Глава 13

Шустрый малый, что правда, то правда. Сильный, жестокий и привыкший к подобным операциям.

— Где он? — спросил Оукли.

— Что?

— Кусок металла с дырочкой.

— Не знаю, о чем речь.

Он взмахнул рукой и ударил меня чем-то твердым. Только потом в слабом свете фонарика я понял, что это один из моих костылей.

Прелестно.

Я попытался встать на ноги. Он направил на меня фонарик и наблюдал за моими попытками высвободить одну ногу из-под другой. Когда я стал вставать, он снова свалил меня одним ударом.

— Где?

— Я же сказал...

— Мы оба знаем, дружище, что кусок металла здесь. Мне он нужен. У меня на него нашелся покупатель. И ты мне его отдашь, как послушный жокей-жулик.

— Иди в задницу!

Я быстро перевернулся на бок и чуть было не уклонился от нового удара. Костыль угодил в гипс, посыпалась крошка. Меньше работы хирургу во вторник.

— У тебя нет шансов, — сказал он. — Это факт.

— Правильно. Если бы я стал звать на помощь, услышали бы только лошади. Плохо.

Я стал думать, а не дать ли ему и впрямь этот кусок металла с дыркой. Точнее, с половинкой дырки. Откуда ему знать, что там лишь половинка. А может, рассказать ему об этом? Может, он станет вполовину обходительнее?

— Кому это понадобилось? — спросил я.

— Не задавай глупых вопросов, — сказал он и снова взмахнул костылем.

Контакт!

Я выругался.

— Пожалей себя, дружище. Не валяй дурака.

— Что за кусок металла?

— Давай его, и все дела!

— Я не знаю, что ты ищешь.

— Кусок металла с дыркой.

— Какой кусок?

— Слушай, не все ли равно какой. Тот, что у тебя хранится.

— У меня ничего нет.

— Хватит шутить. — Он взмахнул костылем, я простонал. — Давай его сюда, и дело с концом.

— У меня... ничего... нет.

— Слушай, приятель, у меня четкие и ясные, как стеклышко, инструкции. У тебя есть кусок металла, я должен его забрать. Понятно? Все просто. Так что лучше избавь себя от лишних страданий, приятель!

— Сколько тебе за это заплатят?

— Ты готов предложить больше?

— Об этом стоит подумать.

— Я уже слышал от тебя такое. Но номер не пройдет.

— Жаль.

— Где он?

Я не ответил, услышал взмах костыля, увернулся в последний момент, и он ударил по ковру туда, где секундой ранее был мой нос.

На меня опять нацелился лучик. Во второй раз мерзавец не промазал, но попал мне по руке.

— А ты не спросил, где он лежит? — осведомился я.

— Не твое собачье дело! Ты сам мне все скажешь! — Бац! — Где? — Бац! — Где он?

С меня было достаточно. Даже чересчур. Я выяснил все, кроме того, как далеко он готов зайти. Но без этой информации я вполне мог обойтись.

Я попробовал доползти, перекатываясь с бока на бок, до двери. Это мне почти удалось. Протянул руку за голову, и мои пальцы коснулись второго костыля, стоявшего у стены.

Я ухватился за резиновый наконечник и быстрым движением косца провел костылем на уровне колен.

Костыль застал его врасплох, когда он сам готовил новый удар. Он потерял равновесие и грохнулся прямо на меня. Я протянул руку наугад, схватился за то, что оказалось его пиджаком, и потянул на себя, а затем попытался забросить свою гипсовую ногу на него, чтобы придавить к полу.

Но он был начеку. Мы барахтались на полу, он пытался встать на ноги, а я этому воспрепятствовать. Мы царапались, осыпали друг друга ударами, пыхтели — вели себя самым неспортивным образом. Фонарик откатился в дальний угол и теперь освещал лишь часть стены. Слишком мало света, чтобы как следует ориентироваться. Слишком много света, чтобы успешно уворачиваться от кулаков лихого Оукли.

Ночной столик у кровати с грохотом опрокинулся, лампа полетела на пол и разбилась. Оукли сунул руку в ее останки и подобрал кусок стекла. Я только увидел, как блеснул осколок в его руке, когда он попробовал резануть меня по глазам. В последнюю долю секунды я увернулся на какой-то миллиметр.

— Сволочь, — только и сказал я на это гостю.

Мы оба тяжело дышали. Я отпустил его пиджак, чтобы успешнее организовать защиту от стекла. Как только он почувствовал, что я его не держу, то быстро вскочил на ноги.

— Теперь продолжим, — сказал он, еле переводя дух. — Где штучка?

Я промолчал. Он снова взялся за костыль. Еще удар. На этот раз в бедро.

Я лежал на втором костыле, и рукоятка впивалась мне в спину.

Я изловчился, запустил руку под себя, вытащил костыль и выставил его перед собой как раз, когда он замахнулся второй раз. Костыли скрестились в воздухе. Я держался за свой мертвой хваткой и полз к кровати.

— Сдавайся! — сказал мне Оукли.

— Пошел ты...

Я дополз до кровати и залег в треугольнике между ней и дверью. Там он не мог как следует размахнуться. Я взялся одной рукой за подлокотник, другой за рукоятку и ждал. Чтобы ударить меня, он должен был подойти ближе.

Что он не замедлил сделать. Его тень нависла надо мной, увеличенная слабым светом фонарика. Он наклонился и замахнулся костылем. Я изо всей силы взметнул свой костыль снизу вверх. Удар получился отменным, и он громко вскрикнул. Костыль выпал из его рук и упал на меня, не причинив никакого вреда. Оукли скрючился и, держась обеими руками за пах, проговорил:

— Я тебя за это... убью... — Голос его звенел от боли, и он извивался в конвульсиях на полу.

— Так тебе и надо, — вырвалось у меня беззвучно.

Я пополз по полу, волоча за собой ногу в гипсе. Я продвигался к телефону, который опрокинулся на пол вместе со столиком. Нашарил трубку, потянул за шнур. Выудил из мрака аппарат. Нажал пальцем на кнопку. Гудок. Нашел диск. Три... девять... один...

— Да? — Голос у Тони был заспанный.

Я проявил идиотскую беспечность. Не услышал, как подкралась сзади беда. Я получил страшный удар костылем по голове и рухнул на телефон, так и не успев сказать Тони, чтобы он летел во весь опор ко мне на помощь.

Я очнулся там же, где оставил меня Оукли. На полу. Аппарат был подо мной, а трубка выпала из руки.

Уже рассвело. На улице тучи, дождь, холод. Страшно болела голова.

Постепенно стал вспоминать, что произошло. Начал собирать свои останки с ковра.

Сначала на постель. Там первый привал. Так я и лежал, чувствуя себя отвратительно и оглядывая кошмар, в который он превратил мою спальню.

Оглушив меня, он уже ничего не боялся. Он опустошил ящики и шкаф, выбросив на пол содержимое. Все, что можно было разбить, он разбил. Рукава нескольких моих костюмов были разодраны. Портрет Розалинды разорван на четыре части, а серебряная рамка перекручена и сломана. Это скорее походило не на обыск, а на месть. Не умеет проигрывать этот самый Дэвид Оукли. То, что я увидел в гостиной через приоткрытую дверь, свидетельствовало: ее постигла участь спальни. Я лежал, испытывая боль во всех частичках тела. Я не стал проверять, нашел ли Оукли то, за чем пришел, потому что знал и так, — не нашел. Я думал о том, что он мне наговорил.

Думал о Крэнфилде.

Думал о Гоуэри.

Как только я сниму гипс и снова смогу свободно передвигаться, то быстро разберусь со своими противниками. Только придется немного побегать. Но для этого нужны две ноги, а не одна.

В самое ближайшее время Оукли доложит хозяевам о провале. Интересно, пошлют ли его попытать удачи второй раз. Очень бы этого не хотелось.

Я заворочался на кровати, пытаясь устроиться поудобнее. В свое время я в течение пяти дней дважды получил сотрясение мозга, и ничего, выжил. В другой раз по мне промчался целый табун лошадей, и это было похуже, чем костыль Оукли. Я переломал костей столько, сколько хватило бы для кладбища средних размеров, но все переломы срослись. И все равно сейчас я чувствовал себя гораздо хуже, чем после всех этих падений с лошадей. В конце концов я понял, в чем дело: тошнило от одной мысли о том, что меня бил другой человек. Лошади, твердая земля, даже поезд — все это было иное, безличное. Визит Оукли оказалось пережить труднее. То, как мы переносим боль, определяется тем, что именно ее вызывает.

Я чувствовал себя отвратительно. Не мог заставить себя встать и привести в порядок квартиру.

Я закрыл глаза, чтобы хоть ненадолго отключиться от всего этого. Все удалось вполне — я заснул.

Голос над головой произнес:

— Вы когда-нибудь научитесь закрывать дверь?

— Только не перед вами, — отозвался я со слабой улыбкой.

— У меня уже появилась дурная привычка: находить вас в обморочном состоянии.

— Надо от нее отучаться.

Я открыл глаза. День в разгаре. Но по-прежнему дождь. Рядом с кроватью стояла Роберта в ослепительно желтом плаще, усеянном каплями дождя. Ее медно-красные волосы были собраны в конский хвост, и она глядела по сторонам с явным отвращением.

— Вы знаете, что уже половина одиннадцатого? — спросила она.

— Нет.

— Вы всегда так разбрасываете одежду по полу, когда ложитесь спать?

— Только по средам.

— Хотите кофе? — спросила она, пристально посмотрев на меня сверху вниз.

— Да, пожалуйста.

Осторожно ступая среди всего этого хаоса, она пробралась к двери, прошла через гостиную и исчезла из поля моего зрения. Я провел рукой по подбородку. Щетина. На затылке имелась шишка, а на челюсти здоровенный синяк. Все прочие ушибы, ссадины и раны на моем теле громко запели на все голоса. Я не стал слушать утренний концерт.

Роберта вернулась — без плаща, но с двумя чашками, из которых валил пар. Она осторожно опустила их на пол. Затем поставила на место ночной столик и водрузила на него чашки.

Ящик выпал из стола и валялся на полу. Рядом был конверт, Оукли, похоже, и не заглянул в него, — не счел нужным, а скорее не заметил. Подобрав разбросанные костыли, Роберта поставила их у постели.

— Спасибо, — сказал я.

— Вы очень спокойно относитесь ко всему этому...

— Я уже успел полюбоваться...

— И после этого уснули как ни в чем не бывало?

— Да вот решил немного поспать...

Она чуть внимательней посмотрела на мое лицо и положила руку мне на голову. Я поморщился от боли. Она убрала руку.

— С вами обошлись так же, как с квартирой?

— Примерно.

— За что же?

— За упрямство.

— Вы хотите сказать, — недоверчиво протянула она, — что могли бы избежать всего этого, но не пожелали?

— Если есть смысл уступать, я уступаю, если нет, стою на своем.

— Значит... все это... не повод уступать?

— Нет.

— Вы сумасшедший.

— Вы правы, — вздохнул я, чуть приподнялся и потянулся за кофе.

— Вы позвонили в полицию? — спросила Роберта.

Я покачал головой:

— Они тут будут лишними.

— Кто же это сделал?

Я улыбнулся:

— Мы с вашим отцом получили обратно наши лицензии.

— Что-что?!

— Сегодня это, наверное, будет официально подтверждено.

— Отец уже знает? Как это произошло? Это сделали вы?

— Нет, он пока что не знает. Можете ему позвонить. Пусть свяжется со всеми владельцами. В ближайшее время об этом будет объявлено в газетах — либо в сегодняшних вечерних выпусках, либо в завтрашних утренних.

Она взяла с пола телефон и, устроившись на краешке моей кровати, позвонила отцу. В ее голосе было нескрываемое ликование, глаза сверкали. Сначала он ей не поверил.

— Келли говорит, что это правда, — возразила она.

Крэнфилд продолжал высказывать сомнения, и Роберта передала мне трубку.

— Скажите ему сами.

— Кто вам об этом сообщил? — спросил меня Крэнфилд.

— Лорд Ферт.

— Он не объяснил, почему они изменили решение?

— Нет, — солгал я. — Просто они еще раз вернулись к решению комиссии и отменили его. С сегодняшнего дня мы снова в полном порядке. Официальное сообщение будет в «Календаре» на следующей неделе.

— Значит, никаких объяснений? Странно! — не унимался Крэнфилд.

— Они не обязаны ничего объяснять, — напомнил я.

— И все же...

— Не все ли равно, почему они так решили, — сказал я. — Главное, мы снова в деле.

— Вы выяснили, кто оклеветал нас?

— Нет.

— Вы продолжите поиски?

— Не исключено, — сказал я. — Там видно будет.

Впрочем, эта тема не очень его интересовала. Он стал с воодушевлением строить планы, коль скоро лошади вот-вот должны вернуться.

— С каким удовольствием я сообщу об этом Генри Джесселу.

— Любопытно будет взглянуть на его физиономию, — согласился я. Но Пэт Никита теперь ни за что не расстанется ни с Уроном, ни с Джесселом. Если Крэнфилд думает, что Джессел приползет на брюхе просить прощения, то он плохо знает этого человека. — Главное, чтобы нам вернули Кормильца, — напомнил я Крэнфилду. — Я смогу выступить на нем в розыгрыше «Золотого кубка».

— Старик Стрепсон обещал прислать Кормильца сразу же... Кроме того, его Фунт Изюма заявлен в Большой национальный, не забывайте об этом...

— Помню-помню...

Наконец он иссяк и повесил трубку. Я вполне мог представить, как он сидит у себя и сомневается, можно ли верить услышанному.

Роберта вскочила так, словно разговор вселил в нее новую энергию.

— Прибрать квартиру?

— Помощь была бы мне очень кстати.

Она наклонилась и подобрала с пола клочки портрета Розалинды.

— Ну уж это-то зачем? — сказала она с отвращением в голосе.

— Попробую склеить куски и перефотографировать.

— Вам так не хочется ее терять...

Я ответил не сразу. Она с любопытством посмотрела на меня, и в глазах ее появилось какое-то новое выражение.

— Я уже потерял ее, — сказал я. — Розалинда... Роберта... Вы так не похожи.

Она резко повернулась и положила обрывки на комод, туда, где всегда стоял портрет.

— Кто захочет быть копией, — сказала она высоким, чуть звенящим голосом. — Одевайтесь, а я начну с гостиной. — Она быстро вышла и закрыла за собой дверь.

Я лежал и смотрел на дверь.

Роберта Крэнфилд. Она никогда мне не нравилась.

Роберта Крэнфилд... Я ничего не мог с собой поделать. Я начинал ее любить...

Приводя в порядок дом, она провела у меня почти целый день.

Оукли поработал на славу. И кухня, и ванная выглядели так, словно по ним пронесся смерч. Он обшарил все, куда только мог заглянуть специалист по обыскам — даже в бачок унитаза, — и всюду оставил свой разрушительный след.

После двенадцати дня, когда мы подкрепились яичницей, стал трезвонить телефон. Правда ли это, вопрошала «Дейли уитнесс» в лице Папаши Лемана, что мы с Крэнфилдом... «Наведите справки в жокей-клубе», — посоветовал я.

Другие газеты начали именно с клуба. «Ваши комментарии?» — спрашивали они.

«Рад до умопомрачения, — отвечал я. — Можете на меня сослаться».

Настоящие друзья звонили и поздравляли, а псевдодрузья звонили и говорили, что они никогда и не верили, что я мог быть в чем-то таком замешан...

Большую часть дня я пролежал на полу в гостиной, с подушкой под головой, и проговорил по телефону, а Роберта ходила вокруг, переступая через меня, и наводила порядок.

Наконец она отряхнула пыльные ладони о свои черные брюки и сказала, что, пожалуй, на сегодня хватит. Квартира выглядела, словно никакого погрома не было, и я согласился, что действительно на сегодня достаточно.

— Не желаете ли опуститься до моего уровня? — осведомился я.