Когда я взвесился и отдал седло моему помощнику, причесался и вышел к вручению приза, сцена украсилась квадратным столом, покрытым синей скатертью, на которой стоял большой серебряный предмет и два поменьше. Вокруг стола расположились лорд Уайт, Ивор ден Релган, Виктор и Гарольд.
      Лорд Уайт в ручной микрофон сказал небольшой толпе, на все это смотревшей, что мисс Дана ден Релган вручит награды, столь щедро предоставленные ее отцом. У меня по этому поводу в голове не возникло ничего, кроме циничных умозаключений. Интересно, это папочку лорд Уайт так хотел заполучить в Жокейский клуб, или дочку? Долой такие мысли. Лорд Уайт - и подружка? Немыслимо.
      При ближайшем рассмотрении стало ясно, что он увлечен до того, что совсем забыл о здравом смысле. Он то и дело касался ее под предлогом устроить все надлежащим образом для вручения, и суетился тогда, когда обычно бывал степенным. Все было в приемлемых пределах этакого жуликовато-отеческого поведения, но уж благоразумным это никак нельзя было назвать.
      У Даны ден Релган, подумалось мне, было все, чтобы повергнуть в восхищение любого мужчину, которому она соизволила бы ответить, а лорду Уайту она отвечала весьма нежно. Хрупкая, изящная, не слишком высокая, с копной белокурых волос, небрежно рассыпавшихся по плечам. Красиво вырезанный ротик, очень широко расставленные глаза, прекрасная кожа, и, похоже, в этой кукольной головке были не совсем птичьи мозги. Ее поведение было явно более сдержанным, чем у лорда Уайта, словом, если ей и нравились его ухаживания, то она находила их чересчур очевидными, потому она вручила призы Виктору, Гарольду и мне без особых речей.
      Мне она сказала только: "Вы молодец" - и вручила маленький серебряный предмет (который оказался пресс-папье в форме седла) с лучезарной, ничего не значащей улыбкой человека, который на самом деле на тебя и не смотрит, собираясь забыть через пять минут. Голос, судя по тому, что я услышал, имел тот же смягченный американский акцент, как и у ее отца, но ей не хватало покровительственного тона, и он, по крайней мере мне, казался приятным. Хорошенькая девочка, но не в моем вкусе. В жизни таких пруд пруди.
      Пока Виктор, Гарольд и я сравнивали наши призы, появился тот самый незаметный человек в очках, спокойно подошел к Дане ден Релган и что-то прошептал ей на ухо. Она отвернулась от стола с призами и медленно пошла прочь вместе с ним, кивая и слегка улыбаясь тому, что он говорит.
      Это безобидное происшествие произвело чрезвычайное впечатление на ден Релгана, который не стоял уже с глупой самодовольной улыбкой, а за какую-то сотую секунды стал готовым к действию. Он почти бегом бросился за дочкой, сгреб безобидного с виду человека за плечо и отшвырнул его от нее с такой силой, что тот споткнулся и упал на колено.
      - Я сказал тебе держаться от нее подальше! - проорал он с таким видом, словно вот-вот начнет бить ногами упавшего, а лорд Уайт пробормотал "говорю вам" и "о Господи", и вид у него был очень неловкий.
      - Кто это такой? - спросил я, не обращаясь, в общем-то, ни к кому конкретно. К моему удивлению, ответил мне Виктор Бриггз.
      - Режиссер. Этого типа зовут Лэнс Киншип.
      - А с чего весь этот переполох?
      Виктор Бриггз знал ответ, но прежде, чем поделиться со мной, кое-что подсчитал в уме.
      - Кокаин, - сказал он наконец. - Белый порошок. Его нюхают. Очень модно. А эти глупые девочки... у них носик впадает, когда кости растворяются, и кому тогда они нужны?
      Мы с Гарольдом оба в изумлении уставились на него, поскольку такой длинной речи мы никогда не слышали, и уж точно, что он никогда не высказывал нам своего мнения.
      - Его поставляет Лэнс Киншип, - оказал он. - Его приглашают на приемы за то, что он с собой приносит.
      Лэнс Киншип встал, стряхнул пыль с брюк и со свирепым видом поправил на носу очки.
      - Если я хочу поговорить с Даной, я буду в ней говорить, - сказал он.
      - Пока я здесь - не будешь.
      Все клубные манеры ден Релгана мигом улетучились, и коренная порода поперла наружу. "Бандюга, - подумал я. - Страшный враг, даже если он на сей раз и прав"
      Но Лэнса Киншипа не так-то просто было утихомирить.
      - Маленькие девочки не всегда любят, когда папочки присматривают за ними, - злобно проговорил он, и ден Релган ударил его - резко, сильно, с хрустом, прямо в нос.
      Крови было изрядно. Лэнс Киншип пытался стирать ее руками, но только все сильнее размазывал по физиономии. Она потекла по рту и подбородку и закапала большими пятнами его замшевый оливковый пиджак.
      Лорд Уайт, которому все это страшно не понравилось, протянул Киншипу двумя пальцами гигантский белый платок. Киншип схватил его, не сказав "спасибо", и попытался остановить кровь. Платок пропитался красным.
      - Может, первую помощь? - сказал лорд Уайт, оглядываясь по сторонам. Н... Нор, - просиял он, - вы знаете, где тут медпункт? Не отведете этого джентльмена туда? Вы очень любезны... - он показал мне рукой.
      Но, когда я протянул руку к оливковому рукаву, чтобы отвести Киншипа туда, где ему поставят холодный компресс и окажут первую помощь, он дернулся в сторону.
      - Ну, так кровите, - сказал я.
      Злые глаза сверкнули на меня из-за очков, но он был слишком занят вытиранием носа, чтобы отвечать мне.
      - Я покажу вам, - сказал я. - Идите за мной, если хотите.
      Я направился от круга к крашенному в зеленый цвет домику, где по-матерински добрые леди ждут, чтобы залатать раненых. Но пошел за мной не только Киншип, но и ден Релган. Я слышал его голос так же ясно, как и Киншип, и смысл его слов был очевиден.
      - Если ты еще раз подойдешь к Дане, я тебе шею сверну!
      Киншип снова не ответил.
      - Ты слышал, гад, сутенер поганый? - крикнул ден Релган.
      Мы достаточно далеко ушли, чтобы люди загородили нас от тех, кто стоял у весовой. Я услышал позади шум потасовки и оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как Киншип умелым каратистским ударом бьет ногой ден Релгана в пах. Киншип повернулся ко мне, еще раз зло посмотрел на меня поверх покрасневшего платка, который все время прижимал к носу.
      Ден Релган хрюкнул и схватился за больное место. Вряд ли кто-то ожидал, что пышное вручение призов окончится таким скандалом.
      - Сюда, - кивнул я Киншипу. Он последний раз ужалил меня своим змеиным взглядом и открыл дверь в комнату первой помощи.
      - А-ах-x-х, - сказал ден Релган, кружа на месте, согнувшись в три погибели и зажимая рукой перед своего верблюжьего пальто.
      "Жаль, что Джордж Миллес отправился к праотцам, - подумал я. - Он всем с удовольствием раззвонил бы об этом, и, в отличие от других, уже был бы здесь со своим неумолимо нацеленным и сфокусированным аппаратом, снимавшим по три с половиной кадра в секунду. Ден Релган должен был бы быть благодарен тем двум стаканчикам виски и подвернувшемуся не там, где надо, дереву за то, что его схватка с Киншипом не появится в ежедневных газетах, публикующих новости о его избрании в Жокейский клуб".
      Гарольд и Виктор Бриггз все еще стояли там же, где я их оставил, но лорд Уайт и Дана ден Релган ушли.
      - Его лордство увели девочку, чтобы успокоить ее нервы, - сухо сказал Гарольд. - Старый козел прямо-таки пляшет вокруг нее, дурак чертов.
      - Она хорошенькая, - сказал я.
      - Из-за хорошеньких девочек иногда войны разгорались, - сказал Виктор Бриггз.
      Я посмотрел на него с изумлением. Но вид у него был обычный замкнутый и непроницаемый, как каменная стена. В душе у Виктора таились неожиданные глубины, но они все так же оставались тайными.
      * * *
      Когда я немного позже вышел из весовой, чтобы отправиться домой, меня с виноватым видом перехватил долговязый Джереми Фолк, который слонялся тут без дела.
      - Не верю глазам своим, - сказал я.
      - Я... ну... предупреждал вас...
      - Предупреждали.
      - Не мог бы я... ну... переговорить с вами?
      - Чего вам надо?
      - Ну... В общем..
      - Ответ - нет, - сказал я.
      - Но вы же не знаете, что я собирался спросить.
      - Я вижу, что это нечто такое, чего я делать не захочу.
      - Ну... - сказал он, - ваша бабушка хотела бы, чтобы вы зашли к ней.
      - Нет и нет.
      Повисло молчание. Вокруг нас собирались домой люди, желали друг другу доброй ночи. Было четыре часа. В скаковом мире рано желают доброй ночи.
      - Я ходил к ней, - сказал Джереми. - Я сказал, что вы не хотите искать свою сестру за деньги. Сказал, что пусть она даст вам что-нибудь другое.
      - Что? - Я был озадачен.
      Джереми с высоты своего роста огляделся вокруг рассеянным взглядом.
      - Ведь вы можете найти ее, правда, если по-настоящему попытаетесь?
      - Не думаю.
      - Но вы могли бы.
      Я не ответил, и он снова внимательно посмотрел мне в лицо.
      - Ваша бабушка призналась, - сказал он, - что с Каролиной... вашей матерью... она пережила ад... и выгнала ее, когда та была беременна.
      - Моей матери, - сказал я, - было семнадцать лет.
      - Ну... вы правы. - Он улыбнулся. - Так странно. Чья-то мать - и такая юная. Бедная беззащитная бабочка.
      - Да, - сказал я.
      - Ваша бабушка сказала... согласилась... если вы найдете Аманду... сказать вам, за что она выгнала Каролину. И скажет вам, кто ваш отец.
      - Господи!
      Я отшатнулся, сделал было пару шагов, остановился. Обернулся и посмотрел на него.
      - Так, значит, вы это ей сказали? - резко спросил я. - Скажите ему, кто его папочка, и он все для вас сделает?
      - Но вы же не знаете, кто ваш отец, - рассудительно сказал он. - Ведь вы хотели бы это узнать, правда?
      - Нет, - сказал я.
      - Я вам не верю.
      Мы просто поедали глазами друг друга.
      - Но вы же должны хотеть узнать, - сказал он. - Это же в человеческой природе.
      Я сглотнул.
      - Она сказала вам, кто он?
      Он покачал головой.
      - Нет. Не сказала. Похоже, она никому не говорила. Совсем никому. Если вы не будете искать, вы так и не узнаете.
      - Ну, вы и ублюдок, Джереми, - сказал я.
      Он смущенно задергался, хотя на самом деле смущения и не чувствовал. Блеск в его глазах, который сделал бы честь шахматисту, только что поставившему мат, был куда более точным индикатором его действий.
      - Мне кажется, что адвокат должен сидеть за столом и вещать, а не бегать сломя голову по мановению руки старой леди.
      - Эта старая леди... это испытание.
      Мне пришло в голову, что он меняет свои намерения прямо на ходу, но я сказал только:
      - Почему бы ей не оставить деньги своему сыну?
      - Не знаю. Она не рассказывала почему. Она просто сказала моему деду, что хочет изменить завещание, в котором оставляла все сыну, и составить новое, в пользу Аманды. Сын, конечно, будет его оспаривать. Мы говорили ей, но это ни к чему не привело. Она... ну... уперлась.
      - Вы видели ее сына?
      - Нет, - сказал он. - А вы?
      Я покачал головой. Джереми еще раз рассеянно обвел взглядом ипподром и сказал:
      - Почему бы нам не продолжить это дело вместе? Мы мгновенно вернем Аманду, разве не так? Тогда вы снова можете забиться в свою раковину и обо всем забыть, если хотите.
      - Нельзя забыть о том... кто был твой отец.
      Его взгляд тут же стал острым.
      - Так вы согласны?
      "Соглашусь я или нет, он все равно не отстанет, - подумал я. - Он будет доставать меня, когда ему заблагорассудится, подлавливать на скачках каждый день, как прочтет программу в газетах, и никогда не оставит меря в покое, потому что он хочет, как уже сказал мне с самого начала, доказать своему деду и дяде, что, если он чего решил, то сделает обязательно".
      Что же до меня... Мое рождение с самого начала было окружено тайной. По крайней мере, этот катаклизм, эхом отдававшийся в моих ранних воспоминаниях, словно гром из-за горизонта, можно было наконец понять и объяснить. Я мог бы понять, о чем тогда был весь этот крик за белой крашеной дверью, пока я сидел и ждал в гостиной в своем новом костюмчике.
      Я мог бы, в конце концов, возненавидеть зачавшего меня мужчину. Мог бы ужаснуться. Мог бы захотеть, чтобы никто и никогда не рассказывал мне о нем. Но Джереми был прав. Получить шанс... кто знает...
      - Ну? - спросил он.
      - Ладно.
      - Будем искать ее вместе?
      - Да.
      Он откровенно обрадовался.
      - Здорово!
      Я не был так в этом уверен, но сдержался.
      - Вы не могли бы приехать сегодня вечером? - спросил он. - Я позвоню и скажу ей, что вы приедете. - Долговязый Джереми нырнул в телефонную кабинку, все время тревожно не сводя с меня глаз, чтобы я вдруг не передумал и не удрал.
      Однако звонок не обрадовал его.
      - Впустую, - сказал он. - Я говорил с сиделкой. Миссис Нор плохо себя чувствовала сегодня, и они сделали ей укол. Она спит. Посетителей не пускают. Позвоню завтра.
      Я испытал облегчение. Он заметил.
      - Вам-то хорошо, - сказал я. - Но как бы вам понравилось, если бы вы, того гляди, узнали, что своим существованием обязаны коротенькой встрече вашей матушки в кустах с молочником?
      - Вы так думаете?
      - Что-нибудь в этом роде. Ведь так должно быть, верно?
      - Все равно... - неуверенно сказал он.
      - Все равно, - безропотно согласился я, - узнать хочется.
      Я отправился к стоянке, думая, что Джереми свое дело закончил, но, как оказалось, я ошибался. Он шел за мной, но медленно, так что я обернулся и подождал его.
      - Насчет сына миссис Нор, - сказал он. - Его зовут Джеймс.
      - И что?
      - Я просто подумал, что вы могли бы поехать к нему. Узнать, почему его лишили наследства.
      - Вы просто подумали...
      - Мы же вместе работаем, - торопливо добавил он.
      - Могли бы и сами поехать, - предложил я.
      - Н-нет, - сказал он. - Как адвокат миссис Нор, я начну задавать вопросы, которых задавать не должен.
      - А я смогу увидеть, как птичка этого самого Джеймса будет отвечать моей.
      Он вытащил визитную карточку из кармана своего черного костюма.
      - У меня с собой его адрес, - сказал он, протягивая ее мне. - И вы обещали помогать.
      - Договор есть договор, - сказал я и взял визитку. - Но вы все равно ублюдок.
      ГЛАВА 8
      Джеймс Нор жил в Лондоне, и, поскольку я был более чем на полдороге туда, я поехал прямо со скачек к дому в Кэмден-Хилл. Всю дорогу я надеялся, что его дома нет, но, когда я нашел улицу и номер и нажал нужную кнопку, дверь открыл человек лет сорока, который подтвердил, что его зовут Джеймс Нор.
      Он был поражен, чего и следовало ожидать, увидев неизвестного племянника, который вот так, без предупреждения, заявился к нему, но после короткого замешательства он пригласил меня войти и проводил в гостиную веселой расцветки, набитую старинными безделушками викторианской эпохи.
      - Я думал, Каролина сделала аборт, - прямо сказал он. - Мать сказала, что от ребенка избавились.
      Он ничем не походил на свою сестру, насколько я ее помнил. Это был пухлый, мягкотелый мужчина с небольшим ртом и печальным разрезом глаз. В его дряблом теле не было ничего от ее легкомыслия и веселости, изящества и лихорадочной живости. С каждой минутой я чувствовал себя все более неуютно, и мое поручение нравилось мне все меньше.
      Он слушал меня, надув свой маленький рот, пока я объяснял ему насчет Аманды, выказывая все большее и большее раздражение.
      - Старая хрычовка уже месяцы талдычит, что лишит меня наследства, яростно проговорил он. - С тех пор, как побывала здесь, - он обвел взглядом комнату, но я не нашел в ней ничего, что могло бы разозлить ее. - Все было в порядке, покуда я время от времени приезжал в Нортгемптоншир. Затем она сама приехала сюда. Без приглашения. Старая хрычовка...
      - Она сейчас больна, - сказал я.
      - Да уж конечно. - Он преувеличенно страдальчески всплеснул руками. Я предлагал ей посещать ее. Она сказала нет. Не хочет меня видеть. Старая тупая карга.
      Бронзовые часы на каминной полке тихонько отбили полчаса, и я отметил, что все здесь было очень качественным и тщательно вытертым. Старинные безделушки для Джеймса Нора были не каким-то там хламом, а антиквариатом.
      - Я был бы дураком, если бы взялся помогать вам отыскивать этого второго жалкого ублюдка Каролины, - сказал он. - Если никто не сможет ее найти, то все состояние все равно перейдет ко мне, будет тут завещание или нет. Но мне придется ждать годы. Годы и годы. Мамаша злопамятна.
      - Почему? - мягко спросил я.
      - Она любила Ноэля Коварда, - обиженно сказал он. Судя по его голосу, если она любила Ноэля Коварда, то ей следовало любить и его.
      - Резюме, - сказал я, поняв, - не всегда то же самое, что и подробности.
      - Я не хотел, чтобы она приезжала сюда. Тогда не было бы всей этой суматохи. - Он пожал плечами. - Может, поедете? Вам тут уже нечего делать.
      Он направился было к двери, но прежде ее открыл какой-то мужчина в пластиковом фартуке и с деревянной ложкой в вялой руке. Он был гораздо моложе Джеймса, явный гомик - тут уж ошибиться было невозможно.
      - О, привет, милый, - сказал он, увидев меня. - Останешься на ужин?
      - Он уходит, - резко сказал Джеймс. - Он не... м-м-м...
      Они оба отошли в сторону, чтобы дать мне дорогу, и, выходя, я спросил человека в фартуке:
      - Вы встречались с миссис Нор, когда она приезжала сюда?
      - Конечно, дорогой, - печально ответил он, однако я заметил, как Джеймс Нор отчаянно мотает головой, чтобы тот заткнулся. Я нерешительно улыбнулся куда-то в пространство между ними и пошел к передней двери.
      - Удачи я вам не пожелаю, - сказал Джеймс. - Эта мерзавка Каролина наплодила ублюдков. Я никогда не любил ее.
      - Вы помните ее?
      - Всегда смеялась надо мной и все время выставляла меня дураком. Я был рад, когда она уехала.
      Я кивнул и открыл дверь.
      - Подождите, - внезапно сказал он.
      Он подошел ко мне, и я понял, что у него в голове зародилась какая-то приятная для него идея.
      - Вам-то мать, конечно же, никогда ничего не оставит, - начал он.
      - Почему бы и нет? - спросил я.
      Он нахмурился.
      - Когда Каролина забеременела, это было чудовищной трагедией, разве не так? Сцены были ужасные. Крику было! Я это помню... но никто мне не объяснял. Я знаю только, что все изменилось из-за вас. Каролина уехала, и мать стала злобной старой каргой, и я, прежде чем уехал, провел столько ужасных лет в ее огромном доме... Она ненавидела вас. Знаете, как она вас называла? Гадкий Каролинин эмбрион, вот как. Вонючий Каролинин эмбрион.
      Он выжидательно уставился на меня, но я, честно говоря, ничего не ощущал. Ненависть этой старухи уже много лет не трогала меня.
      - Я все же выделю вам кое-какие деньги, - сказал он, - если вы докажете, что Аманда мертва.
      * * *
      В субботу утром мне позвонил Джереми Фолк.
      - Вы будете дома завтра? - спросил он.
      - Да, но...
      - Ладно. Я заскочу. - Он положил трубку, не дав мне возможности сказать ему, что я не желаю его видеть. Я подумал, что это еще прогресс, что он вообще предупредил о своем посещении, а не просто заявился.
      Также в субботу я наткнулся на почте на Барта Андерфилда и вместо того, чтобы, как обычно, обменяться с ним дежурным "доброе утро", я задал ему вопрос:
      - Где сейчас Элджин Йаксли, Барт?
      - В Гонконге, - ответил он. - А почему ты спрашиваешь?
      - На праздники поехал? - сказал я.
      - Нет, конечно же. Он там живет,
      - Но ведь он сейчас здесь, разве не так?
      - Нет. Он бы сказал мне.
      - Но он должен быть здесь, - настаивал я.
      - Почему? - раздраженно сказал Барт. - Его тут нет. Он работает в агентстве по торговле чистокровными лошадьми, и свободного времени у него не так много. А тебе-то что?
      - Я просто подумал... я его видел.
      - Ты не мог его видеть. Когда?
      - Ну... на прошлой неделе. Позавчера неделя стукнула.
      - Ну, так ты ошибся, - торжествующе сказал Барт. - Это же был день похорон Джорджа Миллеса, и Элджин прислал мне телеграмму... - Он помедлил, блеснув глазами, но продолжил: - ...И телеграмма была из Гонконга.
      - Телеграмму с соболезнованиями, да?
      - Джордж Миллес, - злобно сказал Барт, - был сволочью.
      - Так ты, значит, не ходил на похороны?
      - Ты что, спятил? Я плюнул на его гроб!
      - Он что, заловил тебя в камеру, а, Барт?
      Глаза его сузились, и он не ответил.
      - Ладно, - сказал я, пожав плечами. - Думаю, не ошибусь, если скажу, что много кто облегченно вздохнул, когда он погиб.
      - Скорее, пали на колени и возблагодарили Бога.
      - А ты не слышал сейчас ничего об этом парне, который застрелил лошадей Элджина? Как там его... Теренс О'Три?
      - Все еще в тюряге, - сказал Барт.
      - Но, - сказал я, считая по пальцам, - март, апрель, май... он уже должен выйти.
      - Он потерял право на досрочное освобождение, - сказал Барт. - Он ударил охранника.
      - Откуда ты знаешь? - с любопытством спросил я.
      - Я... в общем, слышал. - Внезапно разговор ему надоел, и он начал бочком-бочком пробираться к выходу.
      - А ты слышал, что дом Джорджа Миллеса сгорел? - сказал я.
      Он кивнул.
      - Конечно. Слышал на скачках.
      - И о том, что этот поджог?
      Он так и замер на ходу.
      - Поджог? - изумленно спросил он. - Зачем кому-то... Ох! - Тут он вдруг понял, зачем. Я подумал, что вряд ли он изобразил это изумленное восклицание.
      Он не знал.
      Элджин Йаксли был в Гонконге. Теренс О'Три сидел в тюрьме, так что ни они, ни Барт Андерфилд не совершали ограбления, не били женщину и не поджигали дома.
      Все простые объяснения оказались неверными.
      * * *
      "Я слишком быстро сделал вывод", - с раскаянием подумал я.
      Только потому, что я не любил Джорджа Миллеса, я с такой готовностью поверил в то, что он нечист на руку. Он сделал этот обвиняющий снимок, но ведь ничем нельзя было доказать, что он им воспользовался, за исключением того, что Элджин Йаксли стал работать за плату в Гонконге, вместо того чтобы вложить страховые деньги снова в скачки. Любой имеет право это сделать. От этого преступниками не становятся.
      Но он все же был преступником. Он присягнул, что никогда не видел Теренса О'Три, а на самом деле видел. И было это уж точно до суда, поскольку Теренс О'Три до сих пор сидел в тюрьме. И не в те зимние месяцы прямо перед судом, поскольку погода на снимке была пригодная для сидения на улице, а еще там была... я невольно заметил и теперь вспомнил... там на столе перед французом лежала газета, на которой, возможно, удастся разглядеть дату.
      Я медленно и задумчиво пошел домой и через диапроектор спроецировал на стене свой большей новый снимок.
      Газета перед французом лежала на столе слишком плоско. Нельзя было различить ни даты, ни какого-нибудь полезного заголовка.
      С сожалением я рассматривал снимок, чтобы найти хоть что-нибудь, по чему можно было бы определить дату. И вот в глубине, рядом с мадам и ее кассой внутри кафе, я увидел висящий на стене календарь. Буквы и цифры на нем можно было различить по очертаниям, пусть и не четко, но они говорили, что это месяц "avril" прошлого года.
      Лошади Элджина Йаксли были отправлены на выпас в конце апреля и застрелены четвертого мая.
      Я выключил проектор и поехал на Виндзорские скачки, ломая голову над этой несовместимостью и чувствуя, что я завернул за угол в лабиринте в уверенности, что дойду до центра, но наткнулся на тупик, окруженный десятиметровой живой изгородью.
      В Виндзоре скачки были средненькие, все звезды были на более важных в Челтенхеме, и из-за слабого соперничества одна из самых медленных старых скаковых лошадей в конце концов победила. Половина остальных столь же старых скакунов весьма любезно попадали, и мой дряхлый дружок с повисшей от усталости головой пришел первым после трех с половиной миль утомительной дистанции.
      Конь с раздувающимися боками стоял в паддоке. Я, едва ли менее усталый, расстегивал подпругу и снимал седло, но удивление и удовольствие его пожилой верной хозяйки стоило всех этих усилий.
      - Я знала, что он когда-нибудь победит, - возбужденно говорила она. Я знала. Разве он не отличный старикан?
      - Отличный, - согласился я.
      - Это его последний сезон, понимаете. Я отправляю его на покой. - Она потрепала коня по шее и сказала ему на ухо: - Мы все немного устали, старик, правда? И что еще более жаль, дальше идти нельзя. Все кончается, старик. Но сегодня это было здорово.
      Я вышел и встал на весы, унося с собой ее слова: все кончается, но сегодня это было здорово. Десять лет - это было здорово, но все кончается.
      Большая часть моего сознания все еще сопротивлялась мысли о конце, особенно о конце по приказу Виктора Бриггза, но где-то там, во тьме, хрупкий росток смирения уже выпустил свой первый листок. Жизнь меняется, все кончается. Я и сам изменился. Я не хотел этого, но это случилось. Мое долгое спокойное плавание медленно близилось к концу.
      Никто из тех, кто стоял снаружи весовой, и не догадывался об этом. Я, что было не свойственно мне, выиграл на этой неделе четыре скачки. Я был жокеем в самом расцвете. Я довел до финиша старого неудачника. На следующую неделю мне предложили пять скачек другие тренеры, кроме Гарольда. Синдром "удача приносит удачу". Фанфары. Все на высокой ноте, все вокруг улыбаются. Семь дней с того заезда на Дэйлайте - и настроение на семь лиг от прежнего.
      Поздравления лили мне бальзам на душу, я отбросил всякие сомнения, и если бы кто-нибудь в тот миг спросил меня насчет ухода на покой, я сказал бы: "О, да... лет через пять".
      Но никто не спрашивал меня. Никто и не ждал, что я уйду. Покой - это слово было в душе у меня, не у них.
      * * *
      Джереми Фолк приехал следующим утром, как и сказал. С виноватым видом, сложившись по-журавлиному, протиснулся в парадную дверь и пошел за мной на кухню.
      - Шампанского? - сказал я, вынимая бутылку из холодильника.
      - Сейчас... в смысле... только десять часов, - сказал он.
      - Четыре победы, - ответил я, - это надо отпраздновать. Может, вы предпочитаете кофе?
      - Ну... честно говоря... нет.
      Он отпил свой первый глоток так, словно бы порок, таившийся в вине, одолеет его, и я понял, что, несмотря на всю свою хитрость, он в душе был конформистом.
      Он прилагал усилия, чтобы в своей одежде казаться непринужденным. А одет он был в шерстяную клетчатую рубашку с вязаным галстуком, аккуратный бледно-голубой пуловер. Что бы он там ни думал о моем незастегнутом воротничке, обшлагах и небритом подбородке, он промолчал. Он, как обычно, окинул меня изучающим взглядом с высоты своего роста и, сформулировав вопрос, снова посмотрел мне в лицо.
      - Вы встречались... ну, с Джеймсом Нором?
      - Да.
      Я знаком велел ему сесть на кожаную угловую банкетку у кухонного стола, затем сам присоединился к нему, поставив бутылку в пределах досягаемости.
      - Он уютно содомствует себе на Кэмден-Хилл.
      - О, - сказал Джереми Фолк. - А...
      Я улыбнулся.
      - Однажды миссис Нор без предупреждения нанесла ему визит. Прежде она там не бывала. Встретила приятеля Джеймса и, полагаю, впервые поняла, что ее сын на все сто процентов "голубой".
      - О, - сказал Джереми, вникнув поглубже.
      Я кивнул.
      - Детей у него нет.
      - Потому-то она и подумала об Аманде. - Он вздохнул и отпил немного бледно-золотистой шипучей жидкости. - Вы уверены, что он "голубой"? В смысле... он признался?
      - Фактически. Но в любом случае, он гомик. Вы должны знать, что это такое.
      Вид у него был слегка ошарашенный, и он попытался скрыть смущение под обычной глупой болтовней.
      - Правда? В смысле... вы?.. Ну... в смысле... живете один... Я не должен спрашивать. Извините.
      - Если я с кем-то и сплю, то с женщинами, - мягко сказал я. - Я просто не люблю постоянных связей.
      Он спрятал свой нос и свою растерянность в бокале, и я подумал о Данкене и Чарли, которые обнимались и целовались и любили друг друга на моих глазах целых четыре года. Чарли был старше Данкена - зрелый мужчина около сорока лет, основательный, трудолюбивый и добрый. Чарли был для меня и отцом, и дядей, и защитником, Данкен был разговорчив и задирист, очень компанейский человек, и ни он, ни Чарли никогда не пытались заставлять меня жить, как они.
      Данкен постепенно становился все менее разговорчивым, более сварливым и менее компанейским. Однажды он влюбился в кого-то другого и ушел от нас. Горе Чарли было отчаянным и глубоким. Он обнял меня за плечи, прижал к себе и заплакал. И я тоже заплакал, жалея несчастного Чарли.
      Моя мать приехала через неделю, влетела в дом, словно порыв ветра. Огромные глаза, впалые щеки, развевающийся шелковый шарф.
      - Ты ведь понимаешь, Чарли, дорогой, - сказала она, - что я не могу оставить у тебя Филипа теперь, когда Данкена нет. Посмотри на него, дорогой, - он вырос, его вряд ли можно назвать некрасивым. Милый Чарли, ты же понимаешь, что он не может оставаться здесь. Больше не может. - Она посмотрела на меня, румяная и еще более хрупкая, чем я помнил, и куда менее красивая. - Иди, собирай вещи, Филип, милый. Мы едем в деревню.
      Чарли зашел в маленькую комнатушку, которую они с Данкеном устроили для меня в углу мастерской, и я сказал ему, что не хочу от него уезжать.
      - Твоя мама права, малыш, - сказал он. - Пора тебе уезжать. Мы должны делать так, как она говорит.
      Он помог мне собраться и на прощание подарил один из своих фотоаппаратов. И за какой-то день меня выдернули из прежней жизни и швырнули в новую. В тот вечер я узнал, как чистить стойло, а наутро начал ездить верхом.
      Через неделю я написал Чарли, чтобы сказать, что тоскую по нему, а он утешал меня, написав, что скоро я привыкну. Так и вышло. А Чарли горько тосковал по Данкену и однажды проглотил двести таблеток снотворного. За неделю до этого он составил завещание, оставив мне свое имущество, включая все его камеры и оборудование для проявочной. Он также оставил мне письмо, в котором просил прощения и желал мне удачи. "Следи за матерью, - писал он. - Думаю, она больна. Продолжай фотографировать, у тебя уже хороший глаз. У тебя все будет прекрасно, малыш. До свидания. Чарли".