Потому мы с Дэйлайтом повели себя совершенно не свойственным нам образом, положившись скорее на волю судьбы, чем на здравый смысл. Он привык оценивать расстояние от препятствия до препятствия и соответственно увеличивать шаг, но из-за моей нетерпеливости он не стал этого делать, а просто прыгал, когда был примерно в пределах дистанции прыжка. Мы довольно сильно задели верх трех препятствий, причем он этого не слышал, а когда мы подошли к последнему, взяли его как надо, словно Дэйлайт был всего лишь бесплотным духом.
      Но, как мы ни старались, скачку мы не выиграли. Хотя мы упорно рвались к финишу, более сильная, быстрая и достойная лошадь обогнала нас на три корпуса и оставила на втором месте.
      Пока я в паддоке расстегивал подпруги, Дэйлайт фыркал, дергался словом, был так возбужден, что совсем не был похож, как обычно, на смирную корову. Виктор Бриггз смотрел на нас, ничем не выдавая своей мысли.
      - Извини, - сказал я Гарольду, когда мы пошли к весам.
      Он хмыкнул и сказал только:
      - Я подожду седло.
      Я кивнул, пошел в раздевалку, чтобы заменить утяжелители, и вернулся к весам, чтобы провериться для заезда на Чейнмайле.
      - Не убейся, - сказал Гарольд, забирая мое седло. - Эти просто докажет, что ты полный дурак, да и только.
      Я улыбнулся.
      - Люди гибнут и когда переходят через дорогу.
      - Твоя работа - не несчастный случай.
      Он ушел с седлом, и я заметил, что он вообще-то не дал мне указаний более спокойно вести себя в следующем заезде. Может, и он, подумал я, хочет, чтобы Виктор честно пускал своих лошадей, и если этого можно было достигнуть только так, то ладно... пусть так будет.
      С Чейнмайлом все складывалось по-другому. Четырехлетний скакун был нестабилен, и то, что я с ним делал, было все равно что провоцировать юного правонарушителя на грабеж. Он был полон ярости, что заставляло его coпротивляться жокею и нырять при прыжках, кусать других лошадей, и, чтобы контролировать эту ярость, нужен был холодный разум и твердая рука - по крайней мере, я всегда так думал.
      Но в тот день у него не было такого управления. У него был всадник, готовый простить ему все его агрессивные закидоны, кроме ныряния, и когда он попытался это сделать у третьего препятствия, я так вытянул его хлыстом, что почти ощутил, как он обиженно подумал: "Эй, ты на себя не похож". Так и было.
      Он сражался и взлетал, скакал и рвался вперед. Я разогнал его до его предельной скорости, до полной потери здравого смысла. Я очертя голову выворачивался наизнанку для Виктора Бриггза.
      Этого было недостаточно. Чейнмайл пришел третьим из четырнадцати. Чисто. Возможно, лучше, чем кто-либо на самом деле ожидал. Его обошли только на шею. Но все же...
      Виктор Бриггз без улыбки смотрел, как я снимаю седло с его второй лошади - бьющей копытом, вскидывающей голову, перебирающей ногами. Он не сказал ни слова, я тоже. Мы одинаково бесстрастно на секунду глянул друг другу в глаза, а затем я ушел взвешиваться.
      Когда я переоделся и снова вышел, его нигде не было видно. Мне нужны были две победы, чтобы спасти свою работу, но я не добился ни одной. Безрассудства оказалось недостаточно. Он хотел побед. Если он не может получить гарантированных побед, он захочет гарантированных проигрышей. Как прежде. Как три года назад. Когда я и моя душа были молоды.
      Страшно усталый, я пошел на встречу с Мэри Миллес в назначенном баре.
      ГЛАВА 12
      Она сидела в кресле, погруженная в разговор с другой женщиной, которой, к моему удивлению, оказалась леди Уайт.
      - Я подойду попозже, - сказал я, приготовившись было к отступлению.
      - Нет-нет, - сказала, вставая, леди Уайт. - Я знаю, что Мэри хотела поговорить с вами. - Она улыбнулась. Все ее тревоги отложились на лице морщинами, глаза ее сузились, словно от постоянной боли. - Она говорит, что вы очень помогли ей.
      - Да ничего особенного, - замотал я головой.
      - Она не так говорила.
      Женщины улыбнулись друг другу, расцеловались и распрощались. Леди Уайт кивнула, еще раз неопределенно улыбнулась мне и пошла из бара. Я посмотрел ей вслед - худенькая, грустная леди старалась вести себя так, словно весь скаковой мир не знал о ее поражении. И все равно ей это не удавалось.
      - Мы вместе учились в школе, - сказала Мэри Миллес. - В последний год там мы спали в одной спальне. Я очень привязана к ней.
      - Вы знаете о... ну...
      - О Дане ден Релган? Да, - кивнула она. - Не хотите ли выпить?
      - Позвольте мне вас угостить.
      Я принес джин с тоником для нее и кока-колу себе, и сел в кресло леди Уайт.
      Бар сам по себе был приятным местечком - с бамбуковой мебелью, весь в зеленых и белых тонах. Здесь редко бывало много народу, и зачастую, как сегодня, он почти пустовал.
      - Венди... Венди Уайт, - начала Мэри Миллес, - спрашивала меня, не думаю ли я, что шашни ее мужа с Даной ден Релган скоро кончатся. Но я не знаю. Не могу ей сказать. Как я могу сказать? Я ответила, что, конечно, скоро все кончится... - Она помолчала и, когда я не дал ответа, продолжила: - Как вы думаете, это прекратится?
      - Нет, я не думаю.
      Она мрачно поболтала лед в стакане.
      - Венди сказала, что он уезжал с ней. Он взял ее на какую-то дружескую вечеринку до утра. Сказал Венди, что идет на охоту, а ей это кажется скучным. Она много лет не ездила с ним на охоту. Но на этой неделе он взял с собой Дану ден Релган, и Венди говорит, что, когда все пошли с ружьями охотиться, ее муж и Дана ден Релган остались в доме... Наверное, я не должна была вам все это рассказывать. Она слышала это все от кого-то, кто был на охоте. Не распространяйтесь о том, что я вам рассказала. Вы не будете рассказывать, да?
      - Конечно, нет.
      - Для Венди это все так ужасно, - сказала Мэри Миллес. - Она думала, что все давным-давно кончилось.
      - Все кончилось? Я-то думал, только что началось.
      Она вздохнула.
      - Венди говорит, что ее муж рассыпался, как тонна кирпича, перед этой тварью Даной несколько месяцев назад, но затем эта дрянь исчезла со сцены и совсем не появлялась на скачках, и Венди подумала, что он уже не видится с ней. А теперь она снова у всех на глазах, и всем все видно. Венди говорит, что ее муж втюрился куда сильнее, чем когда-либо, да еще и гордится этим. Мне жаль Венди. Это все так ужасно. - Казалось, она по-настоящему сочувствует ей, но ее собственные проблемы были, в любом случае, куда серьезнее.
      - А вы сами знакомы с Даной ден Релган? - спросил я.
      - Нет. Думаю, Джордж ее знал. По крайней мере, в лицо. Он всех знал. Он говорил, что, когда прошлым летом был в Сен-Тропезе, он вроде бы как-то раз видел ее, но не знаю, серьезно ли он говорил, потому что смеялся.
      Я отпил кока-колы и за разговором спросил ее, как ей с Джорджем понравился Сен-Тропез и часто ли они там бывали. Да, им там нравилось. Нет, только раз. Джордж, как обычно, большую часть времени не отрывался от камеры, но они с Мэри каждый день лежали на балконе и смотрели на море, и чудесно загорели...
      - Как бы то ни было, - сказала она, - я не об этом хотела с вами поговорить. Я хотела поблагодарить вас за доброту и спросить о той выставке, которую вы предлагали... и как я могу получить деньги за эти фотографии. Поскольку... я знаю, это грязная тема... я буду нуждаться...
      - Все нуждаются, - утешил ее я. - Но разве Джордж не оставил вам чего-нибудь вроде страхового полиса?
      - Да. Кое-что оставил. И я получу деньги за дом, хотя, к несчастью, не полную стоимость. Но этого не хватит на жизнь при нынешней инфляции и всяких прочих сложностях.
      - Но разве Джордж, - деликатно спросил я, - не имел... ну... никаких сбережений... на каком-нибудь отдельном банковском счете?
      Дружелюбное выражение на ее лице сменилось подозрительностью.
      - Вы спрашиваете меня о том же, что и полиция?
      - Мэри... подумайте об этих ограблениях, о вашем лице и том поджоге.
      - Нет! - взорвалась она. - Джордж не мог... я уже говорила вам. Разве вы мне не верите?
      Я вздохнул и промолчал, и спросил, не знает ли она, к какому другу Джордж заходил выпить по дороге домой из Донкастера.
      - Конечно. Но он не был ему другом. Они были едва знакомы. Его зовут Лэнс Киншип. Джордж позвонил мне утром из Донкастера, как часто делал, когда оставался там на ночь, и напомнил, что опоздает на полчаса или около того, поскольку звонит из дома этого человека, и что он едет домой. Этот Лэнс Киншип хотел, чтобы Джордж сделал для него какие-то фотографии. Он директор фильма или что-то в этом роде. Джордж говорил, что это гадкий, самовлюбленный, много о себе понимающий тип, но если ему польстить, то он хорошо заплатит. Это были почти последние слова, что он говорил мне. - Она глубоко вздохнула и попыталась сдержать слезы, что внезапно навернулись ей на глаза. - Извините... - Она всхлипнула и усилием воли взяла себя в руки, роясь в кармане в поисках платка.
      - Плачьте, это естественно, - сказал я. В конце концов, со смерти Джорджа прошло всего три недели.
      - Да, но... - Она попыталась улыбнуться. - Не на скачках же. - Она вытерла глаза уголком платка и снова всхлипнула. - Последнее, что он мне сказал, - продолжила она, с огромным трудом удерживаясь от слез, - это купить стеклоочиститель "Аякс". Глупо, правда? Я хочу сказать, что, кроме "до свидания", он сказал мне: "Не купишь ли "Аякс"?" А я и не знала... Она сглотнула слезы - все-таки не удержалась. - Я даже и не знала, зачем он ему.
      - Мэри... - Я протянул ей руку, и она вцепилась в нее, как тогда, в больнице.
      - Говорят, что всегда запоминаешь последние слова того, кого любишь. Губы ее беспомощно задрожали.
      - Не надо сейчас об этом думать, - сказал я.
      - Да.
      Она снова вытерла глаза и сжала мою руку, но волнение уже улеглось, она отпустила меня и смущенно рассмеялась. Я спросил, делали ли аутопсию.
      - В смысле, на алкоголь? Да, они брали на пробу его кровь. Сказали, что ниже нормы... он ведь выпил только две маленькие рюмочки у этого Киншипа. Полиция допрашивала его... Лэнса Киншипа... после того, как я сказала, что Джордж собирался заехать к нему. Он написал мне, понимаете, что ему очень жаль. Но это не его вина. Я все время говорила Джорджу, чтобы он был осторожен. Его часто охватывала сонливость во время долгого пути.
      Я рассказал ей, что получилось так, что я сделал для Лэнса Киншипа фотографии, которые должен был бы сделать Джордж. Ее это заинтересовало больше, чем ожидал.
      - Джордж всегда говорил, что вы однажды проснетесь и прикроете его лавочку. - Она улыбнулась дрожащими губами, пытаясь показать, что это шутка. Но я и не сомневался, что это шутка. - Если бы он знал. Если бы... о Боже мой, Боже мой...
      Мы просто посидели немного, пока она не уняла слезы. Она снова извинилась, и я снова сказал, что это вполне естественно.
      Я попросил у нее адрес, чтобы связать ее с агентом для организации выставки работ Джорджа. Она сказала, что сейчас она живет у друзей неподалеку от Стива. "Не знаю, - с несчастным видом сказала она, - куда я после этого поеду". Из-за поджога у нее не осталось другой одежды, кроме той новой, что была на ней. Никакой мебели. Ничего, с чего бы начать дом. Но еще хуже... намного хуже то, что у нее не осталось фотографии Джорджа.
      * * *
      К тому времени, как мы с Мэри Миллес расстались, начался пятый заезд. Я пошел прямо к машине, чтобы принести снимки Лэнса Киншипа, вернулся в весовую и на выходе наткнулся на Джереми Фолка, что стоял у двери на одной ноге.
      - Упадете, - сказал я.
      - О... ну... - Он осторожно поставил ногу, словно на двух ногах он уж точно был здесь. - Я подумал... ну...
      - Вы подумали, что, если вас тут не будет, я не сделаю того, чего вы хотите,
      - Ну... да.
      - Вы почти правы.
      - Я приехал на поезде, - довольно сказал он. - Значит, вы можете отвезти меня в Сент-Олбанс.
      - Вижу, что уж придется.
      Лэнс Киншип, увидев меня, подошел забрать свои снимки. Я чисто механически представил их друг другу и добавил для Джереми, что именно в доме Лэнса Киншипа Джордж пил в последний раз,
      Лэнс Киншип, отогнув клапан жесткого конверта, остро глянул на каждого из нас, печально покачав головой.
      - Джордж был отличным парнем, - сказал он. - Беда, беда.
      Он вытащил снимки, просмотрел их, и брови его взлетели аж над дужками очков.
      - Хорошо, хорошо, - сказал он. - Мне нравится. Сколько хотите?
      Я назвал совершенно астрономическую сумму, но он просто кивнул, вытащил туго набитый бумажник и тут же заплатил мне наличными.
      - Копии сделаете? - опросил он.
      - Конечно. Это будет стоить меньше.
      - Сделайте две серии, - сказал он. - Ладно?
      Как и прежде, последняя буква этого "ладно" застряла где-то у него в глотке.
      - Полные серии? - удивился я. - Все снимки?
      - Конечно. Все. Они хороши. Хотите посмотреть?
      Он приглашающим жестом протянул их Джереми, который сказал, что очень хочет на них посмотреть, - и у него тоже брови полезли вверх.
      - Наверное, вы, - сказал он Киншипу, - очень известный режиссер.
      Киншип откровенно просиял и засунул снимки обратно в конверт.
      - Еще две серии, - сказал он. - Ладно?
      - Ладно.
      Он кивнул и пошел прочь. Не отойдя и десяти шагов, он снова вытащил снимки, чтобы показать их кому-то еще.
      - Он задаст вам работы, если вы не будете настороже, - сказал, наблюдая за ним, Джереми.
      Я не знал, верить ему или нет, да и в любом случае мое внимание было занято кое-чем куда более важным. Я стоял не шевелясь и смотрел.
      - Видите, - сказал я Джереми, - вон там двое мужчин разговаривают?
      - Конечно, вижу.
      - Один из них Барт Андерфилд, который работает с лошадьми в Ламборне. А второй - один из тех мужчин на фотографии во французском кафе. Элджин Йаксли. Вернулся из Гонконга.
      Три недели прошло после смерти Джорджа, две - после пожара в доме, и Элджин Йаксли вернулся на сцену.
      Я еще раньше пришел к этому выводу, но на сей раз совершенно обоснованно можно было предположить, что Элджин Йаксли уверен: смертельно опасные для него фотографии спокойно улетучились вместе с дымом. Он стоял, широко улыбаясь, уверенный в собственном спокойствии и безопасности.
      Шантажист вместе со своим имуществом кремирован, жертвы возрадовались.
      - Это не может быть совпадением, - сказал Джереми.
      - Не может.
      - Ну и самодовольный же у него видок.
      - Он подонок.
      - Та фотография все еще у вас? - глянул на меня Джереми.
      - Конечно.
      Мы немного постояли, глядя, как Элджин Йаксли хлопнул Барта Андерфилда по плечу и по-крокодильи улыбнулся. Барт Андерфилд выглядел куда счастливее, чем был с тех пор, как состоялся суд.
      - И что вы с ней будете делать?
      - Думаю, просто подожду и посмотрю, что случится дальше, - сказал я.
      - Похоже, я ошибался, - задумчиво сказал Джереми, - когда сказал, что вы должны сжечь все из той коробки.
      - М-м-м, - я слабо улыбнулся. - Завтра я попытаю счастья с голубыми прямоугольниками.
      - Значит, вы поняли, что делать с ними?
      - Да, надеюсь. Посмотрим.
      - И что?
      У него был искренне заинтересованный вид, глаза его секунд на десять переключились на меня вместо обычного сканирования окружающего пространства.
      - М-м-м... вы хотите прослушать лекцию по природе света или просто рассказать вам о том, в каком порядке и что я предполагаю сделать?
      - Лекций не надо.
      - Ладно. Тогда - я думаю, что я увеличу эти оранжевые негативы в синем свете, спроецировав на высококонтрастную черно-белую бумагу, и тогда смогу получить картинку.
      Он заморгал.
      - Черно-белую?
      - Если повезет.
      - А откуда вы возьмете синий свет?
      - А вот это уже из лекции, - сказал я. - Хотите посмотреть последний заезд?
      Он снова стал подергивать локтями, попытался постоять на одной ножке и опять начал было, запинаясь, нести чепуху - все сразу. Как я понял, из-за того, что приходилось примирять адвокатское мышление с оправданием азартных игр.
      Однако я был несправедлив к нему. Когда мы с трибуны смотрели на старт последнего заезда, он сказал:
      - Я... ну... на самом деле... ну... смотрел сегодня, как выскачете.
      - Да?
      - Я подумал... ну, что это может быть познавательно.
      - И как, вас захватило?
      - Честно говоря, - сказал он, - скорее вас, а не меня.
      * * *
      По дороге в Сент-Олбанс он рассказал мне о своих изысканиях насчет телекомпании.
      - Я попросил их показать мне счета, как вы предлагали, и спросил, не могут ли они меня свести с кем-нибудь, кто работал над тем фильмом в Пайн-Вудз-Лодж. Между прочим, это просто постановка. Съемочная группа пробыла там только шесть недель.
      - Не слишком многообещающе, - сказал я.
      - Да. Короче, они рассказали мне, где искать режиссера. Он все еще работает на телевидении. Очень мрачный и унылый тип с вислыми усами, все время ворчит. Он сидел у обочины дороги на Стритхэм и смотрел на митинг электриков, который они устраивали перед стачкой, а потому отказались освещать сцену, что он планировал заснять на церковной паперти. И настроение у него было гадостным в буквальном смысле слова.
      - Представляю.
      - Боюсь, - с сожалением сказал Джереми, - что он мало чем оказался полезен нам. Тринадцать лет назад? Какого черта ему вспоминать какую-то паршивую девчонку с ее паршивым отродьем? И еще всякого такого наговорил. Единственной положительной вещью, которую он сказал, было то, что, если бы он руководил там, никаких левых типов вокруг Пайн-Вудз-Лодж не было бы. Он терпеть не может, чтобы кто-нибудь левый шатался поблизости, когда он работает, и не буду ли я любезен убраться отсюда к черту.
      - Жаль.
      - После этого я выловил одного из ведущих актеров той постановки, который временно работает в художественной галерее, и получил примерно тот же ответ. Тринадцать лет? Девушка с ребенком? Никаких воспоминаний.
      Я вздохнул.
      - Я очень надеялся на телевизионщиков.
      - Я могу продолжить, - сказал Джереми. - Их нетрудно найти. Чтобы найти этого актера, я просто позвонил нескольким агентам.
      - На самом деле, это уж вам решать.
      - Думаю, я смог бы.
      - Сколько пробыли там музыканты? - спросил я.
      Джереми выудил уже довольно потрепанный листок бумаги и сверился с ним.
      - Три месяца плюс-минус неделя.
      - А после них?
      - Религиозные фанатики. - Он скривился. - Думаю, ваша мать не была религиозна?
      - Нехристь она была.
      - Это все было так давно.
      - М-м, - сказал я. - Почему бы нам не попробовать что-нибудь еще? Почему не опубликовать снимок Аманды в "Коне и Псе" и не спросить, не опознает ли кто конюшню. Такие сооружения, наверное, до сих пор стоят, и выглядят как тогда.
      - А разве достаточно большая фотография не будет слишком дорого стоить?
      - По сравнению с частными детективами - нет, - подумал я. - Думаю, "Конь и Пес" берет деньги за место, а не за то, что вы там расположите. Фото стоит не больше, чем слова. Стало быть, я смогу сделать хороший и резкий черно-белый снимок Аманды... по крайней мере, посмотрим.
      Он вздохнул.
      - Ладно. Но я вижу, что окончательные затраты на этот розыск превысят наследство.
      Я глянул на него.
      - А насколько богата... моя бабка?
      - Насколько я знаю, она, может, и разорилась. Она невероятно скрытна. Наверное, у ее бухгалтера есть на этот счет какие-нибудь идеи, но он делает из скряги сентиментальную личность.
      Мы добрались до Сент-Олбанса, объехали частную лечебницу, и, пока Джереми читал старые номера "Леди" в приемной, я разговаривал наверху с умирающей старухой.
      Когда я вошел в комнату, она сидела среди подушек и смотрела на меня. Суровое сильное лицо и сейчас было полно упрямства и жизни, глаза смотрели все так же жестко. Она не сказала ни "привет", ни "добрый вечер", а только "ты ее нашел?".
      - Нет.
      Она поджала губы.
      - А ты пытался?
      - И да и нет.
      - Что это значит?
      - Это значит, что я трачу на ее поиски часть своего свободного времени, но не всю жизнь.
      Глаза ее сузились. Она зло воззрилась на меня, я тут же сел в кресло для посетителей и ответил ей таким же взглядом.
      - Я ездил к вашему сыну, - сказал я.
      На мгновение на ее лице проявилась смесь откровенного гнева и отвращения, и я с удивлением понял всю силу ее разочарования. Но потом она овладела собой. Я уже понял, что неженатый и бездетный сын лишил ее не столько невестки и внуков, которых она могла бы так или иначе тиранить, а ее продолжения. Но я понимая и то, что поиски Аманды - это от одержимости, а не в пику кому-либо.
      - Вы хотите, чтобы ваши гены продолжали жить, - медленно проговорил я. - Этого вы хотите?
      - Иначе смерть бессмысленна.
      Я подумал, что и жизнь сама по себе достаточно бессмысленна, но не сказал этого. Кто-то просыпается, делает, что может, а затем умирает. Возможно, она была на самом деле права в том, что смысл жизни - продолжать род. Люди живут в поколениях потомков.
      - Нравится вам это или нет, - сказал я, - но ваши гены могут продолжить жизнь через меня.
      Эта идея по-прежнему не приносила ей удовольствия. На челюстях ее вздулись желваки, и наконец она произнесла злым голосом:
      - Этот сопляк адвокат думает, что я должна рассказать тебе, кто был твой отец.
      Я тут же встал, не в силах сохранять спокойствие. Да, я узнаю это, но только не сейчас. Мне захотелось убежать. Убежать из этой комнаты, не слушать. Я нервничал так, как не психовал уже много лет, во рту было противно и сухо.
      - Разве ты не хочешь узнать? - вопросила она.
      - Нет.
      - Боишься? - презрительно ухмыльнулась она.
      Я просто стоял, не отвечая. Я и хотел, и не хотел узнать, боялся и не боялся - в голове была сплошная каша.
      - Я возненавидела твоего отца еще до твоего рождения, - резко проговорила она. - Я даже и сейчас едва могу на тебя смотреть, потому что ты на него похож... похож на него в твоем возрасте. Стройный... мужественный... такие же глаза.
      Я сглотнул комок и ждал в полнейшем оцепенении.
      - Я любила его, - она чуть ли не выплевывала слова, будто они сами по себе оскорбляли ее. - Я безумно любила его. Ему было тридцать, мне сорок четыре. Я уже пять лет как овдовела... я была одинока. И вот он появился. Он жил со мной... мы собирались пожениться. Я обожала его. Я была глупой...
      Она замолчала. На самом деле незачем было продолжать. Все остальное я уже понял. Наконец стала понятна та ненависть, которую она испытывала ко мне все эти годы. Так просто объяснить... и понять... и простить. Вопреки всему, я ощутил неожиданную жалость к своей бабке.
      Я сделал глубокий вдох.
      - Он еще жив?
      - Не знаю. С тех пор я не говорила с ним и ничего о нем не слышала.
      - А... как его звали?
      Она смотрела мне прямо в лицо. Ее упорная ненависть не уменьшилась ни на йоту.
      - Я не собираюсь говорить тебе. Я не хочу, чтобы ты его искал. Он сломал мне жизнь. Он переспал с моей семнадцатилетней дочерью прямо под моей крышей, и охотился за моими деньгами. Вот таким был твой отец. Единственной услугой, которую ты получишь от меня, будет то, что я не скажу тебе его имени. Будь доволен.
      Я кивнул. Неопределенно махнул рукой и неуклюже сказал:
      - Извините.
      Она еще сильнее нахмурилась.
      - Теперь отыщи для меня Аманду, - сказала она. - Этот адвокат сказал, что ты ее найдешь, если я расскажу тебе. Потому ступай и сделай. - Она закрыла глаза и сразу же стала такой больной, такой беззащитной. - Ты мне не нравишься, - сказала она. - Уходи.
      - Ну? - спросил Джереми, стоявший внизу у лестницы.
      - Она мне рассказала.
      - Молочник?
      - Почти. - Я изложил ему суть дела.
      Он отреагировал точно так же, как и я:
      - Бедная старуха.
      - Я бы выпил, - сказал я.
      ГЛАВА 13
      При печатании цветных фотографий обычно пытаются достичь эффекта естественности, а это вовсе не так просто, как кажется. Если оставить в стороне ухищрения вроде четкого фокуса, подбора лучшего расстояния и яркости освещения, то дело еще и в самом цвете, который на разных по типу пленках, на разной фотобумаге выходит по-разному. Даже бумага одного и того же типа одного и того же производителя, но из разных конвертов, может повлиять на качество цвета - дело в том, что четыре ультратонких слоя эмульсии на фотобумаге слегка меняются от партии к партии. По той же причине практически невозможно окрасить два куска ткани в различных чанах с краской и получить один и тот же цвет. То же самое и со светочувствительной эмульсией.
      Чтобы справиться с этим и сделать так, чтобы все цвета были естественными, используют цветные фильтры, помещаемые между ярким светом увеличителя и негативом. Если правильно подобрать фильтры, то в результате на снимке синие глаза так и будут синими, а вишневые губы - вишневыми.
      В моем увеличителе, как и у большинства увеличителей на свете, было три фильтра тех же цветов, что и цвета негатива, - желтый, пурпурный и голубой. При использовании всех трех фильтров одновременно получается серый, потому одновременно используется только два фильтра, а в случае моих фотографий это все время были желтый и красный. Если установить тонкое равновесие цветов и использовать их, то лица на фотографиях будут не слишком желтыми и не слишком розовыми, а вполне естественного цвета, чего обычно и добиваются от фотографий.
      Однако если наложить квадратное красное стекло поверх желтого и пропустить через них свет, то в результате получится красный.
      А если пропустить свет через желтый и синий, вы получите зеленый. А через красный и голубой - чисто синий.
      Я растерялся, когда Чарли впервые показал мне, что смешение цветов дает совершенно другие результаты, нежели смещение цветных красок. Забудь о рисовании, сказал мне Чарли. Это свет. Ты не можешь получить цианового, смешивая краски, а со светом такое можно делать.
      - Циан? - спросил я. - Это как цианид?
      - От цианида синеют, - сказал он. - Циан - греческое слово для обозначения синего цвета. Кианос. Не забывай. Циановый зеленовато-голубой, и неудивительно, что ты получаешь его, смешивая голубой свет с зеленым.
      - Да? - недоверчиво спросил я, и он показал мне семь цветов спектра, и стал смешивать их у меня на глазах, пока их соотношение не засело у меня в голове навсегда, пока они не застряли у меня в мозгу, как очертания букв.
      Вначале были красный, синий и зеленый...
      В то судьбоносное воскресенье я пошел в проявочную и установил фильтры в головке увеличителя так, чтобы свет, проходящий через негативы, был совершенно неслыханного для нормального печатания снимков состава - полная отфильтровка цианового и красного, дающая чистый глубокий синий цвет.
      Я собирался распечатать чистые цветные негативы на черно-белой бумаге, на которой явно не будет голубых прямоугольников. Но вместо этого я получил только серые прямоугольники.
      Черно-белая фотобумага чувствительна только к голубому (именно поэтому черно-белые фотографии и печатают при красной подсветке). Я подумал, что, если я распечатаю вроде бы черные негативы при жестком чисто-синем фильтре, я получу больший контраст между желтым изображением на негативе и оранжевой маскировкой, его скрывающей. То есть заставлю изображение проявиться на окружающем фоне.
      У меня было такое ощущение, что скрытое под этой маскировкой само по себе не будет четким черно-белым... поскольку если бы это было, то и через голубое проступило бы. То, что я ищу, будет каким-нибудь серым.
      Я поставил кювету с проявителем и фиксажную ванну, поместил все первые тридцать шесть негативов с пятнами в рамку для контактной печати. В ней негатив прижимается непосредственно к фотобумаге, когда через него проходит свет, потому отпечаток по окончании получается такого же размера, что и негатив. Рамка удобно придерживала все негативы так, что тридцать шесть штук можно было распечатать на одном листке фотобумаги в восемь на десять дюймов.
      Труднее всего было подобрать время экспозиции, поскольку при съемке с жестким синим фильтром свет, падающий на негатив, значительно тусклее, чем привычный для меня. Я сделал штук шесть неудачных попыток и получил совершенно бесполезные результаты от серого до черного, причем все прямоугольники выглядели так, будто на них не было ничего, что бы я с ними ни делал.
      Наконец, разозлившись, я снизил экспозицию до времени куда меньше разумной величины и получил практически белый снимок. Я стоял в тусклом красном свете, а белый снимок лежал в проявителе, и ничего с ним не происходило за исключением того, что на бумаге бледно проявились номера кадров и слабые линии там, где были края негативов.
      Разочарованно вздохнув, я продержал снимок в проявителе до тех пор, пока уже ничего нового не проявилось, сокрушенно бросил его промываться, затем сунул в закрепитель, промыл и включил свет.
      Пять прямоугольников оказались не совсем белыми. На пяти прямоугольниках, случайно разбросанных среди остальных тридцати шести, виднелись очень бледные геометрические фигуры.
      Я нашел их.
      В какой-то дурацкой радости я заулыбался. Джордж оставил загадку, и я почти разрешил ее. Если я собирался занять его место, то вполне закономерно, что я должен был ее решить.
      "Если я... Господи, - подумал я. - Откуда такие мысли? Я не собирался занимать его место. У меня не было никакого сознательного намерения. Эта нежеланная мысль без приглашения всплыла из подсознания".
      Я слегка вздрогнул и ощутил смутное чувство тревоги. Без улыбки я переписал номера кадров, с которых получились эти пять фотографий с пятнами. Затем я побродил по дому, занимаясь какими-то ничего не значащими делами - прибрался в спальне, взбил напольные подушки, сунул посуду в мойку. Сделал себе чашечку кофе и сел на кухне выпить ее. Подумал, не сходить ли в деревню за воскресными газетами, но вместо этого, непонятно почему, опять пошел в проявочную.
      Знать, на какие негативы смотреть и приблизительно знать, что искать, - это две большие разницы.