Я вывил немного шампанского и обратился к Джереми:
      - Вы выяснили в агентстве по недвижимости список арендаторов Пайн-Вудс-Лодж?
      - О, черт, да, - сказал он, облегченно вздохнув оттого, что снова ощутил твердую почву под ногами. Похлопал себя по карманам, но пальцы сунул безошибочно в тот самый, в котором хранил нужный листок бумаги. "Интересно, - подумал я, - сколько сил он тратит каждый день на такие обманные движения?"
      - Вот они... - Джереми расправил на столе листок бумаги и показал мне. - Если ваша мать была здесь тринадцать лет назад, то она жила в этом доме вместе со скаутами, телекомпанией или музыкантами. Но телевизионщики, как сказали мне агенты, там не жили. Просто работали днем. А вот музыканты жили. Это были... ну... музыканты-экспериментаторы, что бы это ни значило.
      - Больше вдохновения, чем успеха.
      Он одарил меня быстрым ярким взглядом.
      - В агентстве по недвижимости один человек сказал мне, что помнит, как они пережгли проводку, и вроде бы все время были под кайфом. Что-то из этого как-нибудь связано... с вашей матерью? На ваш взгляд.
      Я задумался.
      - Бойскауты вроде бы ничем не связаны, - сказал я. - Мы можем их вычеркнуть. Наркотики - да, но не музыканты. Особенно неудачливые... или все музыкальное, если уж так говорить. - Я еще подумал. - Полагаю, если она в то время была действительно зависима от наркотиков, ей могло быть все равно. Но она любила комфорт. - Я снова замолчал. - Думаю, сначала надо попытать счастья у телевизионщиков. Они могли бы, по крайней мере, сказать, какую они делали программу, и кто работал над ней. Должны же у них где-нибудь сохраниться счета.
      На лице Джереми беспорядочно сменяли друг друга различные эмоции - от скепсиса до смущения.
      - Ну... - сказал он, - в смысле...
      - Послушайте, - перебил его я, - просто задайте вопрос. Если он мне не понравится, я не отвечу.
      - Вы так невероятно прямолинейны, - пожаловался он. - Ладно. Что вы думаете насчет того, что ваша мать оставляла вас у чужих людей, и что вы думаете насчет вашей матери и наркотиков?
      Я вкратце обрисовал, как меня подбрасывали к разным людям, и описал, чем я обязан Деборам, Самантам и Хлоям. Обалделый вид Джереми сказал мне, что не у каждого ребенка был такой жизненный опыт.
      - А вот наркотики, - сказал я, - это потруднее. Я ничего не понимал насчет наркотиков, пока не подрос. Я единственный раз видел ее в таком состоянии, когда мне исполнилось двенадцать лет... в тот день, когда она забрала меня у гомиков и отправила на конюшню. Но она, конечно же, принимала наркотики, сколько я ее помню. Иногда я жил с ней по неделе, и я чувствовал этот запах, резкий едкий запах... Я снова почувствовал его много лет спустя... мне, наверное, было за двадцать... Это была марихуана. Я попробовал ее, когда был маленьким. Один из приятелей матери дал ее мне, когда ее не было дама. Она была в ярости. Понимаете, она своеобразно пыталась проследить, чтобы я вырос таким, как подобает. В другой раз какой-то мужчина дал мне какую-то кислоту. Она прямо-таки осатанела.
      - Кислоту, - сказал Джереми. - Вы имеете в виду ЛСД?
      - Да. Я видел, как кровь бежит по моим артериям и венам, словно моя кожа прозрачна. Я видел кости, словно в рентгеновских лучах. Это невероятно. Я слышал звуки так, словно они были трехмерными. Тиканье часов. Изумительно. Мать вошла в комнату и застала меня за тем, что я пытался вылететь в окно. Я видел, как кровь течет и в ней. - Я помнил все это так ясно, хотя мне было около пяти лет. - Я не понимал, почему она так рассердилась. Тот мужчина засмеялся, и она дала ему пощечину. - Я помолчал. - Она в самом деле пыталась держать меня подальше от наркотиков. Думаю, она умерла от героина, но уберегла меня даже от его запаха.
      - Почему вы думаете, что она умерла от героина?
      Я налил еще шампанского:
      - Кое-что на скачках говорили. Маргарет и Билл. Вскоре после того, как я переехал туда, я зашел в гостиную, когда они ругались. Сначала я не понял, что речь шла обо мне, но, когда они увидели меня, они резко замолчали, и я понял. Билл говорил: "Он должен жить с матерью", а Маргарет перебила: "Она героинистка". Тут они увидела меня и замолчала. Смешно, но я был так польщен, что они считают мою мать героиней. Я почувствовал приязнь к ним. - Я криво ухмыльнулся. - Только через много лет я понял, что хотела сказать Маргарет этими словами - "она героинистка". Я спросил ее потом, и она рассказала мне, что они с Биллом знали, что моя мать принимает героин, но они не больше меня знали, где ее искать. Они, как и я, догадывались, что она умерла, и, конечно, гораздо раньше меня поняли, почему. Они не рассказывали мне, жалели. Добрые люди. Очень добрые.
      Джереми покачал головой.
      - Простите, - сказал он.
      - Да ладно. Это было давно. Я никогда не тосковал по матери. Сейчас думаю, что, наверное, должен был бы, но - не тосковал.
      Я тосковал по Чарли. Когда мне было пятнадцать, некоторое время я очень горевал по нему, а затем, вспоминая его уже смутно, время от времени. Я почти каждый день пользовался наследством Чарли - буквально, в смысле фотооборудования, и в переносном смысле - теми знаниями, которые он мне дал. Каждый мой снимок был моей признательностью Чарли.
      - Попытаюсь выяснить что-нибудь у телевизионщиков, - сказал Джереми.
      - О'кей.
      - А вы навестите бабушку?
      - Наверное, - вяло сказал я.
      Джереми слегка улыбнулся.
      - Где нам еще искать? В смысле, Аманду. Если ваша мать повсюду подкидывала вас, то она наверняка так же поступала и с Амандой. Вы об этом не подумали?
      - Подумал.
      - Ну, и?
      Я молчал. Все эти люди... Так давно... Хлоя, Дебора, Саманта... безликие тени. Я никого из них не узнал бы, войди они сейчас в комнату.
      - О чем вы думаете? - спросил Джереми.
      - Ни у кого из тех, кому меня подкидывали, не было пони. Меня никогда не оставляли там, где сфотографирована Аманда.
      - О, я вижу.
      - И я не думаю, - сказал я, - что тех же самых друзей можно было заставить присматривать и за вторым ребенком. Я и сам очень редко возвращался на одно и то же место. Моя мать, по крайней мере, равномерно распределяла нагрузку.
      Джереми вздохнул.
      - Это так неправильно...
      - Я мог бы найти одно место, где я жил, - медленно, неохотно проговорил я. - Наверное, я мог бы попытаться. Но там... там спустя столько лет могут жить другие люди, да и вряд ли они знают что-нибудь об Аманде.
      - Этот шанс! - Джереми прямо-таки вцепился в эту возможность.
      - Очень слабый.
      - Стоит попытаться.
      Я выпил немного шампанского и задумчиво глянул в кухню, где не столе лежала мусорная коробка Джорджа Миллеса, и смутная мысль вдруг выкристаллизовалась в моем мозгу. Очень даже стоит попытаться. Почему бы и нет?
      - Я не расслышал вас, - сказал Джереми.
      - Да. - Я посмотрел на него. - Можете остаться, но я хотел бы провести остаток дня над разгадыванием другой загадки. К Аманде это отношения не имеет. Нечто вроде охоты за сокровищами... на сокровища может и не оказаться. Я просто хочу кое-что выяснить.
      - Я не... - растерянно сказал он.
      Я встал и принес коробку. Положил ее на стол.
      - Скажите, что вы об этом думаете, - сказал я.
      Он открыл коробку и вытряхнул оттуда содержимое. Брал одну фотографию за другой и клал их обратно. На лице его предвкушение сменилось разочарованием, и он сказал:
      - Это же просто... ничего...
      - Мгм. - Я протянул руку я вытащил кусочек казавшейся чистой пленки в два с половиной дюйма на семь. - Посмотрите на свет.
      Он взял кусочек пленки и поднял его.
      - Какие-то пятна, - сказал он. - Очень слабые. Едва различимые.
      - Это снимки, - сказал я. - Три снимка на пленке в двадцать кадров.
      - Ну... их же не видно.
      - Не видно, - согласился я. - Но, если я буду осторожен... и удачлив... мы увидим.
      - Как? - Он был озадачен.
      - С помощью усиливающих химикатов.
      - Но зачем? К чему стараться?
      Я цыкнул зубом.
      - В этой коробке я нашел кое-что интересное. Все это хранил один великий фотограф, который к тому же был странным человеком. Я просто думаю, что, может быть, еще кое-что из этой коробки вовсе не такой хлам, как кажется.
      - Но... что именно?
      - Вопрос. Что именно... если хоть что-то.
      Джереми глотнул шампанского.
      - Давайте вернемся к Аманде.
      - Вы займетесь Амандой. А я лучше займусь фотографиями.
      Однако он с интересом смотрел, как я роюсь в шкафу в проявочной.
      - Все это смотрится страшно профессионально, - сказал он, оглядывая увеличители и приспособление для печати фотографий. - Я и понятия не имел, что вы таким занимаетесь.
      Я вкратце рассказал ему о Чарли и наконец нашел, что искал, - бутылку, которую я купил во время отпуска в Америке тремя годами раньше. На этикетке значилось "Усилитель для негативов" и были изложены инструкции. Очень полезно. Многие производители печатают свои инструкции на отдельных тонких листочках, которые намокают либо теряются. Я поднес бутылочку к раковине с фильтром для воды под краном.
      - Что это? - спросил Джереми, указывая на его круглые колбообразные бока.
      - Для обработки фотографий необходима сверхчистая мягкая вода. И никаких железных кювет, иначе на снимках останется много черных точек.
      - Дурдом какой-то, - сказал он.
      - Точно.
      В пластиковой мензурке я смешал воду и усилитель, чтобы получить раствор такой концентрации, как было указано в инструкции, и вылил его в кювету для проявки.
      - Я никогда прежде такого не делал, - объясним я Джереми. - Может и не получиться. Хотите посмотреть, или лучше останетесь пить шампанское на кухне?
      - Я... ну... совершенно заворожен, честно говоря. Что вы на самом-то деле собираетесь делать?
      - Я собираюсь сделать контактную распечатку этой чистой пленки с еле заметными пятнышками, получить обычную черно-белую фотографию и посмотреть, что выйдет. Затем я положу негатив в этот усилитель, а потом сделаю другую черно-белую фотографию, чтобы посмотреть, будет ли разница. А потом... потом посмотрим.
      Он глядел, как я работаю в тусклом красном свете, чуть ли не засовывая нос в кювету с проявителем.
      - Ничего не вижу, - сказал он.
      - Это все делается методом научного тыка, - согласился я. Я четырежды пытался распечатать снимок с пленки при различных выдержках, но все получалось ровно черным, или серым, или белым.
      - Тут ничего нет, - сказал Джереми. - Бесполезно.
      - Подождите, пока мы не попробуем усилитель.
      Скорее надеясь, чем ожидая чего-нибудь, я сунул кусочек пленки в усиливающий раствор и подержал ее там значительно дольше, чем требуемый минимум времени. Но еле заметные пятна оставались по-прежнему еле заметными.
      - Ничего? - разочарованно спросил Джереми.
      - Не знаю. Я ведь не знаю, что на самом деле должно произойти. Может, этот усилитель слишком старый. Некоторые фотореактивы со временем теряют свои свойства. Срок хранения, и так далее.
      Я снова распечатал негатив при тех же выдержках, что и раньше, и, как и прежде, мы получили совершенно черный и темно-серый снимки, но на светло-сером на сей раз появились пятна, а на практически белом какие-то спиралеобразные рисунки.
      - M-м, - сказал Джереми. - Вот как.
      Мы вернулись на кухню, чтобы подумать и подкрепиться.
      - Плохо, - сказал он. - Не берите в голову, с этим ничего нельзя сделать.
      Я сделал небольшой глоток и выпустил пузырьки через зубы.
      - Мне кажется, - задумчиво сказал я, - что мы могли бы продвинуться дальше, если бы я сделал отпечаток не на бумаге, а на другой пленке.
      - На пленке? Вы имеете в виду ту пленку, которую вы заряжаете в камеру? Я и не знал, что это возможно.
      - Да. Печатать можно на чем угодно, если есть фотоэмульсия. А фотоэмульсией вы можете покрыть практически любую поверхность. Я имею в виду, что это не обязательно должна быть бумага, хотя все именно так и думают, потому что видят снимки в семейных альбомах, и все такое. Но эмульсией можно покрыть холст и печатать на нем. Или стекло. Дерево. Запястье руки, между прочим, если вы согласитесь немного постоять в темноте.
      - Избави Боже.
      - Снимок, конечно, будет черно-белый, - сказал я. - Не цветной.
      Я выпустил еще несколько пузырьков.
      - Сделаем второй заход, - сказал я.
      - Вам и правда это нравится? - спросил он.
      - Нравится? Вы имеете в виду фотографию или загадки?
      - И то, и другое.
      - Ну... думаю, да.
      Я встал и вернулся в проявочную. Он опять пошел со мной посмотреть. В тускло-красном свете я взял новую высококонтрастную пленку "Кодак-2556", вытянул ее из катушки и разрезал на пять кусочков. На каждом куске пленки я отпечатал практически чистый негатив, экспонируя ее под белым светом увеличителя разное время: самый короткий промежуток - одна секунда, затем дольше, вплоть до десяти. Каждый кусок пленки после экспонирования отправлялся в кювету с проявителем, Джереми погружал их туда и смотрел на результаты.
      После того как мы вынули все куски пленки из проявителя в подходящее, по нашему мнению, время и погрузили в кювету с закрепителем и, наконец, мы получили пять новых позитивов. А с позитивами я повторил весь процесс и наконец - получил негативы. На ярком свету все новые негативы были куда четче, чем те, с которых я начал. На двух явно можно было различить какое-то изображение... и пятна ожили.
      - Чему вы улыбаетесь? - спросил Джереми.
      - Посмотрите, - ответил я.
      Он поднес полоску пленки с негативом, которую я дал ему, к свету и сказал:
      - Вижу, что вы получили более четкие пятна. Но это по-прежнему всего лишь пятна.
      - Нет. Это снимок девушки и мужчины.
      - Откуда вы знаете?
      - Через некоторое время и вы научитесь читать негативы.
      - Ну и самоуверенный же вы тип, - заныл Джереми.
      - Честно говоря, - сказал я, - я страшно доволен собой. Давайте допьем шампанское и пойдем дальше.
      - Что дальше? - спросил он, когда мы снова выпили на кухне.
      - Сделаем позитивные распечатки с новых негативов. Черно-белые фотографии. Со всех проявленных.
      - А что там смешного?
      - Да более-менее голая девушка.
      Он чуть не захлебнулся.
      - Вы уверены?
      - Да там груди видно, - рассмеялся я, глядя на него. - На самом деле это наиболее четкая часть негатива.
      - А что... в смысле... ее лицо?
      - Скоро увидим. Вы не голодны?
      - Господи, да сейчас час дня!
      Мы поели ветчины с помидорами, тосты из черного хлеба и прикончили шампанское. Затем вернулись в проявочную.
      Печатать с таких слабых негативов все равно было мучительно трудно, как и прежде, - снова приходилось подбирать экспозицию, а затем вынимать из проявителя как раз в нужный момент и быстро погружать в закрепитель, иначе получилось бы просто светлое пятно на темно-сером фоне без глубины и без оттенков. Мне пришлось сделать несколько попыток, чтобы достигнуть видимых результатов, но я в конце концов получил три довольно четких снимка достаточно чистых, чтобы понять, что именно снял Джордж, Я рассматривал фотографии в ярком свете и через увеличительное стекло - ошибки быть не могло.
      - В чем дело? - спросил Джереми. - Чудесно. Невероятно. Почему же вы не трубите в фанфары и не гладите себя по головке?
      Я положил готовые снимки в сушилку и молча вымыл кюветы для проявки.
      - Что там? - спросил Джереми. - В чем дело?
      - Это настоящая бомба, - ответил я.
      ГЛАВА 9
      Я взял фотографии и повел Джереми наверх, включил эпидиаскоп. Тот по-идиотски зажужжал, разогреваясь.
      - Что это? - спросил Джереми, глядя на прибор.
      - Да вы наверняка видели такой, - удивленно сказал я. - Он очень старый, насколько я знаю. Я унаследовал его от Чарли. Вы кладете снимок сюда, на этот столик, и изображение проецируется на экран уже увеличенное и яркое или, как в нашем случае, на стенку. Проецировать можно что угодно. Страницы книги, иллюстрации, фотографии, письма, сухие листья. Все делается с помощью зеркал.
      Фотография Элджина Йаксли и Теренса О'Три все еще была в приборе и, когда я щелкнул выключателем, ярко и четко появилась на стене, как и прежде, - календарь, и дата, и все прочее.
      Я задернул занавеску, чтобы свет угасающего дня не проникал в комнату, и высветил картинку на стене. Через минуту я вынул ее и вставил вместо нее лучшую фотографию, которую получил там, внизу, подкрутил линзы и отдельно увеличил и показал каждую из трех фотографий.
      Даже в таком неизбежно плохом состоянии, даже в оттенках от белого до темно-серого они пульсировали на стене как живые. На первой была верхняя часть торса девушки до пояса, а также голова и плечи мужчины. Они смотрели друг на друга, голова девушки была выше головы мужчины. Оба были обнажены. Мужчина приподнимал руками грудь девушки, целуя сосок груди, дальней от камеры.
      - Господи, - еле слышно выговорил Джереми.
      - М-м, - сказал я. - Хотите посмотреть остальное?
      - В размере обычной фотографии все это было не так ужасно...
      Я показал второй снимок, на котором было то же самое, только под другим углом. Теперь там девушки было меньше, зато видно было почти все лицо мужчины.
      - Это же порнография, - сказал Джереми.
      - Нет.
      Я вынул вторую фотографию и показал третью, резко отличавшуюся от других. События развивались. Девушка, лицо которой на сей раз было четко видно, вроде бы лежала на спине. На снимке она была видна вся, вплоть до раздвинутых коленей. На ней лежал мужчина, голова его была повернута, и лицо видно в профиль. Рука его накрывала одну грудь девушки. Насчет того, чем они занимались, не было ни малейших сомнений.
      Понять, где снимались эти фотографии, было невозможно. Ничего различимого на фоне. Бледные пятна на прозрачной пленке превратились в людей, но позади них был только сплошной серый фон.
      Я выключил эпидиаскоп и включил свет.
      - Почему вы сказали, что это не порнография? - спросил Джереми. - Что же это еще может быть?
      - Я видел этих людей, - сказал я. - Я знаю их.
      Он уставился на меня.
      - Вы ведь адвокат, - сказал я, - вы можете объяснить мне. Как бы вы поступили, если бы после смерти какого-нибудь человека обнаружили, что он наверняка был при жизни шантажистом?
      - Вы серьезно?
      - Абсолютно.
      - Ну... м-м-м... его же нельзя привлечь к ответственности.
      - Значит, никто ничего не сделает?
      Он нахмурился.
      - Вы... м-м-м... вы не расскажете мне, в чем дело?
      - Думаю, можно.
      Я рассказал ему о Джордже Миллесе. Об ограблениях, о нападении на Мэри Миллес, о поджоге их дома. Я рассказал ему об Элджине Йаксли и Теренсе О'Три и о застреленных лошадях. И об этих любовниках.
      - Джордж тщательно хранил все эти снимки в коробке, - сказал я. - Я разобрался с двумя из них. Что, если остальные будут мне непонятны? Что, если все будут загадками?
      - И... и все они для шантажа?
      - Бог знает.
      - Бог знает... А вы хотите узнать.
      Я медленно кивнул.
      - Мне интересен не столько шантаж, сколько эти фотографические головоломки. Если их сделал Джордж, я бы хотел решить их. Вы правы, мне действительно это нравится.
      Джереми уставился в пол. Вздрогнул, словно ему было холодно.
      - Мне кажется, что вы должны все это уничтожить, - резко сказал он.
      - Это инстинктивное побуждение, не причина.
      - У вас тот же инстинкт. Вы сказали - это бомба.
      - Ну... кто-то ограбил и поджег дом Джорджа Миллеса. Когда я обнаружил первую фотографию, я подумал, что сделал это, наверное, Элджин Йаксли, но он был в Гонконге, так что вряд ли... И теперь можно подумать, что это сделали любовники... но может оказаться, что и это не так.
      Джереми встал и зашагал по комнате - неуклюже, вихляво.
      - Мне это не нравится, - сказал он. - Это может быть опасно.
      - Для меня?
      - Конечно.
      - Но никто не знает, что я нашел. За исключением вас, конечно.
      Он еще сильнее задергался, локти двигались вверх-вниз, словно он изображал птицу. "Наверное, возбудился, - подумал я. - По-настоящему, не изображает".
      - Я думаю... м-м-м... а... - начал он.
      - Да спрашивайте вы!
      Он прямо-таки стрельнул в меня взглядом.
      - Да... Ладно... Есть какие-нибудь сомнения... по поводу того, как умер Джордж Миллес?
      - Господи... - Он словно под дых меня двинул. - Вряд ли...
      - Как это произошло?
      - Он ехал на машине домой из Донкастера, заснул за рулем и врезался в дерево.
      - Все? Совсем все?
      - Ну... - Я подумал. - Его сын говорит, что он зашел к приятелю выпить. Затем поехал домой и врезался в дерево.
      Джереми еще подергался и спросил:
      - Откуда известно, что он заходил к приятелю? И откуда известно, что он заснул?
      - Вопросы истинного адвоката, - сказал я. - На первый вопрос я ответа не знаю, а на второй, думаю, не ответит никто. Это лишь предположение. Уснуть в темноте после долгого дня за рулем - не так уж и необычно. Смертельно. Трагично. Но такое бывает.
      - Аутопсию делали? - спросил он.
      - Не знаю. А обычно делают?
      Он пожал плечами.
      - Иногда. Должны были взять его кровь на пробу насчет содержания алкоголя. Могли проверить - не было ли у него сердечного приступа, если тело не слишком повреждено. Если подозрений никаких не было, это все.
      - Его сын сказал бы мне - всем бы на скачках рассказал, - если бы ему задавали какие-нибудь странные вопросы. Я уверен, что у него ничего не спрашивали.
      - Эти ограбления должны были бы заставить полицию призадуматься, нахмурился он.
      - Первое серьезное ограбление на самом деле произошло во время похорон, - устало ответил я.
      - Его кремировали?
      - Кремировали, - кивнул я. - Полиция могла бы задуматься... На самом деле они делали вполне прозрачные намеки миссис Миллес, сильно встревожили ее... Все насчет того, нет ли у Джорджа фотографий, обнародование которых многим не понравилось бы. Но они не знали, что они у него действительно есть.
      - Как и мы.
      - Именно так.
      - Отдайте их, - резко сказал он. - Сожгите. Займитесь поисками Аманды.
      - Вы адвокат. Меня удивляет, что вы хотите скрыть свидетельство преступления.
      - Да перестаньте же смеяться! - рассердился он. - Вы можете кончить, как Джордж Миллес. Врежетесь в дерево.
      * * *
      Джереми ушел в шесть. А я пошел на военный совет с Гарольдом. На неделю он планировал для меня шесть лошадей, а с учетом тех пяти скачек, которые мне предложили в Виндзоре, мне, похоже, предстояла чрезвычайно тяжелая неделя.
      - Не разбей башку на тех гиенах, на которых ты согласился скакать, сказал Гарольд. - Какого черта ты взялся за них, когда все мои лошади в твоем распоряжении? Не понимаю.
      - Деньги, - ответил я.
      - Хм.
      Он не любил, когда я соглашался на левые заезды, но, поскольку я был вольнонаемным, он не мог мне запретить. Гарольд никогда не признавал, что на самых крупных скачках, которые я выигрывал, я скакал на лошадях из других конюшен. И лишь если его припирали к стенке, он говорил, что я скакал на лошадях второго эшелона, которые сбивали с толку тренера и выигрывали неожиданно.
      - В следующую субботу в Аскоте я выпускаю двух лошадей Виктора. Чейнмайла и Дэйлайта, - сказал он.
      Я быстро глянул на него, но он отвел взгляд.
      - Он, конечно, не так, как надо, скакал в Сандауне, - сказал он. - Он все еще на пике формы.
      - В Аскоте ему придется туго. Противники там куда сильнее.
      Он кивнул и после паузы сказал как бы между прочим:
      - Чейнмайл может оказаться лучшим. Зависит от того, кто будет скакать на четвертый день. А ведь еще и случайности могут быть... Лучше прикинем шансы в пятницу.
      Воцарилось молчание.
      - Шансы на победу? - спросил я. - Или на поражение?
      - Филип...
      - Не поеду, - сказал я.
      - Но...
      - Ты скажешь мне, Гарольд, - сказал я. - Скажешь рано утром в субботу, если ты хоть немного мне друг. И я устрою себе острый желудочный приступ. Разлитие желчи. Только рысью. Никаких скачек.
      - Но там будет Дэйлайт.
      Я стиснул зубы и подавил приступ гнева.
      - Мы на прошлой неделе четыре раза выиграли, - натянуто сказал я. Разве этого для тебя недостаточно?
      - Но Виктор...
      - Я наизнанку вывернусь для Виктора, если речь будет идти о победе. Передай ему. Так и передай, - сказал я и встал, поскольку сидеть спокойно не мог. - И не забывай, Гарольд, что Чэйнмайлу только четыре года, что он очень капризен, хотя и очень быстр. Он несется, как паровоз, и пытается поднырнуть под препятствие, к тому же способен укусить любую лошадь, которая налетит на него. Он дьявол, с ним трудно, но я его люблю... и не хочу помогать тебе погубить его. А ты погубишь его, если сунешь его в дерьмо. Он станет злобным. Ты сделаешь его просто трусливым. Если уж забыть, что это просто непорядочно, это глупо.
      - Ты кончил?
      - Да уж.
      - Так вот. Насчет Чейнмайла я с тобой согласен. Я все это передам Виктору. Но, в конце концов, это его лошадь.
      Я стоял молча. "Все, что я сказал, - подумал я, - наверняка и так слишком очевидно. Но пока я работаю для этой конюшни, надежда еще есть".
      - Выпить хочешь? - сказал Гарольд. Я сказал, что да, кока-колу. Опасный момент прошел. Мы спокойно поговорили о планах насчет трех других лошадей, и, только когда я уходил, Гарольд намекнул на грядущую катастрофу.
      - Если будет необходимо, - многозначительно сказал он, - я дам тебе время заболеть.
      * * *
      На следующий день в Фонтуэлле я скакал на одной лошади Гарольда, которая упала за три препятствия до финиша, и на двух - других владельцев. Я пришел вторым и третьим, получил вялые поздравления, но предложения о работе градом не посыпались. Падение было простым и медленным - заработал синяк, но ничего не повредил.
      Горячих перешептываний в раздевалке не было.
      Не было новых непристойных выборов в Жокейский клуб и режиссеров, поставляющих кокаин. Не было пожилых лордов, увивающихся вокруг очаровательных куколок. Не было и встревоженных жокеев со сломанной ключицей, страдающих по избитой матери.
      Никаких владельцев в тяжелых синих пальто, давящих на послушных жокеев.
      Спокойный рабочий день
      * * *
      Во вторник я на скачках занят не был, потому поездил на обеих лошадях из гарольдовой конюшни и погонял нескольких на учебных препятствиях. Стояло сырое утро, сносное, но нерадостное, и, казалось, даже Гарольду работа не приносила удовольствия. "Настроение Даунса, - подумал я, возвращаясь верхом через Ламборн, - опустилось на всю деревню. В такие дни жители вряд ли скажут друг другу "доброе утро".
      После двенадцати день был в моем распоряжении.
      Съев немного мюсли, я подумал о головоломках из коробки Джорджа Миллеса, но у меня было слишком неспокойно на душе, чтобы долго торчать в проявочной. Я подумал об обещанном визите к бабке и торопливо стал изобретать повод отложить его.
      Чтобы выгнать из головы образ Джереми Фолка, с укором взирающего на меня, я решил поискать дом моего детства. Милое странствие непонятно куда без надежды на успех. Просто ни к чему не обязывающее плавание по течению дня.
      Итак, я выехал в Лондон и объездил кучу улочек между Чизвиком и Хаммерсмитом. Все они казались мне чем-то знакомыми: ряды опрятных домиков в основном в три этажа с подвалом, особняков с эркерами для людей среднего достатка - с обманчиво узкими фасадами, за которыми прятались маленькие внутренние садики. Я, бывало, жил в нескольких домах вроде этих и не мог вспомнить даже название улицы.
      К тому же многое изменилось за эти годы. Целые улицы просто исчезли при постройке более широких дорог. Оставшиеся маленькие кварталы стояли, заброшенные, одинокими островками. Кинотеатры закрылись. Теперь туда вселились азиатские магазинчики. Автобусы были все те же.
      Автобусные маршруты!
      Память включилась. Дом, который я искал, был в трех или четырех остановках от конца дороги, и прямо за углом у него была автобусная остановка. Я часто ездил на автобусах, ловя их на этой остановке.
      Ездил куда?
      К реке, погулять.
      Неспешно возвращались воспоминания двадцатилетней давности. Мы днем ездили на реку посмотреть на баржи и чаек, на ил после прилива, и за садами было видно Кью.
      Я поехал к Кью-Бридж, развернулся и поехал оттуда вслед за автобусами.
      Ехал я медленно, поскольку приходилось останавливаться вместе с автобусом. Все это оказалось не слишком результативным, поскольку нигде рядом с остановками вроде бы не было поворота за угол. Через час я оставил это занятие и просто кружил поблизости, смирившись с тем, что ничего знакомого не найду. Может, я даже и районом ошибся. Может, мне нужно было поискать в Хэмпстеде, где, насколько я знал, я тоже жил.
      Сориентироваться мне помог паб. "Ломовая лошадь". Старый паб. Темно-коричневый. Матовые стекла в окнах с ажурными узорами по краям. Я припарковал машину за углом, подошел к шоколадного цвета дверям и остановился в ожидании.
      Через некоторое время я, кажется, понял, куда идти. Повернуть налево, пройти три сотни ярдов, перейти через дорогу и первый поворот направо.
      Я повернул на улицу с рядом трехэтажных домиков с эркерами, узеньких, опрятных и типичных. По обеим сторонам улицы стояли машины - многие из садиков перед домами были переделаны в стоянки. На крохотных полосках земли у края тротуара торчали редкие нагие деревья, у домов были живые изгороди и росли кусты. Перед каждой парадной дверью был свободный пятачок шага в три.
      Я перешел дорогу и медленно пошел вверх по улице, но стимул пропал. Ничего не говорило мне о том, что я там, где нужно, или в каком доме попытать счастья. Я пошел медленнее, нерешительно, раздумывая, что же делать дальше. Когда до конца улицы осталось четыре дома, я повернул на короткую дорожку, поднялся по ступенькам и позвонил.