глаз старой леди, наблюдавшей за мной с дороги.
      Дверь у меня за спиной отворилась, как раз когда я повернулся. Там стояли двое - девушка и женщина постарше. Когда я шагнул было к ним, женщина быстро подняла руку, словно чтобы удержать меня.
      - Чего вам надо? - повысив голос, сказала она.
      - Ну... я ищу женщину по имени Саманта.
      - Я это знаю. Зачем?
      - Это вы, - медленно сказал я, - это вы Саманта?
      Она подозрительно оглядела меня с ног до головы. Я уже к этому привык. Неплохо сложенная женщина с густыми каштановыми седеющими волосами до плеч.
      - Чего вы хотите? - Снова повторила она без тени улыбки.
      - Вам что-нибудь говорит фамилия Нор? - сказал я. - Филип Нор или Каролина Нор?
      Для девушки эти имена ничего не значили, но женщина насторожилась.
      - Что вам нужно? - резко спросила она.
      - Я... я Филип Нор.
      Настороженность сменилась недоверием. Это нельзя было назвать удовольствием, но она явно узнала меня.
      - Вам лучше войти, - сказала она. - Я Саманта Берген.
      Я поднялся по ступенькам и вошел в дверь. Однако ощущения того, что я вернулся домой, которого я почти ожидал, так и не возникло.
      - Вниз по лестнице, - сказала она, показывая дорогу и оглядываясь через плечо. Я пошел следом за ней через холл и вниз по лестнице, которая во всех лондонских домах обычно ведет на кухню и к двери в сад. Девушка шла за мной с заинтригованным и все еще настороженным видом.
      - Извините, что я не слишком гостеприимна, - сказала Саманта, - но вы же знаете, как сейчас бывает. Так много грабежей... Вам надо бы вести себя поосторожнее. Чужой молодой человек подходит к двери и спрашивает Саманту...
      - Да, - сказал я.
      Она прошла в большую комнату, которая была похожа на сельскую кухню больше, чем все кухни в загородных домах. Справа сосновая мебель. Большой стол со стульями. Красный кафельный стол. Французские окна выходят в сад. К потолку на цепях подвешено плетеное кресло. Деревянные балки. Угловой газовый камин. Начищенная медная посуда.
      Я, не раздумывая, прошел по красному полу к креслу возле камина и сел в него, подобрав ноги.
      Саманта Берген стояла, потрясенно глядя на меня.
      - Это ты! - сказала она. - Ты Филип. Малыш Филип. Он всегда любил сидеть, подобрав ноги. Я и забыла. Но когда увидела, что ты так сидишь... Слава Богу....
      - Извините, - сказал я, чуть ли не заикаясь и снова вставая, пытаясь остановить раскачивающееся кресло. - Я просто... просто сел...
      - Милый ты мой, - сказала она, - все в порядке. Просто увидеть тебя это так... странно. - Она обернулась к девушке, хотя обращалась ко мне. Это моя дочь, Клэр. Когда ты тут жил, она еще не родилась. - А девушке она сказала: - Я иногда присматривала за сынишкой моей подруги. Господи... ведь уже двадцать два года прошло... Наверное, я не рассказывала тебе.
      Девушка покачала головой, но вид у нее был уже менее заинтригованный и гораздо более дружелюбный. Они обе были привлекательны своей естественностью, обе были в джинсах и широких шерстяных свитерах. Обе не накрашены. Девушка была стройнее, волосы у нее были темнее и короче, но у обеих были большие серые глаза, прямой нос и круглые нежные подбородки. Обе были уверены в себе, и в них чувствовалась интеллигентность.
      Я оторвал их от работы - она лежала на столе. Корректура, рисунки и фотографии. Они работали над книгой. Поймав мой взгляд, Клэр сказала:
      - Мамина кулинарная книга.
      - Клэр работает помощником издателя, - сказала Саманта, и они пригласили меня снова сесть.
      Мы сели за стол, и я рассказал им о том, что ищу Аманду, и о том, как я случайно наткнулся на них.
      Саманта печально покачала головой.
      - Все это только случайно, - сказала она. - Я больше так и не видела Каролину с тех пор, как она забрала тебя в последний раз. Я даже не знала, что у нее родилась дочь. Она никогда не привозила ее сюда. Но... - Она осеклась.
      - Что "но"? - спросил я. - Пожалуйста, не стесняйтесь. Она уже двенадцать лет как умерла, и вы не раните моих чувств.
      - Ладно... она принимала наркотики. - Саманта опасливо покосилась на меня, и явно успокоилась, когда я кивнул. - Кокаин, ЛСД, коноплю. Почти все. Стимуляторы и депрессанты. Она много что пробовала. Она не хотела, чтобы ты видел ее и ее друзей под кайфом. Она умоляла меня присмотреть за тобой несколько дней... это всегда оборачивалось несколькими неделями... а ты был таким тихим маленьким мышонком... на самом деле, с тобой всегда было приятно. Я никогда не была против, если она привозила тебя.
      - Как часто это бывало? - спросил я.
      - Как часто она тебя привозила? Ох... раз шесть. В первый раз тебе было годика четыре... А в последний раз, наверное, восемь. Я сказала, что больше не смогу тебя принять, поскольку я была беременна Клэр.
      - Я всегда был вам благодарен, - сказал я.
      - Да? - Казалось, она была польщена. - Я и не думала, что ты помнишь. Но раз ты здесь, значит, помнишь.
      - А вы не знаете никого по имени Хлоя, Дебора или Миранда? - спросил я.
      - Дебора Брэдбек? Та, что переехала в Брюссель?
      - Я не знаю.
      Саманта с сомнением покачала головой.
      - Она вряд ли что-нибудь знает о твоей Аманде. Она живет в Брюсселе... м-м... лет этак двадцать пять.
      Клэр приготовила чай, и я спросил Саманту, не рассказывала ли мать о моем отце.
      - Нет, ничего не рассказывала, - твердо сказала она. - Как я поняла, это было совершенное табу. Думали, она сделала аборт, но она не стала. Слишком затянула. Это так в духе Каролины - совершенно безответственно. Она сделала веселую гримаску. - Думаю, тебя бы тут не было, если бы она сделала то, что ей предложила эта старая гадина - ее мамаша.
      - Она наверстала упущенное, не зарегистрировав мое рождение.
      - О Господи! - Саманта хихикнула, оценив юмор ситуации. - Должна сказать, что это типично для Каролины. Мы ходили в одну школу. Я много лет знала ее. Мы уехали ненадолго, когда она забеременела тобой.
      - Она принимала наркотики тогда, в школе?
      - Господи, нет. - Она нахмурилась, раздумывая. - Потом. Мы все это делали. То есть не мы с ней вместе. Но наше поколение... мы, думаю, все разок-другой пробовали их в юности. В основном марихуану.
      Клэр смотрела на нас с изумлением, как будто матери никогда такого не делают.
      - А вы не знаете ее приятелей, с которыми она ловила кайф? - спросил я. Саманта покачала головой.
      - Я никогда ни с кем из них не встречалась. Каролина просто говорила друзья, но мне всегда казалось, что это не друзья, а друг. Мужчина.
      - Нет, - сказал я. - Бывало и больше. Иногда люди валялись в полусне на подушках на полу, в полной дыма комнате. Все они были такие ненормально спокойные.
      Это были люди, которые говорили такие непонятные слова, как "травка", "игла", "доза", означавшие не то, что предполагал мой детский разум, и именно один из них дал мне покурить. Вдохни в легкие, сказал он мне, и задержи дыхание, пока не досчитаешь до десяти. Я выкашлял весь дым еще до того, как досчитал до двух, а он все смеялся и говорил, чтобы я попробовал снова. Я выкурил три или четыре сигареты с травкой.
      Результат, как я временами потом смутно вспоминал, был в ощущении невероятного спокойствия. Расслабленные руки и ноги, спокойное дыхание, этакая легкость в голове. Пришла мать и отлупила меня, что мгновенно вывело меня из этого состояния. Приятель, который познакомил меня с наркотиками, больше никогда не появлялся. Я больше не пробовал гашиша до двадцати лет, когда мне преподнесли какую-то зеленовато-желтую ливанскую смолу, чтобы сыпать ее как сахар в табак.
      Я немного скурил, остальное отдал, и никогда больше этим не занимался. По мне, результаты не стоили ни хлопот, ни трат. Они проявились бы, сказал мне один мой знакомый доктор, если бы у меня была астма. Конопля замечательно влияет на астматиков, печально сказал он. Жаль, что национальное здравоохранение запрещает ее курить.
      Мы выпили чай, приготовленный Клэр, и Саманта спросила, где я работаю.
      - Я жокей, - ответил я.
      Они не поверили.
      - Ты слишком высок для этого, - сказала Саманта, а Клэр добавила:
      - Такие жокеи не бывают.
      - Может, и не бывают, - сказал я, - но я жокей. Жокеям в стипль-чезе не обязательно быть невысокими, бывают и по шесть футов ростом.
      - Наверное, это странная работа, - сказала Клэр. - Бесцельная какая-то, правда?
      - Клэр! - прикрикнула на нее мать.
      - Если вы имеете в виду, - ровно сказал я, - что жокеи ничего полезного для общества не делают, то я не столь в этом уверен.
      - Продолжайте, - сказала Клэр.
      - Отдых дает здоровье. Я делаю отдых людей полноценным.
      - А ставки? - резко спросила она. - Это тоже для здоровья?
      - Сублимация риска. Рискуете деньгами, но не жизнью. Если кто-нибудь на самом деле собирается залезть на Эверест, просто подумайте о спасателях.
      Она улыбнулась было, но потом только пожевала губами.
      - Но вы-то рискуете.
      - Но я не делаю ставок.
      - Клэр вас в бараний рог скрутит, - сказала ее мать. - Не слушайте ее.
      Однако Клэр покачала головой.
      - По-моему, твоего малыша Филипа в бараний рог скрутить не легче, чем текущую воду.
      Саманта с удивлением посмотрела на нее и спросила, где я живу.
      - В Ламборне. Это деревенька в Беркшире. В Даунсе.
      Клэр сосредоточенно нахмурилась и остро глянула на меня.
      - Ламборн... не та ли деревенька, где много конюшен со скаковыми лошадьми, вроде Ньюмаркета?
      - Верно.
      - М-м. - Она минутку подумала. - Думаю, надо звякнуть начальнику. Он делает книгу о британских деревнях и сельской жизни. Он говорил сегодня утром, что книга все еще немного тонковата, и спрашивал, нет ли у меня идей. У него есть один малый, писатель, который пишет об этом. Ездит по деревням, живет в каждой по неделе, и пишет очередную главу. Он только что написал о деревне, в которой ставят свой оперы... Может, позвонить ему?
      Она уже вскочила и подошла к телефону, что стоял на кухонном столе, прежде чем я успел ответить. Саманта с материнской лаской глянула на нее, и я подумал, как странно, что Саманте уже под пятьдесят. Ведь я всегда представлял ее себе молодой. Из-под неузнаваемо изменившейся внешности проступали знакомые тепло, прямота, твердость, постоянство и в основе всего - доброта. Я был рад, что мои полузабытые чувства оказались верными.
      - Клэр уж вас достанет, - сказала она. - Меня она заставила сделать эту кулинарную книгу. Энергии в ней - куда там электростанции! Когда ей было лет шесть, она сказала мне, что будет издателем, и с тех пор успешно идет к своей цели. Она уже заместитель человека, с которым сейчас разговаривает. Она будет руководить всей фирмой прежде, чем они спохватятся. - Она удовлетворенно вздохнула, живо олицетворяя собой волнение и гордость матери вундеркинда.
      Сам вундеркинд, который с виду казался обыкновенной девушкой, кончил говорить по телефону и, кивнув, вернулся к столу.
      - Он заинтересовался. Говорит, что мы оба поедем посмотреть на это местечко, и, если все будет в порядке, он пошлет туда писателя и фотографа.
      - Я снимал Ламборн, - неуверенно проговорил я. - Если вы хотите...
      Она перебила меня, подняв руку:
      - Нам нужен профессионал. Увы и ах. Но мой босс говорит, что, если вы не против, мы позвоним вам в вашу берлогу или куда еще, если вы согласитесь помочь нам насчет советов и общей информации.
      - Ладно... я согласен.
      - Отлично! - Она вдруг улыбнулась мне, скорее панибратски, чем по-дружески. Она привыкла быть умнее прочих. И не умела скрывать это так хорошо, как Джереми Фолк.
      - Мы сможем поехать в пятницу? - спросила она.
      ГЛАВА 10
      Когда я на следующий день, в среду, прибыл на ипподром в Ньюбери, я увидел Лэнса Киншипа, расхаживавшего во главе свиты кино - и звукооператоров и прочих работяг. Мы в раздевалке слышали, что он ведет съемки фильма с благословения устроителей и что жокеев просят ему содействовать. То есть, как нам сказали, не надо скалиться в объектив при каждой удобной возможности и не стоит наезжать в буквальном смысле на съемочную группу, если они будут путаться под ногами.
      Я повесил мой "Никон" на шею, спрятал его под плащ и просто так сделал несколько фотографий киношников.
      Формально камеры на скачках не особо одобряли, разве что в руках известных фотографов, но большинство участников не слишком беспокоило, когда публика делала снимки где угодно, кроме уединенного места для членов клуба. Распорядители скачек терпеливо относились к моим попыткам фотографирования и не трогали меня, поскольку я уже давно этим занимался. Только в Аскоте на Королевских скачках закручивали гайки - это были единственные скачки, где любителям приходилось оставлять фотоаппараты на входе, как бандитам "стволы" при въезде в город с запретом на оружие.
      У Лэнса Киншипа был такой вид, будто он изо всех сил старался не походить на режиссера. Вместо своего замшевого оливкового пиджака, который, наверное, сейчас был в чистке по причине кровавых пятен, он был одет в коричневый твидовый костюм, и фетровую старомодно надетую шляпу и клетчатую рубашку. На нем был спокойного цвета галстук и скаковые очки. Казалось, он оделся как парень из высшего общества для собственного фильма.
      Сейчас он торжественным голосом вещал что-то своей команде, неопределенно размахивая руками. И лишь по той напряженности, с которой они его слушали, не сводя с него глаз, можно было понять, что он тут главный. Я сделал пару снимков внимающей съемочной группы - все взгляды направлены на него, головы повернуты в его сторону. Я решил, что, когда я отпечатаю эти снимки, они будут прекрасной иллюстрацией того, как люди слушаются человека, которого они недолюбливают.
      В какой-то момент, когда операторы снимали тренеров, седлающих коней перед первым заездом, Лэнс Киншип обернулся, и именно в то мгновение, когда я нажал кнопку, уставился прямо в объектив.
      С раздраженным видом он зашагал ко мне.
      - Что вы делаете? - спросил он, хотя и так все было ясно.
      - Да так, интересуюсь, - безобидно сказал я.
      Он посмотрел на мои сапоги, белые брюки, красно-желтый камзол под плащом.
      - Жокей, - сказал он, словно бы самому себе. Уставился сквозь свои очки в черной оправе на мой фотоаппарат. - "Никон". - Он поднял глаза, посмотрел мне в лицо и нахмурился, вроде бы узнавая меня.
      - Как ваш нос? - вежливо осведомился я.
      Он хмыкнул, наконец узнав меня.
      - Не влезайте в кадр, - сказал он. - Вы не типичны. Я не хочу, чтобы на пленке мотался жокей с "Никоном". Ясно?
      - Постараюсь, - сказал я.
      Казалось, он того гляди скажет мне все равно проваливать отсюда, но он посмотрел по сторонам, заметил, что некоторые из посетителей скачек слушают, и решил попридержать язык. С коротким неодобрительным кивком он пошел к своей команде, и все тут же зашевелились и стали снимать, как оседланных лошадей выводят на круг.
      Главный оператор носил свою большую кинокамеру на плече и по большей части так и вел съемки. Ассистент шел на шаг позади и нес треногу. Один из звукооператоров таскал похожий на сардельку микрофон, а второй все время суетливо нажимал кнопки на блоке звукозаписи. Молодой человек с курчавыми волосами работал с "хлопушкой", а какая-то девушка делала пространные заметки. Они весь день болтались тут и там, путаясь у всех под ногами и извиняясь, как чокнутые, так что никто особо и не обижался.
      Они были у старта, когда я встал в ряд на малахольном новичке Гарольда. К счастью, меня не оказалось у восьмого препятствия, где малахольный всеми четырьмя ногами попал в ров со стороны прыжка и почти вверх тормашками полетел через бревно. Где-то во время этого дикого кувырка я вылетел из седла и по милости небес не попал под эту тушу, когда она грянулась оземь всеми полутора тоннами своего живого веса.
      Конь несколько мгновений лежал в прострации, тяжело переводя дух. У меня было достаточно времени, чтобы схватить поводья и избавить его конюха от бесперспективного занятия - ловить убежавшую лошадь. Некоторые лошади мне нравились, а некоторые - нет. Этот конь был неуклюжим, упрямым бандитом, только что начавшим долгую карьеру плохого скакуна. Дома я несколько раз тренировал его и знал очень хорошо. Если он правильно шел на препятствие, он довольно неплохо его брал, но если он шел неправильно, то ему было плевать на приказы сменить шаг, к тому же каждая лошадь время от времени неправильно идет на препятствие, каким бы опытным ни был всадник. И я подумал, что каждый раз, когда ему удастся пройти дистанцию до конца, я буду просто счастлив.
      Я покорно подождал, пока он встанет, немного погарцует, затем снова сел в седло и повел его рысью назад к стойлам, бросив несколько обнадеживающих замечаний расстроенному владельцу и несколько откровенных Гарольду.
      - Скажи ему, чтобы он подсчитал убытки и купил лошадь получше.
      - Он не может себе этого позволить.
      - Он впустую платит тренерам.
      - Да уж, - сказал Гарольд. - Только ведь мы ему не скажем, да?
      Я ухмыльнулся.
      - Думаю, нет.
      Я понес седло в весовую, а Гарольд пошел выпить с владельцем утешительную. Гарольду были нужны тренерские гонорары. Владелец покупает мечту и сам себя дурачит. Такое на скачках встречается всегда, каждый день. Только иногда мечта становится прекрасной, переполняющей душу явью, и, когда это сбывается, глаза владельца светятся, словно звезды. "Спасибо Тебе, Господи, за этих владельцев, - подумал я. - Без них не было бы скачек".
      Когда я снова переоделся в уличную одежду, мне сказали, что там, снаружи, какой-то человек спрашивает жокея с фотоаппаратом.
      Я вышел посмотреть и увидел Лэнса Киншипа, который нетерпеливо расхаживал взад-вперед.
      - А, вот и вы наконец, - сказал он, словно я и вправду заставил его долго ждать. - Как вас зовут?
      - Филип Нор.
      - Ладно, Фил. Вы сделали сегодня несколько снимков. Если они подойдут, я их куплю. Что вы на это скажете?
      - Ладно... - растерянно сказал я. - Пожалуйста, если хотите.
      - Прекрасно. Где ваш фотоаппарат? Давайте его сюда, давайте. Группа сейчас у финишного столба. Сделайте несколько фотографий, как они снимают финиш следующего заезда. Хорошо? Хорошо?
      - Ладно, - удивленно сказал я.
      - Тогда идемте. Идемте.
      Я сходил за фотоаппаратом в раздевалку. Лэнс все еще ждал меня, хотя явно торопился. Он объяснил мне, что я мог бы пойти туда и подобрать ракурс получше и что у меня только один шанс, поскольку команда сейчас пойдет к автостоянке, чтобы заснять возвращающихся домой зрителей.
      Наверное, он уже попытался попросить сделать эти снимки постоянных фотографов, что работают на скачках, но они сказали, что слишком заняты.
      - Я подумал о вас. Подумал, что стоит попытаться. По крайней мере, фокус-то вы сможете навести? Ладно?
      Мы шли быстро. Он то и дело сбивался на рысь и постоянно задыхался. Но его ментальная энергия не иссякала.
      - Нам эти снимки нужны для рекламы. Ладно?
      - Я понимаю, - сказал я.
      Его слова и манеры настолько расходились с его внешним видом, что все это казалось мне совершенно нереальным. Назойливые киношники (которые поставляют или не поставляют кокаин на вечеринки) явно не привыкли появляться в виде сельских джентльменов в твиде, у которых гласные не разберешь, а согласные застревают в горле. Это его любимое словечко "ладно?" выходило без последнего "о".
      Я подумал, что, если бы он хотел сделать снимки для рекламы, он взял бы с собой собственного фотографа. Я спросил его об этом.
      - Конечно, - сказал он. - Я подыскал одного. Но он погиб. Больше я этим не занимался. А сегодня увидел вас. Поспрашивал. Сказали, что вы неплохо снимаете и сможете сделать дело. Что вы грубиян. Если ваши снимки будут плохими, я не покупаю, ладно?
      Он с пыхтеньем шагал к финишному столбу в дальнем конце ипподрома, и я спросил его, какой это фотограф погиб.
      - Да парень по имени Миллес. Знали такого?
      - Знал, - ответил я.
      - Он сказал, что сделает. Погиб в аварии. Вот мы и пришли. Ну, работайте. Снимайте что хотите. На цветную пленку. У вас есть?
      Я кивнул. Он тоже кивнул и повернулся, чтобы отдать приказ своей команде. Они опять слушали его, только слегка повернувшись к нему, и я пошел прочь. Лэнс Киншип был не из тех людей, которые нравятся с первого взгляда, но у меня снова возникло сильное ощущение, что его команда явно недолюбливает его. "Он не стал бы покупать фотографа, который показывает свое отношение к нему", - холодно подумал я, потому подождал, когда команда перестала смотреть на него, и щелкнул их за работой.
      Лэнс Киншип отдышался и смешался с общим фоном скачек, словно он тут и родился. "В душе он актер, - подумал я, - но, в отличие от актера, он и в обыденной жизни немного играет. А это уже кажется странным".
      - Что за фильм вы снимаете? - спросил я.
      - Для фильмотеки, - неопределенно сказал он. - Фоновые съемки.
      Я оставил расспросы и обошел команду, выискивая подходящий ракурс для съемки. Лошади вылетели на скаковой круг и галопом понеслись к финишу. Курчавый паренек с "хлопушкой", что оказался рядом со мной, сказал с неожиданной злостью:
      - Прям тебе Господь Бог! Ошивается вокруг, прям-таки герой! Мы делаем рекламы. Полсекунды на экране, мелькнет - и все. Ха!
      Я слегка улыбнулся,
      - А что рекламируете?
      - Да какое-то бренди.
      Лэнс Киншип подошел ко мне и сказал, что важно, чтобы он сам попал на снимок, и потому я должен снимать с такой точки, где он постоянно будет в кадре.
      Курчавый у него за спиной насмешливо поднял брови, и я заверил Лэнса Киншипа, с трудом удерживая на лице серьезное выражение, что сделаю все, что в моих силах.
      Мне повезло сделать два сносных снимка, но Джордж Миллес с его внутренним чутьем и камерой с мотором обставил бы меня на сто миль. Лэнс Киншип дал мне визитку со своим адресом и снова повторил, что, если мои снимки будут хорошими, он их купит, ладно?
      Он не сказал, сколько заплатит, а я не захотел спрашивать.
      Не бывать мне коммерсантом.
      Я уныло подумал, что, если стану зарабатывать себе на жизнь фотографированием, я через неделю с голоду подохну.
      * * *
      Добравшись до дома, я включил свет, отодвинул шторы и сел за кухонный стол, чтобы снова заняться содержимым коробки Джорджа Миллеса. Я думал о том, насколько же он был талантлив и жесток, и спрашивал себя - сколько же он получил денег за свои смертоносные фотографии.
      Это правда, что, если бы он оставил в этой коробке еще какие-нибудь снимки, меня потянуло бы расшифровать их. Меня просто непреодолимо тянуло разрешить эти головоломки. Но если я узнаю еще несколько тайн, то что я с ними буду делать? И что я должен сделать с тем, что уже знаю?
      И в свойственной себе манере я решил не делать ничего. Просто предоставил событиям идти своим чередом. И посмотреть, что выйдет.
      К тому же тут были такие интригующие штучки, вроде бы совсем никчемные с виду...
      Я вынул черный светонепроницаемый конверт, примерно подходящий к коробке по размеру и лежавший на самом ее дне, под всем остальным. Я снова просмотрел его содержимое, как уже сделал дома у Стива Миллеса, и опять увидел чистый пластик размером со страницу, а также не замеченные прежде два листа бумаги примерно такого же размера.
      Я быстро оглядел их и снова засунул в светонепроницаемый конверт, поскольку мне пришло в голову, что Джордж не стал бы их хранить так без необходимости. Этот пластик и бумага могли таить скрытые изображения... которые я мог уже засветить.
      Пластик и листки бумаги вообще-то вовсе не были похожи на фотоматериалы. Это были просто кусок пластика и бумага.
      Если там и были скрытые изображения, то я не знал, как их проявить. Но если там ничего не было, то зачем Джордж хранил их в светонепроницаемом конверте?
      Я сидел, растерянно пялясь на немой черный пластик, и думал о проявителях. Чтобы проявить изображение на определенном типе бумаги или пластика, в каждом случае нужен свой проявитель, подходящая смесь реактивов для определенной цели. Все это означало, что, даже если я буду знать марку и тип пластика и двух листков бумаги, дальше я не продвинусь.
      В задумчивости я отложил черный конверт в сторону и взял полоску слепых негативов, у которых, по крайней мере, не было уже изначальной чувствительности к свету. Они были проявлены. Выглядели негативы так, как будто после проявки на них не осталось скрытых изображений, которые можно было бы выявить.
      Это были тридцатипятимиллиметровые цветные негативы. Их было много. Некоторые были просто черными, остальные - пустыми с неровными пурпурными пятнами тут и там. Негативы были в пленках, в основном по шесть штук на пленку. Я сложил их все в одну линию и сделал первое интересное открытие.
      Все пустые негативы были с одной пленки, а с пурпурными пятнами - с другой. Номера кадров наверху в каждом случае шли непрерывно от единицы до тридцати трех. Две пленки, в каждой тридцать шесть снимков.
      Я знал тип этих пленок, поскольку каждый производитель по-разному размещает номера кадров, но это было неважно. Важно было само содержание негативов.
      В то время как слайдовые пленки - диапозитивы - получаются в привычных глазу цветах, негативы получаются в дополнительных, и, чтобы снова получить истинные цвета, необходимо сделать отпечаток с негатива.
      Основными цветами спектра являются синий, зеленый и красный. Дополнительными, как они проявляются на негативе, - желтый, пурпурный и бирюзовый.
      Потому негативы могут показаться смесью желтого, темно-розового (пурпурного) и зеленовато-голубого (бирюза). Кроме того, чтобы получить хороший белый цвет и блики, все производители придают своим негативам общий бледно-оранжевый оттенок. Потому цветные негативы по краям всегда чистого бледно-оранжевого цвета.
      Оранжевый фон также маскирует желтые участки, так что они видны глазу не как желтые участки негатива, а как оранжевые.
      Негативы Джорджа Миллеса были чисто бледно-оранжевыми.
      "Предположим, - подумал я, - что под оранжевым прячется желтое изображение, которого сейчас не видно. Если я сделаю отпечаток с негатива, желтый цвет превратится в голубой. Невидимое желтое изображение превратится в совершенно четкое голубое. Стоит попытаться". Я пошел в проявочную и смешал реактивы для проявки, затем установил устройство для обработки цветных пленок. То есть полчаса придется ждать, пока встроенный термостат разогреет бани для различных реактивов до нужной температуры, но потом отпечатки будут автоматически передаваться внутри закрытого устройства из одной бани в другую с помощью роликов. Каждому листку фотобумаги, для того чтобы пройти от входа до выхода, понадобится семь минут.
      Сделав контрастные фотографии, я почти сразу же обнаружил, что под оранжевым цветом действительно прячется голубой. Не голубое изображение просто голубой фон.
      В цветной печати столько вариантов цветов, что искать изображение на пустом негативе все равно что гулять в лесу с завязанными глазами. И хотя в конце концов я распечатал каждый негатив отдельно, изощряясь всеми способами, какие только были мне известны, я достиг лишь частичного успеха.
      Действительно, я получил тридцать три голубых прямоугольника, увеличенных в пять раз - до четырех дюймов - и распечатанных по четыре штуки на лист, и еще тридцать шесть с зеленоватыми пятнами тут и там.
      "Единственное, что можно сказать, - подумал я, промывая их в проточной воде, - так это то, что Джордж не стал бы делать семьдесят два снимка голубого прямоугольника просто так".
      Я высушил несколько снимков и пристально рассмотрел их, и мне действительно показалось, что на некоторых из них я заметил слабые более темные отметины. Ничего толком не разглядишь, но все же что-то есть.
      Когда же до меня дошло, что именно сделай Джордж, было уже поздно, и я слишком устал, чтобы начинать все сначала. Я вымыл кюветы и все остальное и пошел спать.
      * * *
      На следующий день рано утром позвонил Джереми Фолк и спросил, не ездил ли я к бабке. Я сказал, дайте мне время, а он ответил, что оно у меня было и не забыл ли я о своем обещании.
      - Ладно, - сказал я, - съезжу. В субботу, после Аскота.
      - Что же вы делали? - жалобно вопросил он. - Вы ведь могли в любой день на этой неделе туда съездить. Не забывайте, она на самом деле умирает.