Глава 1

Вчера у меня отобрали лицензию. Для жокея-профессионала, мастера стипль-чеза, остаться без лицензии — все равно что не пройти медкомиссию.

Итак, отныне мне запрещено участвовать в скачках, запрещено появляться на ипподромах, запрещено показываться на конюшнях. Последнее особенно печально, ибо я там и живу.

Вчерашний день был сплошным большим кошмаром, и мне тяжело еще раз вспоминать долгие мрачные часы без сна. Я был ошарашен, потрясен, сбит с толку, но в глубине души теплилась слабая надежда, что это всего-навсего ошибка. Так продолжалось далеко за полночь. Конечно, в неверии, что это действительно случилось, было что-то утешающее, но затем наступило отрезвление: я понял, что это свершившийся факт. Моя жизнь теперь напоминала вдребезги разбитую чашку. Осколки было склеить невозможно.

Утром я встал, сварил себе кофе и глянул в окно. Как всегда, ребята суетились у лошадей, выезжали на утреннюю проминку. Тут я по-настоящему и вкусил горечь судьбы изгоя.

Обычно по утрам у моего окна появлялся Фред и кричал во все горло:

— Ты что, собираешься торчать здесь целый день?

Но сегодня Фред так и не появился. Сегодня мне ничего не оставалось делать, как сидеть в своей комнате. Без дела.

Никто из ребят не смотрел на мои окна. Они вообще старались не смотреть по сторонам. Они вели себя тихо, слишком тихо. Я увидел, как Бочонок Берни стал карабкаться на жеребенка, на котором еще недавно выступал я. В том, как робко опустил он в седло свою толстую задницу, было что-то извиняющееся.

Он тоже смотрел вниз.

Ничего, думал я, завтра они опять придут в себя. Завтра они начнут проявлять любопытство, задавать вопросы. Они не презирали меня. Они мне сочувствовали. Сочувствовали и стеснялись. А также немного тревожились. Им было неприятно смотреть в глаза Большой Беде.

Наконец они ускакали, а я медленно пил кофе, думая, что же теперь делать. Меня заполнило неприятное, очень неприятное чувство пустоты и утраты.

В моем почтовом ящике, как обычно, уже лежали утренние газеты. Интересно, что подумал мальчишка-разносчик, он-то ведь небось прекрасно знал, что в них сегодня? Я пожал плечами. Ладно, прочитаю-ка сам, что придумали чертовы газетчики, да благословит их господь!

За отсутствием других сенсаций «Спортинг лайф» не поскупилась на гигантские заголовки на первой полосе:

«КРЭНФИЛД И ХЬЮЗ ДИСКВАЛИФИЦИРОВАНЫ».

В верхней части страницы была фотография Крэнфилда, а пониже — моя улыбающаяся физиономия. Снимок сделали в тот день, когда я выиграл Золотой кубок Хеннесси. «Редактор — остряк, — кисло подумал я. — Подлец. Выудил из архивов снимок, где у меня особенно лучезарный вид».

Зато текст, набранный мелким шрифтом сверху и снизу, наводил тоску.

«Стюардов не удовлетворили мои объяснения, — заявил Крэнфилд. — Они отобрали у меня тренерскую лицензию. Больше мне сообщить нечего».

В заметке утверждалось, что Хьюз заявил примерно то же самое. Если я правильно помнил, то Хьюз вообще промолчал. Хьюз был слишком ошарашен, чтобы связать хотя бы два слова, и, если бы ему что-то и удалось сказать, он разразился бы непечатной бранью.

Я не дочитал заметку. Я достаточно их повидал. Вместо «Крэнфилд и Хьюз» вполне можно было подставить фамилии любого другого тренера и жокея. Газетные отчеты о дисквалификации походили друг на друга как две капли воды прежде всего отсутствием серьезной информации. Поскольку предпринимаемое в подобных ситуациях расследование носило сугубо частный, закрытый характер, те, кто отвечал за его проведение, не были обязаны выдавать информацию ни прессе, ни общественности, и поэтому они хранили полное молчание. Как это бывает в организациях, не стремящихся к рекламе, их главная задача и состояла в том, чтобы не посвящать лишних в свои тайны.

«Дейли уитнесс» также не сообщила ничего конкретного. Папаша Лиман в очередном приступе красноречия сообщал:

«Келли Хьюз, один из наиболее вероятных претендентов на звание короля стипль-чезов этого сезона, оставшийся в прошлом году на пятой позиции, был лишен лицензии жокея на неопределенный срок. Тридцатилетний Хьюз покинул зал, где слушалось это дело, через десять минут после Крэнфилда. Бледный и угрюмый, он подтвердил репортерам, что лишился лицензии, и сказал, что больше ему добавить нечего».

У газетчиков на редкость острый слух.

Я со вздохом отложил газету и пошел в спальню. Там я снял халат, надел брюки и свитер, прибрал постель и, усевшись на нее, уставился в пространство. Больше мне нечем было заняться. Ни сейчас, ни в ближайшем будущем. Увы, ни о чем, кроме недавнего расследования, я и не мог думать.

Если коротко, то меня дисквалифицировали за проигрыш. В розыгрыше «Лимонадного кубка», состоявшемся в Оксфорде в конце января, выступая на фаворите, я пришел вторым, за явным аутсайдером. Это можно было бы назвать стечением обстоятельств, если бы обеих лошадей не тренировал Декстер Крэнфилд. Я финишировал под аккомпанемент негодующих воплей зрителей. Улюлюканье сопровождало меня до загона, где расседлывали лошадей. Декстер Крэнфилд, лошади которого заняли два первых места в розыгрыше одного из главных призов сезона, выглядел не обрадованным, но озадаченным, а распорядители скачек вызвали нас для объяснений. Они заявили, что наши доводы их не удовлетворяют и они передают дело в Дисциплинарный комитет жокей-клуба.

Члены Дисциплинарного комитета, заседание которого состоялось через две недели, также отказались поверить, что сенсационный результат — случайность. Они назвали это умышленным обманом публики. Обманом наглым и отвратительным. Во имя доброго имени жокей-клуба мы должны были понести суровое наказание.

Дурную траву с поля вон!

В Америке, мрачно размышлял я, сидя у себя в спальне, такое просто невозможно. В Америке ставки на лошадей из одной конюшни считаются выигравшими, если приходит любая из них. Поэтому даже в случае победы аутсайдера тот, кто играл лошадей из этой конюшни, не остается внакладе. Пора бы взять на вооружение эту систему и нам.

Самое грустное заключалось в том, что Урон, мой невыбитый фаворит, стал буквально помирать на финишной прямой, и то, что он остался вторым, а не пятым или шестым, было большим чудом. Если бы на него не поставили так много денег, мне бы не пришлось его гнать. Самым большим невезением было не то, что его обошли за десять ярдов до финиша, а то, что сделал это другой питомец Крэнфилда, Вишневый Пирог.

Вооруженный сознанием собственной невиновности и убеждением, что распорядители скачек в Оксфорде оказались под влиянием эмоций трибун, а Дисциплинарный комитет разберется во всем с позиций холодного здравого смысла, я отправился на расследование без каких-либо дурных предчувствий.

Что касается холода, то с ним был полный порядок. Что касается здравого смысла, то предполагалось, что таковой есть у членов комитета, но отсутствует у нас с Крэнфилдом.

Первым намеком на катастрофу послужил зачитанный ими список из девяти скачек, где я выступал на явных фаворитах, подготовленных Крэнфилдом. В шести из них побеждали другие лошади Крэнфилда. В трех других они участвовали, но не побеждали.

— Это означает, — говорил лорд Гоуэри, — что инцидент, который мы разбираем, не носит случайного характера. Такое уже случалось, и не раз. Раньше это проходило незамеченным, но на сей раз все шито белыми нитками.

Я стоял перед ними с глупым видом, разинув от удивления рот. К несчастью, они решили, что челюсть у меня отвалилась от удивления перед их проницательностью.

— Но большинство этих скачек было давно, — возразил я. — Шесть-семь из девяти...

— Ну и что? — осведомился лорд Гоуэри. — Главное, они были.

— Такое случается с любым тренером, — пылко заговорил Крэнфилд. — Вы об этом прекрасно знаете.

Лорд Гоуэри окинул его ледяным взглядом. От этого взгляда у меня по спине побежали мурашки. Он действительно убежден, что мы виноваты, бешено колотилось у меня в мозгу. Только тогда я понял, что нам надо отчаянно бороться за жизнь, но было уже поздно.

— Напрасно мы не наняли адвоката, — шепнул я Крэнфилду, на что тот испуганно покивал.

Незадолго до розыгрыша «Лимонадного кубка» жокей-клуб наконец порвал с давней аристократической традицией и разрешил тем, кому угрожала дисквалификация и потеря лицензии, пользоваться на подобных разбирательствах помощью юристов. Это нововведение еще не успело по-настоящему привиться в скаковых кругах, и к нему пока что мало кто прибегал. Пару жокеев оправдали с помощью адвоката, но поговаривали, что они были бы оправданы и так. Кроме того, независимо от результатов разбирательства платить адвокату приходилось тем, кто его нанимал. Жокей-клуб не оплачивал судебные издержки, даже если выяснялось, что обвинения беспочвенны.

Сначала Крэнфилд согласился с моим предложением заручиться поддержкой адвоката, хотя ни одному из нас совсем не хотелось прибегать к помощи «тяжелой артиллерии». Затем совершенно случайно Крэнфилд встретил на одном из приемов своего старого приятеля, недавно ставшего членом Дисциплинарного комитета, и потом сообщил мне результаты их беседы. «Нам совершенно ни к чему тратиться на адвоката. Монти Миджли шепнул мне на ухо, что, по мнению Дисциплинарного комитета, оксфордцы погорячились; он не сомневается, что результат скачки не был подстроен, и беспокоиться не стоит: расследование станет пустой формальностью. Минут десять — и полный порядок».

Это успокоило нас обоих. Мы не насторожились и тогда, когда три-четыре дня спустя полковник сэр Монтегю Миджли свалился с желтухой и было объявлено, что расследования в ближайшие недели станут проводиться под председательством одного из членов Дисциплинарного комитета — лорда Гоуэри.

Желтуха Монти Миджли оказалась коварным врагом. Какие бы намерения ни вынашивал относительно нашего дела Миджли, стало ясно, что лорд Гоуэри имел совершенно иное мнение на этот счет.

Расследование происходило в большом, обставленном роскошной мебелью зале штаб-квартиры жокей-клуба на Портман-сквер. По одну сторону длинного полированного стола расположились в креслах четыре стюарда. Перед каждым из них высилась кипа бумаг, а за маленьким столиком чуть поодаль и справа от них помещался стенографист. Когда мы с Крэнфилдом вошли, он как раз разматывал шнур от магнитофона, стоявшего на его столике, чтобы установить микрофон на столе, за которым сидели стюарды.

Он поставил микрофон перед лордом Гоуэри, включил его, подул в него пару раз, вернулся к магнитофону, пощелкал клавишами и объявил, что у него все готово.

За спинами стюардов, чуть поодаль, располагались еще кресла. На них размещались распорядители скачек в Оксфорде и другие чиновники, без которых не обходится ни одно такое разбирательство.

Мы с Крэнфилдом должны были сидеть напротив стюардов, но в нескольких футах от стола. Нам тоже отвели кресла, причем очень роскошные. Все вполне культурно. Никаких орудий пытки. Мы уселись. Крэнфилд закинул ногу на ногу — уверенный в себе, спокойный человек.

Мы с Крэнфилдом были отнюдь не родственные души. Он унаследовал большое состояние от отца, фабриканта мыла, который, несмотря на щедрые пожертвования самым разным нужным организациям, так и не добился желанного титула пэра. Сочетание денег и неосуществленных социальных амбиций превратило Крэнфилда-сына в невероятного сноба. Он был убежден, что коль скоро я на него работаю, то со мной можно обращаться как с прислугой. Крэнфилд не умел обращаться с прислугой.

Однако тренером он был неплохим. Кроме того, у него были богатые друзья, которые могли позволить себе держать дорогих лошадей. Я выступал у него с небольшими перерывами уже восемь лет, и, хотя поначалу его снобизм выводил меня из себя, со временем я стал находить его манеры забавными. Но и теперь нас связывали исключительно деловые отношения. Ни намека на приятельство. Он возмутился бы при мысли, что между нами может быть что-то, кроме профессиональных контактов, да и я не настолько хорошо к нему относился, чтобы мечтать о дружбе с ним.

Крэнфилд был старше меня лет на двадцать — высокий, худой, типичный англосакс, с редеющими волосами мышиного цвета, серо-голубыми глазами с короткими светлыми ресницами, красивым прямым носом и прекрасными, агрессивно поблескивающими зубами.

Крэнфилд привык соблюдать дистанцию и любезничал лишь с теми, кто мог помочь ему подняться выше по социальной лестнице. С теми, кого он считал ниже себя, он держался надменно, и они платили ему плохо скрытой неприязнью. Он был мил с друзьями и подчеркнуто вежлив с женой на людях. Его трое детей от одиннадцати до девятнадцати лет подражали заносчиво-надменной манере отца с таким усердием, что хотелось их пожалеть.

Незадолго до расследования Крэнфилд сказал мне, что оксфордские стюарды в общем-то приличные ребята и что двое из них лично извинились перед ним за то, что дело было передано в Дисциплинарный комитет. Я молча кивнул. Крэнфилд не хуже меня знал, что всех трех его членов избрали на этот пост исключительно благодаря их положению в обществе. Один из них не видел ничего дальше пяти шагов, второй, унаследовав чистокровных верховых лошадей своего дядюшки, не унаследовал его знаний и опыта. Что же касается третьего, то кто-то слышал, как во время скачки он спрашивал своего тренера, которая из лошадей принадлежит ему. Ни один из них не разбирался в скачках даже на уровне спортивного комментатора. Они могли быть вполне приличными людьми, но в роли судей и знатоков выглядели ужасно.

— Сейчас мы посмотрим заснятую на пленку скачку, — возвестил лорд Гоуэри.

Проектор находился в конце зала, а экран — на противоположной стене, за нашими с Крэнфилдом спинами. Мы повернули свои кресла, чтобы быть лицом к экрану. Представитель ипподрома Оксфорда, надутый толстяк, встал у экрана и остановил на Уроне длинную указку.

— Вот лошадь, о которой идет речь, — сказал он.

Лошади между тем собирались на старте. Мне подумалось, что, если бы члены комитета знали свое дело, они бы уже несколько раз просмотрели фильм и не нуждались бы в пояснениях.

Толстяк тем не менее постоянно указывал, где находится Урон. Скачка разворачивалась по самому обычному сценарию. Фавориты поначалу держались в тени, предоставляя право лидировать желающим. Затем выход в основную группу, шедшую за лидерами, а после двух миль наращивание темпа, рывок у предпоследнего барьера и — полный вперед! Если лошадь любит такую езду и находится в приличной форме, она побеждает.

Урон не признавал никакой другой тактики. Если все складывалось нормально, он был неудержим, к несчастью, в тот день фортуна отвернулась от него.

На экране было видно, как у предпоследнего барьера Урон вышел вперед. Приземлился он, покачнувшись, — верный признак усталости.

Мне пришлось изо всех сил «качать» поводьями, чтобы он не сбавил темпа на подходе к последнему препятствию. Когда оно было преодолено и впереди оставалось гладкое пространство, Урон стал спотыкаться, и если бы я не проявил неумолимую настойчивость, он просто-напросто перешел бы на трот[1]. У самого столба нас догнал резво финишировавший Вишневый Пирог и обошел словно стоячих.

Экран потух, и вспыхнул свет. Я решил, что просмотр всех убедит в нашей невиновности и на этом расследование закончится.

— Вы не применили хлыст, — обвиняющим тоном сказал лорд Гоуэри.

— Нет, сэр, — сказал я. — Урон боится хлыста. Он идет только на поводьях.

— Вы и не пытались подавать на финишной прямой!

— Пытался, и еще как! Он просто смертельно устал, на экране это видно.

— На экране было видно одно: вы и не пытались выиграть. Вы ехали только что не сложа руки, совершенно не собираясь быть первым.

Я пристально на него посмотрел.

— Урон — трудный жеребенок в езде. Он готов побороться, но только если он в хорошем настроении. С ним надо обращаться вежливо. Если ударить хлыстом, он вообще может остановиться. Он слушается только поводьев и голоса жокея.

— Это верно, — вставил Крэнфилд. — Я всегда прошу Хьюза обращаться с жеребенком как можно бережнее.

Словно не слыша нас, лорд Гоуэри повторил:

— Хьюз даже не поднял хлыст.

Он вопросительно посмотрел на двух членов комитета, сидевших справа и слева от него, словно ожидая их мнения. Сидевший слева, еще нестарый человек, в свое время выступавший как жокей-любитель, безучастно кивнул. Тот, кто был справа, просто дремал.

Судя по всему, Гоуэри пихнул его ногой под столом, потому что он дернулся, открыл глаза и, пробормотав: «Да, да, конечно», подозрительно уставился на меня.

Это же самый настоящий фарс, с удивлением думал я. Чертова комедия!

Гоуэри удовлетворенно кивнул:

— Хьюз даже не поднял хлыст.

Толстяк излучал самодовольную учтивость.

— Я полагаю, есть смысл посмотреть еще одну пленку, сэр?

— Пожалуй, — согласился лорд Гоуэри. — Давайте посмотрим.

— Что это за пленка? — осведомился Крэнфилд.

— Скачка, состоявшаяся в Рединге третьего января, — пояснил лорд Гоуэри. — Та, которую выиграл Урон.

— Я тогда в Рединге не был, — сказал Крэнфилд после небольшой паузы.

— Вот именно, — согласился лорд Гоуэри. — Вместо этого вы, кажется, отправились на ипподром в Вустер. — В его устах констатация вполне невинного факта прозвучала крайне зловеще.

В Вустере тогда выступал молодой жеребчик, которого Крэнфилд хотел посмотреть в деле. Что касается Урона, то у него была уже устоявшаяся репутация звезды, и в тренерском присмотре он не нуждался.

Снова погас свет. Снова толстяк занял место у экрана и, вооружившись указкой, ткнул в жокея Келли Хьюза в черном камзоле с белыми шевронами и черном картузе, в которых он обычно выступал на Уроне. Эта скачка складывалась совершенно не так, как «Лимонадный кубок». Я возглавил скачку со старта, затем где-то на половине дистанции отошел на третье место, чтобы дать лошади чуть передохнуть, а вперед вышел только после последнего препятствия, энергично работая хлыстом и вовсю «качая» поводьями.

Фильм кончился, вспыхнул свет, и в зале повисло тяжкое укоризненное молчание. Крэнфилд хмуро уставился на меня.

— Вы, надеюсь, не станете отрицать, Хьюз, — иронически проговорил лорд Гоуэри, — что на сей раз вы воспользовались хлыстом?

— Не стану, сэр, — согласился я. — А что это была за скачка?

— Последняя скачка третьего января в Рединге, — раздраженно ответил он. — Не делайте вид, что вы этого не знаете.

— На пленке действительно была последняя скачка того дня в Рединге, сэр. Но Урон в ней не участвовал. В ней выступал Скиталец. Как и Урон, он тоже принадлежит мистеру Джесселу, и потому я на них выступаю в одном и том же черном камзоле. Кроме того, у обеих лошадей общий производитель, поэтому они весьма похожи. Но на этой пленке Скиталец. Который, как вы могли убедиться, прекрасно реагирует на хлыст, даже если им только помахать.

Воцарилось гробовое молчание, которое нарушил, покашляв, Крэнфилд.

— Хьюз прав. Это действительно Скиталец.

Не без удивления я подумал, что он сообразил это, только когда я указал на ошибку. До чего же легко люди верят в то, что внушают им другие.

Собравшиеся стали перешептываться. Я не вмешивался: пусть разбираются сами.

Наконец лорд Гоуэри осведомился:

— Где тут у нас журнал с результатами скачек?

Человек, сидевший ближе всех к двери, поднялся и вышел. Вскоре он вернулся с журналом. Лорд Гоуэри открыл его и вперился взглядом в страницу с результатами скачек в Рединге.

— Судя по всему, — мрачно изрек он, — мы ошиблись с пленкой.

Урон выступал в шестой скачке, а, как правило, она последняя на Редингском ипподроме. Но в тот день состоялась дополнительная, седьмая, скачка с участием молодых лошадей. Скиталец выиграл седьмую скачку. Произошла вполне объяснимая накладка.

Я бы назвал эту накладку совершенно необъяснимой и даже преступной, но вслух не сказал ничего, полагая, что это вряд ли мне поможет.

— Не могли бы мы, сэр, — вежливо осведомился я, — посмотреть правильную пленку — ту скачку, которую выиграл Урон?

Лорд Гоуэри прокашлялся и промямлил:

— Мне кажется... Ее вроде бы у нас сейчас нет. Впрочем, — быстро поправился он, — она нам не нужна. Это не меняет дела. Сейчас мы разбираем не редингскую, а оксфордскую скачку.

Я остолбенел. Я просто не мог поверить своим ушам.

— Но, сэр, если вы просмотрите скачку с участием Урона, то обратите внимание, что и в Рединге и в Оксфорде я водил его по дистанции совершенно одинаково — без хлыста.

— Это не имеет никакого значения, Хьюз. Возможно, в Рединге Урону хлыст был и ни к чему, но в Оксфорде он оказался бы просто необходимым.

— Сэр, все это как раз крайне существенно.

В Оксфорде я управлял Уроном точно так же, как и в Рединге, но на этот раз он слишком устал, чтобы выиграть.

Лорд Гоуэри полностью проигнорировал мои слова. Он посмотрел на своих коллег справа и слева и сказал:

— Не будем тратить время попусту. До перерыва на ленч нам еще надо выслушать троих-четверых свидетелей.

Стюард, который до этого дремал, кивнул головой и взглянул на часы. Тот, что помоложе, тоже кивнул, стараясь не смотреть в мою сторону. Я хорошо помнил, когда он был жокеем, и не раз выступал вместе с ним. Когда он стал стюардом, мы очень обрадовались, решив, что наконец-то там появился человек, по собственному опыту знающий, какие ловушки порой ожидают самых стопроцентных фаворитов, и думали, что он будет отстаивать нашу жокейскую правду. Глядя на его унылое, виноватое лицо, я понял, что надежды наши необоснованны. Пока он не произнес ни единого слова и выглядел почему-то испуганным.

Когда он был просто Эндрю Трингом, то славился легким открытым характером и неустрашимостью перед барьерами. Недавно унаследованный им титул баронета, а также избрание стюардом, как свидетельствовало сегодняшнее заседание, придавили его тяжким бременем.

Что касается пожилого сони, лорда Плимборна, то я практически ничего о нем не знал. Ему было явно за семьдесят, и в его движениях ощущался легкий тремор, словно старость потихоньку трясла его, вскоре надеясь повалить наземь.

Расследование обычно проводится тремя стюардами, но сегодня их было четверо. Четвертый, Уайкем, второй барон Ферт, сидевший слева от Тринга, не был, насколько мне известно, членом Дисциплинарного комитета. Но кипа бумаг, лежавших перед ним, оказалась ничуть не меньше, а, может, больше, чем у остальной троицы, и он бросал по сторонам подозрительные искрометные взгляды. Я никак не мог понять, в чем заключался его интерес, но в том, что такой интерес существовал, я не сомневался ни секунды.

Он был единственным из четверки, на кого произвела впечатление накладка с фильмом, и сказал хоть и негромко, но достаточно внятно, чтобы услышали мы с Крэнфилдом:

— Если вы помните, я был против показа редингской скачки.

Лорд Гоуэри метнул в него ледяное копье взгляда, которое наповал сразило бы тех, у кого кожа потоньше, чем у Ферта, но, угодив в раскаленную печь внутреннего "я" барона, оно тотчас же растаяло.

— Вы согласились помалкивать, — столь же тихо, но внятно возразил Гоуэри. — Я был бы вам признателен, если бы вы сдержали ваше обещание.

Крэнфилд заерзал рядом со мной, не в силах скрыть изумления. Теперь, вспоминая этот полный яда обмен репликами, я счел его еще более загадочным. Что, спрашивается, делал Ферт на заседании комитета, в который он не входил и где явно не пользовался влиянием?

Мои мысли перебил звонок телефона. Я пошел взять трубку в гостиную. Звонил жокей Джим Эндерс выразить сочувствие коллеге. Он сказал, что три-четыре года назад сам был лишен права езды и прекрасно помнил, что тогда пережил.

— Спасибо, Джим, что позвонил.

— Не за что, старина. Надо держаться заодно! Как все прошло?

— Паршиво. Они не слушали ни меня, ни Крэнфилда. Они заранее решили, что мы кругом виноваты.

Джим усмехнулся:

— Неудивительно. Знаешь, что случилось тогда со мной?

— Нет, а что?

— Когда мне решили вернуть мою лицензию, они назначили заседание комитета на вторник, а потом по каким-то причинам решили отложить на четверг. Являюсь я туда в четверг днем, они начинают что-то мямлить, тянуть резину, учат, как себя вести в будущем, а потом, подержав меня в напряжении, сообщают, что я снова могу выступать. Тогда я решил захватить с собой «Скаковой календарь», чтобы быть в курсе всех последних событий, а он, как известно, выходит по четвергам в двенадцать часов, обрати внимание — в двенадцать! Открываю я его, и первое, что бросается мне в глаза, — это сообщение о том, что я восстановлен в своих правах. Неплохо, да?! Результат разбирательства опубликован за несколько часов до его начала!

— Чудеса, и только, — сказал я.

— Но это так! Причем, учти, мне возвращали лицензию, не отбирали! И все равно решили все загодя. Никак не могу понять, зачем им было созывать то второе заседание — это же чистая трата времени, старина!

— Фантастика, — отозвался я, хотя, откровенно говоря, после того как я сам побывал на заседании Дисциплинарного комитета, эта история показалась мне вполне правдоподобной.

— Когда они собираются вернуть тебе лицензию? — спросил Джим.

— Они не сказали.

— И даже не сообщили, когда можно подать апелляцию?

— Нет.

Джим произнес одно очень грубое слово.

— Учти, старина, очень важно выбрать правильный момент, когда подавать прошение о помиловании.

— То есть?

— Я подал свое заявление ровно в тот день, когда имел право это сделать, но выяснилось, что стюард, который был уполномочен решать такие дела, отправился в путешествие на Мадейру и мне пришлось ждать его возвращения.

Глава 2

Когда к полудню лошади вернулись со второй тренировки, на лестнице послышались шаги, и ко мне ввалился мой кузен Тони, пачкая мой ковер навозом и соломой. Собственно, жил я в его конюшне, а не у Крэнфилда. У него были тридцать две лошади в тридцати боксах, один дом, одна жена, четверо детей и превышение кредита в банке. На подходе имелись еще десять боксов и один ребенок, а денежный дефицит принимал угрожающие размеры. Я жил один в квартирке, выходящей на конюшенный двор, и скакал на всех лошадях, которых мне предлагали. Все было в норме. И за три года, что я жил здесь, даже вполне успешно. Но моя дисквалификация означала, что Тони и прочие владельцы лошадей должны искать себе другого жокея.

Он мрачно плюхнулся в кресло зеленого бархата.

— Ты в порядке?

— В порядке, — сказал я.

— Ради бога, налей что-нибудь выпить.

Я налил ему щедрую порцию виски в низкий стаканчик.

— Лед положить?

— Не надо.

Я вручил ему стакан, и он начал расправляться с виски и приходить в себя.

Наши матери были валлийками и сестрами. Моя вышла замуж за местного молодого человека, и из меня получился настоящий кельт — невысокий, смуглый, компактный. Моя тетка завела роман с гигантом блондином (шести футов четырех дюймов роста) из Вайоминга, который передал сыну Тони свои физические данные в полном объеме, а интеллект — в половинном. Демобилизовавшись из ВВС США, отец Тони стал работником на ранчо, а вовсе не его владельцем, как он давал понять родственникам жены. Он был убежден, что его сыну гораздо больше поможет в жизни умение хорошо ездить верхом, чем вся эта сомнительная книжная премудрость.

Неудивительно, что Тони с удовольствием прогуливал школьные занятия и никогда не пожалел об этом. Впервые я встретил его, когда ему было уже двадцать пять и он после смерти отца привез безутешную мать-вдову обратно в Уэльс. За семь последующих лет он успел приобрести английскую жену, полуанглийский акцент, неплохое знание английской скаковой жизни, работу помощника тренера, а затем собственную конюшню. А попутно и неутолимую английскую жажду: страсть к хорошему шотландскому виски.

— Ну и что ты теперь собираешься делать? — осведомился он, глядя в стакан на сильно уменьшившийся запас виски.

— Еще не решил.

— Вернешься домой?

— Вряд ли. Я слишком далеко заехал.

Он чуть поднял голову и с улыбкой оглядел комнату. Простые белые стены, толстый коричневый ковер, бархатные кресла разных оттенков зеленого, тяжелые оранжево-розовые полосатые шторы из дорогой ткани.

— Это точно, — согласился он. — Далековато для мальчишки с валлийской фермы.

— Да и ты, между прочим, давненько не бывал в своей прерии.

Он покачал головой:

— Я все-таки сохранил корни. А ты их утратил.

Проницательный человек мой кузен! Редкое сочетание наблюдательности и соломы в волосах. Он был прав! Я вытряхнул солому из своей шевелюры. Мы прекрасно ладили друг с другом.

— Мне хотелось бы поговорить с кем-то, кто присутствовал на предыдущем разборе, — коротко сказал я.

— А я думал, тебе хотелось бы поскорее забыть об этом, — отозвался он. — Что толку обмениваться грустными воспоминаниями.

Я засмеялся, а в моем теперешнем состоянии это уже было кое-что!

— Дело не в обмене обидами, — сказал я. — Просто мне хочется понять, насколько типично вчерашнее заседание для подобных разборов. Я говорю о формальной стороне процедуры. Другой вопрос, что все доказательства сфабрикованы.

— Ах вот, значит, о чем ты бормотал на обратном пути вчера. Вот к чему относились те несколько фраз, что слегка разбавили твое молчание.

— Именно, — сказал я. — Они не поверили ни единому нашему слову.

— Так кто и что сфабриковал?

— Я и сам бы хотел узнать ответ.

Он протянул мне опустевший стакан, и я подлил еще виски.

— Ты серьезно?

— Вполне. Из пункта А — мое утверждение, что я ехал на победу, — мы прибываем в пункт в — убеждение стюардов, что я умышленно отдал скачку. По пути мне встречаются три-четыре маленькие птички, которые щебечут откровенную ложь.

— В руинах что-то шевелится! — сказал Тони.

— В руинах?

— Да, в руинах, что остались от тебя.

— А!

— Тебе следует больше пить, — посоветовал Тони — Сделай над собой усилие. Начни прямо сейчас.

— Я подумаю.

— Подумай! — Тони встал с кресла. — Пора домой. Пора кормить маленьких птенчиков, раскрывших клювики в ожидании червячков.

— Сегодня у вас на ленч червячки?

— Бог его знает. Поппи сказала, чтобы ты приходил, если есть настроение.

Я отрицательно покачал головой.

— Тебе же надо питаться! — воскликнул Тони.

— Надо.

Тони изучающе посмотрел на меня.

— Мне кажется, — наконец произнес он, — что ты выкарабкаешься. — Он поставил на стол пустой стакан. — Учти, если что, мы рядом. Накормим, напоим, пообщаемся. Позовем танцовщиц и все такое прочее.

Я кивнул в знак благодарности, и он загрохотал вниз по лестнице. Тони ни словом не обмолвился о лошадях, скачках, а главное, о жокеях, которых ему придется использовать вместо меня. Он не сказал, что, оставаясь в этой квартире, я создаю для него определенные сложности.

Я не знал, как поступить. Это был мой дом. Мой единственный дом. Обставленный, перестроенный, декорированный по моему плану. Мне здесь нравилось и страшно не хотелось никуда переезжать.

Я зашел в спальню.

Кровать двуспальная, но подушка одна.

На комоде в серебряной рамке фотография Розалинды. Мы были женаты два года и собирались провести традиционный уик-энд с ее родителями. В субботу я скакал пять раз на ипподроме «Маркет Рейсен», и в конце скачек в комнату, где взвешивались жокеи, вошел полицейский и спокойно сообщил, что мой тесть ехал в машине в гости к друзьям, не рассчитал дистанции при обгоне на мокром шоссе и столкнулся со встречным грузовиком. Он, а также его жена и дочь сразу же скончались.

Это случилось четыре года назад. Иногда — и весьма часто! — я не мог вспомнить голос Розалинды. Иногда же мне казалось, что она в соседней комнате.

Сейчас мне очень хотелось, чтобы Розалинда была рядом. Мне не хватало ее бурного темперамента и пылкой преданности. Мне хотелось рассказать ей о случившемся, пожаловаться на несправедливость, услышать слова утешения. Ох уж это расследование!

Первым свидетелем лорда Гоуэри стал жокей, оставшийся в «Лимонадном кубке» третьим в двух-трех корпусах сзади от Урона. Двадцатилетний круглолицый Чарли Уэст обладал неплохими задатками, не соединявшимися, однако, с самодисциплиной. Он был слишком высокого мнения о себе и считал, что соблюдать правила должны все, кроме него самого.

Внушительные интерьеры жокей-клуба на Портман-сквер и вся атмосфера расследования, похоже, произвели на него сильное впечатление. Он неуверенно вошел и застыл там, где ему было велено находиться, — у края стола стюардов, слева от них и, значит, справа от нас. Он смотрел в стол и за все время поднял глаза раз или два. Он так и не взглянул ни на Крэнфилда, ни на меня.

Гоуэри спросил его, помнит ли он, как складывалась скачка.

— Да, сэр, — прошелестел он.

— Говорите громче, — раздраженно бросил Гоуэри.

Стенографист встал со своего места и передвинул микрофон поближе к Чарли Уэсту. Тот откашлялся.

— Что же произошло во время скачки?

— Видите ли, сэр... Рассказать все сначала?

— Нет нужды вдаваться в незначительные детали, Уэст, — нетерпеливо возразил Гоуэри. — Расскажите нам только о том, что случилось на дальней стороне, на втором круге.

— Понятно, сэр... Значит, Келли... Точнее, Хьюз, сэр... Так вот Хьюз, сэр... В общем, он...

— Уэст, говорите по существу. — Голос Гоуэри резал, как бритва.

Шея Уэста побагровела. Он судорожно сглотнул:

— Там, на дальней стороне, где не видно трибун, на какое-то время, буквально на несколько секунд... В общем, сэр, Хьюз сильно взял на себя...

— Что он сказал при этом, Уэст?

— Он сказал, сэр: «О'кей, притормозим, ребята!»

Несмотря на то, что в комнате стояла такая тишина, что можно было услышать, как падает булавка, и все прекрасно слышали слова Уэста, лорд Гоуэри с нажимом сказал:

— Будьте добры повторить ваши слова еще раз, Уэст.

— Сэр, Хьюз сказал: «О'кей, притормозим, ребята!»

— Что, по-вашему, это означало, Уэст?

— Ну, вроде как он не очень старался, сэр... Не очень старался выиграть. Он всегда говорит это, когда берет на себя.

— Всегда?

— Ну, иногда...

Наступило молчание. Затем Гоуэри сказал официальным тоном:

— Мистер Крэнфилд... Хьюз... Можете задать свидетелю вопросы.

Я медленно встал с кресла.

— Утверждаете ли вы на полном серьезе, — с горечью осведомился я, — что в розыгрыше «Лимонадного кубка» я взял на себя Урона и сказал: «О'кей, притормозим, ребята!»?

Уэст кивнул. Он сильно вспотел.

— Пожалуйста, отвечайте словами, — попросил я.

— Да, вы это сказали.

— Я ничего не говорил.

— Я сам слышал.

— Этого не могло быть.

— Я хорошо слышал.

Я замолчал. Я просто не знал, что еще можно сказать. Это походило на какую-то детскую игру: сказал — не сказал — сказал — не сказал.

Я сел. Стюарды и прочие официальные представители, сидевшие за ними, смотрели на меня. Я видел, что они все до одного поверили Уэсту.

— Скажите, Хьюз, вы действительно употребляете эту фразу? — Голос Гоуэри был едким, словно серная кислота.

— Нет, сэр.

— Вы никогда не произносили ничего подобного?

— По крайней мере, в розыгрыше «Лимонадного кубка» не произносил, сэр.

— Я хочу знать, Хьюз, вы никогда не произносили ничего подобного?

Солгать или нет?

— Да, сэр, пару раз я действительно произносил эти слова, но не в розыгрыше «Лимонадного кубка» и не когда я выступал на Уроне.

— Довольно того, что вы их произносили. Мы сами разберемся, когда именно.

Он положил какую-то бумажку на дно кипы, взял другую. Глянув на нее небрежным взглядом человека, знающего свой предмет наизусть, он продолжал:

— А теперь скажите нам, Уэст, что сделал Хьюз, когда произнес эти слова?

— Сэр, он взял лошадь на себя.

— Как вы это поняли? — Вопрос был чистейшей формальностью. Гоуэри прекрасно знал ответ: это было видно по тону, каким он спрашивал.

— Когда Хьюз сказал про тормоза, я скакал рядом с ним. Затем он вроде бы слегка сгорбился и дернул лошадь, а после этого оказался сзади меня.

— Но скачку он закончил впереди вас, — злобно сказал Крэнфилд.

— Да, сэр. — Чарли Уэст метнул взгляд на лорда Гоуэри и уже не отводил от него глаз. — У меня лошадь старая, совсем выбилась из сил, и Хьюз обошел меня у предпоследнего барьера...

— А как Урон преодолел этот барьер?

— Легко, сэр. Вовремя прыгнул, хорошо приземлился...

— Хьюз утверждает, что к этому времени Урон сильно устал.

Чарли Уэст сделал маленькую паузу, прежде чем ответить. Наконец он сказал:

— На этот счет мне ничего не известно. Я-то был уверен, что Урон выиграет. Я и сейчас считаю, что он должен был выиграть. Такая сильная лошадь...

Гоуэри посмотрел вправо и влево от себя, словно желая удостовериться, что его коллеги усвоили информацию Уэста.

— С позиции, которую вы занимали на последней стадии скачки, Уэст, было ли вам видно, как себя вел Хьюз, — прилагал он усилия, чтобы выиграть, или нет?

— Да вроде бы он не очень старался — я даже удивился.

— Удивились? Чему же?

— Тому, как скакал на финише Хьюз. Он вообще-то большой артист...

— Артист? В каком смысле?

— Он умеет сделать вид, что старается изо всех сил выиграть, а на самом деле держит лошадь вовсю.

— Хьюз имеет обыкновение выступать, не стремясь к победе?

Уэст отработал до конца.

— Да, сэр.

— Благодарю вас, Уэст, — произнес лорд Гоуэри с весьма неискренней вежливостью. — Можете пройти и сесть вон там, сзади.

Чарли Уэст шмыгнул, как кролик, к ряду стульев, предназначенных для тех, кто закончил давать показания. Крэнфилд резко повернулся ко мне и набросился с упреками:

— Почему вы так вяло отрицали все это, Хьюз? Почему, черт возьми, вы не сказали, что он все придумал?!

— По-вашему, они бы мне поверили?

Он уныло покосился на шеренгу наших судей и прочитал ответ на свои вопросы на их каменных лицах. Тем не менее он встал и ринулся в бой.

— Лорд Гоуэри, демонстрация пленки розыгрыша «Лимонадного кубка» не подтверждает обвинений Уэста. Хьюз ни разу не брал на себя Урона.

Я поднял руку, чтобы остановить его, но поздно. На лицах Гоуэри и Ферта отразилось полное удовлетворение. Они знали не хуже меня, что сказанное Уэстом подтверждалось пленкой. Почувствовав, что Урон начинает уставать, я действительно дал ему передохнуть примерно за милю до финиша, но теперь этот нормальный маневр стал причиной превратных толкований.

Крэнфилд удивленно уставился на меня сверху вниз, не понимая причин моего вмешательства.

— Я дал ему немного отдохнуть, — извиняющимся тоном пояснил я. — Это видно на пленке.

Он нахмурился и сел, погрузившись в мрачные раздумья.

— Пригласите мистера Ньютоннардса, — как ни в чем не бывало говорил между тем лорд Гоуэри одному из чиновников. Прежде чем этот самый неизвестный мне мистер Ньютоннардс вошел, возникла небольшая пауза. Лорд Гоуэри слегка повернул голову влево, глядя на дверь, позволив мне полюбоваться его патрицианским профилем. Я внезапно с каким-то испугом понял, что не знаю ровным счетом ничего о нем как о человеке, а он, в свою очередь, обо мне. Для меня он олицетворял авторитет и власть. Я не оспаривал его права вершить надо мной суд. Я лишь наивно надеялся, что он проявит мудрость, честность и справедливость.

Иллюзии, иллюзии. Он обрабатывал свидетелей так, что судейские из Олд-Бейли, окажись они в этом зале, не знали бы, куда деться от смущения. Он услышал святую истину в клевете Чарли Уэста и ложь в моих честных признаниях.

Благоговение, которое я еще недавно испытывал по отношению к этому человеку, исчезло, как тополиный пух на ветру, а вместо него во мне росло циничное недоверие. Кроме того, мне было стыдно перед самим собой за былую доверчивость. В конце концов, учитывая образование, которое я получил, я мог бы разбираться в людях получше.

Наконец появился мистер Ньютоннардс и проследовал к тому концу стола, где было отведено место для свидетелей. В петлице у него был розовый бутон, а в руках большой голубой гроссбух. В отличие от Чарли Уэста он ни чуточки не нервничал, а был абсолютно уверен в себе. Увидев, что все вокруг сидят, он стал искать взглядом стул для себя и, не найдя такового, спросил, нельзя ли присесть.

После едва заметной паузы лорд Гоуэри кивнул головой, и прислуга-за-все у дверей подала стул свидетелю. Мистер Ньютоннардс бережно опустил в кресло свое облаченное в серебристо-серый костюм тело.

— Кто это? — спросил я у Крэнфилда. Крэнфилд промолчал и лишь отрицательно покачал головой, хотя явно знал, кто пожаловал, потому что нахмурился еще сильней.

Эндрю Тринг пролистал свои бумажки и, найдя нужную, извлек ее из кипы. Лорд Плимборн снова прикрыл глаза. Я, собственно, этого и ожидал. Впрочем, это дела не меняло, потому что я видел, что решения принимали лорды Гоуэри и Ферт, а Энди Тринг и Плимборн выполняли чисто декоративные функции.

Лорд Гоуэри тоже выудил какую-то бумажку, и снова у меня возникло впечатление, что он наизусть знает ее содержание.

— Мистер Ньютоннардс?

— Да, милорд. — У него был легкий акцент кокни, стершийся от многолетнего употребления шампанского и сигар. Лет ему пятьдесят пять, предположил я. Не дурак, знает жизнь и имеет друзей в шоу-бизнесе. Я не слишком ошибся. Оказалось, мистер Ньютоннардс был букмекером.

Гоуэри сказал:

— Мистер Ньютоннардс, не будете ли вы так добры рассказать нам о пари, которое с вами заключили в день розыгрыша «Лимонадного кубка»?

— Да, милорд. Стою я, как обычно, вдруг подходит клиент и просит меня принять полсотни на Вишневый Пирог. — Он замолк, словно сообщил все самое важное.

Гоуэри решил чуть подтолкнуть его.

— Пожалуйста, опишите нам этого человека и также скажите, как вы отреагировали на его просьбу.

— Описать этого человека? Так-так... Ничего особенного... Крупный мужчина в коричневом плаще, фетровой шляпе, через плечо бинокль. Средних лет. Вроде бы у него были усы. Но точно не скажу.

Описание подходило к половине посетителей скачек.

— Он спросил меня, из какого расчета я принимаю ставки на Вишневый Пирог, — продолжал мистер Ньютоннардс. — Поскольку эта лошадь была явным аутсайдером, я не вывешивал на нее расценок. Я предложил один к десяти, но он сказал, что это мало, и стал собираться уходить. Видите ли, — Ньютоннардс выразительно махнул пухлой рукой, — клиентов в тот день было немного, и я предложил ему один к восемнадцати. Щедрей не придумаешь, поскольку в скачке участвовало всего-то восемь лошадей. Давно я так не ошибался... — На его ухоженном лице изобразилась мужественная печаль.

— Значит, когда Вишневый Пирог победил, вам пришлось платить?

— Именно. Он поставил пятьдесят. Я выложил девятьсот.

— Девятьсот фунтов?

— Да, милорд, — подтвердил Ньютоннардс. — Девятьсот фунтов.

— Мы могли бы взглянуть на запись этого пари?

— Разумеется. — Он открыл свой голубой гроссбух на заложенной странице. — Слева, милорд, посередине. Помечен красным крестиком. Девятьсот за пятьдесят, билет номер девятьсот семьдесят два.

Гроссбух оказался на столе перед стюардами. Даже Плимборн проснулся ради такого любопытного казуса, и все четверо долго глядели на страницу. Затем гроссбух вернулся к хозяину, который захлопнул его и оставил лежать на столе перед собой.

— Это ведь немалая ставка, учитывая, что лошадь — аутсайдер? — спросил лорд Гоуэри.

— Да, большая, милорд. Но вообще-то часто находятся чудаки, которые ставят бог знает на кого. Правда, время от времени они выигрывают...

— Но у вас не было никаких опасений насчет этого пари?

— В общем, нет, милорд, — ведь скакал Урон. Кроме того, я сам поставил часть этой суммы у другого букмекера. Из расчета один к тридцати трем. Поэтому я потерял около пятисот фунтов. Кроме того, триста двадцать фунтов я заработал в этой скачке на том, что люди играли Урона и других. Так что в конечном счете я потерял на Вишневом Пироге сто восемьдесят пять фунтов.

Он окинул нас с Крэнфилдом взглядом, в котором отразился каждый из этих потерянных фунтов. Гоуэри сказал:

— Нас интересует не столько сумма ваших убытков, мистер Ньютоннардс, сколько личность того, кто выиграл девятьсот фунтов на Вишневом Пироге.

Я содрогнулся. Уж если Уэст оказался способным на ложь, чего ожидать от остальных.

— Как я уже сказал, милорд, я не знаю его имени. Когда он подошел, мне показалось, что я где-то уже с ним встречался, но, видите ли, мне по роду деятельности приходится встречаться со многими, очень многими, и я тогда не придал этому никакого значения. Вы меня понимаете... Только когда я ехал к себе домой, я вспомнил — и мне стало не по себе...

— Пожалуйста, объяснитесь точнее, — терпеливо произнес Гоуэри.

Терпение кошки, караулящей мышь у норки. Предвкушение удачи, придающее ожиданию особую сладость.

— Дело было не в нем самом, а в том, с кем он говорил. Он стоял у перил круга, где лошади выезжают на парад. Это было перед первой скачкой. Сам не знаю почему, но я это запомнил.

— С кем же говорил ваш клиент?

— С ним. — Он ткнул пальцем в нашу сторону. — С мистером Крэнфилдом.

Крэнфилд вскочил на ноги.

— Вы намекаете на то, что я посоветовал вашему клиенту сыграть Вишневый Пирог? — спросил он дрожащим от негодования голосом.

— Нет, мистер Крэнфилд, — сказал голос Гоуэри, ледяной, как северный ветер. — Есть все основания считать, что этот человек действовал по вашему поручению и что вы сами играли Вишневый Пирог.

— Это совершеннейшая ложь!

Его горячий отпор встретил холодный прием.

— Где этот таинственный незнакомец? — бушевал Крэнфилд. — Где этот никому не известный человек — возможно, неизвестный именно потому, что не существует в природе. Да как вы можете выступать с такой смехотворной ерундой на серьезном расследовании! Это же комедия! Самая настоящая комедия!

— Но пари было заключено, — отрезал Гоуэри, показывая на голубой гроссбух.

— И я видел, как вы разговаривали с моим клиентом, — вторил ему Ньютоннардс.

Крэнфилд от бешенства лишился дара речи и в конце концов плюхнулся в кресло, не сумев, как и я, найти такие аргументы, которые нарушили бы сложившееся у наших судей стойкое предубеждение против нас.

— Мистер Ньютоннардс, — спросил я, — вы бы узнали этого человека?

Поколебавшись ничтожную долю секунды, он ответил утвердительно.

— Вы встречали его на скачках после розыгрыша «Лимонадного кубка»?

— Нет, не встречал.

— Если он снова вам попадется, сможете ли вы указать его лорду Гоуэри?

— Если лорд Гоуэри будет в тот день на скачках.

Кое-кто из присутствовавших официальных лиц улыбнулся, но Ньютоннардс, надо отдать ему должное, к ним не присоединился.

Больше никаких вопросов к нему у меня не возникло. Ни я, ни Крэнфилд не продвинулись вперед ни на шаг. Я был взбешен. По собственной инициативе мы позволили затащить нас в то прошлое, когда ответчики на подобных расследованиях не имели права прибегать к помощи юристов. Если они не умели самостоятельно вести собственную защиту, если они не знали, какие именно вопросы задавать и в какой форме, — тем хуже! Значит, судьба отворачивалась от них. Но здесь-то судьба ни при чем! Здесь мы сами виноваты в том, что расследование приняло такой оборот. Любой мало-мальски дельный юрист разорвал бы Ньютоннардса с его показаниями в клочья, но ни я, ни Крэнфилд не знали, как это делается.

Крэнфилд, впрочем, предпринял попытку. Он снова вскочил на ноги.

— Я не только не играл Вишневый Пирог. Я ставил на Урона и проиграл — можете проверить у моего букмекера.

Гоуэри проигнорировал эту реплику. Крэнфилд еще раз повторил ее.

— Возможно, возможно, — на сей раз обронил Гоуэри. — Но это к делу не относится.

Крэнфилд сел, совершенно раздавленный. Я прекрасно понимал, что он сейчас чувствовал. Это было даже хуже, чем биться головой о стену. На сей раз стена сама на нас набросилась.

Ньютоннардсу было разрешено сесть, и он непринужденной походкой отправился туда, где уже сидел Чарли Уэст. Все, что он сказал, было принято без возражений. Никто не потребовал доказательств. Никто не усомнился в его показаниях. На лицах расследователей было написано полное согласие с только что услышанным. Если кто-то поставил на Вишневый Пирог и выиграл девятьсот фунтов, это, разумеется, был только Крэнфилд.

Но Гоуэри еще не закончил. С холодным удовлетворением он взял еще какую-то бумажку и сказал:

— Мистер Крэнфилд, у меня имеется письменное свидетельство некой мисс Джоан Джонс, которая работала в кассе тотализатора ипподрома в Оксфорде в день розыгрыша «Лимонадного кубка». В этой кассе продаются билеты по пять фунтов. Она утверждает, что продала десять билетов на лошадь номер восемь пожилому человеку в коричневом плаще и фетровой шляпе. У меня также имеется подобное свидетельство мистера Леонарда Робертса, работавшего в кассе оплаты в тот же день. Оба работника тотализатора хорошо запомнили клиента, поскольку это были практически единственные пятифунтовые билеты, приобретенные на Вишневый Пирог, — тем более в таком количестве. Этому человеку выплатили более тысячи ста фунтов наличными. Мистер Робертс не рекомендовал брать с собой такую большую сумму, но клиент не воспользовался его советом.

Снова наступила гробовая тишина. Крэнфилд был совершенно сбит с толку и не мог ничего придумать в свое оправдание. На этот раз я попробовал прийти ему на помощь.

— Сэр, ставил ли этот человек в тот день на других лошадей? Ставил ли он на всех, на двух-трех или поставил наугад на одну?

— Тут не было действий наугад, Хьюз.

Снова мертвая тишина.

— Но вы наводили, конечно же, справки? — спросил я.

Наводились такие справки или нет, Гоуэри не знал. Он знал только то, что было в письменных свидетельствах. Одарив меня каменным взглядом, он сказал:

— Никто не поставит пятьдесят фунтов на аутсайдера, не имея достаточных оснований надеяться на его победу.

— Но, сэр...

— Впрочем, — перебил он меня, — мы наведем справки. — Он что-то записал внизу одного из свидетельств. — Мне это не представляется вероятным, но мы все же поднимем вопрос.

Сомнительно, что вынесение вердикта будет из-за этого отложено. Я не ошибся в своих сомнениях.

Глава 3

Я бесцельно расхаживал по квартире, не зная, чем заняться, что предпринять. Снова согрел кофейник. Выпил кофе. Попытался написать письмо родителям, но сил у меня хватило только на полстраницы, после чего я оставил эту затею. Решил подумать о своем будущем. Ничего не вышло.

Я был разбит, уничтожен.

Я бездействовал.

Я не мог заставить себя что-то сделать.

Конец дня. Во дворе суета. Конюхи убирают лошадей, насвистывают, перекрикиваются. Все как обычно. Я старался держаться подальше от окон. В конце концов ушел в спальню и лег на кровать. День угасал. Подступали сумерки.

После Ньютоннардса они вызвали Томми Тимсона, выступавшего на Вишневом Пироге. Томми Тимсон был у Крэнфилда на вторых ролях — выступал на тех лошадях, на которых Крэнфилд не возлагал особых надежд. Крэнфилд обычно работал с тремя жокеями: мной, Крисом Смитом — сейчас не выступавшим из-за травмы черепа, а также Томми. Бедняга Томми постоянно подбирал крошки, хотя заслуживал большего. Как и многие тренеры, Крэнфилд не умел распознать талант, если тот был у него под носом. Он осознал, что имеет жокея с будущим, только тогда, когда тренеры меньшего калибра стали просить у Крэнфилда одолжить им Томми.

На расследовании девятнадцатилетний, заикающийся Томми являл собой жалкое зрелище. Он нервничал, словно жеребенок-двухлетка перед первым стартом, и хотя волновался совершенно искренне, его показания были истолкованы не в нашу пользу.

Лорд Гоуэри и не пытался помочь ему успокоиться. Он просто задавал вопросы, а Томми путался в ответах.

— Какие инструкции получили вы от мистера Крэнфилда перед скачкой? Как он рекомендовал вам вести Вишневый Пирог? Он требовал от вас езды на выигрыш?

Томми, заикаясь, пробормотал, что мистер Крэнфилд велел ему всю дистанцию держаться за Уроном, а после последнего барьера попробовать обойти его.

— Он обошел Урона, потому что так сложилась езда, — пылко вставил Крэнфилд. — Никаких особых инструкций на этот счет я ему не давал!

Выслушав его, Гоуэри обернулся к Томми и еще раз спросил:

— Расскажите нам, какие указания вы получили от мистера Крэнфилда перед скачкой. Подумайте хорошенько, прежде чем отвечать.

Томми судорожно сглотнул, затравленно посмотрел на Крэнфилда и сделал вторую попытку:

— М-м-мистер Крэнфилд велел мне д-д-держать-ся за Уроном и п-п-по возможности не отставать от него.

— Он дал инструкцию занять первое место?

— Он с-с-сказал, конечно, д-д-давай з-з-запускай на финише и, если получится, выиграй.

Инструкции были безукоризненными. Только болезненно подозрительный ум мог увидеть в них коварный замысел. Если эти члены Дисциплинарного комитета были объективны и беспристрастны, это означало, что в Сахаре вполне может выпасть снег.

— Вы не слышали, какие инструкции давал мистер Крэнфилд Хьюзу относительно тактики езды на Уроне?

— Н-нет, сэр. М-м-мистер К-к-крэнфилд вообще не давал Хьюзу никаких инструкций.

— Почему?

Томми оробел и сказал, что не знает. Крэнфилд вспылил в очередной раз, фыркнув, что Хьюз выступал на Уроне двадцать раз и сам прекрасно знает, что делать.

— Может быть, вы обсуждали план скачки раньше, с глазу на глаз?

На это Крэнфилду нечего было фыркнуть, потому что, разумеется, мы перекинулись парой слов наедине. В самых общих выражениях. Оценивая противников. Намечая общую стратегию.

— Да, мы с Хьюзом обсуждали скачку в принципе. Но никаких особых указаний он не получал.

— Значит, если верить вашим словам, — сказал Гоуэри, — вы настраивали на победу обоих ваших жокеев?

— Да, это так. Мои лошади всегда стремятся к победе.

Гоуэри покачал головой:

— Это утверждение не подкреплено фактами.

— Вы называете меня лжецом? — осведомился Крэнфилд.

Гоуэри ответил молчанием, которое явно было знаком согласия. Томми Тимсону сказали, что он свободен, а Крэнфилд бурлил рядом со мной, словно закипевший чайник. Я же вдруг начал замерзать, и, хотя в помещении было жарко натоплено, озноб не покидал меня. Я решил, что мы уже наслушались на сегодня достаточно, но ошибся. Они приберегли самое худшее напоследок. Им нужно было достойно увенчать ту пирамиду лжи, что сооружалась на протяжении всего расследования, а потом полюбоваться на собственное творение.

Поначалу худшее выглядело вполне безобидным. Вошел тихий стройный человек лет тридцати с совершенно не запоминающимся лицом. Теперь, по прошествии суток, я не могу вызвать в памяти ни его внешность, ни голос и все же всякий раз, когда вспоминаю об этом человеке, начинаю трястись от бессильной ярости. Его звали Дэвид Оукли. Профессия — агент по расследованиям. Живет в Бирмингеме.

Он стоял у края стола, за которым восседали судьи, сохраняя полнейшее спокойствие, время от времени заглядывая в блокнот на спиральках. И все то время, пока он говорил, на его лице не выразилось никаких эмоций.

— Действуя по инструкции, я посетил квартиру Келли Хьюза, жокея из конюшни Корри-хауз, что расположена в Корри, графство Беркшир, через два дня после розыгрыша «Лимонадного кубка».

Я чуть было не вскочил с кресла с протестом, но, пока я пытался построить фразу, он как ни в чем не бывало продолжил:

— Мистера Хьюза не было дома, но дверь оказалась открытой, и я вошел, чтобы подождать его в квартире. За это время я сделал ряд наблюдений. — Он ненадолго замолчал.

— Это еще что такое? — обратился ко мне Крэнфилд.

— Понятия не имею. Я вижу его впервые.

Между тем Гоуэри не давал нам вздоху-продыху:

— И вы кое-что там обнаружили?

— Да, милорд.

Гоуэри извлек из кипы три больших конверта и передал Трингу и Плимборну. Ферт уже взял себе конверт сам. Он успел ознакомиться с его содержимым, еще когда Оукли только вошел в комнату, и теперь смотрел на меня с явным презрением.

В каждом из конвертов было по фотографии.

— Это фотография того, что я обнаружил на комоде в спальне Хьюза, — пояснил Оукли.

Энди Тринг глянул на фотографию, затем посмотрел еще раз, пристальней, и после этого поднял голову. На его лице было написано отвращение. Он впервые за все это время посмотрел на меня и поспешно отвел взгляд.

— Я хочу посмотреть эту фотографию, — хрипло потребовал я.

— Разумеется, — сказал Гоуэри и подтолкнул свой экземпляр в мою сторону. Я встал, сделал три шага и уставился на снимок.

Несколько секунд я смотрел на него, не понимая, что все это означает, а когда наконец понял, то чуть было не задохнулся от возмущения. Фотография была сделана сверху, и снимок получился безукоризненно отчетливым. Виднелся угол серебряной рамки и половина лица Розалинды, а из-под рамки высовывался листок, на котором стояло число следующего после розыгрыша «Лимонадного кубка» дня. Записка состояла из трех слов, с подписью инициалами: "Как договаривались. Спасибо. Д. К.".

Рядом была разложена веером, как карты, большая пачка десятифунтовых купюр.

Я поднял глаза и встретил взгляд лорда Гоуэри. Я чуть было не отвел свой взгляд — такая непреклонная решимость была написана на его лице.

— Это подлог, — сказал я не своим голосом. — Это явный подлог.

— Что это? — спросил за моей спиной Крэнфилд, и в его голосе явно послышалось предощущение катастрофы.

Я взял со стола снимок и передал ему, чувствуя, что у меня отнимаются ноги. Когда до Крэнфилда дошел смысл фотографии, он медленно поднялся на ноги и низким голосом произнес с подчеркнуто официальными интонациями:

— Милорды, если вы можете поверить этому, то вы поверите чему угодно.

Его слова не возымели ни малейшего эффекта.

Лорд Гоуэри просто спросил:

— Насколько я понимаю, это ваш почерк?

Крэнфилд отрицательно покачал головой:

— Я этого не писал.

— Будьте так добры написать тот же текст вот на этом листке, — сказал Гоуэри, пододвигая к краю стола листок чистой бумаги. Крэнфилд подошел к столу и сделал, о чем его просили. Никто не сомневался, что оба текста будут похожи, и они не ошиблись. Гоуэри передал листок для изучения другим стюардам, и они после недолгого разглядывания покивали головами.

— Это подлог, — повторил я. — Я никогда не получал такой записки.

Гоуэри не обратил на мои слова никакого внимания. Вместо этого он сказал Оукли:

— Расскажите, пожалуйста, где вы нашли деньги.

Оукли зачем-то снова заглянул в свой блокнот.

— Деньги были вложены в записку, перевязаны резинкой, и все лежало за портретом подруги Хьюза, который виден на снимке.

— Это неправда, — сказал я, но напрасно трудился открывать рот.

Все равно никто мне не верил.

— Я полагаю, вы сосчитали деньги?

— Да, милорд. Там было пятьсот фунтов.

— Никаких денег там не было! — крикнул я. Без толку. — И вообще, — отчаянно попытался я достучаться до всех них. — Зачем мне брать эти пятьсот фунтов от кого бы то ни было, если, выиграв приз, я получил бы никак не меньше?

На какое-то мгновение мне показалось, что я выиграл очко. Что они вдруг оказались в замешательстве. Наивный человек. И на это был заготовлен ответ.

— Как объяснил нам мистер Джессел, владелец Урона, — ровным голосом пояснил Гоуэри, — вы получаете десять процентов от суммы выигрыша — по официальным каналам, чеком. Это означает, что все деньги, получаемые вами от мистера Джессела, облагаются налогом, а поскольку вы платите весьма значительные налоги, то из пятисот фунтов, которые вы получили бы от мистера Джессела, на налоги ушло бы пятьдесят процентов, а то и больше.

Они подсчитали мои доходы до последнего пенса. Копали по всем направлениям. Разумеется, я ничего не утаивал от налоговых служб, но эти закулисные операции заставили меня почувствовать себя раздетым догола при всех. И порядком взбесили. И наконец вселили чувство безнадежности. Только тут я вдруг понял, что все это время подсознательно лелеял надежду, воспитанную чтением сказок: тот, кто говорит правду, в конце концов победит.

Я посмотрел на лорда Гоуэри, и он ответил коротким взглядом. На лице его не было никаких чувств, он был абсолютно хладнокровен. Он сделал выводы, и ничто теперь не могло поколебать его уверенность.

Сидевший рядом с ним Ферт не то чтобы полностью убедился, но его былой пыл-жар явно поостыл. Теперь он уже не являлся соперником лорду Гоуэри и, судя по выражению его лица, пасовал перед фактами.

Больше обсуждать было нечего. Лорд Гоуэри коротко суммировал выдвинутые против нас обвинения: перечень предыдущих скачек; отказ от использования хлыста; показания Чарли Уэста; деньги, поставленные на Вишневый Пирог; указания тренера жокею с глазу на глаз; фотография, подтверждающая сговор между Крэнфилдом и Хьюзом...

— Не имеется ни малейшего сомнения, что перед нами откровенный обман публики, играющей на тотализаторе... Ничего не остается, как лишить вас лицензии. Вы, Декстер Крэнфилд, и вы, Келли Хьюз, дисквалифицируетесь до особого уведомления...

Бледный и трясущийся Крэнфилд сказал:

— Я хочу заявить, что разбирательство носило вопиюще необъективный характер. Ни я, ни Хьюз ни в чем не виноваты. Вердикт чудовищно несправедлив.

Никакой реакции со стороны Гоуэри. Лорд Ферт, однако, заговорил второй раз за все это время:

— Хьюз?!

— Я ехал на победу, — сказал я. — Свидетели солгали.

Лорд Гоуэри нетерпеливо покачал головой:

— Расследование окончено. Вы свободны.

Мы с Крэнфилдом все еще сидели, не желая поверить, что все кончено. Но чиновник уже распахнул перед нами дверь, а те, кто находился напротив нас, стали тихо переговариваться о своих делах, перестав обращать на нас внимание. Нам ничего не оставалось делать, как уйти. Ноги у меня были как деревянные, голова превратилась в футбольный мяч, а тело — в глыбу льда. Кошмар, и только.

В соседней комнате собрались какие-то люди, но я уже плохо соображал, что творилось вокруг. Крэнфилд, поджав губы, зашагал через комнату к дальней двери, пару раз сбросив руки, положенные кем-то на плечо. В каком-то полуобморочном состоянии я двинулся за ним, но был, видно, менее решительно настроен, ибо меня остановил плотный мужчина, загородивший проход. Я вяло посмотрел на него. Джессел. Владелец Урона.

— Ну? — с вызовом спросил он.

— Они нам не поверили. Мы оба дисквалифицированы.

Он выдохнул с присвистом:

— Я не удивлен — после всего, что слышал. И учтите, Хьюз, даже если вам вернут лицензию, у меня вы ездить не будете.

Я посмотрел на него безучастно и промолчал. После всего случившегося это уже не имело никакого значения. Он явно пообщался со свидетелями, ожидавшими вызова. Они убедят кого угодно. Впрочем, владельцы лошадей и в обычных обстоятельствах отличались непредсказуемостью. Сегодня они доверяют жокею как родному, назавтра подозревают его во всех смертных грехах. Их доверие покоится на зыбком фундаменте. Джессел разом позабыл, сколько я для него выиграл призов, стоило мне проиграть один-единственный.

Я отвел взгляд от его враждебной физиономии и почувствовал на своем плече более дружескую руку. Это был Тони, поехавший со мной, вместо того чтобы тренировать своих лошадей.

— Пошли, — сказал он. — Поскорей уйдем отсюда!

Я кивнул, прошел вместе с ним в лифт, а когда мы спустились вниз, двинулся к выходу. На улице толпилась шайка газетчиков, поджидавших Крэнфилда с блокнотами на изготовку. При виде этих людей я остановился как вкопанный.

— Подождем, пока они рассеются, — предложил я.

— Они не уйдут, пока не сожрут тебя.

Мы стояли в замешательстве, и я услышал, как меня окликнули:

— Хьюз!

Я не обернулся. Решил, что могу позволить себе сейчас быть невежливым. За спиной я услышал звук шагов. Лорд Ферт. Вид утомленный.

— Хьюз, бога ради, скажите мне: зачем вы это сделали?

Я окинул его каменным взглядом.

— Я ничего не делал.

Он покачал головой:

— Но все данные...

— Объясните мне... — грубо перебил я его, — почему такие достойные люди, как стюарды, охотно поверили в явную ложь?

С этими словами я отвернулся от него. Кивнул Тони и двинулся к выходу. Плевать мне на газетчиков. Плевать на стюардов и на Джессела. И на все, что связано со скачками. На крыльях злобы я вылетел на улицу и пронесся еще ярдов пятьдесят по Портман-сквер, пока гнев не превратился в боль и мы не погрузились в такси, которое поймал Тони.

Тони с грохотом поднялся по лестнице. Я услышал, как он крикнул:

— Ты дома, Келли?

Я слез с кровати, встал, потянулся, вышел в гостиную и включил свет. Он стоял в дверях, смущенно моргая, его руки были заняты подносом с едой.

— Поппи настояла, — пояснил он. Тони поставил поднос на стол и снял салфетку, которой он был накрыт. Поппи прислала горячий пирог с курятиной, помидоры и полфунта сыра бри. — Она утверждает, что ты два дня не ел.

— Наверное, так оно и есть.

— Тогда наваливайся. — Он заученным движением взял бутылку с виски и щедро наполнил два стакана. — И попробуй все это — хотя бы из любопытства.

Я взял стакан, сделал глоток и почувствовал, как в груди потеплело. Первое ощущение всегда самое приятное. Тони одним движением хлопнул свою порцию и стал наливать по новой.

Я съел пирог, помидоры и сыр. Голод, который все это время заглушали переживания, теперь свернулся калачиком и заснул.

— Ты можешь еще немного побыть у меня? — спросил я.

— Естественно.

— Хочу рассказать тебе о расследовании.

— Давай, — отозвался он не без удовольствия. — Я давно этого жду.

Я поведал ему все, что произошло на заседании Дисциплинарного комитета, почти слово в слово. Все до мелочей намертво врезалось мне в память, как случается при серьезных потрясениях.

Тони отреагировал однозначно:

— Тебя подставили.

— Это точно.

— Неужели это сойдет гадам с рук?

— Пока они в большом порядке.

— И ты, значит, никак не мог доказать...

— Вчера мне ничего не пришло в голову такого... Всегда самые лучшие ответы придумываются потом, когда все позади и поезд ушел.

— Что бы ты спросил их сегодня?

— Во-первых, для начала я бы, наверное, пожелал узнать, по чьему распоряжению этот самый Оукни рыскал в моей квартире. Он сказал, что действовал по инструкциям. Отлично — кто дал ему эти инструкции? Вчера я не удосужился спросить об этом. Сегодня я вижу, что в этом-то вся суть...

— Ты решил, что его уполномочили стюарды?

— Черт его знает! Я вообще об этом как-то не подумал. Я был в таком скверном состоянии, что голова совершенно отказывалась работать.

— Может, все-таки он сделал это по просьбе стюардов?

— Вряд ли. Теоретически они могли, конечно, послать такого сыщика, но, скорее всего, они никого не посылали и, уж конечно, вряд ли вручили ему пятьсот фунтов, поддельную записку и велели сфотографировать их где-то на самом видном месте в моей квартире. Но именно так он и поступил. Кто же приказал ему это?

— Даже если бы ты спросил его, он вряд ли удовлетворил бы твое любопытство.

— Пожалуй, ты прав. Но мой вопрос, однако, мог заставить стюардов немного задуматься.

Тони покачал головой:

— Он все равно сказал бы, что нашел деньги за портретом. А ты бы сказал то, что и так сказал: ты их туда не клал. Его версия против твоей. Никакой разницы.

Он угрюмо уставился в свой стакан. Я столь же угрюмо — в свой.

— Какой подлец Чарли Уэст! — сказал я. — И его они взяли в оборот.

— Ты ведь не говорил: «Притормозим, ребята»?

— Тогда — нет. Но я сказал эти слова в той жуткой скачке двухлеток в Оксфорде недели за две до «Лимонадного кубка», когда пришлось отменить две последние скачки из-за снега. Мой жеребенок оказался плохим прыгуном — старик Элмонд так и не научил его брать барьеры, да и половина лошадей тоже никуда не годилась, поэтому основная группа оказалась в двадцати корпусах от четверки, которая чего-то стоила. Шел снег с дождем, было скользко, и мне совершенно не хотелось заканчивать гонку на носилках с переломами, поэтому, когда мы оказались вдалеке от трибун, я и крикнул: «О'кей, притормозим, ребята!» — и те, кто меня слышал, с удовольствием притормозили и закончили скачку куда медленней, чем могли. На результате это все равно никак не отразилось, но я действительно произнес эти слова. Более того, Чарли Уэст действительно их слышал. Просто он перенес их из одной скачки в другую.

— Мерзавец!

— Это точно!

— А может, никто специально его и не обрабатывал. Может, он просто решил, что, утопив тебя, он, глядишь, получит пару-тройку лишних лошадей.

Я обдумал эту гипотезу и отрицательно покачал головой:

— Вряд ли он настолько подл.

— Кто знает. — Тони докончил виски и рассеянным жестом снова наполнил стакан. — Ну а этот букмекер?

— Ньютоннардс? Не знаю. Похоже, тот же случай. Кто-то заимел зуб на Крэнфилда. На нас обоих. Мы связаны одной веревочкой, и нельзя дисквалифицировать одного, не наказав другого.

— Хочется рвать и метать, — сказал Тони. — Какое свинство!

Я кивнул.

— Странное было расследование. Не без подводных течений. Причем поначалу это ощущалось довольно отчетливо. Трения между лордом Гоуэри и лордом Фертом. Ну а Энди Тринг был вялый, как вчерашний салат. — Я недоуменно покачал головой. — Все это напоминает двух крупных хищников, прячущихся в лесных зарослях и выискивающих удобный момент, чтоб напасть друг на друга. Ты их не видишь, но в воздухе пахнет схваткой. По крайней мере, от расследования у меня сложилось такое впечатление...

— Ну, стюарды — всего-навсего люди, — проворчал Тони. — Ты покажи мне организацию, где за респектабельными фасадами не идет отчаянная борьба за власть. Твой нос почуял запах старой доброй серы. Отблески потаенного адского пламени. Это никак не связано с вопросом, виновны вы с Крэнфилдом или нет.

Тони почти убедил меня. Он докончил бутылку и велел мне не забыть пополнить запасы.

Деньги. Со вчерашнего дня мой источник доходов иссяк. Государство не платит пособие тем, кто действует на свой страх и риск, и жокеи вспоминают об этом с наступлением зимы.

— Я хочу разобраться сам, — коротко сказал я.

— В чем?

— Кто нас подставил.

— Морская пехота, вперед! — заплетающимся языком проговорил Тони. — В атаку, ребята! — Он взял бутылку и с сожалением на нее посмотрел. — Пора бай-бай. Если тебе понадобится подмога в твоих баталиях, можешь рассчитывать на мою валлийскую кровь до последней капли.

Он, не шатаясь, дошел до двери, обернулся и скорчил гримасу, обозначавшую уверение в дружбе. Тони был настоящим другом.

— Не упади с лестницы, — посоветовал я на прощание.

Глава 4

Роберта Крэнфилд великолепно смотрелась в моей гостиной. Я поехал в город покупать виски, а вернувшись, обнаружил ее, грациозно расположившуюся на моем недавно отреставрированном «чиппендейле». Зеленый бархат дивана выгодно оттенял ее длинные стройные ноги и фиолетовое шерстяное платье.

Ее длинные густые волосы цвета опавших буковых листьев создавали драматический контраст с цветом штор. У нее была белая кожа, фантастические брови, глаза цвета янтаря, фотогеничные скулы и капризный рот.

Ей было девятнадцать, и она мне не нравилась.

— Доброе утро, — поздоровался я.

— У вас была открыта дверь.

— Дурная привычка. Пора мне с ней покончить.

Освободив бутылку из бумажной обертки, я поставил ее и два приземистых стаканчика на серебряный подносик, приз за победу на скачке, спонсором которой была какая-то кондитерская фирма. Подносик был симпатичный, весом тридцать четыре унции, испорченный, однако, надписью:

"К. Хьюзу, победителю стипль-чеза на приз фирмы по производству шоколада «Старс».

К тому же я никогда не ел шоколада — не мог себе позволить, чтобы не растолстеть.

Раскованным жестом она обвела комнату:

— Шикарная обстановочка!

Интересно, зачем это она ко мне пожаловала, подумал я, а вслух сказал:

— Хотите кофе?

— Кофе и каннабис!

— Вы ошиблись адресом.

— Какой вы колючий! — сказала она.

— Сущий кактус, — согласился я.

С полминуты она смотрела на меня в упор своими влажными глазами. Затем сказала:

— Насчет каннабиса это я так. Чтобы встряхнуть вас немножко.

— А!

— Вижу, что ничего не вышло. Зря старалась.

— Тогда просто кофе?

— Да.

Я пошел в кухню и взялся за кофейник. На кухне преобладали белые и коричневые цвета с добавлением желтого и медно-красного. Мне нравилась эта гамма. Цвета вообще действовали на меня так, как на других действует музыка. Я не очень любил музыку, а когда ее было слишком много, и вовсе выходил из себя. Особенно меня раздражало то, что исполнялось в ресторанах и самолетах. Я не держал в доме проигрыватель и вообще предпочитал тишину.

Она проследовала за мной из гостиной и стала оглядывать кухню с легким удивлением.

— Неужели все жокеи так живут?

— Естественно.

— Что-то не верится.

Она заглянула в буфет, обшитый сосной, откуда я доставал кофе.

— Вы сами себе готовите?

— Как правило.

— Любите изысканные кушанья — например, шашлык? — В голосе чуть скрытая насмешка.

— Нет, бифштексы.

Я налил дымящийся кофе в чашки и предложил Роберте сливки и сахар. Она отказалась от сахара, но сливки налила щедро. Затем она уселась на желтую табуретку. Ее медные волосы хорошо смотрелись и в кухне.

— Вы, похоже, неплохо ее переносите, — сказала Роберта.

— Кого?

— Дисквалификацию.

Я промолчал.

— Кактус, — сказала она.

Она не торопилась с кофе, делала редкие глотки, изучающе поглядывая на меня поверх чашки. Я, в свою очередь, изучал Роберту. Почти одного роста со мной, прекрасно владеет собой, холодная, как стратосфера. На моих глазах она росла, превращаясь из капризного ребенка в эгоцентричного подростка, в капризную дебютантку и, наконец, в сверкающую подделку под фотомодель, сильно мающуюся от скуки. За те восемь лет, что я ездил у ее отца, мы встречались редко и разговаривали мало — в основном возле скакового круга и у дверей весовой. В те моменты, когда она ко мне обращалась, она смотрела поверх моей головы.

— Вы не хотите мне помочь, — сказала Роберта.

— Помочь объяснить, зачем вы ко мне пришли? — продолжил я.

Она кивнула:

— Мне казалось, я вас знаю. Теперь я поняла, что ошибалась.

— Что же вы ожидали увидеть?

— Отец говорил, что вы родились и выросли на ферме, где свиньи забегали и выбегали из дома.

— Он преувеличивал.

Она чуть подняла подбородок, словно желая предупредить фамильярность со стороны собеседника, — жест, который я видел у нее и ее братьев сотню раз. Подражание родителям.

— Это были не свиньи, а куры, — уточнил я.

Она окинула меня надменным взглядом. Я ответил легкой улыбкой, не собираясь «знать свой шесток». Некоторое время она напряженно думала, как же лучше обращаться с кактусом, — я отчетливо слышал, как крутятся колесики в ее мозгу, — и наконец подбородок занял первоначальное положение.

— Настоящие?

Вот это уже хорошо. Я почувствовал, что улыбаюсь почти искренне.

— Вполне.

— Вы не похожи на... Я хочу сказать...

— Я прекрасно понимаю, что вы хотите сказать. Пора бы вам избавиться от этих цепей.

— От цепей? О чем вы говорите?

— От цепей, сковывающих ум. От оков, в которых томится ваша душа.

— С умом у меня все в порядке.

— Вы шутите, ваша голова набита идеями, которым уже пора на свалку.

— Я пришла сюда не для того, чтобы... — запальчиво начала она и вдруг осеклась.

— Вы пришли сюда не для того, чтобы выслушивать оскорбления, — иронически закончил я.

— Коль скоро вы употребили этот штамп, то да. Но я не собиралась это говорить.

— Зачем же тогда вы пожаловали?

Она помолчала и ответила:

— Я хотела вашей помощи.

— Для чего?

— Чтобы... чтобы справиться с отцом.

Меня удивило, во-первых, что с отцом приходится «справляться», а во-вторых, что она не может сделать этого без моей помощи.

— В чем же заключается мое участие?

— Он... он совершенно разбит. — Неожиданно в ее глазах блеснули слезы. Это смутило и разозлило ее. Она неистово заморгала, чтобы я не заметил, что глаза у нее на мокром месте. Слезы были восхитительны — в отличие от причины, по которой она старалась скрыть их от меня.

— Вот вы, например, — быстро проговорила она, — ходите как ни в чем не бывало, покупаете виски, пьете кофе, словно на вас не обрушилась страшная лавина, словно ваша жизнь не разбилась вдребезги и подумать об этом адски больно. Может, вы не понимаете, как человек в подобном положении может нуждаться в помощи. Правда, я никак не могу взять в толк, почему вам самому не требуется помощь, но то, что отцу она необходима, не вызывает у меня никаких сомнений.

— Мне ему нечем помочь, — кротко возразил я. — Он обо мне слишком невысокого мнения.

Она сердито открыла рот, но тотчас же его закрыла, сделала два вдоха-выдоха, чтобы взять под контроль свои эмоции, и сказала:

— Похоже, он прав.

— Увы, — горестно отозвался я. — Но о какой помощи может идти речь?

— Я хочу, чтобы вы пришли и поговорили с ним.

Разговаривать с Крэнфилдом мне было все равно что махать красной тряпкой перед быком, но настойчивость Роберты не позволяла напомнить — ей и себе, — что уверенность в неуспехе — неплохая отговорка, чтобы ничего не предпринимать.

— Прямо сейчас. Если, конечно, у вас нет дел поважней.

— Нет, — отозвался я. — Дел поважней не имеется.

Она сделала гримаску и как-то странно развела руками.

— Так, может, вы зайдете сейчас... пожалуйста.

Она, похоже, сама удивилась тому, как умоляюще вышло это «пожалуйста». Судя по всему, она шла ко мне с намерениями приказывать, а не просить.

— Ну ладно.

— Замечательно! — Внезапно в ее манере вновь появился холодок. Настоящая дочка босса. Она поставила чашку в мойку и двинулась к двери. — Лучше поезжайте за мной на своей машине. Нет смысла ехать в моей: вам понадобится машина для обратной дороги.

— Это верно, — согласился я. — Смысла нет.

Она подозрительно посмотрела на меня, но сочла за благо не проводить расследования насчет неуместной иронии.

— Я оставила пальто у вас в спальне.

— Я принесу его.

— Спасибо.

Я прошел через гостиную в спальню. Ее пальто лежало на моей кровати бесформенной грудой. Полосы черного и белого меха. Я подобрал его, повернулся и обнаружил, что Роберта проследовала за мной.

— Большое спасибо. — Она повернулась ко мне спиной и расставила руки, готовая принять от меня пальто. Процедура одевания состоялась, после чего она обернулась и стала медленно застегивать шубку на пуговицы — сияющие черные блюдца. — Квартира у вас сказочная. Кто делал интерьер?

— Человек по имени Келли Хьюз.

Она удивленно подняла брови:

— Я сразу вижу руку профессионала...

— Большое спасибо.

Она опять вздернула подбородок:

— Ну если вы не хотите говорить...

— Очень хочу. Собственно, я все уже вам сказал. Я сам спланировал интерьер. С шестилетнего возраста я занимался побелкой свинарников...

Она никак не могла решить, рассмеяться или обидеться, и потому сменила тему.

— Этот портрет... это ваша жена, да?

Я кивнул.

— Я ее помню. Она была так мила со мной. Она всегда понимала меня. Когда она погибла, я страшно переживала.

Я изумленно посмотрел на нее. Люди, с которыми Розалинда была особенно мила, как правило, сильно страдали. Она умела почуять в окружающих неладное и оказать поддержку, не дожидаясь, пока ее об этом попросят. Я бы ни за что не сказал, что Роберта Крэнфилд относится к категории несчастных, но, возможно, в период с двенадцати до пятнадцати, когда она общалась с Розалиндой, у нее были свои проблемы.

— Жена она была неплохая, — отозвался я, и мисс Роберта Крэнфилд была явно шокирована столь легкомысленным ответом.

Мы вышли из квартиры, и на сей раз я запер дверь, хотя все мои лошади уже сбежали. Роберта поставила свой «Санбимэпайн» за конюшней, поперек дверей гаража, где стоял мой «Лотос». Она дала задний ход и развернулась с агрессивным шиком, и я позволил ей отъехать на значительное расстояние, прежде чем вырулил из гаража сам: мне не хотелось мчаться с ней наперегонки все те восемнадцать миль, что разделяли наши дома.

Крэнфилд жил в ранневикторианском особняке в деревушке, что была в четырех милях от Лэмберна. Агенты по продаже недвижимости назвали бы этот особняк «резиденцией джентльмена из провинции». Построенный еще до того, как индустриальная революция докатилась до Беркшира, элегантный, очаровательный, неподвластный капризам времени, он всегда восхищал меня. В отличие от его обитателей.

Как всегда, я подъехал к дому сзади и поставил машину рядом с конюшенным двором. На дворе стоял бокс для перевозки лошадей с опущенной решеткой, и кто-то из конюхов заводил в него лошадь. Как только я вылез из машины, ко мне подошел Арчи, старший конюх.

— Кошмар, да и только, — сказал он. — Это же надо такое придумать. Безобразие, форменное безобразие!

— Забирают лошадей?

— Да, кое-кто из владельцев уже прислал боксы. К послезавтрашнему дню всех лошадей должны увезти. — На его обветренном загорелом лице гнев соединялся с отчаянием и растерянностью. — Всех конюхов увольняют. И меня тоже. А мы-то со старухой только-только приобрели в рассрочку один из новых домов, что построили там, за шоссе. Шале — то, о чем жена всю жизнь мечтала. Работала, работала, копила деньги. Теперь ревет в три ручья. Переехали только месяц назад, представляете? Как нам теперь за него расплачиваться? Все до последнего фунта истратили — на первый взнос, на стряпчих, на шторы... Уютное гнездышко получилось. А все супруга — старалась изо всех сил. Не верю я, что хозяин заделал ту чертову скачку. Этот самый Пирог — хороший жеребенок, рано или поздно он должен был проявиться. Это и ежу понятно! Но если хозяин скачку сварганил, тогда оно конечно. Тогда так ему и надо, а я лично еще потребую с него компенсацию. Поди попробуй продай дом в здешних местах. Больно далеко от Лэмберна. Где они, охотники селиться здесь, вон два дома так и стоят пустыми. Джордж! — внезапно крикнул он конюху, выбившемуся из сил, затаскивая заупрямившуюся лошадь. — Не надо с ней так, она ни в чем не виновата! — Он пересек двор, сам взял лошадь под уздцы, и она, сразу успокоившись, легко зашла в бокс.

Арчи был первоклассным конюхом, таких, как он, можно было по пальцам перечесть, и успехи Крэнфилда во многом были связаны с его работой. Если Арчи продаст дом и наймется к другому тренеру, Крэнфилду не видать его больше как своих ушей. Лицензия к нему рано или поздно вернется, но такой конюх — вряд ли.

Еще один конюх подвел лошадь к боксу. У него тоже был обеспокоенный вид. Я знал, что его жена должна была вот-вот родить первенца.

Некоторые конюхи, впрочем, не беспокоились. Работы в скаковых конюшнях хватало, и, в конце концов, многим было все равно, где жить. Если они уйдут, вернуть их будет очень сложно. Вряд ли удастся заполучить назад и большинство лошадей и их владельцев. Конюшню нельзя закрыть на несколько месяцев, а потом опять открыть. Утечет слишком много воды.

Переживая за себя и за других, я прошел по короткой аллее к дому. Машина Роберты стояла у парадного входа, а сама Роберта находилась рядом. Вид у нее был сердитый.

— А я уже думала, что вы струсили.

— Я поставил машину у конюшен.

— Я не могу заставить себя пойти туда. Отец тоже. Он не выходит из своей комнаты. Вам придется к нему подняться.

Она первой вошла в дверь, и затем мы двинулись по огромному персидскому ковру, устилавшему холл. Когда мы дошли до лестницы, дверь библиотеки распахнулась настежь и из нее вышла миссис Крэнфилд. Она всегда так открывала двери, словно подозревала, что за ними творится нечто неприличное, и пыталась застать виновников на месте преступления. Это была некрасивая женщина, не пользовавшаяся косметикой и одевавшаяся в бесформенные шерстяные платья. Со мной она разговаривала только о лошадях, и я подозревал, что больше она ни о чем говорить не может. Отец ее был ирландским бароном, что и определило, похоже, брачный интерес Крэнфилда.

«Мой тесть, лорд Кулихэн», — говорил Крэнфилд, причем делал он это слишком часто. Я подумал, не потерял ли он после общения с Гоуэри пиетет перед аристократией.

— Ах, это вы, Хьюз, — сказала миссис Крэнфилд. — Роберта сказала, что хочет привезти вас. Хотя какой от вашего приезда толк? Ведь если разобраться, из-за вас и разгорелся скандал.

— То есть?

— Если бы вы лучше проехались на Уроне, ничего бы не произошло.

Все шесть вариантов достойного ответа я вовремя забраковал и промолчал. Когда некоторым людям больно, они вымещают свои чувства на том, что попадается под руку. Миссис Крэнфилд продолжала вымещать свою боль на мне.

— Декстер был просто ошеломлен, когда узнал, что у вас есть обыкновение нарочно отдавать победы.

— Меня эта новость тоже ошеломила, — сухо произнес я.

— Мама, прекрати. — Роберта нетерпеливо вмешалась. — Пойдемте, Хьюз. Вот сюда!

Я остался стоять как стоял. Она поднялась на три ступеньки, остановилась и обернулась:

— Пойдемте, чего вы ждете?

Я пожал плечами. Чего я ждал, в этом доме мне было не дождаться. Я поднялся вслед за ней по лестнице, потом прошел по широкому коридору и оказался в комнате ее отца.

В ней было слишком много тяжелой массивной мебели красного дерева более позднего периода, чем сам дом, ковер тускло-фиолетового цвета, такого же цвета плюшевые шторы и кровать с индийским покрывалом.

На краю кровати сидел Декстер Крэнфилд — он сгорбился так, что спина его напоминала дугу, а плечи закрывали уши. Он сидел, уронив руки на колени, скрючив пальцы и уставившись в пол.

— Он может сидеть так часами, — прошептала у меня за спиной Роберта. Увидев его, я понял, почему она говорила, что отцу нужна помощь.

— Отец! — сказала она, подойдя к нему и тронув за плечо. — К тебе пришел Келли Хьюз.

— Пусть пойдет и застрелится! — отрезал Крэнфилд.

Она увидела, как я прищурился, и по этой гримасе, похоже, решила, что я обиделся и подумал, что Крэнфилд видит во мне причину всех его бед. Я не стал конкретизировать ее смутные опасения, объяснив себе истинную причину его грубости так: Крэнфилд пожелал мне застрелиться, потому что думал об этом.

— А теперь — пока! — сказал я Роберте, кивнув головой в сторону двери. Снова инстинктивно вздернулся подбородок. Затем она посмотрела на сгорбившегося отца и снова на меня, вспомнила, с каким трудом доставила меня сюда, и ее надменность исчезла без остатка.

— Ладно, я подожду внизу, в библиотеке. Не уходите... не сказав мне что и как.

Я кивнул, и она чинно вышла из комнаты, притворив за собой дверь.

Я подошел к окну. Разгороженные луга спускались в долину. Деревья наклонились в одну сторону из-за постоянных ветров. Ряд пилонов и крыши строений муниципального совета. Ни одной лошади. Окна комнаты Крэнфилда выходили на противоположную от конюшен сторону.

— У вас есть оружие? — спросил я.

Никакого ответа. Я подошел к нему и сел рядом.

— Где оно?

Крэнфилд чуть покосился в мою сторону и снова отвел взгляд. Он смотрел мимо меня. Я встал, подошел к столу у постели, но ни на нем, ни в ящиках не обнаружил ничего смертоносного.

Я обнаружил ружье за высоким, красного дерева изголовьем кровати. «Парди» ручной работы — вполне годится для охоты на фазанов.

Оба ствола заряжены. Я разрядил их.

— Очень неэстетично, — заметил я. — И бестактно по отношению к домашним. Впрочем, вы ведь не собирались этого делать, если всерьез, а? — В этом я как раз не был уверен, но не было ничего дурного в попытке переубедить его.

— Что вы здесь делаете? — вяло спросил он.

— Пришел сказать вам, чтобы вы выбросили это из головы. У нас много дел.

— Не говорите со мной так!

— Как же иначе с вами говорить?

Крэнфилд слегка вздернул голову — прямо как Роберта. Если мне удастся разозлить его, он сделается хотя бы отчасти похож на самого себя. И тогда я со спокойной душой могу вернуться домой.

— Что толку сидеть и дуться? Этим делу не помочь.

— Дуться? — Он понемногу начинал вскипать. Но этого было мало.

— Злой дядя взял и отобрал наши игрушки? Аи как нехорошо! Но от того, что мы будем сидеть по своим углам и дуться, ничего не изменится.

— Игрушки? Что за чепуха!

— Игрушки, лицензии... Какая разница? У нас отняли то, что мы ценили больше всего. Отняли обманным путем. Но вернуть их мы можем только сами. Всем прочим до этого нет дела.

— Мы можем подать апелляцию, — сказал он без особой уверенности.

— Ну конечно. Через полгода, не раньше. Но где гарантия, что наши просьбы будут удовлетворены? Единственный разумный способ — это действовать самим сейчас и узнать, кто нас подставил. Кто и почему. А когда мы узнаем, кто этот человек, я своими руками сверну ему шею.

Крэнфилд по-прежнему сидел сгорбленный, уставившись в пол. Он не находил сил взглянуть в лицо даже мне, не говоря уже обо всех остальных. Если бы он не был таким жутким снобом, злобно подумал я, беда не придавила бы его так сильно. Дисквалификация придавила его в самом буквальном смысле. Он просто не мог показаться на людях с такой ношей.

Впрочем, я не был уверен, что и сам сумею отнестись к этому со стоическим спокойствием. Прекрасно, конечно, сознавать, что ты ни в чем не виноват и что ближайшие друзья в этом не сомневаются. Но, к сожалению, нельзя расхаживать с плакатиком: «Я тут ни при чем. Я не сделал ничего дурного. Я — жертва мошенничества».

— Вам-то еще ничего, — сказал Крэнфилд.

— Святая правда, — согласился я и добавил после паузы: — Я прошел через конюшни. — Он издал тихий протестующий звук, но я продолжал: — Арчи сам за всем присматривает. Он очень переживает из-за дома.

Крэнфилд слабо взмахнул рукой, давая понять, что ему в теперешнем положении не до таких пустяков, как проблемы Арчи.

— Я думаю, вам имело бы смысл некоторое время выплачивать за дом Арчи.

— Что? — Только сейчас смысл предложения дошел до Крэнфилда.

Его подбородок вздернулся дюймов на шесть.

— Это какие-то несколько фунтов в неделю. Для вас сущие гроши. Для Арчи — это вопрос жизни. Если вы потеряете его, у вас никогда не будет первоклассной конюшни.

— Вы... вы... — Он кипел от негодования, но по-прежнему смотрел вниз.

— Качество тренера зависит от качества его конюхов.

— Глупости!

— Сейчас у вас хорошие конюхи. Вы избавились от бездельников, лентяев, грубиянов. Чтобы создать хорошую команду, требуется время, и без нее нельзя рассчитывать на победы в больших призах. Лицензию-то вам в конце концов вернут, только вы не вернете этих ребят, а чтобы восстановить нынешний уровень конюшни, понадобятся годы. Если это вообще удастся. А я слышал, вы уже предупредили их об увольнении.

— Что мне еще оставалось делать?

— Можно оставить их хотя бы на месяц.

Он чуть приподнял голову.

— Вы просто не представляете, во что это мне обойдется. На одну зарплату у меня уходит до четырех фунтов в неделю.

— Ну кое-что вам еще причитается от владельцев. Так что вам не придется сильно опустошать ваш собственный кошелек. Месяц вы выдержите. А больше нам и не понадобится.

— Не понадобится для чего?

— Чтобы получить обратно наши лицензии.

— Это же курам на смех!..

— Я серьезно. Чем вы рискуете? Месячным жалованьем вашим конюхам. Разве вы не готовы заплатить эти деньги за то, чтобы через месяц снова вернуться к своей работе? Если это удастся, то владельцы пришлют обратно своих лошадей. Особенно если вы намекнете им, что из достоверных источников знаете: в самое ближайшее время вас восстановят.

— Они мне не поверят.

— Они задумаются. А этого будет достаточно.

— У меня нет шансов.

— Да есть же, сэр, — сказал я с нажимом. — Только если вы сами готовы за это побороться. Скажите вашим ребятам, что вы подержите их на жалованье еще какое-то время. Особенно Арчи. Сходите на конюшню и сообщите им это, не теряя времени. Идите сейчас.

— Сейчас?

— Ну да, — нетерпеливо сказал я. — Возможно, половина из них уже читают объявления о вакансиях и написали другим тренерам.

— Все это без толку, — отозвался Крэнфилд. Он порядком увяз в болоте апатии. — Это безнадежно. И главное, случилось в самое неподходящее время. Мне собирался дать лошадей сам Эдвин Байлер. Все уже было договорено. Но теперь он, естественно, позвонил и сказал, что договор недействителен, его лошади остаются у Джека Роксфорда.

Тренировать лошадей Эдвина Байлера означало найти клад. Это был бизнесмен с севера, сколотивший пару миллионов на торговле по почте наложенным платежом, и немалую часть заработанного он пустил на то, чтобы сбылась его давняя мечта: ему всегда хотелось иметь лучших стипль-чезистов во всей Британии. За каждую из четырех своих лучших лошадей Байлер поочередно выкладывал рекордные суммы. Когда ему чего-то очень хотелось, он платил столько, сколько за это просили. Ему было нужно только самое лучшее, и два последних сезона он занимал первое место в списке владельцев, чьи лошади выиграли больше всех призов. Его лошадей с самого начала тренировал Джек Роксфорд, но я вполне мог понять, почему Байлер подумывал о смене тренера. Роксфорд в общем-то знал свое дело, но это был нервный, неуверенный в себе человек с заискивающими манерами. Такой не мог рассчитывать на расположение стюардов. Байлеру же хотелось вращаться в высшем свете, но такой тренер, как Роксфорд, был тут скорее помехой. Я вполне мог понять, что в глазах Крэнфилда упущенная возможность стать тренером лошадей Байлера была еще одной — и весьма изощренной — пыткой, устроенной обстоятельствами.

Но и для меня несостоявшаяся возможность выступать на лошадях Байлера — а, несомненно, это было бы поручено мне — стала болезненным пинком судьбы.

— Вот видите, — сказал я Крэнфилду. — Лишний повод нам с вами действовать безотлагательно. Пока же вы не только отказываетесь от того, что у вас было, но и от того, что могли бы получить. Почему бы, черт возьми, вам не встать с кровати и не выказать присутствие духа, как и подобает настоящему мужчине?

— Хьюз! — Он рассердился, но продолжал сидеть. И по-прежнему не смотрел на меня.

Тогда я помолчал немного и медленно проговорил:

— Ну что ж, тогда я сам скажу, почему вы сидите и бездействуете. Потому что вы считаете себя отчасти виновным. Вы поняли, что Урон не в состоянии выиграть, и поставили деньги на Вишневый Пирог.

Это доконало его. По-прежнему глядя в пол, он встал. Его сотрясала дрожь.

Глава 5

— Да как вы смеете? — крикнул Крэнфилд.

— Признаться, в моем теперешнем состоянии я смею делать все, что мне заблагорассудится.

— Вы сказали, что нас подставили.

— Это верно.

Его беспокойство стало угасать. Я решил слегка поворошить угли.

— Вы сами подали им наши головы на блюде.

Он судорожно сглотнул, его взгляд метался из стороны в сторону, но он не смел посмотреть мне в глаза.

— Я не знаю, что вы имеете в виду.

— Не будьте таким слабаком, — сказал я. — Помните, как прошел тогда дистанцию Урон? Он был не похож на себя!

— Если вы намекаете, — запальчиво начал он, — что лошадь была мною...

— Нет-нет, допинг исключается. Урона проверяли, и результаты были отрицательные. Это и понятно. Тренеру нет необходимости что-то вкалывать лошади, которую он хочет видеть проигравшей. Это все равно что давить муху бульдозером. Есть гораздо более тонкие методы. Неуловимые. Практически невинные. Может быть, вам следует проявить больше снисходительности к самому себе и открыто признать, что вы внесли свой вклад в проигрыш Урона. Может, вы сделали это подсознательно, страстно желая победы Пирогу.

— Ерунда!

— Подсознание выкидывает с нами порой коварные шутки, — сказал я. — Люди порой уверены, что делают что-то по одной причине, а на самом-то деле совершенно по другой.

— Чушь!

— Беда приходит, лишь когда настоящая причина поднимает свою мерзкую голову и целует вас в уста.

— Замолчите! — Он стиснул зубы и кулаки.

Я глубоко вздохнул. Я просто думал и гадал. И похоже, оказался недалеко от истины. Я сказал:

— Вы устроили для Урона слишком интенсивные тренировки перед самым «Лимонадным кубком». Он проиграл его еще до приза из-за чересчур резвых галопов.

Наконец-то он посмотрел мне в лицо. Глаза его были темные, словно зрачки расширились, поглотив радужку. В глазах читалось отчаяние и безнадежность.

— Все еще было бы не так скверно, — продолжал я, — если бы вы сознались в этом хотя бы самому себе. Потому что тогда-то уж вы не стали бы рисковать и непременно наняли бы адвоката.

— Я и не собирался выбить Урона из формы, — еле выдавил он из себя. — Только потом я понял, что допустил ошибку при его подготовке. Как я говорил на расследовании, сам я ставил на Урона.

Я кивнул:

— Очень может быть. Но и на Вишневый Пирог вы кое-что поставили.

Он ответил просто, забыв обычную надменность:

— Тренеры часто попадают впросак, когда та или иная их лошадь внезапно входит в форму. Вот я и подумал, что Пирог как раз приближается к пику своей формы, и поставил на него — на всякий случай.

Ничего себе на всякий случай! Пятьдесят фунтов у Ньютоннардса, пятьдесят в государственном тотализаторе. Чистый доход — две тысячи...

— Сколько же вы поставили на Урона?

— Двести пятьдесят.

— М-да, — только и сказал я. — Это ваша обычная ставка?

— На него много ставили... Вообще-то обычно я ставлю сотню.

Я подошел к ключевому вопросу и никак не мог понять, готов ли я его задать, во-первых, и способен ли понять, истинный или ложный будет ответ, во-вторых.

— Ну а почему, — спросил я равнодушным тоном, — вы не поставили на Пирог у вашего постоянного букмекера?

— Потому что я не хотел, чтобы Джессел знал об этом. — Крэнфилд ответил прямо. — Джессел — странный человек. Он во всем готов видеть личное оскорбление. После этого он вполне мог бы забрать Урона от меня... — Он осекся, вспомнив, что Джессел все равно забрал у него и Урона и всех остальных.

— Откуда мог узнать об этом Джессел?

— У нас общий букмекер, и он с Джесселом тесно связан. Круговая порука.

Вполне справедливое замечание.

— Ну а кто этот пожилой человек, который ставил за вас?

— Знакомый. Он тут ни при чем. Я бы не хотел, чтобы его вовлекали во все это.

— Мог ли Ньютоннардс действительно видеть вас разговаривающими у круга перед первой скачкой?

— Да, — удрученно признал Крэнфилд. — Мы действительно разговаривали. Я дал ему деньги.

Он поставил на аутсайдера и все равно не почуял никакой опасности. Он всерьез поверил словам Монти Миджли. Он ничего не сказал мне, хотя я мог бы предупредить его о последствиях.

— Что вы сделали с выигрышем?

— Деньги в сейфе, внизу.

— И вы, значит, никому так и не сказали, что выиграли эту сумму?

— Нет.

— Выходит, вы солгали на расследовании? — спросил я после небольшой паузы.

— А что еще оставалось делать?

— Пожалуй. По крайней мере, моя правдивость мало мне помогла. Значит, так. — Я снова подошел к окну, взвешивая услышанное. — Вишневый Пирог выиграл сам по себе. Вы поставили на него деньги, потому что поняли, что он внезапно обрел отличную форму. Урон же за два месяца выступил в четырех очень тяжелых скачках и отработал резвым галопом перед самым «Лимонадным кубком». Это все неоспоримые факты.

— Да... в общем-то так...

— Ни один тренер в мире не может потерять лицензию только за то, что у него вдруг вошел в форму жеребенок. Не понимаю, почему люди, затратившие столько сил, не имеют права на небольшую премию за свои труды.

— Владельцы тоже могут претендовать на вознаграждение. Однако хозяин Вишневого Пирога скончался за три недели до «Лимонадного кубка», теперь судьбу лошади должны были решать душеприказчики покойного. Кому-то придется сильно поломать голову, вычисляя истинную цену этой лошади.

— Это означает, — подвел я итоги, — что у вас есть фонд борьбы.

— Бороться бессмысленно.

— По сравнению с вами зефир может показаться гранитом, — заметил я.

У него стала медленно отпадать челюсть. До сегодняшнего утра я неизменно бывал с ним вежлив и учтив. Он всегда смотрел на меня так, словно я в общем-то и не существую. Я подозревал, что, если мы когда-нибудь и получим обратно наши лицензии, он не забудет, в каком жалком состоянии я его наблюдал, и постарается от меня избавиться. Он неплохо платил мне, но по годовому контракту. Ему ничего не стоило бы выгнать меня и нанять кого-то другого. На всякий случай я удалил из своих интонаций лишние шипы и колючки, за что внутренне себя же и осудил.

— Полагаю, вам хотелось бы получить назад лицензию тренера, — сказал я.

— Нет шансов.

— Если вы продлите контракт с вашими конюхами хотя бы на месяц, я вам ее добуду.

Он промолчал. Вся его фигура могла бы стать олицетворением поражения.

Я пожал плечами.

— По крайней мере, я попытаюсь. И если я принесу вам лицензию на блюдечке, будет обидно, что ни Арчи, ни другие ребята больше у вас не работают. — Я подошел к двери и взялся за ручку. — Я буду информировать вас о том, как идет дело.

Я повернул ручку. Открыл дверь.

— Погодите, — сказал Крэнфилд.

Я повернулся. Былая надменность вдруг снова напомнила о себе — прежде всего появлением знакомых противных морщинок вокруг рта. Плохой знак.

— Я не верю, что вам это удастся. Но раз вы так уверены в себе, я готов заключить с вами сделку. Я плачу конюхам две недели. Если вы захотите, чтобы я продержал их еще две недели, платите им из своего кармана.

Просто прелесть. Он заработал на Вишневом Пироге, выбил из формы Урона, из-за чего меня дисквалифицировали, и ставит такие условия. Я вовремя нажал на тормоза и холодно ответил:

— Хорошо. Я согласен. Но вы должны кое-что мне обещать. Вы будете помалкивать обо всем, что сделали, и не станете публично каяться. Я не хочу, чтобы все мои усилия пошли прахом из-за того, что вы станете разгуливать во власянице и признаваться в ваших грехах в самые неподходящие моменты.

— Это исключено, — процедил Крэнфилд.

Я не был в этом уверен.

— Я хочу, чтобы вы дали мне слово, — сказал я.

Он вдруг выпрямился с оскорбленным видом.

Моя реплика, по крайней мере, заставила его перестать сутулиться.

— Вы его получили.

— Отлично. — Я распахнул перед ним дверь. — А теперь давайте пройдем на конюшню.

Он заколебался, но в конце концов решил подчиниться, прошел в дверь первым и стал спускаться по лестнице.

В холле стояли в ожидании жена и дочь Крэнфилда с таким видом, какой бывает у родственников горняков, столпившихся у шахты после сообщения об обвале. Они смотрели на спускавшегося по лестнице главу семьи со смесью облегчения и тревоги. Миссис Крэнфилд осторожно сказала:

— Декстер...

Он ответил весьма раздраженным тоном, словно не видел никаких причин у домашних беспокоиться за судьбу человека, тридцать шесть часов просидевшего взаперти в компании с двустволкой:

— Мы идем на конюшню.

— Отлично! — воскликнула Роберта, удачно перекрыв вполне возможный поток эмоций с материнской стороны. — Я иду с вами!

Навстречу нам поспешил Арчи и пустился детально описывать, какие лошади уже отправлены, а какие готовятся к отправке. Крэнфилд плохо понимал, что говорит его старший конюх. Он ждал, когда поток информации Арчи иссякнет, но, не дождавшись, перебил его:

— Да-да, Арчи, я понимаю, вы все держите под контролем. Но я пришел сюда не для того, чтобы в этом убедиться. Передайте, пожалуйста, ребятам, что вы работаете у меня по крайней мере еще месяц.

Арчи покосился на меня, не очень понимая, что происходит.

— Увольнение откладывается, — пояснил я. — Будем бороться за восстановление справедливости. За наше доброе имя.

— И за мое тоже?

— Естественно, — уверил я его. — В первую очередь и за ваше.

— Хьюз убежден, что мы имеем шанс доказать нашу непричастность к случившемуся и получить назад наши лицензии, — весьма официальным тоном пояснил Крэнфилд, скрывая за этим собственное неверие в успех. — С тем чтобы помочь мне сохранить нашу конюшню на время расследования, Хьюз согласился оплатить половину суммы, что причитается вам за месяц. — Я удивленно посмотрел на него. Мы уговаривались вовсе не об этом. Но он не выказал ни малейшего желания исправить, мягко выражаясь, свою неверную трактовку моего предложения и продолжал уверенным тоном: — Поскольку уведомление об увольнении, ранее мною выданное, истекает через пять дней, вы еще можете работать здесь в течение пяти недель. Собственно говоря, — неохотно добавил он, — я был бы рад, если бы вы остались.

— Вы действительно на это согласились? — спросил меня Арчи, и в его глазах загорелась такая надежда, что я подумал: шанс на будущее стоит восьмисот фунтов, если это касается не одного меня.

— Да, — сказал я вслух. — При условии, что вы не потратите этот месяц на лихорадочные поиски новой работы.

— За кого вы нас принимаете? — обиделся Арчи.

— За циников, — сказал я, и Арчи расхохотался.

Я ушел, оставив Арчи в переговорах с Крэнфилдом. Оба они заметно ожили. Я подошел к моей оранжевой машине, а когда стал открывать дверцу, услышал за своей спиной голос Роберты, которая, как оказалось, шла за мной.

— Вы действительно можете это сделать? — спросила она.

— Что именно?

— Вернуть лицензию.

— Неудача мне слишком дорого обойдется. Поэтому или я верну ее, или...

— Что «или»?

Я улыбнулся.

— Или погибну в борьбе.

Мне понадобился час, чтобы попасть в Глостершир, и почти полчаса, чтобы разобраться в географии городка Даунфилд, состоявшего из сплошных тупиков.

Наконец после шести неудач — из-за неверных сведений от местных жителей — я нашел нужный дом. Он был старинный, но весьма уродливый, недавно покрашенный, но в мрачные тона, и в целом производил впечатление куда большей надежности, чем его владелец.

Когда миссис Чарли Уэст увидела, кто пожаловал, она попыталась захлопнуть дверь перед моим носом. Я успел протянуть руку, привыкшую справляться с норовистыми лошадьми, поймал ее за запястье и потянул к себе так, что если бы она захлопнула дверь, то прищемила бы себе руку.

Она издала вопль. Внутренняя дверь в холле приоткрылась на целых шесть дюймов, и в щели показалось круглое лицо Чарли. Выглядел он очень неуверенно.

— Он дерется, — пожаловалась миссис Чарли Уэст.

— Я хочу с тобой потолковать, — сказал я через ее плечо испуганному супругу.

Чарли Уэст хотел этого меньше всего. Бросив на произвол судьбы свою похожую на подростка жену — длинные волосы, длинные ресницы, бежевая помада, — он сделал шаг назад и резко захлопнул дверь. Миссис Уэст оказала решительное сопротивление, дабы воспрепятствовать моим дальнейшим контактам с хозяином дома, и я двинулся через холл, отбиваясь от ее кулаков и копытец.

Чарли тем временем просунул в ручку двери стул.

Я крикнул через дверь:

— Я пришел не бить тебя, хотя ты этого и заслуживаешь. Выходи, поговорим.

Никакого ответа. Я подергал за ручку двери с моей стороны. Безрезультатно. Несмотря на то, что вокруг меня вилась разъяренной осой миссис Уэст, я вышел на улицу и прошел к окну, пытаясь переговорить с ним хотя бы таким образом. Окно было открыто, но в гостиной никого не было.

Я обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть в отдалении фигурку Чарли, улепетывающего через поле. Миссис Уэст заметила это тоже и мерзко улыбнулась.

— Вот так! — торжествующе провозгласила она.

— Да, — сказал я. — Вам есть кем гордиться.

Улыбка увяла на ее устах, я же прошел через их сад к машине, сел в нее и уехал.

Первый раунд проигран.

Проехав две мили, я остановил машину возле одной из ферм и решил обдумать ситуацию. Чарли Уэст перепугался, увидев меня, куда сильнее, чем я мог предполагать, даже несмотря на то, что я был крупнее и сильнее его. Чарли боялся моего гнева не меньше, чем моих кулаков. Похоже, он заранее предвидел, что я предприму попытку отмщения, это, впрочем, с его стороны было только естественно, учитывая, что он наговорил на расследовании. Тем не менее через него мне было бы проще всего добиться ответа если не на вопрос, почему все это было подстроено, то, по крайней мере, кто за этим стоит.

Через некоторое время я снова завел машину и доехал до ближайшего городка. Вспомнил, что весь день ничего не ел, зашел в кафе, обставленное по-домашнему, и съел неплохой холодный ростбиф, потом немного подремал в машине, подождал, когда стемнеет, и затем поехал снова в гости к Чарли Уэсту.

Несколько окон его коттеджа были освещены. Стало быть, Уэсты дома. Я развернул машину, отъехал назад ярдов на сто и поставил ее на обочине. Вылез. Постоял.

План атаки? Очень смутный. На ум не пришло ничего лучше звонка в дверь и отхода в укрытие. Потом пускай либо выйдет Чарли, либо его куколка жена. Но пока я размышлял, возникли неожиданные союзники в виде мальчика с собакой.

Мальчик был с фонариком. Он говорил псу, остановившемуся осквернить дорогу в пяти шагах от меня:

— Что ты себе думаешь, здоровенный остолоп, зачем ты сожрал мясо для рагу? Неужели, черт тебя побери, ты никогда ничему не научишься? Теперь наш завтрашний обед в твоем проклятом брюхе, и папа закатит нам порку — не только тебе, болван ты безмозглый, но и мне! Неужели ты еще не понял, что есть разница между мясом для людей и мясом для собак? Неужели не понятно? Правда, тебе, похоже, все равно. Видать, у тебя глаза устроены по-другому. Ну что молчишь? Эх, жаль, ты не умеешь говорить!

Я хлопнул дверцей машины. Это их насторожило. Мальчишка обернулся и наставил на меня фонарик. Луч ударил мне в лицо. Мальчишка сказал:

— Только подойдите, я спущу на вас собаку. — Пес, однако, сидел, не выказывая воинственного энтузиазма.

— Тогда я постою здесь, — миролюбиво отозвался я, прислонившись спиной к машине. — Я только хотел узнать, кто живет вон в том коттедже, где горят окна.

— Откуда я знаю? Мы сами сюда переехали позавчера.

— Вот как! Наверное, здорово переехать на новое место, верно?

— Верно. Здорово. Сейчас я сам к вам подойду. — Он поманил рукой собаку, но та еще не сделала свое дело.

— А что, если ты принесешь домой маме деньги за съеденное мясо? Может, тогда она не пожалуется отцу и порка не состоится?

— Мама не велит мне разговаривать с незнакомыми людьми.

— А! Понятно. Ну тогда ступай своей дорогой.

— Пойду, когда захочу, — сказал он. Прирожденный бунтовщик, примерно лет девяти. — А что мне для этого надо сделать? — осведомился он, немного помолчав.

— Ничего особенного. Просто позвонить в дверь вон того коттеджа и сказать тому, кто откроет, что ты не можешь справиться с собакой, которая ест крокусы, что растут перед домом. Когда хозяева выйдут посмотреть, бегите с собакой прочь изо всех сил.

Ему понравился план.

— Мясо, наверное, стоит недешево, — предположил он.

— Наверное. — Я извлек из кармана пригоршню серебра и медяков. — Этого хватит на мясо и на кое-что еще.

— А собаке не надо взаправду есть крокусы?

— Нет.

— Тогда порядок. — Приняв решение, он сделался бойким и энергичным. Он запихал мою мелочь к себе в карман, храбро подошел к дверям коттеджа Уэстов, позвонил и сообщил осторожно выглянувшей в дверь миссис Уэст, что ее крокусам наносится непоправимый урон. Пока она шла за мальчишкой к грядкам с цветами, то на все лады бранила его и его собаку, а когда она наклонилась, чтобы проверить ущерб, мой соучастник бесшумно удалился. Прежде чем миссис Уэст успела сообразить, что ее провели, я вышел из темноты и отрезал ей путь к отступлению.

Когда я вошел в гостиную, Чарли, не отрывая глаз от газеты, спросил:

— Так это, значит, не он пожаловал?

— Он, он, — сообщил я ему.

Детская физиономия Чарли исказилась гримасой неописуемого страха. Миссис Уэст отчаянно звонила в звонок. Я прикрыл дверь гостиной, чтобы не было так шумно.

— Кого ты так перепугался? — громко спросил я.

— Тебя, — ответил Чарли.

— И правильно сделал, — сказал я и сделал шаг в его сторону. Он забился в угол кресла. В скачках он был храбрецом, и это делало зрелище еще более омерзительным. Я сделал еще шаг. Он попытался забраться под обивку.

Миссис Уэст дала тем временем звонку отдохнуть.

— Зачем ты это сделал? — спросил я.

Он замотал головой и поднял ноги на кресло, приняв классическую позу зародыша, подсознательно устремляясь в то убежище, где он был бы в безопасности от посягательств внешнего мира.

В окне появилось разгневанное лицо миссис Уэст, и она стала барабанить по стеклу с такой силой, что, казалось, еще немного — и оно разобьется вдребезги. Не спуская глаз с ее мужа, чтобы он снова не задал стрекача, я подошел к окну и открыл его.

— Убирайтесь отсюда! — крикнула она. — Сию же минуту убирайтесь!

— Лучше вы залезайте. Через окно. Дверь я не открою.

— Я позову полицию.

— Как хотите. Мне надо только поговорить с вашим слизняком-мужем. Хотите залезайте, хотите гуляйте на свежем воздухе, только помолчите.

Она залезла в комнату, но так и не замолчала. Из-за того, что она оказалась в комнате, у меня ушло двадцать минут на пустую болтовню и только после этого мне удалось задать Чарли первый вопрос, ответ на который можно было выслушать спокойно, без ее аккомпанемента.

Чарли и сам в конце концов устал от ее криков и велел ей замолчать, но ее воинственность, по крайней мере, позволила ему перевести дух. Он снова опустил ноги на пол и сказал, что нет смысла задавать ему эти вопросы, поскольку ответов он все равно не знает.

— Ты должен знать их. Если только ты не налгал из профессиональной зависти.

— Нет, какая тут зависть...

— Тогда почему?

— Не могу сказать.

— Тогда я скажу тебе, гаденыш. Я обязательно отыщу того, кто научил тебя произнести этот текст. Я перекопаю все и найду того, кто за всем этим скрывается, а потом подниму такой скандал, что адская сера покажется тебе амброзией, после чего, мистер Чарли Уэст, уже не я, а ты окажешься без лицензии, и, даже если когда-нибудь тебе ее вернут, ты не переживешь того всеобщего презрения, которым тебя окружат.

— Не смейте разговаривать с моим Чарли в таком тоне! — крикнула его супруга.

— Ваш Чарли — мерзкий лжец, который и вас охотно продаст за пятьдесят фунтов!

— Почему пятьдесят, пятьсот! — с торжеством в голосе проговорила она.

Чарли заорал на нее благим матом, и я с великим трудом удержался от того, чтобы не врезать ему хорошенько. Пятьсот фунтов. Он продал меня за такие жалкие гроши, за которые не получить хорошей информации даже у ипподромного жучка.

— То-то же, — сказал я. — А теперь выкладывай, кто тебе заплатил.

Юная супруга Чарли выглядела теперь такой же перепуганной, как и ее муженек. Только потом до меня дошло, что я разбушевался, как хороший ураган.

— Н-н-не знаю, — пробормотал Чарли.

Я сделал шаг в его сторону, и он проворно выскочил из кресла и спрятался за спинкой.

— Н-н-не подходи ко мне. Я не знаю, не знаю, не знаю!!!

— Не верю.

— Он действительно не знает, — простонала его жена. — Правда-правда...

— Все он знает, — упрямо повторил я.

Девица расплакалась. Чарли был явно не прочь скопировать ее.

— Я не видел этого типа. Он звонил мне по телефону.

— А как он платил?

— Было... было две пачки. Бумажками в один фунт. Сотню я получил за день до разбирательства, а остальное... — Он осекся и замолчал.

— Остальные четыре сотни ты должен был получить, если у меня отберут лицензию, так?

Он еле заметно кивнул. Голову он держал втянутой в плечи, словно опасаясь удара.

— Ну и как?

— Что как?

— Получил? Остальные четыре сотни?

Его зрачки расширились, и он выговорил отрывисто:

— Нет... но... конечно... я... все получу...

— Черта с два, — грубо сказал я. — Ты лживый, подлый предатель!

Каждое слово вылетало изо рта тяжелое, как кирпич. Кирпич, сделанный из ненависти.

Уэст и его жена дрожали мелкой дрожью, а по щекам жены поплыл грим.

— Какой голос был у того, кто тебе звонил?

— Голос? Ну самый обыкновенный...

— Тебе не пришло в голову поинтересоваться, почему ему так хотелось меня убрать?

— Я сказал... сказал, что ты мне не сделал ничего плохого. А он ответил, мол, кто знает... вдруг в один прекрасный день это произойдет...

Под моим удивленным взглядом Чарли съежился еще больше.

— Так или иначе... пятьсот фунтов... Я ведь зарабатываю поменьше тебя. — Впервые в его голосе прозвучали завистливые злобные нотки, и я понял, что на это он пошел не из-за одних лишь денег. Зависть, увы, тут тоже присутствовала.

— Тебе же только двадцать, — сказал я. — Чего ты конкретно хочешь?

Чарли хотел всего вообще. Он хотел, чтобы мир крутился исключительно вокруг его персоны.

— Советую тебе не бросать на ветер эту сотню, — сказал я. — Потому что скоро ты поймешь, что досталась она тебе дорогой ценой.

— Келли!.. — В его голосе звучала мольба. Завистливый, жадный, нечестный и перепуганный мальчишка. У меня к нему не было ни тени сострадания, только нарастающая злость на то, что побудительные мотивы оказались столь ничтожны.

— Когда за такие штучки у тебя отнимут лицензию — а я сделаю все, чтобы это произошло, — ты успеешь на досуге поразмыслить и понять, что наказан за дело.

Мстительная злоба, грохотавшая в моем голосе, превратила уютное семейное гнездышко в руины. Супруги стояли в отупении, широко раскрыв перепуганные глаза, слишком ошарашенные, чтобы вымолвить хотя бы слово. Бежевый рот молодой жены был безвольно открыт, подбородок — в потеках туши, пряди волос прилипли к щекам, спутались на плечах. Она выглядела лет на шестнадцать. Сущий ребенок. Как и ее муж Чарли. Самые страшные вандалы всегда инфантильны.

Я повернулся и вышел. Пока я ехал домой, мой гнев сменился жуткой депрессией.

Глава 6

В два часа ночи я решил, что напрасно так злобился на Уэстов. Начать с того, что злостью я ничего не добился. Еще до того, как я навестил супругов, я знал, что у Уэста были причины оболгать меня на заседании Дисциплинарного комитета. Правда, я теперь понял, что имя этой причины — пятьсот фунтов. Отлично. Ценнейший слиток информации, выплавленный в огне эмоций.

Когда тебе больно, лупи наотмашь всех, кто рядом. Я поработал на славу. Излил на них всю желчь, что накопил с понедельника.

Это, правда, не заставит Чарли возлюбить меня. Скорее наоборот. Он не станет терзаться угрызениями совести и стараться загладить вину. Когда придет в себя, то будет мрачно вынашивать отмщение.

Сколько раз я уже это проходил. Страна А совершает небольшую пакость. Страна в гневается и грозит ответить тем же. Страна А вынуждена извиниться и пойти на попятный, хотя это ей очень и не нравится. Теперь страна А, затаив злобу, вредит стране в при первом удобном случае. Классическая модель в политической истории. Применима и к отдельным личностям.

Знать о яме и все же прыгнуть в нее — это не дело. Очередное подтверждение того, что, раз на сцене появляется гнев, здравый смысл оказывается не у дел. Напоминание мне лично, что, если я буду действовать именно таким образом, ничего хорошего из этого не получится. Конечно, не помешал бы экстренный курс детективного мастерства. Но поскольку такого не предвидится, пора начать хладнокровно оценивать ситуацию, а не лететь сломя голову к тому, что выглядит легкой добычей, и в результате оставаться с пустыми руками.

Хладнокровно оценивать ситуацию...

Чарли Уэст не захотел со мной встречаться, потому что у него была нечистая совесть. Из этого следует, что и все остальные, у кого нечистая совесть, тоже не пожелают со мной видеться. Даже если при моем появлении они не станут задавать стрекача через поле, то сделают все, чтобы наша встреча не состоялась. Мне нужно было поскорее научиться заставать их врасплох.

Если Чарли Уэст не знал, кто платил ему, — а похоже, он говорил правду, — вполне возможно, что и остальные, солгавшие на расследовании, точно не знали, кто именно заставил их так поступить. Похоже, все делалось по телефону. Манипуляция на расстоянии. Невидимая и безличная.

Возможно, я поставил перед собой неосуществимую задачу и вскоре буду вынужден от нее отказаться и эмигрировать в Австралию.

Нет, в Австралии тоже есть скачки, а я не смогу принять в них участия. Дисквалификация не знает государственных границ. Лишен права езды. Лишен права езды...

О господи...

Ну ладно, пожалел себя, и хватит. Но мне было одиноко в моей спальне в потемках, и я насмешками заставил себя подняться, когда рассвело.

Несмотря на скверное настроение, я встал в шесть и двинул на своем «Лотосе» в Лондон, а точнее, в Милл-Хилл.

Поскольку я был лишен возможности общаться с людьми на скачках, мне пришлось отлавливать их по одному в их берлогах. В случае с букмекером Джорджем Ньютоннардсом берлога оказалась розовым бунгало в процветающем пригороде, у шоссе. Подъехав к его дому в восемь тридцать, я надеялся застать хозяина за завтраком, но он как раз открывал свой гараж. Я поставил свою машину поперек аллеи, которая вела к его гаражу. Это никак не обрадовало его, и он решительно зашагал в мою сторону, чтобы велеть мне отъехать.

Я вылез из машины. Когда он увидел, кто я, то остановился как вкопанный. Я двинулся навстречу ему по аллее, поеживаясь на холодном восточном ветру и жалея, что на мне нет теплой куртки с меховым воротником, какая была на Ньютоннардсе.

— Что вы тут делаете? — резко спросил он.

— Я был бы признателен, если бы вы ответили мне на пару вопросов...

— У меня нет времени. — Он говорил легко, уверенно, умело справлялся с такой незначительной помехой, как мой приход. — То, что я скажу, вряд ли вам поможет. Подвиньте машину.

— Обязательно. Но все-таки скажите, как случилось, что вас попросили дать показания против мистера Крэнфилда?

— Как? — У него на лице мелькнуло легкое удивление. — Я получил официальное письмо, приглашавшее меня на заседание комитета...

— Но почему? Я имею в виду, как стюарды узнали, что мистер Крэнфилд ставил на Вишневый Пирог? Вы что, написали им письмо и рассказали об этом?

Он холодно на меня посмотрел.

— Насколько мне известно, — сказал он, — вы считаете, что вас оболгали.

— Новости распространяются быстро.

Легкая улыбка.

— И прямым ходом ко мне. Хорошо налаженная служба информации необходима для букмекера.

— Так как же стюарды узнали о том, на кого играл мистер Крэнфилд?

— М-м-м! Право, не знаю.

— Кто, кроме вас, полагал, что Крэнфилд ставил на Пирог?

— Но он действительно на него ставил.

— Кому же, кроме вас, это было известно?

— У меня сейчас нет времени...

— Я буду рад отодвинуть мою машину... через пару минут.

Его раздраженный взгляд постепенно трансформировался в чуть насмешливую покорность судьбе. Приятный, воспитанный человек этот самый Джордж Ньютоннардс.

— Ну ладно... Я рассказал кое-кому из ребят. Другим букмекерам. Я был тогда очень зол, понимаете? На себя. Позволить, чтобы меня так выпотрошили! В мои-то годы, с моим опытом. Так что, возможно, кто-то из ребят и шепнул на ушко стюардам, поскольку было известно, что назначено расследование. Но сам я им ничего не говорил.

— А могли бы вы предположить, кто из букмекеров сделал это? Кто имел зуб на Крэнфилда?

— Понятия не имею. — Он пожал плечами. — Вряд ли это что-то личное. Обыкновенная обида на тренера, который устраивает такие фокусы.

— Устраивает такие фокусы? — как эхо повторил я. — Но он ничего не устраивал.

— Вы так думаете?

— Я жокей, — сказал я. — Уж я-то должен знать.

— Это точно, — саркастически согласился он. — Вы должны знать. Только не надо строить из себя ребенка, дружище. Ваш приятель Крис Смит, который теперь валяется с проломленным черепом, — великий мастер подержать лошадь, разве не так? Как и вы тоже. Два сапога пара!

— Вы считаете, я придержал Урона?

— Естественно.

— Ничего подобного.

— Расскажите это кому-нибудь еще. — Вдруг его осенило. — Я не знаю букмекеров, обиженных на Крэнфилда, но зато я знаю букмекера, обиженного на вас. Очень сильно обиженного. Однажды он чуть было не отрубил вам голову. Вы встали ему поперек пути, дружище. Вы ему очень помешали.

— Кто же? И за что?

— Как-то раз вы с Крисом Смитом выступали на двух крэнфилдовских лошадях... С полгода назад. В самом начале сезона. Скачка молодых лошадей в Фонтуэлле. Не помните? Там собралось много курортников с южного побережья. День выдался холодный, загорать было нельзя, вот и понаехала толпа с большими деньгами. Обе ваши лошади сильно игрались. Пеликан Джобберсон поинтересовался у вас насчет вашего жеребенка, и вы сказали ему, что он без шансов. Тогда Пеликан стал преспокойно принимать на него ставки, думал, бедняга, что соберет хороший урожай, но вы на финише подаете изо всех сил и выигрываете шею. Пеликан сильно на этом нагрелся и поклялся расквитаться с вами за это.

— Я сказал ему, что думал, — возразил я. — Жеребенок выступал в стипль-чезе впервые в жизни. Никто не мог предвидеть, что он возьмет и выиграет.

— Зачем же вы его погнали?

— Меня об этом попросил владелец. Выиграть, если можно.

— Он играл его?

— Нет. Жеребенок принадлежал женщине, которая никогда не ставит больших денег. Ей просто нравится смотреть, как выигрывают ее лошади.

— Пеликан клянется, что вы сами поставили на него, а ему наврали, чтобы выдача была покрупней.

— Вы, букмекеры, слишком подозрительны. Это вам сильно мешает в работе.

— Этому учит нас горький опыт.

— На сей раз он ошибся. Этот ваш друг с птичьим именем. Если он действительно спрашивал меня — хотя я этого что-то не помню, то я сказал ему то, что думал. Но вообще-то букмекерам лучше не задавать таких вопросов жокеям. Жокеи — худшие в мире советчики.

— Далеко не все, — коротко ответил он. — Кое-кто делает это неплохо...

Я оставил это без внимания, спросив:

— Он все еще сердится? Настолько, что не просто донес стюардам о деньгах, поставленных Крэнфилдом на Пирога, но еще и подкупил свидетелей, чтобы они дали лживые показания?

Ньютоннардс задумчиво сощурил глаза. Затем, так и не решившись сказать правду, поджал губы и процедил:

— Лучше спросите его об этом сами.

— Спасибо. — Непростой получится вопрос.

— Ну а теперь вы, может, уберете машину?

— Сейчас. — Я сделал пару шагов по направлению к машине, затем остановился и обернулся. — Мистер Ньютоннардс, если вы увидите человека, который ставил за мистера Крэнфилда, вы не могли бы выяснить, кто он такой... и сообщить мне?

— Почему бы вам не спросить самого Крэнфилда?

— Он сказал, что не хочет его впутывать.

— Зато вы хотели бы этого?

— Сейчас я хватаюсь за все соломинки подряд. Но, в общем, мне не помешало бы с ним потолковать.

— Почему бы вам не взять себя в руки и не успокоиться? — резонно предложил он. — Вы угодили в скверную историю, но надо ли бушевать, кипятиться? Лучше спокойно выждать время, рано или поздно вам снова разрешат выступать.

— Спасибо за совет, — вежливо поблагодарил я его и пошел убирать машину.

Сегодня четверг. В этот день я должен был четыре раза скакать в Уорике. Вместо этого я бесцельно катался взад и вперед по северной кольцевой дороге, размышляя, имеет ли смысл навестить Дэвида Оукли, агента и мастера художественной фотографии. Если Чарли Уэст и правда не знал, кто устроил мне все это, то тогда, похоже, единственным человеком, кто был в курсе, оставался Дэвид Оукли. Но если даже это и так, я сомневался, что он охотно поделится информацией со мной. Встречаться с ним, скорее всего, бесполезно, однако еще бесполезней вообще ничего не предпринимать.

В конце концов я остановился у телефона-автомата и путем наведения справок добыл его номер. Я набрал его, но молодой женский голос ответил:

— Мистер Оукли еще не пришел.

— Я бы хотел с ним увидеться.

— По какому вопросу?

— Развод.

Она сказала, что мистер Оукли может принять меня в одиннадцать тридцать, и спросила, как меня зовут.

— Чарлз Крисп.

— Хорошо, мистер Крисп, мистер Оукли вас будет ждать.

В этом я сильно сомневался. С другой стороны, не исключено, что он, как и Чарли Уэст, вполне готов к тому, что я должен как-то на это отреагировать.

Я свернул с северной кольцевой и, проехав девяносто миль по автомагистрали М-1, оказался в Бирмингеме. Контора Оукли находилась в полумиле от центра города, над магазинчиком, где продавались велосипеды и радиоприемники.

На внешней двери его конторы — обшарпанной, черной — была маленькая табличка: «Оукли». На двери имелись два замка и потайной глазок. Я потянул за ручку ворот этой неприступной крепости, и они на удивление легко распахнулись. За дверью оказался узкий коридор с бледно-голубыми стенами, а за ним лестница, ведущая наверх.

Я стал подниматься по ней, стуча по не покрытым ковровой дорожкой ступенькам. Наверху обнаружилась еще одна обшарпанная черная дверь, таким же образом оснащенная. На ней была еще одна табличка с краткой просьбой: «Пожалуйста, звоните». Рядом кнопка звонка. Я надавил ее пальцем и три секунды не отпускал.

Дверь открыла высокая крепкая девица в кожаном брючном костюме. Под пиджаком у нее был черный свитер, а под брюками черные сапоги. Ее черные глаза уставились на меня, длинные черные волосы, скрепленные черепаховым обручем, падали на плечи. На первый взгляд ей было года двадцать четыре, но вокруг глаз у нее уже имелись морщинки, и тусклый взгляд свидетельствовал, что ей слишком хорошо знакома процедура разборки грязного белья.

— Моя фамилия Крисп, — сказал я. — Мы договаривались о встрече.

— Входите. — Она шире приоткрыла дверь и отошла, предоставив мне самому ее закрывать.

Я проследовал за ней в офис, небольшую квадратную комнату, где стояли письменный стол, пишущая машинка, телефон и четыре ящика с картотекой. В дальней стене вторая дверь. Уже не черная, а серая, из фибрового картона. Две замочные скважины. Я задумчиво оглядел дверь.

Девица приоткрыла ее, сказав: «Это мистер Крисп», — и снова отошла в сторону, давая мне пройти.

— Спасибо, — сказал я, сделал три шага и оказался с глазу на глаз с Дэвидом Оукли.

Его кабинет был ненамного больше внешнего офиса, и на обстановку хозяин не очень потратился. Коричневый линолеумный пол, деревянная вешалка, маленькое дешевое кресло напротив серого металлического стола, крепкая оконная рама, грязные стекла забраны проволочной сеткой. За окном виднелись перекладины пожарной лестницы. Неяркое бирмингемское солнце настойчиво пробивалось через все преграды и бросало тени, напоминающие ячейки сот, на старинный сейф. Справа от меня еще дверь, крепко-накрепко запертая. С несколькими замочными скважинами.

За столом во вращающемся кресле сидел владелец всего этого великолепия, незаметный Дэвид Оукли. Моложавый. Худощавый. Волосы мышиного цвета. И на сей раз в темных очках.

— Присаживайтесь, мистер Крисп, — сказал он.

Голос ровный, без эмоций, как и в тот раз. — Значит, разводитесь? Сообщите мне подробней, чем могу быть вам полезен, и мы договоримся о гонораре. — Он глянул на наручные часы. — Боюсь, у меня только десять минут. Продолжим?

Он меня не узнал. Я решил, что это дает мне преимущество.

— Насколько я понимаю, вы могли бы подделать для меня кое-какие улики... Фотографии, например?

Он закивал, потом вдруг замер. За очками пустота. Бледные прямые губы неподвижны. Рука, лежавшая на столе, не напряглась и не пошевелилась. Наконец он сказал тем же ровным голосом:

— Уходите!

— Сколько вы берете за подделку доказательств?

— Убирайтесь.

— Но мне хочется знать, какова моя цена, — сказал я с улыбкой.

— Пыль, — объяснил он, нервно дернув ногой под столом.

— Я заплачу вам золотой пылью, если вы скажете, кто нанял вас. Устраивает?

Он подумал. Потом ответил:

— Нет.

За моей спиной мягко открылась дверь во внешний офис.

Оукли невозмутимо произнес:

— Это не Крисп, Диди. Это мистер Хьюз. Он уже уходит.

— Мистер Хьюз уйдет попозже, — сказал я.

— Мне кажется, он уйдет сейчас, — сказала девица.

Я оглянулся через плечо. У нее в руке был большой черный пистолет с большим черным глушителем.

Пистолет был нацелен на меня.

— Какой драматический поворот, — сказал я. — Вы действительно можете легко избавиться от трупа в центре Бирмингема?

— Можем, — сказал Оукли.

— За небольшую плату, — сказала Диди.

Я попытался усомниться в серьезности их намерений, но у меня это не получилось. Тем не менее...

— Если все-таки вы захотите поделиться со мной этой информацией, то знаете, где меня найти, — сказал я и откинулся на спинку стула.

— Я неплохо отношусь к золотой пыли, — усмехнулся Оукли. — Но я не глупец.

— Кто знает, — весело отозвался я.

На это реакции не последовало. Оукли произнес:

— Не в моих интересах допустить, чтобы вы доказали, скажем так, сфабрикованность улик.

— Я вас понимаю. Но рано или поздно вам придется пожалеть, что вы приняли в этом участие.

— Многие говорили мне это, — сказал он ровным голосом, — хотя, надо признать, далеко не все так спокойно, как вы.

Я вдруг понял, что по роду своей деятельности он вполне привык к вспышкам гнева, так перепугавшего Чарли Уэста, и что именно по этой причине его контора напоминает крепость. Поймав мой блуждающий взгляд, Диди цинично кивнула:

— Да-да, слишком многие пытались устроить у нас погром. Поэтому мы стараемся свести возможный ущерб к минимуму.

— Очень предусмотрительно.

— Боюсь, что у меня действительно назначена другая встреча, — сказал Оукли, — так что прошу меня извинить.

Я встал. Больше оставаться здесь было незачем.

— Самое удивительное во всем этом, — сказал я, — что вы еще на свободе.

— Я веду себя по-умному, — равнодушно ответил он. — Клиенты мною довольны, а у таких, как вы, руки коротки.

— В один прекрасный день кто-нибудь из них вас убьет.

— Не вы ли?

Я покачал головой.

— Не стоит мараться.

— Вот именно, — согласился Оукли. — Я не берусь за такие дела, где пострадавшие действительно могут убить. Я не такой глупец.

— Вижу-вижу, — сказал я.

Я двинулся к двери, Диди отошла в сторону, чтобы я мог пройти. Она положила пистолет на стол во внешнем офисе и выключила красную лампочку, ярко горевшую на маленьком пульте.

— Сигнал бедствия? — сказал я. — Кнопка у него под столом?

— Можете считать, что да.

— И пистолет заряжен?

— Естественно, — сказала она, подняв брови.

— Ясно. — Я открыл внешнюю дверь. Когда я был у лестницы, она вышла закрыть ее.

— Приятно было познакомиться, мистер Хьюз, — сказала она мне вслед. — Но больше не приходите.

Я мрачно проследовал к машине. Ни от одного из свидетелей обвинения, выступавших на расследовании, я не добился никакого толку, а то, что, с точки зрения Дэвида Оукли, у меня были руки коротки, к несчастью, выглядело очень близким к истине.

Я не понимал, как доказать, что он принес с собой деньги и сфотографировал их у меня в квартире. Никто в Корри не видел, как он приехал или уехал. Тони опросил всех конюхов, но никто не мог сказать ровным счетом ничего. Судя по всему, Оукли выбрал самый подходящий момент для визита. Ему для этого надо было приехать с утра пораньше, когда у лошадей была первая тренировка. С половины восьмого до половины девятого конюшни и двор пустовали. Он мог спокойно пробраться ко мне, благо дверь я не запирал, устроить мизансцену. Щелкнуть пару-тройку раз, используя вспышку, и преспокойно удалиться. На все про все у него ушло никак не больше десяти минут.

Возможно, он вел записи своих темных операций. Возможно, но не факт. Он вполне мог держать про запас кое-какие документы на случай, если бы клиенты в приступе честности попытались сообщить кому следует про его подвиги. Может, именно из-за таких архивов на его дверях было столько замков. А может, замки эти просто должны были заставить охотников рыться в его бумагах отказаться от такой затеи, как от заведомо безнадежной?

Неужели Оукли поступил точно так же, как и Уэст, а именно: согласился на ложь и обман, в глаза не видя клиента, в телефонном разговоре? Вряд ли. У Оукли есть мозги, а у Уэста — одно лишь тщеславие. Оукли ни за что не впутается в сомнительное дело, не повязав по рукам и ногам клиента. Оукли должен знать, кто заварил всю эту кашу.

Что же делать? Украсть информацию, выбить ее из него, выведать обманом, купить — любой из этих способов выглядел одинаково невозможным. Я умею скакать на лошадях. Я жокей, а не взломщик, боксер или воришка. И к Оукли подступиться не так-то просто.

Как связаться с Оукли тому, кто решил заручиться его помощью? Вряд ли он рекламирует свою деятельность.

Оукли и Диди. Опытные игроки. К тому же они устанавливают правила. Игроки из высшей лиги.

Я сидел в машине на стоянке и думал, что же теперь предпринять. Я знал только одного человека, способного пощупать пульс у города Бирмингема, но я сильно сомневался, что он захочет сделать это ради человека, оказавшегося в моем положении.

Однако попытка не пытка...

Я завел машину, начал петлять по улочкам с односторонним движением, подъехал к отелю «Грейт-стэг» и еле-еле нашел свободное место на стоянке. Внутри полным ходом шел Ленч Деловых Людей, и запах спиртного приятно сочетался с гулом веселых голосов и дымом сигар. Отель «Грейт-стэг» привлекал процветающих, не склонных к авантюрам, реалистически глядящих на вещи бизнесменов, которые любили заключать жесткие контракты в мягкой непринужденной атмосфере. Их тянуло сюда еще и потому, что владелец отеля Тедди Девар и сам был таким человеком.

Я нашел его в баре, где он беседовал с двумя джентльменами, как две капли воды похожими на него в своих темно-серых костюмах, аккуратных бордовых галстуках и белых рубашках с воротничком сорок второго размера.

Когда он увидел меня, его профессионально непроницаемое лицо слегка нахмурилось. Дисквалифицированный жокей не был здесь желанным гостем. Его визит вносил разлад в привычную респектабельную атмосферу.

Я протиснулся к бару, оказавшись бок о бок с ним, заказал виски.

— Я был бы признателен, если бы вы уделили мне пару минут, — сказал я.

Он чуть повернул голову в мою сторону и, не глядя на меня, буркнул:

— Хорошо. Подождите немного.

В голосе никакой теплоты. Но нет и стремления избежать малоприятной встречи. Он продолжил обсуждать с двумя собеседниками скверное состояние нефтяных акций, затем плавно вышел из разговора и обернулся ко мне.

— Да, Келли... — Он окинул меня холодно-отстраненным взглядом, пытаясь понять, что я от него хочу, и затем уже соответственно отреагировать.

— Как насчет ленча вдвоем, — я постарался выговорить фразу как можно непринужденнее.

Он прекрасно проконтролировал удивление:

— Я думал...

— Может, я и не участвую сейчас в скачках, — перебил я его, — но по-прежнему принимаю пищу.

Он внимательно посмотрел на меня:

— Переживаете?

— Разве это так странно?.. Только я не знал, что это бросается в глаза...

— У вас на челюсти есть один мускул... — сказал он нейтральным тоном. — Ну ладно, если вы готовы сделать это сейчас...

Мы сели за столик в углу и выбрали по куску ростбифа. Он ел, не выпуская из поля зрения зал ресторана, проверяя, гладко ли функционирует его механизм. Я подождал, пока он удостоверится, что все идет как надо, а затем перешел к делу.

— Вы знаете что-нибудь о человеке по имени Дэвид Оукли? Он частный детектив. У него есть контора примерно в полумиле отсюда.

— Дэвид Оукли? Вроде бы не слыхал о таком.

— Он подделал вещественные доказательства, которые были предъявлены нам на заседании Дисциплинарного комитета в понедельник.

— Подделал? — В его голосе были недоверчивые нотки.

— Увы, — вздохнул я. — Наверное, это прозвучит банально, но я не виноват в том, что мне приписывают. Просто кто-то очень постарался, чтобы все выглядело правдоподобно. — Я рассказал о фотографии, сфабрикованной у меня в спальне.

— Значит, денег вы не получали?

— Нет. А записка, якобы написанная Крэнфилдом, — фальшивка. Но мы не можем этого доказать.

Он на мгновение задумался.

— Не можете...

— Это точно, — согласился я.

— Этот Оукли, который сфабриковал снимок... Я полагаю, от него вы толку не добились?

— Вот именно.

— Я никак не могу понять, почему вы обратились именно ко мне. — Он доел мясо, аккуратно сложил вместе нож и вилку. Тут же возникли откуда ни возьмись, словно духи, официанты: они убрали грязные тарелки и принесли кофе. Он хладнокровно взирал, как я расплачивался по счету.

— Боюсь, я прошу слишком многого, — сказал я, расплатившись. — В конце концов, я бывал у вас три-четыре раза, не больше. Я не могу требовать от вас помощи или дружеского участия. И все же я не знаю ни одного другого человека, кто мог бы сделать хоть малую долю того, на что способны вы... Если только захотите.

— Что? — коротко спросил он.

— Я хочу знать, как люди выходят на Дэвида Оукли, если хотят подделать улики. Он практически сам признался мне, что часто этим занимается. Так вот, меня интересует, как же он получает клиентуру? Кто его рекомендует? Я подумал, что среди знакомых вам людей может найтись кто-то, готовый сделать вид, что ему нужно провернуть нечто подобное — ему или его другу... Может, кто-то ему и порекомендует Оукли. И если такой человек найдется, то кто он?

Тедди Девар обдумал мои слова и сказал:

— Если отыскать один контакт, то от него уже можно найти дорожку к другому и так далее, пока не всплывет имя, которое для вас может кое-что да значить.

— Слабая, но надежда, — кротко сказал я.

— Шансов, конечно, немного, — согласился он. Наступила длинная пауза. Затем он добавил: — И все же я знаю человека, который может захотеть попробовать. — Впервые на его лице появилась и тут же исчезла улыбка.

— Это... это великолепно, — пробормотал я запинаясь.

— Результат не гарантирую.

Глава 7

В пятницу утром после первой выводки лошадей по моей лестнице загромыхали шаги Тони. Он взял от меня чашку с кофе и налил туда на палец виски. Выпил пылающую жидкость и поежился.

— Господи, — сказал Тони. — Какой холод!

— Теперь ты померзни, а я погреюсь, — ответил я.

— Лжец! — дружелюбно проворчал он. — Наверное, тебе непривычно жить без скачек.

— Да.

Он раскинулся в зеленом кресле.

— Поппи опять тошнит по утрам. Скорее бы кончилась эта ее чертова беременность. Поппи почти все время хворает.

— Бедняжка.

— Да... Так или иначе мы сегодня не идем на эти танцы. Она говорит, что это свыше ее сил...

— Танцы?

— Скаковой фонд устраивает вечер с танцами. У тебя же на каминной полке лежат билеты. Забыл?

— Ах да. Совсем забыл. Мы же собирались идти вместе.

— Да, но теперь тебе придется отправиться без нас.

— Я никуда не иду!

— Я так и подумал. — Он глубоко вздохнул и сделал большой глоток. — Где ты пропадал вчера?

— Навещал людей, которые совершенно не хотели со мной общаться.

— Какие результаты?

— В общем-то никаких. — Я рассказал ему коротко о Ньютоннардсе и Оукли, а также о часовом разговоре с Энди Трингом.

Поскольку дорога из Бирмингема проходила мимо его деревушки, я вспомнил о нем. Впрочем, первым импульсом было прогнать эти мысли подальше. Что и говорить, визит в дом стюарда, только что лишившего тебя лицензии, — несколько нестандартное поведение для дисквалифицированного жокея. Если бы я не был сильно огорчен его поведением, то просто проехал бы мимо.

Мое появление никак не обрадовало Тринга. Поскольку он открыл дверь своего старого особняка сам, то был лишен возможности сказаться отсутствующим.

— Келли?! Что вы тут делаете?

— Пришел к вам за объяснениями.

— Мне вам нечего сказать.

— Ошибаетесь.

Он нахмурился. Только врожденная воспитанность помешала ему захлопнуть дверь перед моим носом и уйти.

— Ну входите. Только ненадолго.

— Большое спасибо, — сказал я без тени иронии и прошел за ним в ближайшую комнату, где было много книг, письменный стол, три глубоких кресла и цветной телевизор.

— Ну, — произнес он, закрыв дверь, но не предлагая мне кресло. — Зачем пожаловали?

Тринг был на четыре года старше меня и примерно одного роста и веса. Почти такой же подтянутый, как в годы своей скаковой карьеры, почти тот самый Энди Тринг, с которым мы запросто общались в раздевалке. Только тогдашняя его открытость теперь исчезла, поотстала, когда он двинулся по тропинке, что вела от жокея-любителя к Представителю Власти.

— Энди! — воскликнул я. — Ну неужели вы искренне верите, что та скачка была фиксирована?

— Вас за нее дисквалифицировали, — холодно ответил он.

— Признан виновным и виновен не одно и то же.

— В данном случае я не согласен.

— Значит, вы глупы, — сказал я, забыв вежливость. — И перепуганы до потери вашего жалкого сознаньица.

— Хватит, Келли! Я не обязан выслушивать от вас такое. — Он распахнул дверь и выжидающе застыл около нее, надеясь, что я уйду. Я остался. Поскольку он не был намерен выпихивать меня силком, ему пришлось терпеть мое общество еще некоторое время. Злобно посмотрев на меня, он закрыл дверь.

— Извините, — сказал я уже другим тоном. — Пожалуйста, извините. Раз уж мы вместе скакали по крайней мере лет пять, мне показалось... что вы не поверите с такой легкостью, что я нарочно отдал скачку. Я всегда стараюсь выиграть, если на то есть хотя бы малейшая возможность.

Тринг молчал. Он-то знал, что я не заваливаю скачек. Тот, кто сам когда-то скакал, прекрасно знает, кто из жокеев ездит честно, а кто нет, и несмотря на то, что сказал на расследовании Чарли Уэст, я вовсе не был в этом деле артистом, потому что никогда не упражнялся в высоком искусстве проигрыша.

— Но ведь были же эти деньги, — наконец сказал он. В его голосе слышались недоверие и разочарование.

— Это не мои деньги. Их принес с собой в мою квартиру Оукли и там сфотографировал. Все эти так называемые улики, как, впрочем, и само расследование, — самая настоящая подделка. Фальшивая монета.

Он окинул меня долгим недоверчивым взглядом. Потом сказал:

— Я все равно уже ничего не могу сделать.

— Чего вы боитесь?

— Хватит повторять, что я чего-то боюсь! — раздраженно воскликнул он. — Просто я ничего не могу изменить, даже если вы действительно ни в чем не виноваты.

— Я-то не виноват, но вы... Может, вам кажется, что вы в порядке, но со стороны создается впечатление, что вы напуганы. Но, может, вы просто стесняетесь своих старших коллег? Тогда все понятно. Школьник в компании наставников. Страшно сделать то, что вызовет их праведный гнев.

— Келли! — воскликнул он, как человек, который ушиб больное место.

Но я решил быть жестоким до конца.

— Вы не мужчина, а недоразумение. — С этими словами я шагнул к двери. Он не сделал попытки открыть ее мне. Вместо этого он махнул рукой, призывая меня остановиться. Вид у него был рассерженный, что я вполне мог понять.

— Это нечестно. Лишь потому, что я не могу вам помочь...

— Вы могли мне помочь. На заседании Дисциплинарного комитета.

— Вы же не понимаете...

— Отлично я все понимаю. Вам было проще поверить в мою виновность, чем сообщить о ваших сомнениях лорду Гоуэри.

— Не так просто, как вам кажется.

— Я вам признателен за это, — сказал я с иронией.

— Я не хочу сказать... — Он помотал головой. — Я хочу сказать, что все на деле куда сложней. Когда Гоуэри попросил меня присутствовать на расследовании, я решил, что все это чистая формальность, что скачка была честной и вы сами удивлены ее исходом. Полковник Миджли говорил мне, что смешно даже затевать расследование. Я и не предполагал, что буду причастен к вашей дисквалификации.

— Вы, кажется, сказали, что лорд Гоуэри попросил вас присутствовать на заседании?

— Ну да. Это вполне в порядке вещей. Стюарды на таких расследованиях не выбираются по жребию.

— Существует какая-то очередность?

— Нет. Стюард, ведающий дисциплинарными вопросами, приглашает двух коллег-стюардов вместе с ним для разбора случившегося. И оказался я там потому, что не хотел отказывать лорду Гоуэри... — Он замолчал.

— Ну и что дальше? — не отпускал я его. — Почему вы не хотели отказывать Гоуэри?

— Видите ли... — Он заколебался, а потом медленно проговорил: — Я скажу вам, Келли, все честно... Извините меня. Я знаю, что вы никогда не отдавали скачек, но... У нас особые отношения с лордом Гоуэри, и я не могу идти против него.

Я еле подавил взрыв возмущения. Взгляд Энди Тринга был устремлен внутрь себя, и то, что он там увидел, ему очень не нравилось.

— Он владеет участком земли к северу от Манчестера, там, где расположен наш главный керамический завод. — Свое богатство семейство Трингов сколотило не на тонком фарфоре... а на дешевых фаянсовых чашках. Продукция Трингов безбожно билась посудомойками в школах и больницах от Ватерлоо до Гонконга, и эти черепки в помойках по всему свету превращались в золотой дождь для Энди. Он продолжал: — Там многое было переоборудовано, и земли подскочили в цене — теперь наш участок стоит примерно четверть миллиона. А срок нашей аренды истекает через три года. Мы ведем переговоры о ее возобновлении, но прежний контракт был сроком на девяносто девять лет, а теперь никто не заключит с нами соглашения на такой долгий период. В любом случае арендная плата сильно возрастет, но, если Гоуэри передумает и пожелает продать свою землю, мы не сможем ничего поделать. Мы владеем только зданиями. Если он не захочет продлить аренду, мы потеряем фабрику. А наши блюдца и чашки стоят так дешево только потому, что у них низкая себестоимость. Если нам придется строить или арендовать новую фабрику, наша конкурентоспособность заметно понизится, а с ней и доходы. Гоуэри единолично будет решать, продлевать аренду или нет и на каких условиях. Сами понимаете, Келли, дело не в том, что я его боюсь... На карту поставлено слишком многое, а он из тех, кто долго помнит обиды...

Тринг замолчал и мрачно уставился на меня. Я ответил ему столь же мрачным взглядом. Мы смотрели в лицо угрюмой реальности.

— Ну что ж, — сказал я наконец. — У вас есть свои резоны. Вы не можете мне помочь. И не могли с самого начала. Я рад, что вы мне все объяснили. — Я криво улыбнулся ему. Еще один тупик, последний, за этот впустую потраченный день.

— Извините, Келли...

— Да-да, — сказал я. — Разумеется.

Тони закончил свой усиленный алкоголем завтрак и сказал:

— Значит, в поведении Тринга на расследовании не было ничего темного.

— Это зависит от того, что понимать под словом «темный». Но в общем-то теперь все яснее ясного.

— Что же делать?

— Послать все к чертям! — отчаянно бросил я.

— Нельзя же сразу сдаваться! — возразил Тони.

— Нет, конечно. Но, ничего не узнав, я узнал, по крайней мере, одно. Я топчусь на месте, потому что я — это я. Первое, что я сделаю в понедельник, — это найму своего Дэвида Оукли.

— Молодец! — сказал Тони и встал. — Пора на вторую проминку. — Во дворе конюхи выводили лошадей, копыта звонко цокали по гравию.

— Как лошади? — осведомился я.

— Да так себе. Если бы ты знал, до чего мне неохота приглашать других жокеев. От всего этого у меня не жизнь, а какой-то кошмар.

Тони отправился на тренировку, а я убрал и без того чистую квартиру, а потом сварил себе еще кофе. Впереди маячил пустой день. То же самое будет завтра, послезавтра, и так до бесконечности.

Десяти минут в таком режиме оказалось предостаточно. Я огляделся по сторонам и обнаружил еще одну соломинку, за которую можно было попробовать ухватиться. Я позвонил одному человеку с Би-би-си, которого отдаленно знал. Секретарша холодно сообщила мне, что его нет, но, может быть, он появится в одиннадцать.

Я попытал счастья в одиннадцать. Пока не пришел. Позвонил в двенадцать. Он взял трубку, но, судя по голосу, сильно в этом раскаивался.

— Это тот самый Келли Хьюз, которого... — Он замолчал, пытаясь найти тактичную формулировку.

— Совершенно верно.

— Да, но я не уверен...

— Мне нужно очень немногое, — поспешил уверить его я. — Мне хотелось бы знать, какая съемочная группа фиксирует скачки. Кто из операторов.

— А-а! — В его голосе послышалось облегчение. — Отдел технического обслуживания ипподромов. Это самая настоящая монополия, хотя есть еще одна маленькая фирма, которая время от времени работает по лицензии. Ну и кроме того, имеются и телевизионные компании... Вас интересует какая-то конкретная скачка?.. «Лимонадный кубок», да?

— Нет, — сказал я. — Меня интересуют скачки, состоявшиеся в Рединге за две недели до этого.

— Рединг... Рединг... Так-так. Кто же это мог быть? — Размышляя, он фальшиво насвистывал мелодию. — Кажется, да, собственно, так оно и есть! Это та самая маленькая фирма. «Только правда» — так она называется. Контора в Уокинге, графство Суррей. Нужен их телефон?

— Да, пожалуйста.

Он продиктовал номер.

— Большое спасибо.

— Всегда рад... То есть... В общем, я... имел в виду...

— Я понимаю, что вы имели в виду, — перебил я его, — но все равно большое спасибо.

Я положил трубку и поморщился. Нет, приятного мало — играть роль злодея.

Поведение человека с Би-би-си убедило меня в том, что звонок в указанную фирму вряд ли принесет положительные результаты. Может, обманывать они и не будут, но уклониться от прямого вопроса могут запросто. Но делать было все равно в этот день нечего, и я решил поехать.

Контора этой фирмы в смысле роскоши стояла на ступеньку выше офиса Оукли, что не являлось большим комплиментом. Большая, скудно обставленная комната на втором этаже дома эпохи Эдуарда в одном из переулков. Дряхлый лифт, в который мог втиснуться худой взрослый или двое рахитичных детей. Потрепанный письменный стол, на котором сидела потрепанная блондинка, делавшая себе педикюр.

— Да? — сказала она, увидев меня.

На ней были сиреневые трусики с кружевами. Она и не пошевелилась, чтобы скрыть от меня эту красоту.

— Никого из начальства нет? — спросил я.

— Только мы, цыплятки, — отозвалась блондинка. Она говорила с южнолондонским акцентом и той бойкостью, что часто сочетается с этим выговором. — А кто вам нужен, старик или Элфи?

— Вы вполне меня устроите.

— Спасибо. — Она приняла это как должное, сверкнув отработанной безлично-кокетливой улыбкой. Закончив одну ногу, она вытянула ее и стала шевелить пальцами, чтобы поскорее высох лак. — Сегодня собралась на танцы, — пояснила она. — В босоножках.

Я подумал, что вряд ли кто придет в восторг от ее педикюра. Кроме ног, у нее имелась еще и маленькая грудь под белым свитером, а также талия, стянутая розовым лакированным поясом. Судя по ее фигуре, ей было лет двадцать, а по ее лицу, последние шесть лет она только и занималась тем, что прыгала из постели в постель.

— Поработайте и над второй, — предложил я.

— А вы не спешите?

— Больно завораживающий ландшафт.

Она понимающе хихикнула и принялась за дело. Зрелище получилось еще более впечатляющее. Она видела, что я наблюдаю за ней, и получала от этого удовольствие.

— Как вас зовут? — спросил я.

— Кэрол. А вас?

— Келли. Как долго вы храните обычно пленки?

— Пленки? По-моему, вечно. — Она без труда переключилась на деловую тональность, продолжая тем временем без стеснения накрашивать ногти. — По крайней мере, пока мы еще не уничтожили ни одной. Правда, мы снимаем скачки недавно, всего полтора года. Неизвестно, что будет, когда мы загромоздим главный склад до потолка. Ведь у нас не только скачки, но и автогонки, гольф-турниры — а они по три дня подряд идут — и все такое прочее...

— А где ваш главный склад?

— Вон там. — Она махнула кисточкой с розовым кончиком в направлении когда-то кремовой двери. — Хотите взглянуть?

— Если вас не затруднит.

— Тогда вперед!

Она докрасила вторую ногу. Шоу закончилось. Вздохнув, я отвел глаза и подошел к вышеуказанной двери. Там, где у дверей обычно бывает ручка, имелось лишь круглое отверстие. Я толкнул дверь и очутился в другой большой комнате, уставленной стеллажами, словно библиотека. Только полки простые, а на полу не было обычного коврового покрытия.

Половина стеллажей пустовала. На других лежали квадратные коробки с бумажными наклейками, на которых было аккуратно напечатано содержание того, что внутри. В каждой такой коробке находились пленки скачек одного дня, и размещались коробки в хронологическом порядке. Я вынул датированную днем, когда я выступал в Рединге на Уроне и Скитальце, и заглянул внутрь. Там было шесть круглых жестянок с 16-миллиметровой пленкой, пронумерованных от одного до шести. Номер седьмой отсутствовал.

Я вынес коробку к Кэрол. Она все еще сидела на столе, шевеля пальцами и листая женский журнал.

— Что вы там раскопали?

— Вы выдаете пленки?

— За деньги.

— Кому именно?

— Всем, кто пожелает. Обычно это владельцы лошадей. Они часто просят нас сделать копии. Мы и делаем.

— А стюарды тоже ими интересуются?

— Стюарды? Ну если у них возникают какие-то сомнения насчет скачки, они просматривают фильм прямо на ипподроме. Старик Ван-как-его-там и Элфи проявляют пленку сразу же.

— Но бывает, они просят выслать пленки потом?

— Бывает. Когда им надо сравнить выступления какой-нибудь лошади. — Внезапно она перестала качать ногой, положила журнал и уставилась на меня: — Келли... Келли Хьюз?

Я не ответил.

— Хм, вы совсем не такой, каким я вас представляла. — Она склонила набок свою белокурую голову, изучая меня. — Никто из этих журналистов и словом не обмолвился, что вы хороши собой и сексапильны.

Я расхохотался. У меня кривой нос и шрам через всю щеку — след от удара копытом, и среди жокеев я не считался сердцеедом.

— У вас такие глаза, — сказала Кэрол. — Темные, вроде бы улыбающиеся, но в то же время печальные и замкнутые. Меня от такого взгляда прямо дрожь берет.

— Это вы все где-то вычитали, — со смехом сказал я.

— Никогда! — И она тоже расхохоталась.

— Кто брал фильм, отсутствующий в коробке? — спросил я. — И для чего именно он понадобился?

Она преувеличенно громко вздохнула и сползла со стола в пару ярко-розовых сандалий.

— Что это за пленка? — Она посмотрела на коробку, на ее номер и двинулась походочкой Мэрилин Монро к картотеке у стены. — Так, пожалуйста. Официальный запрос от стюардов. С просьбой выслать пленку последней скачки в Рединге.

Я взял у нее письмо и прочитал его сам. Написано было ясно: «Последняя скачка в Рединге». Не шестая, а последняя. А всего тогда было семь скачек. Значит, если и была ошибка, то не по вине Кэрол или ее фирмы.

— И вы выслали кассету?

— Конечно. В соответствии с инструкциями. Большому начальству. — Она положила письмо обратно в папку. — А что, они вас, значит, ухлопали?

— Кассета тут ни при чем.

— Элфи и старик говорили, что на «Лимонадном кубке» вы, видать, сколотили состояние, если рискнули ради этого даже лицензией.

— Вы тоже так считаете?

— Ну да. Все так думают.

— Все-все?

— Угу.

— Ни гроша!

— Тогда вы просто болван, — откровенно поделилась она со мной. — Чего ради вы это сделали?

— Я этого не делал.

— А! — Она понимающе мне подмигнула. — Вы ведь обязаны это говорить, да?

— Ну что ж, — сказал я, возвращая ей коробку с кассетами скачек в Рединге. — Все равно спасибо. — Затем я коротко улыбнулся ей на прощание и двинулся по пестрому пятнистому линолеуму к двери.

Ехал я медленно, размышлял. Вернее, пытался размышлять. Не очень плодотворное занятие. Мои мозги превратились в манную кашу.

В своем почтовом ящике я обнаружил несколько писем, в том числе одно от родителей. Поднимаясь по лестнице, я развернул его, чувствуя, как всегда бывало в таких случаях, что мы живем на разных планетах.

"Дорогой Келли!

Спасибо за письмо. Мы получили его вчера. Очень неприятно было читать о тебе в газетах. По твоим словам выходит, ты ни при чем, но, как сказала на почте миссис Джонс, нет дыма без огня. Да и вокруг люди говорят разные разности, вроде как гордыня до добра не доведет, зазнался — доигрался и все такое прочее. У нас молодки начали наконец нестись, а в твоей комнате мы затеяли ремонт, потому что тетя Мифони переезжает к нам жить: с ее артритом по лестнице не побегаешь. Келли, я очень хотела бы написать: приезжай жить к нам, но отец очень на тебя сердит, да и тетя Мифони переезжает в твою комнату, и еще, сын, мы никогда не одобряли, что ты стал жокеем, зря ты отказался от места в муниципальном совете в Тенби. Мне неприятно писать это тебе, но ты нас опозорил, и в деревне только и знают, что об этом судачат, кошмар, и только.

Твоя любящая мать".

Я глубоко вздохнул и перевернул страницу, чтобы получить оплеуху и от отца. Его почерк был очень похож на материнский — они учились у одного учителя, но отец с такой яростью нажимал шариковой ручкой, что слова были глубоко вдавлены в бумагу.

"Келли!

Ты нас опозорил. Что значит «не виноват»! Если бы ты был не виноват, тебя бы не выгнали. Такие важные особы, лорды и прочие, зря не скажут. Скажи спасибо, что ты далеко и я не могу тебя выдрать как следует. И это после того, как мать откладывала каждый грош, чтобы послать тебя в университет. Люди верно говорили: тебе стало низко с нами даже разговаривать. Но ты еще и обманщик. Лучше и не показывайся к нам на глаза. Мать так расстроена от того, что мелет эта кошка драная миссис Джонс. И еще хочу сказать: больше не присылай нам денег. Я был в банке, но управляющий сказал, что только ты можешь отменить поручение, так что лучше сделай это, и поскорей. Мать говорит, что лучше бы тебя в тюрьму посадили. Такой позор на наши головы".

Отец даже не подписался. Он, собственно, и не знал, что писать в таких случаях. Между нами было не много любви. Он презирал меня с самого детства за то, что я любил учиться, и постоянно насмехался надо мной. Зато он вполне одобрял моих старших братьев, у которых было здоровое пренебрежение к учению. Один из них пошел служить в торговый флот, а другой жил в доме рядом и вместе с отцом работал у фермера, которому и принадлежали их коттеджи.

Когда же я вдруг махнул рукой на годы учения и стал жокеем, моя семья снова осудила меня, хотя им следовало бы радоваться. Отец сказал, что общество зря потратилось на меня: не видать мне стипендии как своих ушей, если бы они знали, что, получив сначала аттестат, а потом диплом, я стану жокеем. В этом была своя правда. Но, с другой стороны, за годы скаковой карьеры я заплатил такие налоги, что на них могли получить хорошее образование несколько детей из фермерских семей.

Я сунул родительское письмо под портрет Розалинды. Даже ей не удалось заслужить их расположения. Они считали, что я должен был жениться на фермерской дочке, а не на студентке, отец которой был полковником.

Они были людьми, редко отказывающимися от раз принятой точки зрения. Вряд ли они когда-нибудь сменят гнев на милость, что бы я ни сделал. И даже если мне снова разрешат скакать, они будут уверены, что я вернул себе лицензию, пойдя на очередное жульничество.

Письмо вызвало ту боль, которую не успокоить анальгином. Казалось, кто-то снова и снова бьет тебя ножом. Чтобы отвлечься, я зашел на кухню посмотреть, что можно съесть. Банка сардин. Одно яйцо.

Поморщившись, я перешел в гостиную, проглядел в газете программу телепередач.

Ничего не хотелось смотреть.

Я устроился в зеленом кресле и стал следить за тем, как подступают сумерки, окрашивая все в серые тона. Впервые за четыре дня беспросветного мрака меня вдруг охватило легкое умиротворение. С почти академической отстраненностью я размышлял, когда же получу назад свою лицензию, до или после того, как перестану морщиться от взглядов, реплик и статей обо мне. Возможно, самый простой способ пережить все это — исчезнуть с глаз людских. Спрятаться где-нибудь в укромном уголке.

Как, например, я сделал сейчас, не поехав на танцы, устроенные Скаковым фондом.

Билеты лежали на каминной полке. Для Тони, Поппи, меня и того, кого я пожелал бы выбрать себе в спутники. Билеты, за которые я заплатил двенадцать гиней и которым суждено было пропасть.

С полчаса я просидел в потемках, думая о том, что за люди соберутся сегодня на этом празднике.

Глава 8

Я поехал вполне готовый, что на меня будут таращиться все, кому не лень.

Так оно и получилось.

И не только таращились, но и показывали пальцем и отпускали замечания. Впрочем, как правило, исподтишка. Только двое демонстративно повернулись ко мне спиной.

Бал Скакового фонда, как всегда, изобиловал аристократическими титулами, бриллиантами, шампанским, знаменитостями. Чуть позже великолепие празднества слегка подпортят пролитое вино, остекленевшие взгляды, оплывший грим, запинающиеся речи, но тем не менее блеск не потускнеет окончательно. Бал Скакового фонда был одним из главных светских событий скакового сезона.

Предъявив свой билет, я проследовал по широкому проходу туда, где гремела музыка, царил полумрак, а сигаретный дым смешивался с ароматом духов. Это был роскошный бальный зал отеля «Ройал каунти», расположенного у шоссе, что вело к ипподрому «Аскот».

Вокруг площадки для танцев стояли большие круглые столы, за которыми сидели от десяти до двенадцати человек. Если верить таблице, вывешенной в холле, стол номер 32 был зарезервирован для меня и Тони. Не обойдя и ползала, я оставил попытку отыскать этот стол, потому что всякий раз, когда проходил мимо очередного стола, мне в спину выстреливал новый залп любопытных взглядов. Кое-кто со мной здоровался, но никто не мог спрятать удивления. Все было именно так ужасно, как я и предполагал.

Вдруг за моей спиной раздалось удивленное: «Хьюз!»

Я сразу же узнал голос и обернулся, испытывая такое же удивление. Роберта Крэнфилд. В шелковом платье цвета меда, верх которого утопал в золотых цепочках и жемчугах. Ее медно-красные волосы, подхваченные на макушке, спадали вниз на затылок потоком локонов.

— Вы просто великолепны, — сказал я.

— Хьюз! — воскликнула она с еще большим удивлением.

— Ваш отец здесь? — спросил я.

— Нет, — ответила она и поморщилась. — Он сказал, что у него на это нет сил. Мама тоже осталась дома. Я приехала с соседями, но ничего приятного до вашего появления не было.

— А почему?

— Вы надо мной смеетесь? Вы только посмотрите по сторонам! Полсотни человек, а то и больше, буквально пожирают тебя глазами. Неужели вам не хочется от всего этого забиться в какую-нибудь нору? Я даже ту проклятую скачку не видела и то уже такого нахлебалась, а если в меня дисквалифицировали... — Она помолчала и добавила: — Пойдемте потанцуем. Если уж идти сквозь строй, так с гордо поднятой головой!

— Только при одном условии, — сказал я.

— При каком же?

— Не называйте меня Хьюзом.

— Не поняла.

— Крэнфилд, мне надоело, когда меня называют Хьюзом.

— А-а! — Ей, по-видимому, это даже не приходило в голову. — Так как... Келли... потанцуем?

— С удовольствием, Роберта.

Она неуверенно посмотрела на меня:

— У меня такое впечатление, что я толком с вами и не знакома.

— Вы и не пытались проявить интерес.

— Вы тоже.

Черт возьми, она ведь права. Меня тошнило даже при мысли о ней. А я ведь ее совсем не знал.

— Как поживаете? — чинно осведомился я. — Разрешите вас пригласить на танец.

Мы включились в слегка модернизированный вариант племенного ритуала обитателей джунглей, ритмично дергаясь, но не прикасаясь друг к другу. На ее лице полное спокойствие и легкая улыбка. Внешне она была в полном порядке. Что угодно, но не мишень для взглядов, повернутых голов, приглушенных шепотков.

— Ума не приложу, как это у вас получается, — сказала вдруг она.

— Что именно?

— Как вы сохраняете внешнее спокойствие?

— Я подумал то же самое о вас.

От ее улыбки глаза заискрились, зубы засверкали, и несмотря на все случившееся, вид у нее был невероятно счастливый.

Мы поработали так минут десять, затем она сказала, что мы идем за ее стол, и двинулась к нему, не оборачиваясь, не ожидая моего согласия. Я не был уверен, что ее спутники будут счастливы меня видеть, и не ошибся, по крайней мере насчет доброй половины собравшихся.

— Присаживайтесь и выпейте, — протянул глава компании, томным жестом берясь за бутылку шампанского. — И поведайте нам о битве за реабилитацию Крэнфилда. Роберта говорит, вы этим занялись всерьез.

— Пока похвастаться нечем, — хмуро сказал я.

— Мой дорогой... — Он окинул меня изучающим взглядом сверху вниз. Он явно служил в гвардии. Очень многие бывшие гвардейцы усвоили снисходительный взгляд сверху вниз. Возможно, все это потому, что они носят такие шапки... Это был блондин лет сорока, державшийся весьма дружелюбно. Роберта называла его Бобби.

Женщина, сидевшая с ним рядом, подалась вперед и чуть было не уронила свой тяжелый, прикрытый розовым атласом бюст в наполненный до краев бокал.

— Скажите честно, — обратилась она ко мне, пристально оглядывая меня из-под накрашенных век, — что все-таки заставило вас сюда прийти?

— Прирожденная наглость, — вежливо ответил я.

— О?! — Она явно была смущена. — Как интересно!

— А кроме того, я не знал, чем заняться дома.

— И вам это доставляет удовольствие? — осведомился Бобби. — Я хочу сказать, мой дорогой друг, что вы напоминаете доктора, лишенного права лечить больных, который четыре дня спустя как ни в чем не бывало появляется на заседании Британской ассоциации медиков.

— Неплохая параллель, — улыбнулся я.

— Перестань подкалывать его, Бобби, — сказала Роберта.

Бобби отвел от меня взгляд и посмотрел на нее:

— Дорогая Роберта, этот человек не нуждается в помощи маленьких девочек. Он крепок, как старый дуб.

Пожилой человек, сидевший с неодобрительным видом недалеко от розового бюста, тихо пробормотал:

— Точнее сказать, толстокож, как гиппопотам. Услышав это, Бобби отрицательно покачал головой.

— Ничего подобного. Именно крепок! — Он встал. — Роберта, дорогая, не желаешь ли потанцевать?

Я тоже поднялся со стула.

— Не уходите, дорогой друг. Останьтесь. Допейте ваше шампанское.

— Вы очень любезны, — сказал я весьма искренним тоном. — Но я, признаться, пришел сюда, чтобы поговорить кое с кем. Если вы меня извините, я попытаюсь отыскать этих людей.

Бобби ответил легким кивком, слегка напоминающим короткий поклон:

— Приходите к нам еще.

— Спасибо, — отозвался я. — Большое спасибо.

Он и Роберта отправились танцевать, а я поднялся по лестнице на балкон, который опоясывал весь зал. Там тоже стояли столы, но только в тех местах, откуда хорошо было видно, что творится внизу. Я потратил немало времени, пытаясь разобрать по макушкам, кто есть кто.

Всего на балу собралось человек шестьсот, и четверть из них я знал в лицо. Владельцы, тренеры, жокеи, стюарды, репортеры, пара самых крупных букмекеров, стартеры, судьи, клерки ипподрома и все прочие с женами, друзьями — весело болтающая толпа.

Был там и Джессел во главе компании из двенадцати человек, расположившейся прямо подо мной. Я подумал, не остыл ли он уже после понедельника, но в конце концов решил не проверять это на практике. Говорили, что он передал Урона Пэту Никите, заклятому врагу Крэнфилда, что добавляло соли на рану последнему. Слухи, похоже, были вполне основательны, так как Никита был среди гостей Джессела.

Передав Урона Никите, Джессел тем самым недвусмысленно дал всем понять: он не сомневается, что мы с Крэнфилдом умышленно помешали его лошади выиграть. Это, что и говорить, не способствовало укреплению в общественном сознании противоположной точки зрения.

За одним из главных столов возле танцевального пространства восседал лорд Ферт, что-то очень серьезно втолковывавший крупной даме в голубых страусовых перьях. Другие стулья стояли пустыми, но, пока я разглядывал стол, оркестр заиграл что-то латиноамериканское, и большинство гостей лорда Ферта вернулись. Некоторых из них я знал, хотя и весьма отдаленно. Того, кто мне был нужен в первую очередь, среди них не было.

Через два стола от лорда Ферта я увидел Эдвина Байлера, важно призывавшего официанта наполнить бокалы его гостей. Сознание собственной важности не позволяло ему взять бутылку и налить из нее самому. На другом конце стола находилась его маленькая толстушка жена.

Никакой надежды скакать на лошадях Байлера. Жало обиды вошло глубже, чем я предполагал.

За спиной я услышал шелковое шуршание, и на меня пахнуло духами Роберты. Я обернулся.

— Келли!

Она действительно была в этот вечер обворожительна.

— Келли... Бобби говорит, что вы должны проводить меня на ужин.

— Очень благородно с его стороны!

— Вы ему, похоже, понравились. Он сказал... — Роберта вдруг замолчала. — Не важно, что он сказал.

— Вы его хорошо знаете? — спросил я.

Она сразу же учуяла намек:

— В общем-то да. Он живет в соседней деревне. Вчера он пригласил меня... Я думаю, он сделал это, чтобы как-то меня утешить... Отец отменил в нашем доме прием, и Бобби позвонил мне вчера... Он очень мил...

— Да, — согласился я.

Мы спустились по лестнице и прошли через арку в зал, где был накрыт ужин. Там свет горел куда ярче, но это никак не повредило впечатлению, производимому Робертой.

Вдоль одной из стен протянулась буфетная стойка, уставленная тарелками с холодными закусками, заливными и также пирожными с кремом. Роберта сказала, что, прежде чем приехать сюда, пообедала у Бобби и теперь есть не хочет, но мы все же положили себе на тарелки семги и устроились за одним из двух десятков столиков, что занимали половину зала.

В двух шагах от нас сидели трое знакомых жокеев, поставив локти на стол, загроможденный пустыми тарелками и кофейными чашками.

— Келли! — крикнул один из них с сильным северным акцентом. — Господи! Это же Келли! Иди сюда, старый черт, и не забудь захватить юную красавицу.

Подбородок юной красавицы начал обычное движение вверх.

— Главное не акцент, а человек! — сказал я.

Она посмотрела на меня с неодобрительным удивлением, но, когда я встал и взял свою тарелку, она последовала за мной. Они освободили для нас место, выразили восхищение тем, как выглядела Роберта, и не сказали ни слова о дисквалификации. Как пояснили ребята, их подруги отправились пудрить носы. Когда они вернулись с безукоризненными носами, компания распрощалась с нами и отправилась обратно танцевать.

— Они были очень милы. — В голосе Роберты сквозило удивление.

— Естественно.

Она вертела в руках вилку, не глядя на меня.

— На днях вы сказали, что мой ум в цепях. Это в том смысле, что я сужу о людях по их акцентам, а это неверно, да?

— Из Итона выходили и мошенники, — сказал я. — Ну конечно, неверно.

— Кактус! — воскликнула она. — Сплошные колючки!

— Врожденный порок и врожденная добродетель существуют, — сказал я. — Но они поселяются в нас по их собственному усмотрению — независимо от места рождения и дохода родителей.

— Где вы учились?

— В Уэльсе.

— Но у вас нет валлийского акцента. У вас вообще нет никакого акцента. Это очень странно, учитывая, что вы всего-навсего... — Она оборвала себя и ужаснулась своей опрометчивости: — Господи, я же не хотела... Извините.

— Ничего удивительного, — заметил я. — Учитывая взгляды вашего отца. Да и я ничем не лучше, в каком-то смысле. Я вполне осознанно уничтожил свой валлийский акцент. Еще в школе я тайком упражнялся, подражая дикторам Би-би-си. Я хотел стать государственным служащим и был полон честолюбивых планов. Я знал, что вряд ли сумею чего-то достичь, если буду говорить, как сын валлийского крестьянина. Поэтому со временем литературно правильная речь стала моей естественной манерой изъясняться. За что, кстати, меня очень презирали родители.

— Родители! — обреченно вздохнула она. — Ну почему от них нет никакого спасения?! То, что мы есть, — результат их влияния. А я хочу быть собой. — Она удивленно оглядела себя. — Никогда в жизни у меня не было такого чувства. Не понимаю...

— Зато я понимаю, — сказал я. — Только это обычно случается с людьми в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет. Это называется восстание против родителей.

— Вы надо мной издеваетесь! — Но подбородок не стал задираться вверх.

— Ни в коем случае.

Мы докончили семгу и стали пить кофе. Большая компания наполнила тарелки и сдвинула два столика рядом с нами с тем, чтобы все могли усесться вместе. Они неслись на всех парусах, подгоняемые алкоголем и дружеской беседой, шумные и раскованные. Я лениво оглядывал их. Четверых я знал: двое тренеров, одна жена, один владелец.

Один из тренеров, Тревор Норс, вдруг увидел меня и буквально уронил нож.

— Это Келли Хьюз, — сказал он недоверчиво.

Вся компания повернулась в мою сторону и принялась меня разглядывать. Роберта издала страдальческий вздох. Я окаменел на стуле.

— Что вы здесь делаете?

— Пью кофе, — вежливо сообщил я.

Норсу ответ не показался забавным. Он прищурился. Я про себя вздохнул. Вообще-то никогда не следует ссориться с тренерами, это означало лишить себя еще одного потенциального источника доходов, но я несколько раз ездил на лошадях Норса и знал, что ему практически невозможно угодить.

Крупный мужчина шести футов с лишним ростом, ошибочно полагавший, что габариты могут заменить умение ими пользоваться. С владельцами он умел обращаться куда лучше, чем с лошадьми, с первыми он был внимателен и предупредителен, со вторыми небрежен.

Его безмозглая жена брякнула:

— Я слышала, вы платите конюхам Декстера из собственного кармана, потому что не сомневаетесь, что через пару дней снова получите вашу лицензию.

— Это еще что за бред? — резко спросил Норс. — Где ты слышала подобную ерунду?

— Но все говорят об этом, милый, — запротестовала она.

— Кто все?

Она слабо хихикнула:

— Если тебе так интересно, то я слышала это в дамском туалете. Но это правда. Конюхи Декстера рассказали это конюхам Дафны в местной пивной, а Дафна рассказала Мириам, а Мириам нам — в туалете...

— Это правда? — призвал меня к ответу Норе.

— В общем-то да.

— Господи!

— Мириам сказала, что Келли сказал, что он и Декстер — жертвы какого-то заговора, и теперь Келли якобы разбирается, кто за этим стоит. — Миссис Норс захихикала снова. — Господи, вот комедия, да?

— Сущая комедия, — сказал я и встал. Роберта тоже. — Вы не знакомы с Робертой Крэнфилд? — спросил я компанию, и они все стали ахать и охать, как она прекрасно выглядит, а Роберта одарила их яркой искусственной улыбкой, и мы вернулись в зал, где решили еще немного потанцевать.

Решение было не совсем удачным, потому что довольно скоро возник Папаша Лиман из «Дейли уитнесс». Вперив в меня свой алчный взор, он стал кричать, заглушая музыку, верно ли, что я заявил о том, что все подстроено. Голос у него был пронзительный. Танцевавшие рядом парочки остановились и стали на нас смотреть. Кое-кто стал обмениваться понимающими взглядами.

— Я правда не могу больше этого выносить, — призналась Роберта мне на ухо. — Как только вы держитесь? Почему бы вам не плюнуть на все это и не уехать домой?

— Прошу прощения, — смиренным тоном произнес я. — Вы были великолепны. Я отведу вас к Бобби.

— Но вы...

— Я не выполнил того, ради чего сюда приехал. Я еще немного побуду...

Она стиснула зубы, и мы продолжили танцевать.

— Ладно. Тогда я тоже останусь.

Мы танцевали молча, без улыбок.

— Не хотите лотерейный билетик?

— Нет! — Она была удивлена моему предложению.

— Жаль. Мне как раз надо в тот конец зала.

— Зачем?

— Ищу одного человека. А в том конце я еще не был.

— Ну ладно. Пошли.

Она ступила с паркетного пола на мягкий ковер и стала пробираться к проходу, который вел к ярко украшенному лотерейному киоску в дальнем конце зала.

Я искал и не мог найти того человека. Я встретил множество взглядов, причем некоторые поспешно отвернулись в сторону.

— Ненавижу, — горячо прошептала Роберта. — Ненавижу людей!

Я купил ей четыре билета. Три из них были пустые. Четвертый выиграл бутылку водки.

— Я не очень люблю водку, — неуверенно проговорила Роберта, держа бутылку в руке.

— Я тоже.

— Я отдам ее первому встречному, который будет добр с вами.

— Боюсь, что в таком случае нам придется выпить ее самим.

Мы медленно возвращались по проходу и молчали.

Когда мы проходили мимо одного из столиков, то худая женщина, увидев нас, вскочила со стула и, несмотря на попытки ее друзей удержать ее, перегородила нам дорогу. Мы не могли пройти дальше, не оттолкнув ее, и потому остановились.

— Роберта Крэнфилд? — спросила женщина. У нее было костлявое лицо, рот без помады, сердитые глаза и прямые серые волосы. У нее был такой вид, словно она выпила слишком много.

— Извините, — сказал я, пытаясь пройти.

— Погодите, — процедила она. — Сначала я кое-что вам скажу.

— Грейс! — крикнул из-за стола мужчина. Присмотревшись, я понял, что это Джек Роксфорд, тренер Эдвина Байлера. — Грейс, дорогая, перестань. Сядь на место, прошу тебя.

«Грейс, дорогая» не собиралась внять его призыву. Дорогую Грейс обуревали слишком сильные чувства.

— Твой отец получил по заслугам, прелесть моя, и я очень этому рада! Очень рада! — Она приблизила свое лицо вплотную к Роберте, сверкая безумными глазами.

Роберта посмотрела на нее с таким высокомерным видом, что на месте Грейс я бы тоже рассвирепел.

— Я станцую на его могиле, — сказала запальчиво Грейс. — Честное благородное слово.

— Почему? — осведомился я.

Не удостоив меня даже взглядом, она сказала Роберте:

— Твой отец — проклятый сноб. Проклятый сноб! И он получил то, что ему причиталось. Так ему и передай!

— Разрешите, — холодно обронила Роберта и сделала шаг вперед.

— Нет уж, погоди! — Грейс схватила ее за руку. Роберта злобно стряхнула ее руку. — Твой проклятый сноб отец пытался увести от нас лошадей Эдвина Байлера. Ты знала об этом? Знала или нет? Сноб с великосветскими замашками. Наверное, он решил, что Эдвину будет лучше в просторной большой конюшне! Я слышала, что он говорил. Он пытался убедить Эдвина, что ему нужен тренер-аристократ, а не какие-то плебеи. Которые только и умеют, что выигрывать скачку за скачкой. Чуть со смеху не померла, когда узнала, что с ним приключилось! Ты уж мне поверь. Так ему и надо! Вот умора!

— Грейс! — отчаянно воскликнул Джек Роксфорд. — Извините, мисс Крэнфилд. Она на самом деле не такая...

Он был сильно смущен. Я подумал, что, скорее всего, Грейс слишком часто бывает именно такой. У Джека был загнанный вид мужа, которому постоянно приходится извиняться за жену.

— Ну тогда выше голову, миссис Роксфорд, — сказал я. — Вы же добились своего! Смейтесь, веселитесь. К чему такая ярость?

— А? — Она повернулась в мою сторону, слегка пошатнувшись. — А что касается тебя, Келли Хьюз, ты сам на это напросился, и не надо пудрить нам мозги, что тебя, мол, оклеветали, подставили — об этом только и говорили сегодня весь вечер. Такие, как вы с Крэнфилдом, уверены, что им всегда все сойдете рук, даже убийство. Но иногда и в этом мире торжествует справедливость. И ты это надолго запомнишь, мистер Умник!

Одна из женщин встала из-за стола, пытаясь утихомирить ее, поскольку за полдюжиной прилегающих столов все обратились в слух, но Грейс не замечала этого. Чего, увы, я не мог никак сказать о себе.

— О боже! — пробормотала Роберта.

— Так что ступай домой и передай своему проклятому папочке-снобу, — сказала Грейс, — что все смеются над ним, над тем, кем он оказался на самом деле. Смеются до упаду.

Нервная подруга дернула ее за руку, и Грейс злобно повернулась к ней. Мы воспользовались этим и, обогнув Грейс, двинулись дальше, а она продолжала кричать нам вслед. Из-за музыки различить ее слова было трудно, слышалось только «умора» и «проклятый сноб».

— Она ужасна, — сказала Роберта.

— Слабая опора бедняге Джеку, — согласился я.

— Она всегда такая?

— Я ее не знаю, да и с Джеком-то знаком весьма отдаленно. Вообще странная парочка. Возможно, преданно ненавидят друг друга...

— Ненавижу скандалы, — сказала Роберта. — Это так противно!

— Вам противны все сильные проявления чувств?

— Вовсе нет, — возразила Роберта. — Можно испытывать сильные чувства и не устраивать сцен. Отвратительны сцены.

— По крайней мере, эта — несомненно, — вздохнул я.

— Да.

Она шла, как я успел подметить, высоко подняв голову, — классический сигнал всем, кто ее видит, что она не шокирована, не обрадована, не перепугана этой гадостью и вообще ничего общего с этой склокой не имеет. Розалинда, ностальгически размышлял я, наверное, выразила бы сочувствие удрученной проблемами дорогой Грейс, увела бы ее в укромный уголок утешать и потом бы вернулась с нею на поводке. Розалинда сама порой бывала неукротимой и понимала бурные излияния чувств.

К несчастью, в конце прохода мы буквально врезались в Джессела, который принял зверское выражение лица Роберты, выведенной из себя Грейс, на свой счет и ринулся в атаку первым.

— Можете сообщить вашему отцу, что я давно собирался передать моих лошадей Пэту Никите, и недавний инцидент заставил меня пожалеть, что я не сделал этого еще давно. Пэт всегда мечтал работать на меня. Но я продолжал сотрудничество с вашим отцом из лояльности, за что он мне и отплатил сполна.

— Отец выиграл для вас немало призов, — холодно заметила Роберта. — И если бы Урон был в хорошей форме, он бы победил и в «Лимонадном кубке».

Джессел скривил рот. Такой ответ его не устраивал.

— А что касается вас, Хьюз, то ваше присутствие здесь возмутительно. Я просто не понимаю, как вас вообще сюда впустили. И не думайте, что меня можно провести, распуская слухи насчет того, что вы невинные жертвы и вот-вот это докажете. Это все чушь, и если вы думаете, что таким образом можете вернуть мое доверие, то сильно заблуждаетесь.

Он повернулся к нам спиной и зашагал прочь, остановившись, чтобы похлопать по спине Пэта Никиту, и обернулся удостовериться, что мы обратили на это внимание. Мелкий человек!

— Вот и Урон от нас уходит, — мрачно заметил я.

— Он скоро вернет его с извинениями, — уверенно возразила Роберта.

— Нечего и надеяться. Джессел никогда не пойдет на попятный. Да и Пэт Никита ни за что не отдаст такого жеребенка. Он скорее переломает ему ноги.

— Почему люди так плохо относятся друг к другу? — воскликнула Роберта.

— Врожденный порок, — пояснил я. — Повсеместно распространенный.

— Невысокого вы мнения о человеческой натуре, — укоризненно сказала Роберта.

— Это объективная точка зрения. Тут есть свои сильные и слабые стороны.

— Разве можно быть объективным, когда тебя дисквалифицировали? — удивилась она.

— М-да, пожалуй что нельзя, — согласился я. — Как насчет выпить?

Она бросила взгляд в сторону стола Бобби, но я покачал головой:

— В баре.

— А-а! Вы все еще кого-то ищете?

— Да. Мы еще не побывали в баре.

— Там нам устроят еще одну сцену?

— Не думаю.

— Ну тогда пошли.

Мы медленно пробирались сквозь толпу. К тому времени информация о нашем присутствии на балу дошла, похоже, до каждого из гостей. Правда, уже вслед нам не поворачивались удивленные лица, но оглядывали исподтишка, быстро и подозрительно. Роберта шла, глядя прямо перед собой, словно бросая вызов окружающим.

Бар был переполнен, над ухоженными головами висело плотное облако сигарного дыма. Шумно, как в дискотеке. Почти сразу же я увидел его во внезапно образовавшемся проеме. Он стоял у дальней стены и что-то с жаром говорил. Неожиданно обернулся и увидел меня, наши взгляды встретились на короткое мгновение, а потом его снова заслонили от меня спины и плечи. За эти две секунды я, однако, успел заметить, как напрягся его рот, а на лице вдруг написалось раздражение. Впрочем, это не могло стать для него сюрпризом, он явно уже знал, что я явился на бал.

— Видели его? — спросила Роберта.

— Да.

— Ну так кто же это?

— Лорд Гоуэри.

Она чуть не поперхнулась:

— Келли!.. Не может быть!

— Я хочу с ним поговорить.

— Это ни к чему не приведет.

— Кто знает.

— Но рассердить лорда Гоуэри — это последнее, вот именно, последнее, что может вернуть вам лицензию. Разве вы этого не понимаете?

— Да... Он не будет особенно учтивым. Поэтому не отвести ли мне вас к Бобби?

У нее сделался очень обеспокоенный вид.

— Но вы не скажете ничего такого... никаких глупостей? Ведь речь идет и о папиной лицензии... Имейте это в виду...

— Постараюсь не забыть, — отрезал я.

Она подозрительно на меня покосилась, но без дальнейших уговоров повернулась, чтобы идти к Бобби.

Не успели мы выйти из бара, как нас остановил Джек Роксфорд, спешивший к нам через толпу.

— Келли, — сказал он, с трудом переводя дух. — Я хотел разыскать вас и объяснить, до чего мне неловко, что Грейс устроила такое... Она не в себе, бедняжка... Мисс Крэнфилд, я очень извиняюсь...

— Все в порядке, мистер Роксфорд, — сказала Роберта чуть смягченным тоном.

— Я бы не хотел, чтобы вы подумали, что я разделяю... все, что наговорила Грейс о вашем отце.

Он смотрел то на нее, то на меня, смущенно и расстроенно. Худощавый, застенчивый человек лет сорока пяти: лысина на макушке, нервно бегающие глаза, постоянно озабоченное выражение глаз. Неплохой тренер, но неуверенность в себе мешала ему добиться прочного положения в мире скачек. Ко мне он относился вполне дружелюбно, хотя я никогда не выступал на его лошадях. Впрочем, его вечная взвинченность превращала общение с ним в проблему.

— Келли, — сказал он. — Ваше дело и правда сфабриковано, я очень надеюсь, что скоро все выяснится и вам вернут лицензию. И еще... Я знаю, что Эдвин Байлер собирался передать своих лошадей вашему отцу, мисс Крэнфилд, хотя сегодня вечером он сказал мне, что, даже если бы и мог в настоящих обстоятельствах это сделать, все равно не сделал бы... Но, пожалуйста, учтите, что я, в отличие от бедняжки Грейс, ничего против вас не имею... Я надеюсь, вы все-таки ее простите...

— Ну конечно, мистер Роксфорд, — сказала Роберта, совершенно удовлетворенная этим объяснением. — Пожалуйста, больше не думайте об этом... Да, кстати, — вдруг добавила она. — Мне кажется, вы это заслужили. — И с этими словами она сунула в руки удивленному Роксфорду бутылку водки.

Глава 9

Когда я снова подошел к бару, то увидел, что лорд Гоуэри, напротив, оттуда выходит. Он стоял плечом к плечу с лордом Фертом. Оба с каменными лицами смотрели, как я к ним приближаюсь.

Я остановился в двух шагах от них и занял выжидательную позицию.

— Хьюз, — начал лорд Гоуэри. — Вам вообще не следует здесь быть.

— Милорд, — вежливо сказал я, — это ведь не Ньюмаркет-Хит.

Получилось грубо. Оба оскорбились и сомкнули ряды.

— Наглость ни к чему хорошему не приведет, — сообщил мне лорд Ферт.

А лорд Гоуэри присовокупил:

— Если вы будете вести себя так, то никогда не получите назад лицензию.

— Разве правосудие зависит от хороших манер? — спросил я мягко.

У них сделался такой вид, словно я сказал что-то неслыханное. По их мнению, я совершал самоубийство, хотя я отнюдь не был уверен, что чрезмерная покорность — лучшее средство вернуться на скаковой круг. Кротость обвиняемых, что верно, то верно, одних судей делала снисходительнее, но других — и это тоже правда — суровее. Чтобы получить минимальное наказание, подсудимому следует строить свое поведение с учетом особенностей характера судьи — разумное правило, которым, как с опозданием выяснил я, следует руководствоваться и тем, кто невиновен.

— Мне казалось, чувство стыда должно было бы подсказать вам не появляться здесь, — сказал лорд Ферт.

— Действительно, чтобы прийти сюда, понадобилось взять себя в руки, — согласился я.

Они прищурились, затем снова сделали большие глаза. Гоуэри сказал:

— Относительно распускаемых вами слухов... Я, со своей стороны, самым категорическим образом утверждаю, что вас в ближайшее время не только не ожидает амнистия, но дисквалификация может затянуться именно из-за вашего теперешнего поведения.

Я пристально на него посмотрел. Лорд Ферт открыл рот и снова закрыл его.

— Это не слух, — наконец сказал я, — что мы с Крэнфилдом невиновны. Это не слух, что по крайней мере двое из свидетелей сказали неправду. Это факты.

— Ерунда! — горячо возразил Гоуэри.

— Ваша точка зрения, сэр, не меняет истинного положения вещей, — сказал я.

— Вы сильно вредите себе, Хьюз. — Чувствовалось, что за его надменным фасадом бурлит гнев. Стоит проделать в этом фасаде дырочку, и ударит фонтан! Я продолжил бурение.

— Не могли бы вы сказать мне, сэр, кто предложил вам и другим стюардам вызвать в качестве свидетеля мистера Ньютоннардса?

— И не подумаю, — отозвался он. Голос был громкий, но впервые за это время в нем послышалась тревога.

Ферт с нарастающим недоумением смотрел то на него, то на меня.

— О чем это вы? — спросил он меня.

— Мы с мистером Крэнфилдом были дисквалифицированы несправедливо, — сказал я. — Кто-то послал в мою квартиру Дэвида Оукли, чтобы сделать фальшивый снимок. И мне кажется, лорд Гоуэри знает, кто этот человек.

— Разумеется, я не знаю, — пылко возразил он. — Вы хотите, чтобы вас привлекли к ответственности за клевету?

— Я не клеветал на вас, сэр.

— Но вы сказали, что...

— Я сказал, что вы знали, кто послал Дэвида Оукли. Я не говорил, что вы знали, что фотография поддельная.

— Она настоящая, — упорствовал Гоуэри.

— Не совсем, — сказал я.

Воцарилось тяжелое мрачное молчание. Затем лорд Гоуэри с нажимом произнес:

— С меня хватит, — повернулся на каблуках и скрылся в баре.

Озабоченный лорд Ферт сделал шаг в сторону бара. Я сказал:

— Милорд, могу я поговорить с вами?

Он остановился, обернулся и сказал:

— Пожалуй, так будет лучше.

Он показал на дверь, что вела в зал, где ужинали. И мы прошли через арку в более светлое помещение. Почти все уже поужинали и ушли. На стойке виднелись жалкие остатки еды, и всего лишь за двумя столиками еще кто-то сидел. Лорд Ферт сел за один из пустых столиков и показал рукой на стул напротив. Я сел.

— Ну а теперь, — сказал он, — извольте объясниться.

Я говорил спокойным ровным голосом, решив, что эмоции могут только настроить его против меня, а у здравого смысла еще есть шанс оказаться услышанным.

— Милорд, если бы вы взглянули на расследование с моей точки зрения, многое показалось бы вам странным. Я-то знаю, что никогда не получат от мистера Крэнфилда ни пятисот фунтов, ни записки, следовательно, я не сомневаюсь в том, что Дэвид Оукли лжет. Совершенно исключено, что он действовал по указаниям стюардов, так как улики, которые он предъявил, фальсифицированы. Значит, его послал кто-то другой. Я решил, что лорд Гоуэри может знать, кто именно. Потому-то я и задал ему этот вопрос.

— Он сказал, что не знает.

— Я не вполне ему верю.

— Хьюз, но это же абсурд!

— Вы хотите сказать, что люди, обладающие властью, всегда и во всем правдивы?

Он долго смотрел на меня. Наконец спросил, точь-в-точь как Роберта:

— Где вы учились?

Обычно я помалкивал о полученном мною образовании, поскольку это не вызывало энтузиазма ни у тренеров, ни у владельцев лошадей. Но на сей раз я решил выложить все как есть:

— Начальная школа в Коедланте, средняя в Тенби и ЛШЭ...

— ЛШЭ. Вы хотите сказать, Лондонская школа экономики? — Он был поражен до глубины души.

— Да.

— Боже...

Я глядел на него, а он пытался справиться с полученной информацией.

— Что же вы там изучали?

— Политику, философию, экономику.

— Тогда почему же вы стали жокеем?

— В общем-то случайно, — сказал я. — Это не входило в мои планы. Когда я сдал последние экзамены, то сильно устал. Поэтому я решил взять тайм-аут и еще заработать деньги — поработать на земле.

Я знал, как это делается, мой отец — крестьянин. Я работал у одного фермера в Девоне на уборке урожая, а по утрам проминал его скакунов. Собственно, я ездил верхом всю свою жизнь. У фермера была лицензия на разведение скаковых лошадей, и он это обожал. Ну а затем его брат, который выступал на его лошадях в стипль-чезах, упал и повредил плечо. Это было в самом начале сезона в Девоне. Тогда мой хозяин попросил меня заменить брата, и я вдруг начал выигрывать стипль-чез за стипль-чезом. Затем это как-то меня захватило, и я уже не горел желанием посвятить себя государственной службе, как раньше, ну и... Короче, я не жалею.

— Даже теперь? — иронически осведомился лорд Ферт.

— Даже теперь.

— Хьюз. — Его лицо сморщилось в сомнении. — Я не знаю, что и подумать. Сначала я был уверен, что вы не из тех, кто может умышленно придержать лошадь, но эти улики... Чарли Уэст, например, прямо утверждал, что вы взяли на себя.

Я уставился в стол. Мне не хотелось смотреть ему в глаза в этот решающий момент.

— Чарли Уэст ошибся, — сказал я. — Он перепутал две скачки. Я действительно придержал лошадь, но выступая в стипль-чезе для новичков на жеребенке, который все равно был без шансов и сильно отстал. Я просто хотел проверить его, потренировать в деле. Эту скачку и имел в виду Чарли.

— У нас создалось иное впечатление.

— Возможно, — согласился я. — Но с тех пор мы с Чарли разобрались, и теперь он вполне способен признать, что перепутал скачки. Если вы спросите оксфордских стюардов, то обнаружите, что на предварительном разборе, сразу после розыгрыша «Лимонадного кубка», Чарли ничего подобного не говорил. Он сказал об этом позже, на расследовании на Портман-сквер. Похоже, потому, что какой-то неизвестный соблазнитель предложил ему за это в промежутке между двумя слушаниями пятьсот фунтов.

— Понятно, — нахмурился лорд Ферт. — А почему вы спросили лорда Гоуэри насчет Ньютоннардса?

— Ньютоннардс не докладывал стюардам о том, что Крэнфилд ставил на Вишневый Пирог, но он поделился этим с кем-то из букмекеров. И только потом кто-то рассказал об этом стюардам. Хотелось бы знать, кто именно.

— Вы полагаете, что это тот же самый человек, который послал Дэвида Оукли сделать снимки в вашей квартире?

— Возможно, но не обязательно. — Я замялся, бросив на него взгляд, полный сомнений.

— В чем же дело? — спросил он.

— Сэр, прошу вас не обижаться, но мне хотелось бы знать, почему вы присутствовали на расследовании. Почему вас оказалось четверо, а не трое, причем лорду Гоуэри, вы уж меня простите, явно не нравилось такое нововведение?

— Вы вдруг сделались на удивление тактичны, — сказал он, поджав губы.

— Да, сэр.

Он пристально на меня посмотрел. Высокий худой человек с высокими скулами, густыми черными волосами, горящими глазами. Человек с сильным характером, излучавший энергию, которая обжигала вас, — встретив лорда Ферта, вы запоминали его надолго. О таком союзнике я мог бы только мечтать.

— Я не могу давать вам отчет в том, почему я присутствовал, — сказал он, и в его голосе прозвучало неодобрение.

— Значит, у вас были... сомнения относительно того, что расследование будет проведено как положено?

— Я этого не говорил! — возразил лорд Ферт. Но он явно хотел это сказать.

— Лорд Гоуэри выбрал в судьи Эндрю Тринга, который хочет получить от него одну большую уступку. На роль третьего судьи он выбрал лорда Плимборна, который почти все расследование продремал.

— Вы понимаете, что говорите? — Лорд Ферт был искренне шокирован.

— Я хочу знать, каким образом лорд Гоуэри собрал все улики против нас. Я хочу знать, почему секретариат стюардов заказал не ту кассету с пленкой. Я хочу знать, почему лорд Гоуэри оказался глух к нашим доводам, проявил явную пристрастность и желание во что бы то ни стало добиться нашей дисквалификации.

— Это клевета... — начал лорд Ферт.

— Я хочу, чтобы вы спросили его обо всем этом, — ровным голосом закончил я.

Он широко раскрыл глаза. Я пояснил:

— Он может рассказать вам. Вероятность невелика, но она существует. Но мне он не расскажет ни за что и никогда.

— Хьюз... Неужели вы хотите?..

— Расследование проводилось необъективно, и Гоуэри прекрасно это понимает. Вот я и прошу вас обсудить с ним это, вдруг он даст вам объяснения...

— Вы говорите о весьма уважаемом человеке, — холодно напомнил мне Ферт.

— Да, сэр, он богач и аристократ. Он давно стюард, я все это знаю.

— И тем не менее утверждаете...

— Да.

В его горящих глазах появилась задумчивость.

— Он на вас подаст в суд.

— Только если мои предположения ошибочны.

— Я не могу этого сделать, — решительно сказал он.

— И, кстати, если у вас есть магнитофон, захватите его с собой на беседу.

— Я же вам сказал...

— Я это слышал, сэр...

Он встал из-за стола, остановился, словно желая что-то сказать, затем передумал и, поскольку я тоже встал, быстро пошел прочь. Когда он удалился, я обнаружил, что у меня дрожат руки. Я медленно вышел из комнаты, чувствуя себя совершенно разбитым.

Либо я вернул наши с Крэнфилдом лицензии, либо вбил в них гвозди — и только время могло показать, что же именно я сделал.

— Выпейте, мой дорогой, — предложил Бобби. — У вас такой вид, словно вы угодили под паровой каток.

Я выпил глоток шампанского и поблагодарил Бобби. Роберта ритмически дергалась под музыку с кем-то еще.

— Не самый веселый вечер в вашей жизни, старина, — заметил Бобби.

— Кто знает, кто знает...

Он поднял брови и пробормотал негромко:

— Миссия выполнена?

— Скорее подожжен бикфордов шнур.

Он поднял бокал:

— В таком случае за успешный взрыв!

— Вы очень добры, — вежливо отозвался я.

Музыка заиграла в другом ритме, и партнер Роберты подвел ее к столику. Я встал.

— Я пришел попрощаться, — сказал я. — Мне надо ехать.

— Ой, так рано?! — воскликнула она. — Но ведь худшее позади. Больше нет косых взглядов. Давайте навеселимся.

— Потанцуйте с очаровательной девушкой, — предложил мне Бобби, а Роберта взяла своей длинной рукой мою и потянула. Мы пошли танцевать.

— Итак, лорд Гоуэри вас не съел?

— В данный момент он похрустывает косточками...

— Келли, если вы причинили вред...

— Не разбив яиц, омлета не сделать.

Подбородок взметнулся вверх. Я улыбнулся. Она опустила подбородок. Мисс Крэнфилд делается человечней.

Через некоторое время бешеный ритм сменился медленной мелодией, и пары вокруг вступили в клинч — голова к голове, тела слились в одно целое, глаза прикрыты, покачивание в полумраке. Роберта холодно оглядывала танцующих и словно выпустила колючки, когда я поднял руки, чтобы заключить ее в объятия. Она танцевала с прямой спиной, сохраняя дистанцию в четыре дюйма. Нет, человечна, да не очень.

В этой фригидной манере мы протанцевали три танца под липкую, обволакивающую музыку. Она не приблизилась ни на дюйм, и я не предпринимал попытки к сокращению дистанции. Впрочем, она и не торопилась произвести расстыковку. Сдержанно-холодная, грациозно-недоступная, она за полночь выглядела так же безукоризненно, как и когда я впервые увидел ее на балу.

— Я был рад вас здесь встретить, — сказал я.

Она удивленно качнула головой.

— Это не самый удачный бал Скакового фонда в моей жизни, но я все равно рада, что пришла.

— На следующий год все будет забыто, все будет по-другому.

— На следующий год я опять буду с вами танцевать, — сказала она.

— Договорились.

Роберта улыбнулась, и на какое-то мгновение в ее глазах засветилось выражение, смысл которого я не уловил.

Роберта это поняла. Она отвернула голову и, высвободившись из моих объятий, показала жестом, что хочет вернуться к столу. Я вернул ее Бобби, она села и стала пудрить нос.

— До свидания, — сказал я Бобби. — И большое вам спасибо.

— Мой дорогой, всегда к вашим услугам!

— До свидания, Роберта.

Она взглянула снизу вверх. Без выражения. Голос был ровным:

— До свидания, Келли.

Я нашел на стоянке свою низкую оранжевую машину, залез в нее и поехал домой, размышляя о Роберте Крэнфилд. Не из тех, с кем легко и приятно забраться в постель. Слишком холодная, сдержанная, гордая. Как плохо сочетается эта жесткость с волосами цвета меди. А может, она так держалась со мной, потому что я сын деревенщины? Всего-навсего. И сам всего-навсего жокей, а папочка учил, что жокеи — низшие создания, не запачкай свои пальчики, деточка...

Келли, старина, сказал я сам себе, ты ищешь повода обидеться. Может, она и думает так, но тебе-то что за печаль? Так или иначе, она провела с тобой чуть не весь вечер, хотя и старалась тебя не касаться. Ну это, может быть, потому, что слишком уж на вас обоих глазели, а может, просто ей это не доставляло удовольствия... Я ехал, срезая углы, по южной окраине Рединга, затем по узким заброшенным дорогам, гнал машину по той лишь причине, что привык ездить быстро. Эта машина была лучшей из всех, что у меня были. Этой машиной я гордился. Чудо механики — и приятно взглянуть. Наездив на ней тридцать тысяч миль в прошлом году, я еще не утратил радости, возникавшей всякий раз, когда я садился за ее руль. Единственным ее недостатком была — как у всех спортивных машин — довольно слабая печка, которая, несмотря на все починки и уговоры, отказывалась поддерживать температуру выше той, при которой оттаивало ветровое стекло и исчезала опасность отморозить пальцы ног. Если по ней стукнуть ногой, она мстила, выпуская в салон выхлопные газы.

Я отправился на бал без пальто, а ночь выдалась морозной. Я замерз и поставил обогреватель на максимум. Как всегда, без толку.

В машине было радио, которое я редко слушал, а также запасной шлем и пятифунтовое скаковое седло, которое я собирался взять с собой на скачки в Уэзерби.

Меня снова охватила депрессия. Хотя вечер и выдался непростым, за всей суетой я как-то забыл о том, что я изгой. После того, что я наговорил лордам Гоуэри и Ферту, нам предстояло сильно потрудиться, чтобы победить. Очень сильно. Вряд ли Крэнфилд одобрит риск, на который я решился. Трудно даже представить, что я ему скажу, если мой замысел провалится.

Лорд Ферд — поможет он или нет? Он будет разрываться между лояльностью по отношению к коллеге и чувством справедливости. Я не настолько хорошо его знал, чтобы строить догадки, что в нем возьмет верх. Не исключено, что он вообще выкинет из головы все, что услышал от меня, сочтя это слишком надуманным и невероятным, чтобы принимать всерьез.

Бобби молодец. Интересно, что он за человек? Надо как-нибудь спросить Роберту.

Миссис Роксфорд... Бедняжка Грейс... Представляю, что за жизнь у Джека. Будем надеяться, ему понравится водка.

Поворот оказался слишком крутым, а я беспечно не сбавил скорость. Машину занесло, и ярдов сто она виляла из стороны в сторону, прежде чем я ее выровнял. Я снова осторожно поставил ногу на акселератор, содрогнувшись при мысли о том, какие крепкие деревья росли в ряд по обе стороны шоссе.

Господи, думал я, разве можно быть таким безалаберным! Я был собой недоволен. Несмотря на любовь к быстрой езде, я считал себя всегда аккуратным водителем и никогда не попадал в аварии. Я почувствовал, что покрылся испариной. Немудрено. Есть от чего тут вспотеть.

Вот осел — задумался о бале, вместо того чтобы сосредоточиться на дороге. Разве можно так нестись по этим проселкам! Я потер ладонью лоб, окаменевший от напряжения, и сбросил скорость до сорока миль в час.

Роберта была великолепна... Господи, Келли, следи же за дорогой! Обычно я вел машину почти автоматически и мне не надо было включать полное внимание на всем протяжении пути. Сейчас я вдруг обнаружил, что еду медленнее, потому что и мысли и рефлексы вдруг стали затухать. За весь вечер я выпил от силы полбокала шампанского, так что опьянение было ни при чем.

Я просто стал засыпать.

Я остановил машину, вылез и потоптался на свежем воздухе, чтобы прийти в себя. Люди, которые засыпают за рулем спортивных машин, возвращаясь с танцев, обычно плохо кончают.

Слишком много бессонных ночей я провел, перемалывая в сознании случившееся. Оскорбив лордов, я похоже, и вовсе выдохся, истратил последние силы. Я боялся, что грохнусь в обморок и пролежу так месяц.

Может, взять и поспать прямо здесь, в машине? Но в машине было холодно, и печка не грела. Я решил ехать дальше и остановиться, только если окажется, что опять засыпаю. Свежий воздух сделал свое дело: сон как рукой сняло, а вместо этого появилось раздражение.

Сверкание «кошачьих глаз» под светом моих фар на пустой дороге снова стало оказывать гипнотическое воздействие. Я включил радио, чтобы немного отвлечься, но в эти часы передавали тихую мягкую музыку. Только не хватало колыбельной! Я выключил приемник.

Жаль, что не курю. Это помогает.

Ночь была ясная, звездная, ярко сияла полная луна. Леса кончились, и теперь иней, покрывавший траву на полях, искрился, как алмазная пыль. Красиво, но некстати. Если будет сильный мороз, то завтра скачки в Сандауне не состоятся... Внезапно, как щелчок, осенило: ко мне это больше не имеет отношения.

Я взглянул на спидометр. Сорок. А кажется, что быстрее. Я сбавил скорость до тридцати пяти и глупо покивал сам себе: если ехать тридцать пять, то беды не приключится.

Тяжесть в голове превратилась в головную боль. Ничего, через час буду дома, а там спать... спать...

Дело плохо, смутно ворочалось у меня в мозгу. Надо остановиться и немного поспать, даже если я проснусь обмороженным, иначе я засну на полном ходу, и это будет конец.

На первой же стоянке...

Я начал смотреть по сторонам, но забыл, что ищу. Тогда я решил, что тридцать миль в час сейчас в самый раз. Нет, двадцать пять будет лучше.

Еще немного, и машина вдруг запрыгала словно на кочках, и моя нога соскользнула с акселератора. Машина остановилась. Мотор затих.

Отлично, думал я. Тем лучше. Надо только свернуть на обочину. Не вижу обочины. Странно.

Боль пульсировала в висках, и теперь, когда не гудел двигатель, я слышал, как звенит в ушах.

Не важно. Не важно. Сейчас поспим. Оставим включенными фары. Все равно в два часа ночи никого на этой дороге быть не может. Но на всякий случай оставим включенными фары...

Надо бы все-таки съехать на обочину.

Надо бы...

Слишком много возни. Руки не слушаются, так что все равно ничего не выйдет.

Где-то из глубин сознания инстинкт стал посылать сигналы тревоги.

Что-то было не так. Неясно, что именно, но все равно что-то было не так.

Спать... Надо спать...

«Вылезай, — замигала в голове красная лампочка инстинкта. — Вылезай из машины...»

Это же смешно.

«Вылезай сейчас же».

Неохотно, потому что руки плохо слушались, я стал вяло сражаться с ручкой двери. Дверь открылась. Я вытащил одну ногу, попытался выбраться совсем, и на меня накатила дурманящая волна. Голова раскалывалась. Нет, это не похоже на обычный сон.

«Вылезай из машины».

Мои руки и ноги явно принадлежали кому-то другому. Они сделали свое дело. Я встал, не помню, как мне это удалось, но я выбрался из машины и встал рядом.

Кое-как, но выбрался.

А что теперь?

Я сделал три неверных шага по направлению к багажнику, прислонился к заднему бамперу. Как странно, подумалось мне, почему такая тусклая сделалась луна.

И земля еще дрожит под ногами.

Глупо. Просто глупо. Разве земля может так дрожать?

Однако дрожит. А в воздухе что-то воет. И луна вдруг начала на меня обрушиваться. То висела себе на небе, а теперь неудержимо валится на меня.

Нет, это не луна. Какой-то завывающий монстр с одним круглым глазом, похожим на луну. Монстр, из-за которого и ходит ходуном земля. Монстр, летящий во весь опор сожрать меня. Огромный и черный. Жуткое страшное чудовище мчится быстрее ветра.

Я не сдвинулся с места. Не было сил.

Почтовый поезд Лондон — Плимут, что отходит с вокзала Паддингтон в час тридцать ночи, на полном ходу врезался в мою красавицу машину и протащил ее искореженные останки по рельсам перед собой с полмили.

Глава 10

Я не мог взять в толк, что происходит. Я ничего не понимал. Страшный грохот разрываемого металла. Со скоростью девяносто миль в час проносящаяся в шаге от меня стодвадцатитонная махина дизельного локомотива, затем глухой удар, от которого я взмыл в воздух, словно тряпичная кукла, и, совершив сальто, грохнулся оземь.

Я ударился головой о бетонный столб. Все тело, казалось, развалилось на куски, и их теперь не собрать. В мозгу бушевали молнии: синие, фиолетовые, ярко-розовые, мерцали алмазные звездочки. Очень любопытное зрелище. Жаль, быстро кончилось. Наступила кромешная тьма и все собой поглотила.

Где-то вдали поезд со скрежетом затормозил и остановился. Голоса и огни стали приближаться.

Земля была холодной, твердой и влажной. По лицу вдруг потекло что-то теплое. Я понял, что это кровь. Не очень забеспокоился. Впрочем, я с трудом соображал. Мне вообще ни о чем не хотелось думать.

Еще огни. Много огней. Много людей. Голоса.

Один из них очень знакомый.

— Роберта, дорогая, не смотрите.

— Это Келли! — сказала она. В голосе ужас. Страшный, ничем не прикрытый ужас. — Да, это Келли! — На этот раз отчаяние.

— Отойдите, дорогая моя.

Она не отошла. Она опустилась на колени возле меня. На меня пахнуло ее духами, ее рука коснулась моих волос. Я лежал на боку, уткнувшись носом в землю. Вскоре увидел краешек платья цвета меда.

На нем была кровь.

— Вы испортите платье, — пробормотал я.

— Ну и что!

От ее присутствия мне как-то стало лучше. Я был благодарен ей, что она не ушла. Я хотел ей это сказать. Я попытался произнести «Роберта!». Но вышло почему-то «Розалинда!».

— Келли! — В ее голосе жалость соединилась с огорчением.

Как в тумане подумалось: теперь, когда я так глупо оговорился, она уйдет, но она осталась, время от времени говоря что-то вроде: «Ничего, все будет в порядке», а чаще просто молчала, но сидя рядом. Не могу понять почему, но мне это было приятно. Ведь она мне даже не нравилась.

Все те, кому положено появляться при подобных происшествиях, не замедлили прибыть. Полиция в машине с голубым проблесковым маяком. «Скорая помощь», разбудившая округу своей сиреной. Бобби взял Роберту за руку и увел, сказав, что теперь ей здесь делать нечего. Санитары бесцеремонно швырнули меня на носилки. Впрочем, грубыми они мне показались только потому, что при каждом движении из меня вырывался крик, но как далеко он долетал, знали только стиснутые зубы и небеса.

К тому времени, как меня привезли в больницу, туман в голове рассеялся. Я знал, что произошло с моей машиной. Я знал, что остался жив. Я узнал, что Бобби и Роберта последовали домой моим маршрутом и оказались у железнодорожного переезда вскоре после меня.

Я не мог понять лишь одного: как я ухитрился застрять на рельсах. На этом переезде имелся шлагбаум — почему он не был опущен?

Ко мне подошел молодой темноволосый доктор с усталыми глазами и с темными кругами под ними. С ним были люди из «Скорой помощи».

— Ехал с танцев, — говорили они. — Полицейские хотят анализ крови.

— Был пьян? — спросил доктор.

Люди из «Скорой» пожали плечами. Они вполне это допускали.

— Нет, — сказал я. — Это не было опьянение.

Они не обратили на мои слова никакого внимания. Молодой доктор наклонился над нижней частью моего распростертого тела и стал ощупывать пострадавшие места легкими движениями длинных пальцев.

— Здесь больно? Так. — Он раздвинул мои волосы, взглянул на макушку. — Тут ничего страшного. Просто много крови. — Он отошел чуть назад. — Надо сделать рентгеновский снимок таза. И этой ноги. Тогда можно будет сказать, что там...

Медсестра сделала попытку стащить с меня туфли. Я громко сказал:

— Не надо!

Она чуть не подпрыгнула. Доктор подал ей знак успокоиться:

— Мы сделаем это после обезболивающего укола. Пока оставьте его в покое.

— Извините, — только и пискнула она.

Доктор стал щупать пульс.

— Почему это вы остановились на переезде? — поинтересовался вдруг он. — Это же очень неразумно.

— Меня... клонило в сон. Голова трещала. — Объяснение получилось неубедительным.

— Выпили?

— Очень немного.

— На балу? — Он явно мне не верил.

— Правда, почти не пил, — слабым голосом отозвался я.

Он взял мою руку и положил ее на постель. Я был все еще в смокинге, хотя кто-то снял с меня галстук. Моя белая рубашка была в ярко-красных пятнах, а одна из брючин непоправимо разодрана.

Я закрыл глаза. Лучше не стало. Пронзительная боль и не думала утихать. Теперь она сконцентрировалась в правом боку — от подмышки до пальцев на ноге, постреливая в позвоночник. За годы скачек я немало переломал себе костей, но на сей раз все было хуже. Куда хуже. Просто непереносимо.

— Потерпите еще немного, — ободрил меня доктор. — Сейчас мы вас...

— Это не поезд, — сказал я. — Я вылез из машины. И прислонился к багажнику. Поезд ударил машину, а не меня...

Меня стало тошнить. Господи...

— Если бы это был поезд, вы бы лежали не здесь.

— Пожалуй. — У меня раскалывалась голова. Захотелось на воздух. Почему я не теряю сознания? Люди же всегда лишаются чувств, когда боль становится невыносимой. По крайней мере, я так считал.

— Голова все еще болит? — осведомился врач профессиональным тоном.

— Немножко отпустило. Сейчас потише. — Во рту пересохло. Так всегда бывает после подобных приключений. Но это терпимо.

За мной явились санитары, чтобы укатить меня на рентген. Когда стали перекладывать, я не смог сыграть стоика и подал голос. Мне казалось, что я посерел. Когда же глянул на руки, то с удивлением обнаружил, что они красные.

Рентгеновское отделение. Все быстро, все ловко. Практически не трогали меня, только вырезали из брюк «молнию». Но и этого мне было за глаза достаточно.

— Извините, — сказали они.

— Вы работаете всю ночь? — поинтересовался я.

Улыбнулись в ответ. Дежурство есть дежурство.

— Спасибо вам, — сказал я.

Снова в путь. Люди в зеленых халатах и белых масках. Утешают. Спрашивают, выдержу ли я, если они попробуют снять с меня пиджак. Нет. Все ясно. Иголка впивается в вену на руке. Отлично. Серо-черной волной подкатило забвение. Я приветствовал его слабым стоном.

Действительность стала проступать отдельными кусками, пожилая медсестра похлопывала меня по руке, приглашая проснуться, потому что все уже, милый, позади.

Сразу выяснилось, что худшие опасения не подтвердились. У меня по-прежнему были обе ноги. Одной я мог шевелить. Вторая была в гипсе и тихо побаливала. Вопли превратились в шепот. Я облегченно вздохнул.

— Что там со временем?

— Пять часов, милый.

— Где я?

— В послеоперационной палате, милый. А теперь снова надо поспать, и когда проснетесь, сразу почувствуете себя гораздо лучше.

Я так и сделал, и она оказалась права. Утром попозже пришел доктор. Уже другой. Постарше, покрупнее, но тоже с усталым лицом.

— Вам сильно повезло, — сказал он.

— Я понимаю.

— Сильнее, чем вы предполагаете. Мы взяли кровь. На два анализа. Первый — на содержание алкоголя. Практически отрицательный. Это нас насторожило, потому что кто, кроме человека в сильном опьянении, остановит машину на переезде, а потом выйдет и будет стоять, на нее облокотившись. Врач из «Скорой помощи» утверждал, что вы поклялись, что не пили, да и вид у вас, по его словам, был вполне трезвый. Он еще сказал, что вы жаловались на сильную головную боль, которая стала утихать. Мы немного поразмыслили, поглядели на алые пятна на рубашке и взяли кровь на второй анализ. И конечно, обнаружили... — Он сделал торжественную паузу.

— Что?

— Карбоксигемоглобин!

— Что-что?!

— Окись углерода, мой дорогой друг! Отравление окисью углерода. Этим все и объясняется.

— Да... но я считал, что от окиси углерода человек просто теряет сознание...

— Все зависит от количества. Если вы схватите сразу большую дозу, это действительно происходит — так бывает с шоферами, которые попадают в снежный занос и не выключают мотор. Другое дело — утечка, тогда окись углерода действует иначе, хотя в конечном счете приводит к тем же последствиям. Гемоглобин, который содержится в крови, поглощает окись углерода, проникающую в организм при дыхании. Если уровень окиси углерода в крови поднимается постепенно, симптомы тоже возникают постепенно. Они, кстати, очень обманчивы. Беда в том, что, когда люди начинают чувствовать в таких случаях сонливость, у них возникает соблазн закурить сигарету, чтобы отогнать сон, но табачный дым сам содержит большие количества окиси углерода, и, следовательно, сигарета может оказаться настоящим нокаутом... Кстати, вы не курите?

— Нет. — «Господи, а я-то жалел, что не курю!»

— То-то же. У вас в крови и без того высокая концентрация окиси углерода.

— Я провел в машине полчаса, а может, и минут сорок... Точно не скажу.

— Удивляться приходится, что вы сами остановили машину. Большинство кончает тем, что врезается в дерево.

— Я и сам чуть было не врезался. На повороте.

Он кивнул.

— А вы не почувствовали запах выхлопных газов?

— Нет. Я был слишком углублен в свои проблемы. Кроме того, моя печка иногда начинает благоухать. Так что я толком не обратил бы внимания на запах. — Я посмотрел на простыни, покрывавшие меня. — Ну и каков ущерб?

— Пока небольшой, — весело отозвался доктор. — Вам сильно повезло. У вас сразу несколько вывихов — бедро, колено, лодыжка. Никогда не встречал все три сразу. Очень любопытно! Мы с ними неплохо справились. Никаких трещин, переломов, разрывов сухожилий. Мы даже не думаем, что есть опасность хронического вывиха. Пара потянутых связок на колене, вот и все.

— Чудеса!

— Занятный случай. Уникальная авария. Отсутствие прямого удара. Мы думаем, возникло что-то вроде воздушной волны, которая и растянула вас немного. Как на дыбе. — Он усмехнулся. — Мы наложили гипс на колено и лодыжку, чтобы суставы встали на свои места, но через три-четыре недели можно его снять. И не надо допускать нагрузок на бедро. Можете пройти потом курс физиотерапии. Главное, когда от нас выпишетесь, не перенапрягайтесь. У вас были сильные мускульные спазмы и связки напряжены. Дайте организму прийти в себя, прежде чем побежите кросс. — Он одарил меня улыбкой, которая, впрочем, быстро перешла в зевок. Он быстро подавил его, в виде извинения сказав: — Длинная выдалась ночка.

— Это точно, — отозвался я.

Домой я вернулся во вторник днем на машине «Скорой помощи» с костылями и рекомендациями придерживаться горизонтального образа жизни.

Поппи по-прежнему хворала. Тони следовал за мной, медленно карабкавшимся наверх, извиняясь, что супруга не может взять меня к ним, поскольку от детей у нее и так голова идет кругом.

— Я прекрасно справлюсь сам.

Он проводил меня до моей спальни, где я прямо в одежде плюхнулся на постель, не снимая покрывала, и занял предписанное горизонтальное положение. Тони налил себе виски и освежился после моего многотрудного восхождения.

— Чего-нибудь хочешь? Сейчас принесу тебе поесть!

— Спасибо, — сказал я. — Принеси-ка лучше сюда телефон.

Он притащил аппарат и воткнул вилку в розетку у изголовья.

— Нормально?

— Полный порядок, — сказал я.

— Ну и прекрасно. — Он быстрым глотком прикончил виски и двинулся к дверям с поспешностью, говорившей о том, что он чем-то смущен.

— Что-нибудь не так? — спросил я.

Он дернулся:

— Нет, все отлично. Просто надо напоить детей чаем перед вечерней проминкой. Скоро увидимся, старина. — Он быстро улыбнулся и исчез.

Я только пожал плечами. Что было не так, я рано или поздно узнаю, если Тони, конечно, захочет рассказать.

Я взял телефон и позвонил в местный гараж. Трубку снял лучший механик.

— Мистер Хьюз... Я все уже знаю... Прекрасная была машина. — С полминуты он искренне соболезновал.

— Да, — сказал я. — Послушайте, Дерек, могут ли выхлопные газы попасть в салон через печку?

Он был оскорблен до глубины души.

— У меня нет. Что я, дела не знаю?

— Говорят, что я надышался окисью углерода, — пояснил я.

— Но только не через печку... Не могу понять, как это могло случиться... — Он замолчал, обдумывая мои слова. — Они принимают все меры предосторожности, чтобы такого не случилось. Еще когда проектируют машину. Выхлопные газы могут попасть в печку и оттуда в салон, только если в самой печке или дырка, или трещина, и в глушителе тоже, и оба отверстия как-то соединены — трубкой там... но вы уж мне поверьте, мистер Хьюз, с вашей машиной ничего подобного не было. Она содержалась в полном порядке.

— Печка иногда попахивает газом. Если вы помните, я несколько раз говорил об этом.

— Я тогда же проверил всю систему. Единственное, что могло быть, это выхлопные газы при торможении как-то вновь попали в машину — ну там через вентиляционное отверстие рядом с печкой.

— Не могли бы вы съездить взглянуть на мою машину. На то, что от нее осталось?

— Вообще-то и тут работы хватает, — с сомнением произнес он.

— В полиции мне назвали гараж, где она находится. Судя по всему, останки должны там храниться, пока на них не посмотрят люди из страховой компании. Но вы хорошо знаете машину. Вам будет нетрудно понять, что в ней изменилось с момента последнего осмотра. Может, все-таки съездите?

— Вы думаете... — Он помолчал и продолжил: — Думаете, с ней что-то сделали... нарочно?

— Не знаю, — признался я. — Но хотелось бы понять.

— Будет стоить недешево, — предупредил он. — Это не час и не два...

— Неважно. Если вы готовы поехать, за мной дело не станет.

— Тогда подождите у телефона. — Он пошел договариваться. Вскоре вернулся. — Все в порядке. Шеф говорит, что я могу поехать прямо с утра.

— Вот и отлично. Позвоните сразу, как вернетесь.

— Вряд ли это глушитель, — сказал он внезапно.

— Почему вы так думаете?

— Вы бы услышали. Если, конечно, не играло радио.

— Радио не было.

— Ну вот, вы бы поняли, что дело нечисто, — уверенно сказал он. — Хотя, впрочем, если выхлопная труба и печка были как-то соединены, тогда, может, и никакого шума не возникло бы. Печка стала бы чем-то вроде глушителя. Но я не могу взять в толк, как это могло быть. В общем, поеду взгляну.

Мне очень хотелось поехать с ним вместе. Я положил трубку и мрачно посмотрел на свою правую ногу в белом больничном носке. От бедра до кончиков пальцев она была аккуратно запакована в гипс, брюки Тони — длиннее на шесть дюймов, зато прекрасно налезают на гипс и скрывают его от взоров окружающих. Так что в смысле внешнего вида все нормально.

Я вздохнул. Все равно гипс не шутка. Стоять и лежать в нем — еще куда ни шло, но сидеть на стуле неудобно. Нет, при первой же возможности его придется снять. Мускулы от неподвижного состояния делаются слабыми и вялыми. Вот будет смех, если я получу назад лицензию, но не смогу даже залезть на лошадь.

Тони вернулся в восемь и принес полцыпленка. Он не пожелал задержаться — даже для того, чтобы угоститься виски.

— Ты как? — спросил он.

— Вполне. Нормально.

— Нога не болит?

— Ни капельки. Не чувствую ничего.

— Тогда порядок. — Он явно был этому рад. Так и не взглянув на меня, ушел.

На следующее утро ко мне приехала Роберта Крэнфилд.

— Келли? — крикнула она. — Вы дома?

— В спальне.

Она прошла через гостиную и остановилась в дверях. На ней была черно-белая полосатая шубка нараспашку. Под ней черные брюки и свитер цвета болотной ряски.

— Привет! — сказала она. — Принесла вам кое-что, я положу на кухне?

— Очень мило с вашей стороны.

Она пристально посмотрела на меня. Я лежал одетый поверх покрывала и читал утреннюю газету.

— У вас вполне довольный жизнью вид.

— Пожалуй... Хотя и скучно... Правда, теперь пришли вы...

— Теперь другое дело, — согласилась она. — Сварить кофе?

— Давайте!

Вскоре Роберта принесла чашки с кофе, сбросила свой мех и села в кресло.

— Сегодня вы выглядите куда лучше, — сообщила она.

— Отошла кровь с вашего платья?

Она пожала плечами:

— Я отнесла его в чистку. Сказали, что постараются...

— Извините, что так вышло.

— Забудьте об этом, — сказала она, прихлебывая кофе. — Я звонила в больницу в субботу. Мне сказали, что с вами все нормально.

— Спасибо.

— Скажите на милость, почему вы остановились на переезде?

— Когда я понял, что это переезд, было уже поздно.

— Но как вы ухитрились проехать через шлагбаум?

— Он не был опущен.

— Когда мы подъехали, шлагбаум был опущен, — сказала Роберта. — Мы увидели огни, людей, шум, крики и вылезли узнать, что случилось. Кто-то сказал, что поезд сбил машину... и потом я увидела вас буквально в трех шагах — без сознания, лицо в крови... Ужасно. Просто ужасно...

— Извините, что так вышло... Я наглотался окиси углерода и ничего не соображал.

Она усмехнулась:

— На слабоумного вы не похожи.

Шлагбаум, похоже, опустился после того, как я въехал на пути. Я не слышал, как он опускается, не видел его. Похоже, газы оказали на меня куда более сильное воздействие, чем я думал.

— Я назвал вас Розалиндой, — извиняющимся голосом сказал я.

— Я знаю. — На лице ее мелькнула тень. — Вы считаете, я на нее похожа?

— Нет, просто так получилось. Нечаянно. Я хотел сказать «Роберта».

Она выбралась из кресла, сделала несколько шагов и стала всматриваться в портрет Розалинды.

— Ей было бы приятно... знать, что она оказалась первой рядом с вами...

Резко зазвонил телефон у самого моего уха и не дал мне удивиться услышанному. Я взял трубку.

— Это Келли Хьюз? — Голос принадлежал человеку культурному и наделенному властью. — Говорит Уайкем Ферт. Я прочитал в газетах о том, что с вами случилось... Как сообщили сегодня, вы уже дома. С вами... все в порядке?

— Да, благодарю вас, милорд.

Смешно признаться, но сердце глухо застучало в груди. А ладони вспотели.

— Вы в состоянии приехать в Лондон?

— Я... у меня нога в гипсе... Боюсь, мне не очень удобно сидеть в машине.

— М-да! — Пауза. — Тогда я приеду в Корри. Вы ведь живете в конюшнях...

— Да, моя квартира наверху, выходит на конюшенный двор. Если вы войдете в него по аллее, то увидите в дальнем углу зеленую дверь с медным почтовым ящиком. Дверь открыта. Потом надо подняться по лестнице. Я живу наверху.

— Ясно, — коротко сказал он. — Значит, сегодня — устраивает? Отлично. Скажем, часа в четыре. Договорились?

— Сэр... — начал я.

— Не сейчас, Хьюз. Позже.

Я медленно положил трубку. Шесть часов мучительного ожидания. Черт бы его побрал!

— Какое бессердечное письмо! — воскликнула Роберта.

Я посмотрел на нее. Она держала письмо моих родителей, которое я оставил под портретом Розалинды.

— Вообще-то мне не следовало совать нос куда не просят и читать чужие письма, — сказала она, впрочем, без тени раскаяния.

— Уж это точно!

— Но как смеют они писать такое, почему они так жестоки?

— Это не совсем так.

— Вот что случается, когда в семье вырастает один яркий, умный сын, — с отвращением произнесла она.

— Яркие, умные сыновья справляются со своими проблемами куда лучше, чем я.

— Хватит заниматься самобичеванием!

— Слушаюсь, мэм!

— Вы перестанете высылать им деньги?

— Нет. В конце концов, они могут их не тратить или пожертвовать на приют для бродячих кошек и собак.

— По крайней мере, у них хватило приличия понять, что они не могут одновременно тратить ваши деньги и ругать вас на чем свет стоит.

— Мой отец несгибаемо честен, — сказал я. — Честен до последнего гроша. Так уж он устроен. Я ему благодарен за многое.

— Вот почему он так болезненно все это воспринял?

— Да.

— Я никогда... Я знаю, вы будете презирать меня за эти слова... но я никогда не считала таких, как ваш отец... людьми.

— Если вы не будете начеку, — предупредил я, — оковы могут упасть.

Она отвернулась и положила письмо обратно под портрет Розалинды.

— В каком университете вы учились?

— В Лондонском. Ютился в мансарде, жил впроголодь на стипендию.

— Я бы хотела... Как странно... Я бы хотела чему-то научиться. Освоить профессию.

— Учиться никогда не поздно, — улыбнулся я.

— Мне почти двадцать. Я не очень утруждалась в школе. Никто нас и не заставлял. Потом я поехала в пансион для девиц в Швейцарии... Теперь вот живу дома. Сколько времени ушло впустую!

— Дочери богатых людей всегда находятся в трудном положении, — важно изрек я.

— Насмешник и негодяй!

Она снова уселась в кресло и сообщила, что отец вроде бы пришел в себя. Он даже принял приглашение на обед. Все его конюхи по-прежнему работают. Впрочем, большую часть времени они играют в карты или в футбол, поскольку в конюшне остались лишь четыре совсем сырых лошади-двухлетки и три ветерана стипль-чезов, приходящие в себя после травм. Большинство владельцев обещали немедленно прислать своих лошадей обратно, если ему вернут лицензию в ближайшие три-четыре недели.

— Теперь если что и терзает отца, так это неопределенность. Он просто с ума сходит — ведь через две недели большие скачки в Челтенхеме, и если бы ему успели вернуть Кормильца, он бы заявил его на «Золотой кубок».

— Жаль, Кормилец не заявлен на Большой национальный, это дало бы нам больше времени для подготовки.

— А ваша нога будет в порядке к «Золотому кубку»?

— Если мне снова разрешат выступать, я собственноручно разобью гипс.

— Есть какой-то прогресс... в смысле лицензий?

— Пока непонятно.

— Когда жила мечта, все было превосходно, — сказала Роберта со вздохом. — А теперь...

Она встала, подошла к кровати и взяла стоявшие рядом костыли. Черные, из трубчатого металла, с подлокотниками и ручками, за которые нужно было держаться.

— Эти выглядят куда лучше, чем костыли старого образца, — сказала Роберта. Она примерила костыли и сделала несколько шагов-прыжков по комнате, подогнув одну ногу. — Какая большая нагрузка на руки!

У нее был вид и раскованный и сосредоточенный одновременно. Я смотрел на нее, и мне вспомнилось детское открытие, страшно меня поразившее: я вдруг понял, что можно быть не только собой, но и другим человеком.

В эту тихую заводь и ворвался Тони с перекошенным лицом и письмом в руках.

— Привет, — буркнул он Роберте.

Он сел в кресло и уставился на Роберту, по-прежнему стоявшую на костылях с подогнутой ногой. Но мысли его блуждали где-то далеко.

— Что стряслось? — спросил я. — Выкладывай!

— Письмо... пришло вчера, — выдавил он наконец.

— Значит, ты еще вчера знал о нем?

— Не мог же я тебе показать его сразу после больницы! И я просто не знаю, что делать. Честное слово, Келли, дружище!

— Давай-ка почитаем.

Он растерянно протянул мне листок. Я развернул его. Короткое извещение от скакового начальства. Залп из двух стволов.

"Дорогой сэр!

До нашего сведения дошло, что в ваших конюшнях проживает лицо, дисквалифицированное Дисциплинарным комитетом. Поскольку это противоречит действующим правилам, вам надлежит незамедлительно исправить положение дел. Вряд ли следует лишний раз напоминать, что и вы можете быть лишены лицензии тренера, если не предпримете рекомендуемые шаги".

— Сволочи! — злобно процедил Тони. — Мерзавцы!

Глава 11

Механик Дерек явился как раз тогда, когда Роберта начала мыть посуду после ленча, приготовленного ею же. Когда он позвонил, она спустилась вниз, чтобы открыть ему дверь.

Он неуверенно прошел через гостиную, оглядываясь, не наследил ли на ковре, и, прежде чем обменяться со мной рукопожатием, по привычке вытер руку о штаны.

— Садитесь, — пригласил я.

Дерек с опаской посмотрел на бархатное кресло, но в конце концов осторожно присел на краешек. Он был одет во все чистое. Никакого промасленного комбинезона — нормальные брюки и спортивная куртка. Дереку было явно не по себе.

— Как самочувствие? — осведомился он.

— В полном порядке.

— Если бы вы были в машине... — Он замолчал и, похоже, содрогнулся от той картины, что нарисовало его живое воображение, кстати сказать, очень помогавшее ему в работе. Он не хотел, чтобы на его совести было человекоубийство. Молодой, светловолосый, застенчивый, он хранил свой основной интеллектуальный запас в кончиках пальцев и, когда не копался в машинах, весьма умеренно тратил то, что содержалось в верхнем отделении его черепной коробки.

— Такого я еще никогда не видел, — говорил он. — Ни за что не скажешь, что это когда-то была машина. Честное слово. Сплошные куски. Куски металла, а что из них было сделано, угадать невозможно. Искореженные, перекрученные. — Дерек судорожно сглотнул. — Они хранят их в цинковых ваннах.

— И двигатель?

— И двигатель. Тоже вдребезги. Но я все-таки с ним разобрался. Только уйма времени ушло, потому что все в одной куче, пойди пойми, что к чему. Я сначала даже не понял, что это кусок выхлопной трубы, потому что он был такой формы, что не угадаешь.

— Вы что-нибудь выяснили?

— Вот! — Он порылся в кармане брюк и вытащил кусок металла. — Это часть выхлопной трубы. Она вообще-то делается из чугуна и потому страшно хрупкая. Поэтому разлетелась на кусочки, а не согнулась. В общем, она, значит, рассыпалась...

— Я вижу, — сказал я. Когда он убедился, что донес до меня то, что хотел, морщины озабоченности пропали у него со лба. Он подошел ко мне и вложил в мою руку маленький черный кусочек с зазубринами по краям. Дюйма три в длину, но очень тяжелый. Часть стенки большой трубы.

— Насколько я понимаю, — сказал Дерек, тыча в кусочек металла пальцем, — он из того места, где глушитель переходит в выхлопную трубу, хотя, конечно, в принципе он мог быть и где-то еще. Там было несколько осколков глушителя, но ни один из них не совпадал с этим, так что, может, тот самый кусочек валяется и ржавеет где-то возле рельсов... Но вы взгляните на это. — Он ткнул своим коротким пальцем в круглую выемку с одного края. — Это часть отверстия, проделанного в стенке глушителя. Поймите меня правильно, в нем вполне могло быть просверлено даже несколько отверстий. Иногда это делают, чтобы туда можно было ввести приборы, например счетчик токсичности газов... Только в вашем глушителе никаких приборов и в помине не было. Или я ошибаюсь?

— Нет, — сказал я. — И в помине не было.

— Ну вот. Значит, непонятно, зачем просверлена дырка. Я могу сказать одно: когда я последний раз проверял вашу машину, никакой дырки там не было.

Я провел пальцем по полукруглой выемке. В диаметре четверть дюйма, а то и меньше.

— Как это вы углядели такую кроху? — удивился я.

— Даже сам не знаю. Но я провозился там часа два, перерыл все. Вы же за это мне деньги платите.

— Ну а насколько это сложно... просверлить такое отверстие в глушителе? Сколько времени может на это уйти?

— С полминуты.

— Если сверлить электродрелью?

— Ага. Ну а если вручную, так минут пять или восемь, а может, и все десять.

— У многих автомобилистов в машинах имеются электродрели?

— Это зависит от того, с кем имеете дело. Есть типы, у которых в машинах хранится все на свете. Прямо-таки мастерские на колесах. А у других ящики с инструментами так и остаются нераспечатанными, пока машина не развалится.

— Значит, дрели с собой возят многие?

— Угу. Очень даже многие. Только обычно ручные. Электрические редко бывают так уж необходимы, разве что вечно приходится чиниться на ходу, и причем быстро — как в гоночных машинах.

Он вернулся к креслу и опять очень осторожно в него сел, примостившись на самом краешке.

— Что же случится с машиной, если кто-то просверлит дырку в глушителе?

— Да в общем-то ничего. Ну попадут выхлопные газы в двигатель, и те, кто в машине, почуют запах и услышат шум. Но в салон газам через печку не попасть. Для этого в дырку в глушителе надо вставить шланг или трубку, а другой конец присоединить к печке. Это сделать — раз плюнуть, даже без дрели можно обойтись. Печки часто бывают чуть ли не из картона.

— Значит, надо взять резиновую трубку и подсоединить от глушителя к печке? — спросил я.

— Нет, трубка должна быть металлической. Резина не выдержит, больно уж газы-то горячие.

— Ну а можно такое придумать в один момент и сразу же провернуть?

Дерек задумчиво склонил голову набок:

— А почему бы нет? Если есть дрель... Ну и трубку надо найти. Тоже не бог весть как сложно — надо просто поглядеть по сторонам. Всегда что-то такое валяется... Я сам на днях искал металлическую трубку для одной работы и, что бы вы думали, нашел? Раму от старого детского велосипеда. Короче, надо иметь металлическую трубку и сделать в ней нужное отверстие. И порядок!

— Сколько времени уйдет на такую работу с начала и до конца?

— Чтобы соединить трубкой глушитель и печку? Ну, если накинуть время на поиски такой трубки — то с полчаса. А если все под рукой — минут пятнадцать. Основное время уходит на сверление, а там уже все идет как по маслу.

В дверях появилась Роберта, натягивая на себя полосатую шубку. Дерек неловко поднялся, не зная, куда девать руки. Она одарила его любезной невидящей улыбкой и спросила у меня:

— Вам еще что-нибудь нужно, Келли?

— Нет, большое спасибо.

— Не за что. Я к вам... Возможно, я загляну завтра.

— Отлично, — сказал я.

— Вот и договорились.

Она кивнула, сдержанно улыбнулась и гордо удалилась.

— Насколько я могу судить, ничего похожего на соединительные трубки вы в обломках не обнаружили? — спросил я его.

— А? — Он с трудом отвел взгляд от того места, где еще недавно была Роберта. — Нет, там вообще творилось черт-те что. Какие-то осколки, кусочки, а откуда они, понять нельзя. Я, конечно, видел разные аварии, но эта! — Он поежился.

— У вас не возникло никаких трудностей с осмотром — вам легко это разрешили?

— Да, им вообще было вроде как до лампочки, что я там делал. Сказали, чтобы я смотрел на здоровье... Ну я, конечно, сказал им, что это моя машина. В том смысле, что я ее механик. Но их это совершенно не интересовало, потому что, когда я уже уходил, они как раз объясняли другому типу, где она, — он тоже хотел взглянуть.

— Кто он такой?

— Сказал, что страховой агент, но блокнота у него я что-то не приметил.

— Блокнота?

— Ну да. Ребята из страховых компаний вечно ошиваются в таких местах, смотрят на побитые машины. Они всегда ходят с блокнотами. Записывают туда все до мелочей. Но этот тип, что пришел взглянуть на вашу машину, был без блокнота.

— Как он выглядел?

Дерек задумался.

— Трудно описать. Вид самый обыкновенный. Не старый и не молодой. Ни то ни се.

— Он был в темных очках?

— Нет. Он был в шляпе, а темных очков не было.

Вот насчет простых не помню. Я к нему особенно не присматривался.

— Как он изучал обломки — как человек, который знает, что хочет найти?

— Хм... Прямо даже не знаю. Он вроде даже сильно оторопел, когда увидел, что все в таком жутком состоянии.

— А девушки с ним не было?

— Нет. — Лоб его прояснился. — Он приехал в «Фольксвагене», в стареньком таком, сером...

— Таких кругом полно, — сказал я.

— Ну да... А что, этот человек вас сильно интересует?

— Только если он пришел за тем, что обнаружили вы.

Мой механик опять задумался.

— Ну и ну! — вырвалось наконец у него. — Дела!

Лорд Ферт прибыл на двадцать минут позже обещанного, и я с полчаса пропрыгал на костылях по квартире, будучи не в состоянии усидеть на месте.

Он стоял на пороге гостиной, в одной руке держал портфель и шляпу-котелок, другой расстегивал короткое коричневое пальто.

— Добрый день, Хьюз.

— Добрый день, милорд.

Он вошел, затворил за собой дверь и положил шляпу и портфель на дубовый столик.

— Как нога? — спросил лорд Ферт.

— Так себе. Не желаете ли чая, кофе... или что-нибудь выпить?

Он положил свое пальто на столик и снова взял в руки портфель. Он осматривал комнату с тем удивлением, какое я не раз уже замечал в посетителях. Я предложил ему зеленое кресло возле маленького столика. Он осведомился, где буду сидеть я.

— Я постою. Сидеть мне сейчас неудобно.

— Но не можете же вы стоять целый день!

— Нет, я в основном лежу.

— Тогда мы можем поговорить в вашей спальне.

Мы прошли в дверь в дальнем конце гостиной, и на сей раз он выразил свое удивление вслух, пробормотав:

— Это чья же квартира?

— Моя.

Он отреагировал на сухость интонаций тем, что метнул на меня быстрый взгляд и спросил:

— Вас раздражает мое удивление?

— Скорее забавляет.

— Хьюз, вы напрасно не избрали государственную карьеру. Вы бы далеко пошли.

Я засмеялся:

— Еще не поздно. Они не берут дисквалифицированных жокеев?

— Вы уже в состоянии шутить на этот счет?

— Как-никак прошло девять дней... Теперь могу.

Он посмотрел на меня долгим, оценивающим взглядом, и после этого что-то изменилось в его отношении и лично ко мне, и вообще к случившемуся, и когда я понял, в каком именно направлении произошла перемена, то был просто потрясен: лорд Ферт вдруг стал обращаться со мной как с равным — равным по опыту, взглядам на жизнь, равным по положению, хотя я и он принадлежали к разным мирам.

Очень немногие люди его положения сочли бы подобный подход разумным, и уж совсем единицы взяли бы его на вооружение. Я понял, какой он мне сделал комплимент. Он же, со своей стороны, заметил, что я не оставил это без внимания. Уже позже я сообразил, что, не будь этого коренного перелома, отказа от схемы отношений «стюард — жокей», он ни за что не сказал бы мне того, что я от него услышал. И он вряд ли изменил бы свое ко мне отношение, не побывай в моей квартире.

Он сел в кресло, аккуратно поставив портфель на пол. Я оставил костыли и улегся на кровать.

— Я встретился с лордом Гоуэри, — сказал он самым нейтральным тоном. — И не вижу причины скрывать, что в течение нескольких ближайших дней вы и Декстер Крэнфилд получите назад ваши лицензии.

— Правда?! — воскликнул я и попытался встать, но гипс оказал сопротивление.

Лорд Ферт улыбнулся:

— Как я понимаю, иначе и быть не может. Об этом тихо упомянут в «Календаре» на следующей неделе.

— Разумеется, — сказал я, — вы вовсе не обязаны никак это комментировать.

— Да, — сказал он и спокойно посмотрел мне в глаза. — Хотя это явно не все, что вы хотели бы услышать.

— Не все...

— Вы имеете на это право, хотя я бы советовал вам тщательно взвесить все «за» и «против», прежде чем рассказывать то, что услышите, Декстеру Крэнфилду.

— Да, конечно.

Он вздохнул, наклонился к портфелю и извлек из него небольшой магнитофон.

— Я попробовал проигнорировать ваше предложение. Сначала мне это даже вроде бы удалось. И тем не менее... — Он замолчал, поглаживая пальцами клавиши магнитофона. — Этот разговор состоялся под вечер в понедельник в гостиной квартиры лорда Гоуэри на Слоун-сквер. Мы там были вдвоем... Вы сможете убедиться, что это действительно так. Он, однако, знал, что я записываю разговор на пленку. — Лорд Ферт все никак не мог на что-то решиться. — Сострадание — качество, которое вам бы очень не помешало. Надеюсь, вы на него способны.

— Не давите на меня.

— Ну хорошо, — сказал он, чуть поморщившись, и включил магнитофон.

Пленка началась с обмена осторожными клише, весьма типичными для разговора, записываемого на магнитофон, когда никто из собеседников не решается на первый шаг. Наконец лорд Ферт сказал:

— Норман, я уже объяснял, почему мы должны еще раз вернуться к этому случаю.

— Хьюз ведет себя просто нелепо. Он позволяет себе откровенную клевету. Не знаю, почему вы принимаете его всерьез. — В голосе Гоуэри сквозило беспокойство.

— Это необходимо — хотя бы для того, чтобы он замолчал. — Лорд Ферт посмотрел куда-то вдаль, глаза его иронически сверкнули, а на пленке слышался его медовый голос: — Вы прекрасно понимаете, Норман, что в наших же интересах доказать, что его утверждения ни на чем не основаны. Тогда мы можем еще раз самым решительным образом подтвердить справедливость дисквалификации и прекратить все кривотолки.

Тонкий ход. В голосе Гоуэри появилось облегчение, он решил, что Ферт по-прежнему — его союзник. Возможно, кстати, так оно и было.

— Уверяю вас, Уайкем, что, если бы я не верил самым искренним образом в виновность Хьюза и Крэнфилда, я бы не вынес вердикта о дисквалификации.

В этом утверждении что-то было не так. И Ферт и Гоуэри тоже это почувствовали, потому что на пленке возникла пауза в несколько секунд.

— Вы по-прежнему так считаете? — наконец спросил Ферт.

— Разумеется! — пылко произнес Гоуэри. — Я так действительно считаю. — С каким-то даже излишним нажимом.

— Тогда... как насчет первого вопроса Хьюза? Как случилось, что Ньютоннардс был приглашен на заседание?

— Мне сообщили, что Крэнфилд ставил деньги на Вишневый Пирог.

— Понятно... А кто сообщил это?

Гоуэри промолчал.

Тогда Ферт задал новый вопрос, почти тем же ровным голосом:

— Ну а почему, по-вашему, могло так случиться, что, когда нам показали отснятый материал с выступлением Хьюза в Рединге, скачки оказались перепутанными?

Гоуэри почувствовал себя гораздо увереннее.

— Это моя вина. Я сам попросил наш секретариат затребовать пленку с последней скачкой. Упустил из виду, что их тогда было семь. Признаю свой недосмотр.

Но поскольку это была не та скачка, ее в расчет принимать нельзя.

— М-да, — сказал лорд Ферт. Он был явно не готов вступать в полемику. Он прокашлялся и сказал: — Я полагаю, вы решили, что имеет смысл посмотреть, как провел Хьюз Урона в предыдущее выступление?

После долгой паузы лорд Гоуэри сказал:

— Да.

— Но в конечном счете эта запись не была показана?

— Нет.

— Была бы показана правильная пленка, если бы, затребовав ее, мы убедились, что скачка в Рединге подтверждала слова Хьюза о том, что в «Лимонадном кубке» он провел Урона тем оке образом, как и во всех предшествующих выступлениях?

Снова молчание. Затем лорд Гоуэри тихо сказал: «Да», — и в голосе его послышалось немалое беспокойство.

— На расследовании Хьюз просил, чтобы была показана правильная пленка, — сказал Ферт.

— А по-моему, нет!

— Я читал стенограмму, Норман. Я читал и перечитывал ее в субботу и воскресенье и потому-то к вам и пришел. Хьюз просил показать правильную пленку, ибо не сомневался, что она подтвердит истинность его показаний.

— Хьюз виноват! — пылко возразил Гоуэри. — Хьюз кругом виноват, и мне ничего не оставалось делать, как дисквалифицировать его.

Лорд Ферт нажал кнопку «стоп».

— Скажите, — обратился он ко мне, — что вы думаете о последних словах лорда Гоуэри?

— Думаю, — медленно ответил я, — что он действительно в этом не сомневался. Тому подтверждение не только эта фраза, но и его поведение на расследовании. Я был потрясен его уверенностью в нашей виновности. Настолько, что пропускал мимо ушей все, что хотя бы отдаленно могло напоминать несогласие с его позицией.

— У вас сложилось такое впечатление?

— Убеждение, — сказал я.

Лорд Ферт прикусил нижнюю губу и покачал головой, но, как мне показалось, это означало не столько несогласие с моими словами, сколько неодобрение всего того, что произошло. Он снова нажал кнопку «пуск». Опять послышался его голос — четкий, лишенный эмоций, мягкий, как вазелин:

— Теперь, Норман, о составе комиссии, что вела расследование. Что побудило вас выбрать Эндрю Тринга и старика Плимборна?

— Что меня побудило? — Похоже, вопрос его сильно удивил. — Не имею ни малейшего представления.

— Может, вы пороетесь в памяти?

— Не знаю, выйдет ли из этого толк, но попробуем... Наверное, фамилия Тринга всплыла потому, что я в настоящее время веду с ним кое-какие деловые переговоры. Ну а Плимборн... Я видел его в клубе, он сидел там и дремал. Потом мы столкнулись в вестибюле и немножко поговорили. Тогда-то я и решил пригласить его на расследование. Не понимаю, к чему вы клоните?

— Не обращайте внимания. Я так... Теперь о Чарли Уэсте. Я вполне могу понять, почему вы пригласили дать показания жокея лошади, занявшей третье место. И, судя по стенограмме, вы заранее знали, какими они будут. Однако на предварительном разборе скачки в Оксфорде Уэст и словом не обмолвился о том, что Хьюз якобы придержал лошадь. Сегодня утром я переговорил со всеми тремя стюардами из Оксфорда. Они подтвердили, что Уэст тогда ничего об этом не сказал. Однако он заявил об этом на основном расследовании, и вы знали, что он намерен сделать такое заявление. Откуда вам это было известно?

Снова молчание.

Потом заговорил Ферт, на сей раз в его голосе появилось легкое беспокойство:

— Норман, если вы поручили одному из ваших подчиненных переговорить с Чарли Уэстом в частном порядке, задать ему дополнительные вопросы, бога ради, скажите мне об этом. Ведь жокеи — одна компания. Вполне очевидно, что просто так Уэст не стал бы давать показания против Хьюза, но под определенным давлением мог бы дрогнуть. Итак, вы посылали к Уэсту кого-то из ваших людей?

— Нет, — еле слышно прошелестел Гоуэри.

— Тогда откуда же вы узнали, что именно собирается сказать Уэст?

Гоуэри не ответил. Вместо этого он сказал:

— Я попросил своего помощника просмотреть все скачки, где выступали обе лошади Крэнфилда, и составить мне список тех, где выигрывала более темная лошадь. Вы сами знаете, что на расследовании принято делать экскурсы в прошлое того или иного жокея. Это вполне в порядке вещей.

— Я не утверждаю обратного, — сказал чуть озадаченно Ферт.

Он опять остановил запись и поглядел на меня, вопросительно подняв брови.

— А что вы на это скажете?

— Он хватается за соломинку.

Лорд Ферт вздохнул, снова нажал пуск, и опять раздался голос Гоуэри:

— Там все было изложено черным по белому...Так оно и оказалось... Они не раз проделывали подобное.

— Что значит: так оно и оказалось? Кто-то вам подсказал, что они этим занимались ранее?

Опять пауза. Соломинка Гоуэри не выдержала.

Но снова лорд Ферт не стал на него давить. Вместо этого все тем же ровным голосом он спросил:

— А как насчет Дэвида Оукли?

— Кого?

— Дэвида Оукли. Того детектива, который сфотографировал деньги в квартире Хьюза. Кто посоветовал ему туда сходить?

Снова молчание.

Впервые в голосе Ферта прозвучали настойчивые нотки:

— Норман, вы действительно должны дать объяснения. Разве вы не понимаете, что отмалчиваться нелепо? Мы должны иметь наготове ответы, если всерьез собираемся опровергнуть утверждения Хьюза.

Гоуэри перешел в глухую оборону:

— Доказательства вины Хьюза и Крэнфилда представлены. Не все ли равно, кто их собрал?

— Нет, это важно, потому что Хьюз утверждает, что улики фальшивые, по крайней мере, в своем большинстве.

— Нет, — с жаром возразил Гоуэри. — Они настоящие.

— Норман, — спросил Ферт, — вы убеждены в этом или просто хотите в это верить?

— О! — В возгласе Гоуэри было больше муки, чем удивления.

Я резко взглянул на Ферта. Его темные глаза смотрели мне в лицо. Снова на пленке мягко, убеждающе зазвучал его голос:

— Норман, есть ли у вас какие-то причины видеть Крэнфилда и Хьюза дисквалифицированными?

— Нет! — Почти крик. Явная ложь.

— Причины, заставляющие вас в отсутствие подлинных улик создавать фальшивые?

— Уайкем! — В голосе гнев и ярость. — Как можете вы такое говорить! Вы намекаете... Вы намекаете, что дело нечисто.

Ферт снова остановил запись.

— Ну как? — не без вызова спросил он.

— Тут он говорил искренне, — сказал я. — Сам он улики не подделывал. Но я его в этом и не обвинял. Мне просто хотелось знать, откуда он их получил.

Ферт кивнул и снова запустил пленку. Теперь говорил он.

— Дорогой Норман, вы ставите себя в весьма уязвимое положение, если не хотите сказать, откуда у вас все эти улики. Разве вы это не видите? Если вы не в состоянии объяснить их происхождение, вас могут заподозрить в том, что вы их изготовили сами.

— Улики подлинные, — возразил Гоуэри. Отстреливается изо всех сил.

— Вы по-прежнему пытаетесь убедить себя в этом.

— Нет, доказательства самые достоверные.

— Откуда вы их взяли?

Гоуэри оказался припертым к стенке. По тому, что отразилось сейчас на лице Ферта, я понял, что для него это было печальным и весьма неприятным открытием.

— Мне прислали конверт, — с трудом выдавил из себя лорд Гоуэри. — В нем содержались... различные показания и шесть экземпляров снимка, сделанного в квартире Хьюза.

— Кто вам это прислал?

— Не знаю, — сказал Гоуэри очень тихо.

— Не знаете? — В голосе Ферта сквозило недоверие. — На основании этих свидетельств вы дисквалифицируете жокея и тренера, но понятия не имеете, откуда у вас эти данные.

Тяжкое молчание.

— Значит, вы сразу поверили в эти так называемые улики?

— Они настоящие. — Судорожно цепляется за свою версию.

— У вас сохранился этот конверт?

— Да.

— Я бы хотел на него взглянуть. — Легкая ирония в голосе.

Гоуэри не стал спорить. Послышались звуки шагов, стук выдвигаемого и задвигаемого ящика, шелест бумаг.

— Ясно, — медленно проговорил Ферт. — Бумаги и впрямь выглядят очень убедительно.

— Теперь вы понимаете, почему я начал действовать? — поспешно и со слишком явным облегчением отозвался Гоуэри.

— Я мог бы понять, почему вы были готовы сделать это — после тщательной проверки.

— Я проверял.

— Как серьезно?

— Видите ли... эти бумаги поступили ко мне за четыре дня до слушания дела. В четверг. Я распорядился, чтобы выслали приглашения Ньютоннардсу, Уэсту и Оукли. Их просили подтвердить телеграммой готовность прибыть на расследование, что они и сделали.

Ньютоннардса попросили взять с собой записи пари розыгрыша «Лимонадного кубка». Затем я велел своему помощнику навести справки у работников официального тотализатора, не делал ли кто-то крупные ставки на Вишневый Пирог, и он получил письменные свидетельства... То, что мы зачитывали на расследовании. У нас не возникло никаких сомнений, что Крэнфилд ставил деньги на Пирог. На расследовании он сказал неправду. Это лишний раз убедило меня в истинности улик. Он был кругом виноват, и я не могу понять, почему он не заслуживает дисквалификации.

Ферт остановил запись.

— Что вы на это скажете? — осведомился он.

Я пожал плечами:

— Крэнфилд действительно поставил деньги на Пирог. Он имел глупость отрицать это, хотя, как он мне сказал, считал, что в сложившихся обстоятельствах признать это было равнозначно самоубийству. Он сказал мне, что поставил на Пирог деньги у Ньютоннардса через одного своего знакомого, имя которого не назвал, а также в официальном тотализаторе. У своего же букмекера он не поставил ничего, потому что не хотел, чтобы об этом узнал Джессел — он в приятельских отношениях с букмекером. Он поставил сто фунтов на Пирог, потому что подозревал, что лошадь обретает форму и может преподнести сюрприз. Он также поставил двести фунтов на Урона, поскольку здравый смысл подсказывал ему, что, скорее всего, выиграет именно он. Что же в этом предосудительного?

Ферт пристально посмотрел на меня.

— Тогда, на расследовании, вы еще не знали, что Крэнфилд играл на Пирог?

— Я задал ему этот вопрос уже потом. Меня вдруг осенило: он, скорее всего, действительно ставил на него деньги, как бы горячо ни отрицал это. Ньютоннардс мог солгать или подделать свои записи, но трудно что-то возразить против билетов официального тотализатора.

— Это обстоятельство убедило и меня, — признал Ферт.

Он снова включил магнитофон. Раздался его голос, в котором уже совершенно отчетливо слышался следователь, ведущий перекрестный допрос. Их беседа внезапно превратилась в новое расследование.

— Этот снимок... он вам не показался странным?

— С какой стати?— резко возразил Гоуэри.

— Вы не задались вопросом, как удалось его сделать?

— Нет.

— Хьюз утверждает, что Оукли принес с собой и деньги, и записку и сделал снимок того, чего в реальности не было.

— Нет!

— С чего вы так уверены? — пошел в атаку Ферт.

— Нет! — еще раз повторил Гоуэри. В его голосе было то нарастающее напряжение, которое может вот-вот привести к взрыву.

— Кто послал Оукли в квартиру к Хьюзу?

— Говорю вам, не знаю!

— Но вы уверены, что фотография не поддельная?

— Уверен, уверен!

— У вас нет и тени сомнения? — продолжал наступать Ферт.

— Нет! — В голосе был страх, почти паника. И в этот кульминационный момент Ферт обронил одно-единственное слово, разорвавшееся как бомба:

— Почему?

Глава 12

С минуту кассета крутилась в тишине. Наконец Гоуэри ответил. Совершенно чужим голосом — тихим, надтреснутым, смущенным.

— Это... должно было быть правдой... Я уже говорил... Я бы не дисквалифицировал их... если бы не верил в их виновность. И этот пакет... Когда он пришел, все стало на свои места... Они действительно смошенничали... И я спокойно мог лишить их лицензий. И все стало на свои места.

У меня отвисла челюсть. Ферт смотрел на меня прищурившись, в глазах была жалость.

Гоуэри же продолжал свой рассказ. Начав говорить, он уже должен был выговориться.

— Если я начну с самого начала... вы, наверное, все поймете... Все началось в тот день, когда меня назначили заменить стюарда, ведающего дисциплинарными вопросами в расследовании по делу Крэнфилда — Хьюза. Сейчас это кажется смешным, но тогда я был даже рад, что мне предстоит заниматься этим... А потом... потом... — Он замолчал, пытаясь справиться со своим голосом. — Потом мне позвонили. — Снова пауза. — Этот человек сказал, что... что я должен дисквалифицировать Крэнфилда. — Гоуэри откашлялся. — Я ответил, что это возможно, только если Крэнфилд действительно виновен. Тогда он сказал... что знает про меня кое-что любопытное... и расскажет... предаст огласке... если я не отберу у Крэнфилда лицензию. Я возразил, что могу это сделать лишь в случае виновности Крэнфилда... а я, поверьте мне, не считал его виновным... Ведь скаковые лошади непредсказуемы... Я видел «Лимонадный кубок», и хотя публика устроила обструкцию и стало ясно, что стюарды из Оксфорда будут разбираться с Крэнфилдом и Хьюзом, я и не подозревал, что они передадут дело в Дисциплинарный комитет... Я решил, что есть какие-то обстоятельства, о которых я просто не знаю... и поэтому, когда меня попросили возглавить расследование, я приступил к нему с самыми объективными намерениями. Я прямо сказал человеку, что позвонил мне: никакие угрозы не заставят меня отказаться от взвешенного подхода к делу Крэнфилда...

В его голосе появилось больше уверенности, но это длилось недолго.

— Он сказал... что если после разбирательства Крэнфилд выйдет сухим из воды... моя жизнь не будет стоить и ломаного гроша... Мне придется уйти из жокей-клуба, и все вокруг узнают... Я еще раз повторил, что не может быть и речи о дисквалификации Крэнфилда, если я не смогу лично убедиться в его виновности, и что шантаж тут не поможет. Я прервал разговор и бросил трубку.

— А затем, — подсказал Ферт, — вы забеспокоились?

— Да, — прошелестел Гоуэри.

— Что именно собирался он предать огласке?

— Не могу вам сказать... Ничего такого, что заинтересовало бы полицию, но все же...

— Но все же это нанесло бы непоправимый удар вашей репутации?

— Да. Я боялся, что это... это просто убьет меня...

— Но вы стояли на своем?

— Я сильно испугался. Я ведь не мог, не мог испортить жизнь Крэнфилду, только чтобы спасти свою собственную. Это было бы бесчестно... Я бы просто не смог спокойно жить после этого... Если бы не было доказательства его вины... Я не находил себе места... Потерял аппетит, сон...

— Почему вы не попросили освободить вас от участия в расследовании?

— Потому что... он сказал мне совершенно четко: если я уклонюсь, это будет практически то же самое, что и оправдание Крэнфилда... Поэтому мне пришлось взяться за все это... в надежде, что появятся неоспоримые улики.

— Что не заставило долго ждать, — сухо продолжил Ферт. — На ваше счастье.

— О!.. — Снова в голосе боль и мука. — Я не понял... что конверт прислал тот, кто меня шантажировал... Я как-то не задавался вопросом, откуда это. Это было... Это было даром небес, избавлением от самых невыносимых... Я не выяснял происхождение конверта. Я сразу поверил в то, что в нем оказалось... Я благодарил обстоятельства...

Конверт пришел за четыре дня до расследования. А Гоуэри неделю провел в терзаниях.

— Когда у вас возникли сомнения? — спокойно спросил Ферт.

— Только потом... Не сразу. Когда Хьюз появился на балу. Вы сказали, что он уверен: все подстроено, и намерен выяснить, кто за этим стоит... Он прямо спросил меня, кто послал к нему Оукли... Уайкем, это было ужасно. Я только тогда понял, что натворил... Где-то в глубине души я все понимал, но никак не мог признаться в этом даже самому себе. Я отгонял от себя сомнения. Они должны были быть виновными...

Воцарилась очередная длинная пауза. Затем Гоуэри сказал:

— Вы проконтролируете... отмену дисквалификации?

— Да, — сказал Ферт.

— Я подам в отставку. — В его голосе было отчаяние.

— Как член Дисциплинарного комитета — да, — сказал Ферт. — Насчет всего остального будет видно.

— Вы думаете, что шантажист... предаст все огласке, если Крэнфилд получит назад лицензию?

— Это не поможет ему...

— Но...

— К тому же на вашей стороне закон...

— Закон тут не самая надежная защита.

— Что же у него на вас имеется?

— Я... я... я... Боже!

Запись прекратилась на том самом месте, где связная речь перешла в набор отдельных слов и всхлипов.

— Я прекратил запись, — сказал Ферт. — С ним случилась самая настоящая истерика. Это уже нельзя было записывать.

— Понятно.

— Он сообщил мне, что именно знает про него шантажист. В принципе, я готов поделиться с вами и этой информацией, хотя Гоуэри очень этого бы не хотелось. Но это не должно пойти дальше вас.

— Я не буду никому рассказывать, — пообещал я.

— Он рассказал мне, — Ферт презрительно наморщил нос, — что он подвержен неким порочным сексуальным наклонностям. Учтите, он не гомосексуалист. Впрочем, это было бы даже лучше. В наши дни это уже не является предметом шантажа. Оказалось, он член своеобразного клуба, где собираются любители острых ощущений, которых объединяет страсть к... — Он смущенно замолчал.

— К чему же? — как можно равнодушней проговорил я.

— К флагеллации. — Он нарочно воспользовался редким книжным словом, словно лишь оно не могло запачкать того, кто его произносил.

— А-а, — протянул я. — Старая забава.

— То есть?

— Известная в Англии болезнь. Описана еще в «Фанни Хилл». Секс доставляет удовольствие, когда партнеры делают друг другу немножко больно. Монахини с их милыми строгостями, добропорядочные граждане, которые платят за то, чтобы их стегали, — фунт за удар.

— Келли!

— Вы, наверное, читали их скромные объявления: «Производится коррекция». Это как раз то самое. Все начинается, когда муж тихо-мирно стегает ремнем жену, прежде чем завалиться с ней в постель, а кончается лихими оргиями, где участники одеваются в кожаное... Ума не приложу, почему они все так любят кожу, резину, власяницы. Чем плохи уголья или шелк? Но тем не менее они не вызывают тех чувств...

— В данном случае речь идет... о коже.

— Высокие сапоги, плети и обнаженные женские груди.

Ферт недоверчиво покачал головой:

— Вы так спокойно к этому относитесь!

— Живи и давай жить другим! — изрек я. — Если им так больше нравится, пусть развлекаются на здоровье. Он же сказал, что никому от этого нет вреда. Если в его клубе все такие же, как он...

— Но он же стюард, член Дисциплинарного комитета!

— Увы!

— Впрочем, это никак не отражается на его взглядах на скачки. — У лорда Ферта был вид человека, потрясенного до глубины души.

— Конечно. Что еще менее связано с сексом, чем скачки!

— Но если это станет достоянием гласности, его карьера рухнет. Даже теперь, всякий раз вспоминая лорда Гоуэри, я думаю о его извращении. Точно так же будут к нему относиться и все остальные. Его перестанут уважать. К нему перестанут хорошо относиться.

— Его положение сложное, — согласился я.

— Оно просто ужасное. — В голосе Ферта звучало отвращение, которое испытывает совершенно нормальный человек перед тем, кто оказался уличен в отклонении от общепринятых норм. Большинство представителей мира скачек самые что ни на есть нормальные люди. Такие, как лорд Гоуэри, всегда будут париями. И Ферт и Гоуэри это понимали. Равно как и все остальные.

— Разве они в этом клубе не носят маски? — спросил я.

Ферт удивленно на меня посмотрел:

— Вроде бы носят. Я как раз спросил Гоуэри, кто мог опознать его и шантажировать, но он ответил, что понятия не имеет — все там были в масках. Точнее, в капюшонах с прорезями для глаз. И в фартуках...

— В кожаных?

Он кивнул:

— Как они только могут!..

— Все же от них меньше зла, чем от тех, кто пристает на улицах к детям.

— Я очень рад... — пылко начал Ферт.

— Я тоже, — сказал я. — Но так уж нам повезло. Гоуэри же сильно не повезло. Кто-то мог видеть, как он входит или выходит из этого самого клуба.

— Он тоже так считает. Но он утверждает, что не знает имен и фамилий своих сотоварищей. Они, судя по всему, называют друг друга вымышленными именами.

— Там должен быть секретарь... со списками.

Ферт покачал головой:

— Я спрашивал об этом. Он сказал, что никому не называл своего настоящего имени. Это и ни к чему. Там нет годового членского взноса. Просто они платят по десять фунтов за каждое посещение.

— Сколько же там еще членов?

— Он не знает. Говорит, что обычно собирается не меньше десяти человек, но бывает и тридцать — тридцать пять. Больше мужчин, чем женщин. Клуб открыт не каждый день. Только по понедельникам и четвергам.

— Где это?

— В Лондоне. Гоуэри не уточнял, где именно.

— Ну да, он надеется продолжать там бывать, — сказал я.

— Нет. Сейчас нет, некоторое время спустя — да.

— Невероятно...

— Вам известно, кто ввел его в этот клуб?

— Он сказал, что она вряд ли способна на шантаж. Это проститутка. Он не назвал ее настоящего имени.

— Но она понимала его запросы.

Ферт вздохнул:

— Похоже...

— Некоторые из этих девиц зарабатывают куда больше, когда стегают своих клиентов плеткой, чем когда спят с ними.

— Откуда вам это известно?

— Как-то раз я снимал комнату рядом с такой красоткой. Она мне рассказывала.

— Господи! — У него был такой вид, словно он откатил в сторону валун и увидел под ним копошащихся червяков. Он просто не мог себе представить, что значит быть таким червяком. Явный недостаток воображения. — Так или иначе, — медленно сказал лорд Ферт, — вы теперь понимаете, почему он так легко поверил в содержимое того конверта.

— И почему назначил в комиссию Энди Тринга и лорда Плимборна.

Лорд Ферт кивнул:

— В конце нашего разговора, когда Гоуэри пришел в себя, он признался, что выбрал их по только что упомянутым вами причинам. Хотя сначала ему казалось, что это был спонтанный выбор. Теперь он, как вы можете догадаться, находится в большой депрессии.

— Это не его рук дело? — спросил я и показал письмо, полученное Тони от секретариата стюардов.

Ферт встал, подошел ко мне за письмом и, не скрывая раздражения, прочитал.

— Не знаю! — вырвалось у него. — Право, не знаю! Когда пришло письмо?

— Во вторник. А отправлено в понедельник.

— До нашей встречи... он не упоминал об этом.

— Вы не можете выяснить, приложил он к этому руку или нет?

— Вы хотите сказать... что вам в таком случае будет труднее простить его?

— Нет. Я вовсе не о том. Просто я подумал, не заработал ли опять наш шантажист-невидимка. Обратите внимание на эти слова: «До нашего сведения дошло...» Кто же довел это до их сведения?

— Я выясню, — решительно сказал Ферт. — Это вряд ли будет сложно. Разумеется, вы не должны обращать внимания на это письмо. И речи нет о вашем переезде.

— Но что вы намерены предпринять? Вернуть нам лицензии? Как вы собираетесь объяснить это?

Он удивленно поднял брови:

— Мы не обязаны объяснять наши решения.

Я подавил усмешку. Неплохо придумано.

Лорд Ферт снова опустился в кресло и положил письмо в свой портфель. Туда же он положил и магнитофон. Затем, тщательно выбирая слова, сказал:

— Скандал такого рода может обернуться крайне неблагоприятными последствиями для скакового мира.

— Значит, вы хотите, чтобы я получил свою лицензию и помалкивал в тряпочку.

— Ну... в каком-то смысле...

— И не преследовал бы шантажиста, если он начнет фокусничать...

— Ну да. — Он был рад, что я сразу все понял.

— Не пойдет.

— Но почему?

— Потому что он попытался меня убить.

— Что?!

Я показал ему кусочек выхлопной трубы и стал объяснять:

— Это было сделано во время бала. Значит, шантажист из числа тех шестисот с лишним человек. В таком случае найти его будет не так сложно. Можно сбросить со счета женщин: вряд ли кто-то из них стал бы сверлить чугун в вечернем платье. Слишком бросается в глаза. Выходит, остается три сотни мужчин.

— Этот человек хорошо знал вашу машину, — заметил лорд Ферт. — В таком случае круг подозреваемых сужается.

— Необязательно. Меня вполне могли видеть многие на скачках, когда я вылезал или садился в нее. Машина, увы, очень бросалась в глаза. Но на бал я прибыл с опозданием. Пришлось парковаться в самом конце стоянки...

— А вы уже... — Он прокашлялся. — Полиция знает об этом?

— Если вы хотели спросить, ведут ли они расследование по делу о покушении на убийство, то ответ отрицательный. Если вас интересует, собираюсь ли я заявить, то отвечу так: пока не решил.

— Если уж полиция начнет копать, их не остановить.

— С другой стороны, если я не сообщу в полицию, шантажист может решиться на вторую попытку. С надеждой выступить лучше, чем прежде. А для меня этого будет достаточно.

— М-да. — Он погрузился в размышления. — Но если вы дадите ясно понять, что не намерены преследовать того, кто устроил вам все это, он, возможно, оставит мысли о...

— Вы действительно убеждены, что скаковое дело только выиграет, если мы позволим шантажисту и убийце спокойно жить среди нас?

— Возможно, это лучше, чем скандал на всю страну.

— Голос государственного человека.

— Вы так думаете?

— А если он не сумеет оценить вашу логику и все же прикончит меня, неужели и тут удастся замять скандал?

Он не ответил, только пристально посмотрел на меня своими пылающими глазами.

— Ну ладно, — сказал я. — Обойдемся без полиции.

— Спасибо.

— Но тогда... Тогда придется заняться его поиском самим, поделив обязанности.

— То есть?

— Я отыщу его. А вы с ним разберетесь.

— К вашему полному удовлетворению? — не без иронии осведомился Ферт.

— Вот именно.

— А как насчет лорда Гоуэри?

— Поступайте с ним, как сочтете необходимым. Я не расскажу о нем Крэнфилду.

— Отлично! — Он встал с кресла, и я стал перебираться с постели на костыли.

— И еще одно, — сказал я. — Не могли бы вы переслать мне тот конверт, что получил лорд Гоуэри?

— Он у меня с собой. — Без колебаний он достал большой желтый конверт из портфеля и положил на кровать. — Вы поймете, что он сразу ухватился за то, что в нем было.

— В его положении это понятно, — согласился я.

Лорд Ферт двинулся через гостиную, затем остановился, чтобы надеть пальто.

— Может ли Крэнфилд сообщить владельцам, чтобы они присылали своих лошадей обратно? — спросил я. — Чем быстрее, тем легче будет подготовить их к скачкам в Челтенхеме.

— Дайте мне время до завтрашнего утра. Есть еще несколько человек, которые должны узнать об этом как можно скорее.

— Хорошо.

Он протянул мне руку. Я прижал правый костыль левой рукой и пожал ее.

— Может быть, когда все будет окончено, вы отобедаете со мной? — спросил лорд Ферт.

— С удовольствием.

— Отлично. — Он взял портфель, шляпу, окинул прощальным взглядом мою квартиру, кивнул мне, словно подтверждая принятое им решение, и удалился.

Я позвонил хирургу, который всегда чинил меня после моих падений:

— Я хочу снять гипс.

Он отозвался длинным монологом, из которого я уловил, что это можно сделать никак не раньше, чем через две недели.

— В понедельник! — потребовал я.

— Я от вас откажусь!

— Во вторник я возьму стамеску и сделаю это сам.

Обычно я сплю в пижаме, что в моих нынешних обстоятельствах оказалось очень кстати. На этот раз я нарядился в бело-зеленую клетчатую пижаму, которую купил год назад в Ливерпуле. В тот момент я больше думал о предстоящем «Большом национальном призе», чем о том, как будет эта пижама смотреться на мне в шесть утра зимой.

Пришел мрачный Тони с тушеным мясом. Узнав новости, остался отпраздновать. Отсутствие необходимости съезжать с квартиры обернулось для меня необходимостью пополнить истощенные запасы виски.

Когда Тони ушел, я лег в постель и стал просматривать странички, превратившие мою жизнь в ад. Что и говорить, читались они убедительно. Аккуратно напечатано, четко сформулировано. Уверенно изложено. Ни с первого, ни со второго, ни даже с третьего взгляда не смотрится как плод злого умысла. Никаких эмоций. Только факты. Уничтожающие факты.

"Чарлз Ричард Уэст готов подтвердить, что во время скачки, а именно на расстоянии шести фурлонгов от финишного столба на втором круге, он слышал, как Хьюз сказал, что собирается придержать лошадь с тем, чтобы она оказалась в позиции, исключающей победу. Точные слова Хьюза: «О'кей, притормозим, ребята!»

На остальных четырех листках все было так же коротко, ясно и по делу. На одном указывалось, что Декстер Крэнфилд через посредников сделал ставку на Вишневый Пирог у Ньютоннардса. На втором сообщалось, что и в предыдущих скачках из двух лошадей Крэнфилда часто выигрывала более темная. На третьем предлагалось обратить внимание на различия в тактике Хьюза при розыгрыше «Лимонадного кубка» и в последней скачке в Рединге. Там так и было сказано: «В последней скачке в Рединге». Гоуэри не стал ничего проверять, наводить справки, он просто затребовал пленку с отснятой последней скачкой в Рединге... Если бы перед заседанием он показал эту пленку не только Трингу и Плимборну, но и мне, все сразу бы стало на свои места. Тем не менее этот подвох прошел незамеченным. На четвертом листке самым категорическим образом утверждалось, что Крэнфилд дал Хьюзу деньги, чтобы тот придержал лошадь. В подтверждение прилагался фотоснимок.

Имелась также пояснительная записка.

«Все эти факты бросились мне в глаза. Они должны быть предъявлены в соответствующие инстанции, в связи с чем я и направляю их Вам как стюарду, возглавляющему расследование этого инцидента».

Шрифт машинки самый обыкновенный. Бумага тоже. Скрепки, одной из которых были пришпилены листки, продаются сотнями миллионов штук повсюду, да и желтый конверт, в котором были посланы эти листки, стоил пенс-два в любом магазине канцтоваров.

Фотография была в двух экземплярах. На обороте никаких опознавательных знаков.

Я сложил листочки и фотографии в конверт и бросил его в ящик стола у кровати. Выключил свет и лег. Я думал о том, как снова буду выступать в стипль-чезах, с нарастающим чувством облегчения и радости. Думал, каково пришлось бедняге Гоуэри в пятнадцатираундовом поединке со своей совестью. Думал об Арчи и его доме в рассрочку... О Джесселе, которому придется признать свою неправоту... О Роберте, забывшей свою гордыню. О шантажисте, мечущемся, как загнанная крыса. Замечательные мысли... Убаюканный ими, я погрузился в тихий спокойный сон — первый настоящий сон за все это время.

Проснулся я внезапно от того, что услышал какой-то звук, которого не должно быть в моей квартире.

Лучик от крошечного фонарика бегал по выдвинутому ящику комода. Затем черная тень заслонила от меня ящик — это рука стала шарить в нем. Осторожно. Бесшумно.

Я лежал, смотрел на происходящее полузакрытыми глазами, понимая, как близко я сейчас нахожусь от райских ворот. Кровь застучала в ушах, выбивая барабанную дробь, и я почувствовал, как нога под гипсом покрылась гусиной кожей.

Пытаясь сохранять ровное дыхание и не шелестеть простыней, я украдкой опустил одну руку на пол и стал нашаривать костыли. Какое-никакое, а все оружие.

Костылей там не было.

Я шарил рукой по полу, прекрасно помня, где я поставил их, ложась спать, но под пальцами был ковер и больше ничего.

Лучик тем временем выбрался из ящика, описал дугу, и незваный гость выдвинул второй ящик, издавший такой же звук, что чуть раньше разбудил меня.

Я медленно убрал руку назад и застыл в кровати. Если он собирался меня убить, то сделал бы это уже давно, к тому же у меня практически не было никаких шансов помешать ему осуществить то, ради чего он ко мне пожаловал. Гипс приковывал меня как якорь.

Я почувствовал, как постепенно покрываюсь испариной. Зубы сами непроизвольно сжались. Во рту пересохло. В голове началось кружение. Я лежал и пытался взять под контроль свой организм.

Безуспешно.

Гость покончил с ящиками. Фонарик осветил стул, затем дубовый комод за стулом. Он бесшумно подошел к нему и стал поднимать крышку. Я чуть было не крикнул, чтобы он этого не делал. Крышка всегда поднималась со скрипом, который не может не разбудить спящего. Я не хотел, чтобы он знал, что я не сплю. Это было слишком опасно.

Крышка заскрипела. Подняв ее дюймов на шесть, он застыл, потом опустил обратно. Она заскрипела еще сильнее.

Он стоял, размышляя, как быть. Затем послышались быстрые мягкие шаги по ковру, рука схватила меня за волосы и стала трясти голову взад-вперед. В глаза ударил свет фонарика.

— Ладно, приятель, ты все равно не спишь. Так что я, пожалуй, задам тебе несколько вопросов.

Я сразу узнал голос. Закрыв глаза от яркого света, я проговорил как можно более утомленным голосом:

— Мистер Оукли, насколько я понимаю.

— Именно, мистер Хьюз.

Он отпустил мои волосы и одним быстрым движением сбросил на пол одеяло. Фонарик снова описал дугу, и свет его упал на пол. Затем он бесцеремонно схватил меня за шею и за полы пижамы и швырнул на пол. Я свалился с грохотом.

— Это для начала, — заметил он.

Глава 13

Шустрый малый, что правда, то правда. Сильный, жестокий и привыкший к подобным операциям.

— Где он? — спросил Оукли.

— Что?

— Кусок металла с дырочкой.

— Не знаю, о чем речь.

Он взмахнул рукой и ударил меня чем-то твердым. Только потом в слабом свете фонарика я понял, что это один из моих костылей.

Прелестно.

Я попытался встать на ноги. Он направил на меня фонарик и наблюдал за моими попытками высвободить одну ногу из-под другой. Когда я стал вставать, он снова свалил меня одним ударом.

— Где?

— Я же сказал...

— Мы оба знаем, дружище, что кусок металла здесь. Мне он нужен. У меня на него нашелся покупатель. И ты мне его отдашь, как послушный жокей-жулик.

— Иди в задницу!

Я быстро перевернулся на бок и чуть было не уклонился от нового удара. Костыль угодил в гипс, посыпалась крошка. Меньше работы хирургу во вторник.

— У тебя нет шансов, — сказал он. — Это факт.

— Правильно. Если бы я стал звать на помощь, услышали бы только лошади. Плохо.

Я стал думать, а не дать ли ему и впрямь этот кусок металла с дыркой. Точнее, с половинкой дырки. Откуда ему знать, что там лишь половинка. А может, рассказать ему об этом? Может, он станет вполовину обходительнее?

— Кому это понадобилось? — спросил я.

— Не задавай глупых вопросов, — сказал он и снова взмахнул костылем.

Контакт!

Я выругался.

— Пожалей себя, дружище. Не валяй дурака.

— Что за кусок металла?

— Давай его, и все дела!

— Я не знаю, что ты ищешь.

— Кусок металла с дыркой.

— Какой кусок?

— Слушай, не все ли равно какой. Тот, что у тебя хранится.

— У меня ничего нет.

— Хватит шутить. — Он взмахнул костылем, я простонал. — Давай его сюда, и дело с концом.

— У меня... ничего... нет.

— Слушай, приятель, у меня четкие и ясные, как стеклышко, инструкции. У тебя есть кусок металла, я должен его забрать. Понятно? Все просто. Так что лучше избавь себя от лишних страданий, приятель!

— Сколько тебе за это заплатят?

— Ты готов предложить больше?

— Об этом стоит подумать.

— Я уже слышал от тебя такое. Но номер не пройдет.

— Жаль.

— Где он?

Я не ответил, услышал взмах костыля, увернулся в последний момент, и он ударил по ковру туда, где секундой ранее был мой нос.

На меня опять нацелился лучик. Во второй раз мерзавец не промазал, но попал мне по руке.

— А ты не спросил, где он лежит? — осведомился я.

— Не твое собачье дело! Ты сам мне все скажешь! — Бац! — Где? — Бац! — Где он?

С меня было достаточно. Даже чересчур. Я выяснил все, кроме того, как далеко он готов зайти. Но без этой информации я вполне мог обойтись.

Я попробовал доползти, перекатываясь с бока на бок, до двери. Это мне почти удалось. Протянул руку за голову, и мои пальцы коснулись второго костыля, стоявшего у стены.

Я ухватился за резиновый наконечник и быстрым движением косца провел костылем на уровне колен.

Костыль застал его врасплох, когда он сам готовил новый удар. Он потерял равновесие и грохнулся прямо на меня. Я протянул руку наугад, схватился за то, что оказалось его пиджаком, и потянул на себя, а затем попытался забросить свою гипсовую ногу на него, чтобы придавить к полу.

Но он был начеку. Мы барахтались на полу, он пытался встать на ноги, а я этому воспрепятствовать. Мы царапались, осыпали друг друга ударами, пыхтели — вели себя самым неспортивным образом. Фонарик откатился в дальний угол и теперь освещал лишь часть стены. Слишком мало света, чтобы как следует ориентироваться. Слишком много света, чтобы успешно уворачиваться от кулаков лихого Оукли.

Ночной столик у кровати с грохотом опрокинулся, лампа полетела на пол и разбилась. Оукли сунул руку в ее останки и подобрал кусок стекла. Я только увидел, как блеснул осколок в его руке, когда он попробовал резануть меня по глазам. В последнюю долю секунды я увернулся на какой-то миллиметр.

— Сволочь, — только и сказал я на это гостю.

Мы оба тяжело дышали. Я отпустил его пиджак, чтобы успешнее организовать защиту от стекла. Как только он почувствовал, что я его не держу, то быстро вскочил на ноги.

— Теперь продолжим, — сказал он, еле переводя дух. — Где штучка?

Я промолчал. Он снова взялся за костыль. Еще удар. На этот раз в бедро.

Я лежал на втором костыле, и рукоятка впивалась мне в спину.

Я изловчился, запустил руку под себя, вытащил костыль и выставил его перед собой как раз, когда он замахнулся второй раз. Костыли скрестились в воздухе. Я держался за свой мертвой хваткой и полз к кровати.

— Сдавайся! — сказал мне Оукли.

— Пошел ты...

Я дополз до кровати и залег в треугольнике между ней и дверью. Там он не мог как следует размахнуться. Я взялся одной рукой за подлокотник, другой за рукоятку и ждал. Чтобы ударить меня, он должен был подойти ближе.

Что он не замедлил сделать. Его тень нависла надо мной, увеличенная слабым светом фонарика. Он наклонился и замахнулся костылем. Я изо всей силы взметнул свой костыль снизу вверх. Удар получился отменным, и он громко вскрикнул. Костыль выпал из его рук и упал на меня, не причинив никакого вреда. Оукли скрючился и, держась обеими руками за пах, проговорил:

— Я тебя за это... убью... — Голос его звенел от боли, и он извивался в конвульсиях на полу.

— Так тебе и надо, — вырвалось у меня беззвучно.

Я пополз по полу, волоча за собой ногу в гипсе. Я продвигался к телефону, который опрокинулся на пол вместе со столиком. Нашарил трубку, потянул за шнур. Выудил из мрака аппарат. Нажал пальцем на кнопку. Гудок. Нашел диск. Три... девять... один...

— Да? — Голос у Тони был заспанный.

Я проявил идиотскую беспечность. Не услышал, как подкралась сзади беда. Я получил страшный удар костылем по голове и рухнул на телефон, так и не успев сказать Тони, чтобы он летел во весь опор ко мне на помощь.

Я очнулся там же, где оставил меня Оукли. На полу. Аппарат был подо мной, а трубка выпала из руки.

Уже рассвело. На улице тучи, дождь, холод. Страшно болела голова.

Постепенно стал вспоминать, что произошло. Начал собирать свои останки с ковра.

Сначала на постель. Там первый привал. Так я и лежал, чувствуя себя отвратительно и оглядывая кошмар, в который он превратил мою спальню.

Оглушив меня, он уже ничего не боялся. Он опустошил ящики и шкаф, выбросив на пол содержимое. Все, что можно было разбить, он разбил. Рукава нескольких моих костюмов были разодраны. Портрет Розалинды разорван на четыре части, а серебряная рамка перекручена и сломана. Это скорее походило не на обыск, а на месть. Не умеет проигрывать этот самый Дэвид Оукли. То, что я увидел в гостиной через приоткрытую дверь, свидетельствовало: ее постигла участь спальни. Я лежал, испытывая боль во всех частичках тела. Я не стал проверять, нашел ли Оукли то, за чем пришел, потому что знал и так, — не нашел. Я думал о том, что он мне наговорил.

Думал о Крэнфилде.

Думал о Гоуэри.

Как только я сниму гипс и снова смогу свободно передвигаться, то быстро разберусь со своими противниками. Только придется немного побегать. Но для этого нужны две ноги, а не одна.

В самое ближайшее время Оукли доложит хозяевам о провале. Интересно, пошлют ли его попытать удачи второй раз. Очень бы этого не хотелось.

Я заворочался на кровати, пытаясь устроиться поудобнее. В свое время я в течение пяти дней дважды получил сотрясение мозга, и ничего, выжил. В другой раз по мне промчался целый табун лошадей, и это было похуже, чем костыль Оукли. Я переломал костей столько, сколько хватило бы для кладбища средних размеров, но все переломы срослись. И все равно сейчас я чувствовал себя гораздо хуже, чем после всех этих падений с лошадей. В конце концов я понял, в чем дело: тошнило от одной мысли о том, что меня бил другой человек. Лошади, твердая земля, даже поезд — все это было иное, безличное. Визит Оукли оказалось пережить труднее. То, как мы переносим боль, определяется тем, что именно ее вызывает.

Я чувствовал себя отвратительно. Не мог заставить себя встать и привести в порядок квартиру.

Я закрыл глаза, чтобы хоть ненадолго отключиться от всего этого. Все удалось вполне — я заснул.

Голос над головой произнес:

— Вы когда-нибудь научитесь закрывать дверь?

— Только не перед вами, — отозвался я со слабой улыбкой.

— У меня уже появилась дурная привычка: находить вас в обморочном состоянии.

— Надо от нее отучаться.

Я открыл глаза. День в разгаре. Но по-прежнему дождь. Рядом с кроватью стояла Роберта в ослепительно желтом плаще, усеянном каплями дождя. Ее медно-красные волосы были собраны в конский хвост, и она глядела по сторонам с явным отвращением.

— Вы знаете, что уже половина одиннадцатого? — спросила она.

— Нет.

— Вы всегда так разбрасываете одежду по полу, когда ложитесь спать?

— Только по средам.

— Хотите кофе? — спросила она, пристально посмотрев на меня сверху вниз.

— Да, пожалуйста.

Осторожно ступая среди всего этого хаоса, она пробралась к двери, прошла через гостиную и исчезла из поля моего зрения. Я провел рукой по подбородку. Щетина. На затылке имелась шишка, а на челюсти здоровенный синяк. Все прочие ушибы, ссадины и раны на моем теле громко запели на все голоса. Я не стал слушать утренний концерт.

Роберта вернулась — без плаща, но с двумя чашками, из которых валил пар. Она осторожно опустила их на пол. Затем поставила на место ночной столик и водрузила на него чашки.

Ящик выпал из стола и валялся на полу. Рядом был конверт, Оукли, похоже, и не заглянул в него, — не счел нужным, а скорее не заметил. Подобрав разбросанные костыли, Роберта поставила их у постели.

— Спасибо, — сказал я.

— Вы очень спокойно относитесь ко всему этому...

— Я уже успел полюбоваться...

— И после этого уснули как ни в чем не бывало?

— Да вот решил немного поспать...

Она чуть внимательней посмотрела на мое лицо и положила руку мне на голову. Я поморщился от боли. Она убрала руку.

— С вами обошлись так же, как с квартирой?

— Примерно.

— За что же?

— За упрямство.

— Вы хотите сказать, — недоверчиво протянула она, — что могли бы избежать всего этого, но не пожелали?

— Если есть смысл уступать, я уступаю, если нет, стою на своем.

— Значит... все это... не повод уступать?

— Нет.

— Вы сумасшедший.

— Вы правы, — вздохнул я, чуть приподнялся и потянулся за кофе.

— Вы позвонили в полицию? — спросила Роберта.

Я покачал головой:

— Они тут будут лишними.

— Кто же это сделал?

Я улыбнулся:

— Мы с вашим отцом получили обратно наши лицензии.

— Что-что?!

— Сегодня это, наверное, будет официально подтверждено.

— Отец уже знает? Как это произошло? Это сделали вы?

— Нет, он пока что не знает. Можете ему позвонить. Пусть свяжется со всеми владельцами. В ближайшее время об этом будет объявлено в газетах — либо в сегодняшних вечерних выпусках, либо в завтрашних утренних.

Она взяла с пола телефон и, устроившись на краешке моей кровати, позвонила отцу. В ее голосе было нескрываемое ликование, глаза сверкали. Сначала он ей не поверил.

— Келли говорит, что это правда, — возразила она.

Крэнфилд продолжал высказывать сомнения, и Роберта передала мне трубку.

— Скажите ему сами.

— Кто вам об этом сообщил? — спросил меня Крэнфилд.

— Лорд Ферт.

— Он не объяснил, почему они изменили решение?

— Нет, — солгал я. — Просто они еще раз вернулись к решению комиссии и отменили его. С сегодняшнего дня мы снова в полном порядке. Официальное сообщение будет в «Календаре» на следующей неделе.

— Значит, никаких объяснений? Странно! — не унимался Крэнфилд.

— Они не обязаны ничего объяснять, — напомнил я.

— И все же...

— Не все ли равно, почему они так решили, — сказал я. — Главное, мы снова в деле.

— Вы выяснили, кто оклеветал нас?

— Нет.

— Вы продолжите поиски?

— Не исключено, — сказал я. — Там видно будет.

Впрочем, эта тема не очень его интересовала. Он стал с воодушевлением строить планы, коль скоро лошади вот-вот должны вернуться.

— С каким удовольствием я сообщу об этом Генри Джесселу.

— Любопытно будет взглянуть на его физиономию, — согласился я. Но Пэт Никита теперь ни за что не расстанется ни с Уроном, ни с Джесселом. Если Крэнфилд думает, что Джессел приползет на брюхе просить прощения, то он плохо знает этого человека. — Главное, чтобы нам вернули Кормильца, — напомнил я Крэнфилду. — Я смогу выступить на нем в розыгрыше «Золотого кубка».

— Старик Стрепсон обещал прислать Кормильца сразу же... Кроме того, его Фунт Изюма заявлен в Большой национальный, не забывайте об этом...

— Помню-помню...

Наконец он иссяк и повесил трубку. Я вполне мог представить, как он сидит у себя и сомневается, можно ли верить услышанному.

Роберта вскочила так, словно разговор вселил в нее новую энергию.

— Прибрать квартиру?

— Помощь была бы мне очень кстати.

Она наклонилась и подобрала с пола клочки портрета Розалинды.

— Ну уж это-то зачем? — сказала она с отвращением в голосе.

— Попробую склеить куски и перефотографировать.

— Вам так не хочется ее терять...

Я ответил не сразу. Она с любопытством посмотрела на меня, и в глазах ее появилось какое-то новое выражение.

— Я уже потерял ее, — сказал я. — Розалинда... Роберта... Вы так не похожи.

Она резко повернулась и положила обрывки на комод, туда, где всегда стоял портрет.

— Кто захочет быть копией, — сказала она высоким, чуть звенящим голосом. — Одевайтесь, а я начну с гостиной. — Она быстро вышла и закрыла за собой дверь.

Я лежал и смотрел на дверь.

Роберта Крэнфилд. Она никогда мне не нравилась.

Роберта Крэнфилд... Я ничего не мог с собой поделать. Я начинал ее любить...

Приводя в порядок дом, она провела у меня почти целый день.

Оукли поработал на славу. И кухня, и ванная выглядели так, словно по ним пронесся смерч. Он обшарил все, куда только мог заглянуть специалист по обыскам — даже в бачок унитаза, — и всюду оставил свой разрушительный след.

После двенадцати дня, когда мы подкрепились яичницей, стал трезвонить телефон. Правда ли это, вопрошала «Дейли уитнесс» в лице Папаши Лемана, что мы с Крэнфилдом... «Наведите справки в жокей-клубе», — посоветовал я.

Другие газеты начали именно с клуба. «Ваши комментарии?» — спрашивали они.

«Рад до умопомрачения, — отвечал я. — Можете на меня сослаться».

Настоящие друзья звонили и поздравляли, а псевдодрузья звонили и говорили, что они никогда и не верили, что я мог быть в чем-то таком замешан...

Большую часть дня я пролежал на полу в гостиной, с подушкой под головой, и проговорил по телефону, а Роберта ходила вокруг, переступая через меня, и наводила порядок.

Наконец она отряхнула пыльные ладони о свои черные брюки и сказала, что, пожалуй, на сегодня хватит. Квартира выглядела, словно никакого погрома не было, и я согласился, что действительно на сегодня достаточно.

— Не желаете ли опуститься до моего уровня? — осведомился я.

Она спокойно ответила:

— В каком смысле — буквальном, метафорическом, интеллектуальном, финансовом или социальном?

— Я хотел предложить вам присесть на пол.

— В таком случае я согласна, — спокойно отозвалась она. И грациозно опустилась рядом со мной, скрестив ноги.

Я не мог сдержать улыбки. Она дружелюбно улыбнулась в ответ:

— Когда я пришла к вам на прошлой неделе, я вас до смерти боялась.

— Что-что?!

— У вас был всегда такой надменный вид. Крайне неприступный.

— Это вы обо мне... или о себе?

— О вас, о вас, — с удивлением сказала она. — В вашем присутствии я начинала страшно нервничать. Немножко актерствовала, чтобы это скрыть...

— Ясно, — медленно сказал я.

— Вы, конечно, самый настоящий кактус, но... вообще-то начинаешь думать о людях иначе, когда они льют кровь на твое парадное платье.

Я сказал было, что в таком случае я готов проливать кровь на ее платья хоть каждый день, но в этот момент зазвонил телефон. Это был старик Стрепсон, предвкушавший долгую приятную беседу о шансах Кормильца и Фунта Изюма.

Роберта наморщила нос и поднялась с пола.

— Не уходите, — сказал я ей, закрыв трубку рукой.

— Пора. Я и так слишком засиделась.

— Подождите, — сказал я. Но она помотала головой, забрала из ванной свой желтый плащ и стала его натягивать.

— Привет, — сказала она.

— Подождите...

Но она коротко махнула рукой и вышла. Я с трудом поднялся на ноги, пробормотал в трубку: «Сэр, подождите минуту», — и запрыгал без костылей к окну. Когда я его распахнул, Роберта посмотрела на меня. Она стояла во дворе, завязывая на голове платок. Дождь прекратился.

— Завтра приедете? — крикнул я.

— Завтра не могу. Еду в Лондон.

— А в субботу?

— А вы хотите?

— Да.

— Попробую.

— Пожалуйста, приезжайте.

— О! — Она внезапно улыбнулась такой улыбкой, какой я еще не видел у нее. — Ладно!

При всей моей беспечности в смысле входной двери я не бросал без присмотра то, что заинтересовало бы потенциальных воров. Если бы у меня и было пятьсот фунтов, я вряд ли оставил бы их валяться на виду, как было запечатлено на снимке.

Когда я занимался переоборудованием старого сеновала в квартиру, то сделал кое-что сверх того, что требует мода. За шкафом в кухне, где хранились такие ценные в хозяйстве вещи, как стиральный порошок и средство от мух, был встроен сверхнадежный сейф. Он открывался с помощью не ключей или цифровых комбинаций, а электроники. Изготовители вместе с самим сейфом доставили и маленький ультразвуковой передатчик, который посылал радиосигналы, с помощью которых и отпирался сейф. Я сам устанавливал их — сейф за шкафом в кухне, передатчик в фальшивом днище шкафа. Даже если бы кто-то обнаружил приемник, он должен был отыскать еще и сейф, а также знать, на каких частотах должен работать приемник, чтобы запор открылся.

Поистине, «Сезам, откройся!». Я всегда любил хитрую механику.

В сейфе, кроме денег и скаковых трофеев, было несколько антикварных серебряных вещиц, три картины, две статуэтки, чашка с блюдцем мейсенского фарфора, табакерка эпохи Людовика XIV и четыре не-ограненных алмаза общим весом в двадцать восемь каратов. Это была, так сказать, моя будущая пенсия, завернутая в зеленое сукно и неуклонно повышавшаяся в цене. Жокей, выступающий в стипль-чезах, мог отправиться на пенсию после очередного падения, а если ты ухитрялся дожить в седле до сорока лет, это уже был предел.

Там же хранился поистине бесценный кусок чугуна с полукруглым отверстием. К этим несметным сокровищам я добавил и конверт, полученный от Ферта. Расставаться с ним мне было еще рано.

Запирать входную дверь не хотелось: нужно спускаться по лестнице вниз, карабкаться обратно, а потом совершать такое же путешествие утром, чтобы отпереть ее. Поэтому я оставил дверь открытой, ограничившись тем, что в ручку двери гостиной вставил стул.

Вечером я позвонил Ньютоннардсу в его розовый дом в Милл-Хилле.

— Привет, — сказал он. — Значит, получили назад лицензию? Сегодня только об этом и говорили.

— Да, это великая новость.

— Что же заставило милордов изменить первоначальное решение?

— Понятия не имею... Слушайте, а вы больше не встречали того типа, который играл у вас Вишневый Пирог?

— Как ни смешно, но я видел его как раз сегодня. После того как узнал, что вы снова на коне. Я и решил, что он вас больше не волнует.

— Вы случайно не выяснили, кто он такой?

— Случайно выяснил. Скорее чтобы удовлетворить собственное любопытство. Достопочтенный Питер Фокскрофт. Вам это имя что-нибудь говорит?

— Брат лорда Мидллберга?

— Да, так мне и сказали.

Я усмехнулся про себя. Ничего сверхъестественного в том, что Крэнфилд отказался назвать имя своего таинственного приятеля. Обычное карабканье вверх по социальной лестнице. Конечно, он может подняться на одну ступеньку, используя в качестве курьера достопочтенного П. Фокскрофта, но скатился бы на пять, если бы имя Фокскрофта всплыло на расследовании.

— У меня еще один вопрос... не могли бы вы... не были бы вы так любезны оказать мне еще одну услугу?

— Все зависит от того, что именно. — Ответ осторожный, но не отрицательный. Хитрый, повидавший виды тип.

— Я могу предложить взамен очень немногое.

Он хмыкнул:

— Заранее предупреждаете не ждать от вас подсказок, когда будете выступать на битом фаворите?

— Что-то в этом роде, — согласился я.

— Ясно. Иначе говоря, хотите получить кое-что ни за что. Это я просто чтобы понять, где мы стоим. Ну давайте спрашивайте!

— Вы не помните, кому вы рассказывали о Вишневом Пироге?

— Перед расследованием?

— Да. Вы упоминали коллег-букмекеров.

— М-да... — В его голосе были сомнения.

— Если это возможно, не могли бы вы узнать у них, кому они об этом рассказывали?

Он присвистнул в трубку:

— Ничего себе просьба.

— Извините. Будем считать, что я ни о чем вас не просил.

— Подождите-подождите. Я не сказал, что это невозможно. Это, конечно, скорее всего, дохлый номер — вряд ли они о таком будут помнить.

— Знаю. Шансов немного. Но все же мне очень хотелось бы узнать, кто рассказал стюардам о том, как у вас выиграл Вишневый Пирог.

— Вы же получили назад вашу лицензию. Почему бы вам на этом не успокоиться?

— А вы бы на моем месте как поступили?

— Даже и не знаю, — сказал он со вздохом. — Ну ладно, попробую что-нибудь сделать. Ничего не обещаю. Кстати, было бы полезно знать, когда какая-нибудь ваша лошадка будет без шансов. Просто физически не сможет выиграть. Вы меня понимаете?

— Вполне, — сказал я. — Договорились.

Я положил трубку, подумав, что лишь подавляющее меньшинство букмекеров закоренелые негодяи и что большинство из них гораздо лучше, чем принято считать. Все их племя несло на своих плечах бремя вины лишь немногих из них. Точь-в-точь как студенты.

Глава 14

Оукли в эту ночь не пожаловал. Собственно, ко мне никто не пожаловал. Утром я вынул стул из дверной ручки, чтобы впустить новый день. Никто не поспешил воспользоваться моим гостеприимством.

Сварил себе кофе. Когда я стоял в кухне и отхлебывал из чашки, появился Тони и налил себе виски в кофе. Это был его завтрак. Он только что посмотрел работу нескольких своих лошадей и собирался посмотреть, как трудится другая партия. Он провел перерыв в моем обществе, обсуждая их шансы так, словно ничего не случилось. Для него моя дисквалификация была уже седой, забытой древностью. Он вполне разделял кредо газетчиков: сегодняшние новости — это важно, завтрашние — тем более, но то, что было вчера, никому не интересно.

Тони допил кофе и удалился, жизнерадостно похлопав меня по плечу, отчего возопил синяк, поставленный Оукли. День я провел в основном, лежа на кровати. Я отвечал на телефонные звонки, а больше глядел в потолок, давая возможность природе самой лечить раны, и думал, думал...

Еще одна тихая ночь. У меня в голове вертелось два имени, и я жонглировал ими, пытаясь понять, кто же из них негодяй. Двое подозреваемых — это лучше, чем триста. Но я вполне мог ошибиться.

В субботу утром почтальон принес почту прямо наверх, как он стал делать с наступлением гипсового периода. Я сказал ему «спасибо», просмотрел корреспонденцию, уронил костыль и, как всегда, долго и неловко поднимал его. Когда я открыл одно из писем, то от удивления уронил оба костыля.

Оставил их валяться на полу, прислонился к стене и прочитал:

"Дорогой Келли Хьюз!

Я прочитал в газетах, что вам вернули лицензию, так что информация моя, скорее всего, опоздала и вам не понадобится. Тем не менее я посылаю ее вам, поскольку один мой знакомый, который ее добыл, сильно поистратился из-за этого и был бы счастлив, если бы ему возместили расходы. К сему прилагаю их список.

Как вы увидите, он потратил на это немало денег и сил, хотя справедливости ради надо отметить, что, по его словам, занимался этим не без удовольствия. Надеюсь, это именно то, что вам хотелось получить.

Искренне ваш Тедди Девар.

Отель «Грейт-стэг», Бирмингем".

К письму было прикреплено несколько листков разного формата. На верхнем я увидел список имен в виде перевернутого генеалогического дерева. Внутри кружочков диаметром два дюйма значилось по три-четыре имени. От этих кружочков вели стрелки к другим, расположенным ниже или сбоку. Читавшего этот список указатели вели все ниже и ниже, пока наконец все стрелки не указывали на три кружка, затем на два и, наконец, на самый нижний, в котором значилось одно-единственное имя: «Дэвид Оукли».

К этому листку была пришпилена пояснительная записка.

"Я вышел на контакт с человеком под именем Дж. Л. Джонс (фамилия подчеркнута в третьем ряду). От него я стал работать в разных направлениях, проверяя людей, знающих Дэвида Оукли. Каждый из тех, кто упомянут в списке, слышал, что именно к Оукли следует обращаться, если вы оказались в сложном положении. Как и было договорено, я притворился человеком, с которым приключилась беда, и практически все, с кем я разговаривал, либо называли его сами, либо подтверждали, что к нему действительно имеет смысл обратиться, когда я упоминал его имя.

Я очень надеюсь, что хотя бы одно из указанных здесь имен вам пригодится, поскольку расходы оказались немалыми. Расследование в основном проводилось в пивных и барах отелей, и нередко приходилось сильно напоить источник, прежде чем он проявлял откровенность.

Искренне ваш Б. Р. С. Тимисон".

Сумма расходов оказалась настолько внушительной, что я присвистнул.

Я стал внимательно изучать список имен.

Я искал одного из тех двоих.

И в конце концов нашел.

Возможно, мне следовало обрадоваться. Или разозлиться. Но вместо этого я загрустил.

Я решил удвоить сумму за труды и выписал чек с сопроводительной запиской.

«Это просто великолепно. Не знаю, как и благодарить. Одно из имен, безусловно, годится. Ваши хлопоты не пошли прахом. Бесконечно благодарен».

Я также написал благодарственное письмо Тедди Девару, сказав, что информация пришла как раз вовремя, и вложил в письмо конверт для его друга Тимисона.

Когда я наклеивал марку, зазвонил телефон. Я поскакал к нему и снял трубку. Ньютоннардс.

— Весь вечер провисел на телефоне. Счет будет астрономический.

— Пришлите его мне, — кротко сказал я.

— Сначала подождите и послушайте результаты, — возразил он. — Карандаш под рукой?

— Секунду. — Я взял блокнот и шариковую ручку. — Порядок. Слушаю.

— Значит, так. Сначала ребята, которым я сам это рассказал. — Он назвал пять имен. — Последний — тот самый Пеликан Джобберсон, который заимел на вас большой зуб. Но, как оказалось, он тут ни при чем, поскольку на следующий же день уехал отдыхать в Касабланку. Теперь те, кому рассказал Гарри Инграм... — Он назвал три фамилии. — Теперь те, кому сказал Герби Саббинг. — Четыре фамилии. — Это те, кому сообщил Димми Овенс. — Пять имен. — Ну а Клоббер Макинтош оказался особенно болтливым. — Восемь имен. — Это то, что они припомнили. Они не могут присягнуть, что больше никому не говорили. Естественно, те, кому они это рассказали, и сами могли сообщить это другим. Это же как круги по воде...

— Все равно спасибо, — совершенно искренне сказал я. — Огромное спасибо за все хлопоты.

— Польза от этого хоть какая-то есть?

— Вроде бы. Я вам потом расскажу.

— И еще не забудьте. Лошадь без шансов... Дайте знать...

— Ладно, — пообещал я, — если вы готовы рискнуть после трагической истории с Пеликаном Джобберсоном.

— У Пеликана плохо с мозгами, — сказал он, — а у меня порядок.

Окончив разговор, я взялся за этот список. Некоторые фамилии были мне знакомы. Люди, хорошо известные в скаковых кругах. Клиенты букмекеров. Ни одно из имен не совпадало со списком Тимисона, указавшего людей, связанных с Оукли. И все же...

Минут десять я стоял, уставившись в список и пытаясь выудить из глубин подсознания слабо маячившую догадку. Наконец что-то щелкнуло, и я понял, в чем дело.

Среди тех, с кем поделился новостями Герби Саббинг, был родственник человека, значившегося клиентом Оукли.

Немного поразмыслив, я открыл газету и изучил программу сегодняшних скачек в Рединге. Затем я позвонил в Лондон лорду Ферту и после переговоров с его слугой услышал в трубке его голос.

— А, это вы, Келли! — В интонациях сохранилось кое-что от взаимопонимания, возникшего в среду. Не очень много, но все же кое-что.

— Сэр, — осведомился я. — Вы будете сегодня на скачках в Рединге?

— Да.

— Пока у меня нет официального подтверждения того, что моя дисквалификация отменена. Могу ли я появиться на ипподроме в Рединге? Я бы хотел поговорить с вами.

— Я прослежу, чтобы у вас не возникло осложнений, если для вас так важно быть там сегодня. — В его голосе слабо угадывался вопрос, на который я не замедлил ответить.

— Я знаю, кто поставил этот спектакль.

— А!.. Тогда, конечно, приезжайте. Если, разумеется, дорога не будет для вас слишком трудной. Вечер у меня свободен.

— Это очень любезно с вашей стороны... Но я полагаю, что наш режиссер тоже будет на скачках... По крайней мере, вероятность весьма велика.

— Как вам будет удобнее, — сказал он. — Я вас там найду.

В этот день выступали две лошади Тони, и я вполне мог попросить его захватить меня. Но как же тогда Роберта?.. Она собиралась ко мне и, наверное, вполне может подвезти меня. Я криво улыбнулся своим мыслям. Она могла бы увезти меня куда угодно... Роберта Крэнфилд...

Телепатия, и только. Именно в этот момент зазвонил телефон. Это была Роберта. У нее был срывающийся, испуганный голос.

— Келли! Я не могу сейчас приехать... — Она говорила очень быстро. — Может, вы, наоборот, к нам приедете?

— Что случилось?

— Пока не знаю, может, ничего и не случилось. Ничего серьезного... Но здесь Грейс Роксфорд.

— "Дорогая Грейс"?

— Да... Слушайте, Келли... Она сидит в машине напротив нашего дома и смотрит, смотрит... Честно говоря, у нее совершенно безумный вид. Мы просто не знаем, что делать. Мама хочет вызвать полицию, но, по-моему, этого нельзя делать... А что, если бедняжка приехала извиняться и просто никак не может собраться с силами?

— Она так и сидит в машине?

— Да, я вижу ее из окна. Вы не приедете? А то от мамы толку мало, а вы знаете, как относится «дорогая Грейс» ко мне... У нее очень странный вид, Келли... — Роберта была не на шутку перепугана.

— Где ваш отец?

— Работает с Кормильцем. Вернется не раньше чем через час.

— Ладно, я попрошу Тони или кого-то еще забросить меня к вам. Я постараюсь приехать прямо сейчас.

— Замечательно, — сказала она с заметным облегчением. — А пока я постараюсь держать оборону.

На дорогу уйдет никак не меньше получаса. А то и больше. За это время «дорогая Грейс» может выйти из машины...

Я набрал три-девять-один.

— Тони, — сказал я волнуясь. — Ты можешь сейчас все бросить и отвезти меня к Крэнфилдам? Туда заявилась Грейс Роксфорд, и мне это не нравится.

— Но мне надо ехать в Рединг, — возразил он.

— В Рединг ты можешь поехать от Крэнфилдов, когда мы разберемся с Грейс... Тем более что и мне надо в Рединг, я хочу поговорить с лордом Фертом. Будь другом, Тони!

— Ну ладно, если тебе так нужно... Дай мне пять минут на сборы.

Собирался он все десять. За это время я позвонил Джеку Роксфорду. Мой звонок сильно его удивил.

— Послушайте, Джек, — сказал я. — Мне не хотелось бы попусту вас волновать, но знаете ли вы, где сейчас ваша жена?

— Грейс? — Еще больше удивления, окрашенного, однако, тревогой. — Она сказала, что поехала в деревню.

Эта самая деревня была расположена примерно милях в сорока от дома Крэнфилдов.

— Она, наверное, уехала уже давно? — предположил я.

— Вроде бы... А в чем дело? — Его голос зазвенел от волнения.

— Только что мне позвонила Роберта Крэнфилд и сказала, что Грейс сидит в машине у самого их дома...

— О боже! — воскликнул он. — Не может быть!

— Увы, это так.

— Но как же!.. — простонал он. — Сегодня ей было лучше, она сделалась как прежде... Мне показалось, что можно оставить ее без присмотра... Отпустить за покупками... Она сильно переволновалась... А потом, когда вы с Декстером получили обратно лицензии... Это стало для нее таким потрясением. Она была в шоке...

— Я еду туда, вдруг понадобится моя помощь. Но не могли бы и вы подъехать... и забрать ее?

— Да-да, — сказал он. — Конечно. Сейчас же выезжаю. Бедняжка Грейс. Проследите за ней, пока я не приеду.

— Обязательно, — уверил я его и положил трубку.

Без приключений я спустился по лестнице и обнаружил, что Тони конфисковал у Поппи для предстоящего путешествия ее фургон. На заднем сиденье я даже мог с комфортом улечься: там имелись подушки для плеч и головы.

— Это придумала Поппи, — коротко проинформировал меня Тони, помогая забраться через заднюю дверь. — Удивительная женщина!

— Это точно! — охотно признал я, втаскивая за собой и костыли. — Ну а теперь не теряй времени, дружище!

— У тебя взволнованный голос! — отметил Тони, захлопнул дверцу, включил мотор и, не мешкая, отъехал.

— Я и правда волнуюсь. Грейс Роксфорд неуправляема.

— Но она не способна на что-то... такое?

— Надеюсь, что нет.

В моем голосе, похоже, было мало уверенности, ибо Тони нажал на педаль акселератора.

— Держись за что-нибудь, — скомандовал он.

Мы лихо входили в повороты, и я, не зная, за что уцепиться, уперся здоровой ногой в заднюю дверь и хватался руками за качающиеся стенки.

— Нормально? — крикнул Тони.

— Да... да, — выдавил я, с трудом переводя дух.

— Тут начинается неплохой отрезок. — Мы проезжали мимо попутных машин, как мимо стоячих. — Крикни, если заметишь сзади полицию.

Полицейские нам не встретились. Тони одолел восемнадцать миль за двадцать три минуты. Мы затормозили у парадного входа в дом Крэнфилдов, и первое, что бросилось мне в глаза, — это пустой серый «Фольксваген» у парадного входа.

Тони, открыв заднюю дверь фургона, с треском и не очень церемонно вытащил меня из машины.

— Наверное, она чинно сидит в гостиной за чашкой чая, — предположил он.

Тони ошибся.

Он стал звонить в дверной звонок, и после довольно долгого ожидания нам открыла миссис Крэнфилд. Не так, как она обычно это делала, — нараспашку. Она нервно смотрела на нас через щель в шесть дюймов.

— Хьюз? Что вы тут делаете? Уезжайте.

— Меня попросила приехать Роберта. Чтобы разобраться с Грейс Роксфорд.

— Грейс Роксфорд здесь уже нет, — сказала она голосом столь же естественным, сколь и ее поведение.

— Это не ее машина? — Я показал на «Фольксваген».

— Нет, — резко отозвалась она.

— Чья же?

— Садовника. А теперь, Хьюз, уезжайте. Сейчас же...

— Ладно, — сказал я, пожав плечами.

Она тотчас же захлопнула дверь.

— Помоги мне залезть в машину, — сказал я Тони.

— Ты что, неужели действительно уезжаешь?

— Не трать время на разговоры. Посади меня в машину, выезжай через главные ворота, затем развернись и подкати к дому через конюшни.

— То-то же! — Он запихал меня в фургон, бросил мне костыли, хлопнул дверью и поспешил к водительскому месту.

— Не торопись, — учил его я. — Почеши в затылке. Сделай вид, что тебе все это не нравится.

— Думаешь, она следит за нами? — бросил он через плечо.

— Я думаю, что миссис Крэнфилд даже под угрозой расстрела не позволила бы садовнику ставить свою машину у своего парадного входа. Миссис Крэнфилд прекрасно понимает, что я это пойму. Миссис Крэнфилд изо всех сил давала понять мне, что нуждается в помощи.

— Что означает, — медленно добавил Тони, — что Грейс Роксфорд действительно способна на все, что угодно.

Я кивнул, чувствуя, что во рту у меня пересохло.

— Ну а теперь поехали.

Фургон медленно тронулся с места. Тони завернул на заднюю аллею, чуть прибавил ходу и резко затормозил у конюшен. Он снова помог мне выбраться.

— На конюшне есть телефон, — сказал я. — Найди в справочнике телефон местного доктора. Пусть мчится сюда. Потом дождись, когда вернется с тренировки Декстер Крэнфилд, и сделай так, чтобы он не вошел в дом.

— Келли, ты не преувеличиваешь?

— Может быть. Но в нашем случае лучше слегка перестраховаться.

— Разве мне удержать Крэнфилда? В такой ситуации?

— Скажи ему, что всегда надо надеяться на лучшее. Он посмотрел на меня секунду-другую, затем укатил на конюшенный двор.

Я заковылял к дому по задней аллее, дернул за ручку двери. Открыто. Естественно. Чтобы Крэнфилд мог беспрепятственно войти в дом и... И что дальше?

Я бесшумно прошел в главный холл и прислушался. В доме тишина.

Сначала я решил заглянуть в библиотеку, перебросив на одну сторону правый костыль, опасаясь, как бы он с грохотом не рухнул на пол. Повернул ручку, медленно толкнул дверь.

В библиотеке никого не было. Только громко тикали большие часы на камине. Мое сердце билось быстрее.

Я оставил дверь открытой. Медленно, бесшумно стал подкрадываться к маленькой гостиной. Снова осторожные манипуляции с костылями, ручкой. Если они увидели, как мы приехали, то скорее сидят именно здесь.

Дверь подалась внутрь. Прекрасно смазанные петли. Без скрипа. Я увидел поношенные ситцевые чехлы на стульях, потертые коврики, следы того, что здесь недавно кипела жизнь: разбросанные газеты, пара очков на каком-то письме, головной платок, корзинка с цветами. Но людей не было.

На другой стороне холла были двойные двери, которые вели в большую, очень парадную гостиную, возле лестницы — дверь в столовую и в личный кабинет Декстера Крэнфилда, где он хранил все свои бумаги.

Я добрался до кабинета, распахнул дверь. Там стояла тишина. Только пылинки циркулировали в воздухе.

Оставалось осмотреть две большие комнаты на первом этаже и весь второй этаж. Я недовольно покосился на широкую и длинную лестницу. Вот бы мне эскалатор.

В столовой тоже не было никого. Я пересек холл и подошел к двойным дверям. На сей раз манипуляции с костылями заняли куда больше времени, потому что нужно было открыть обе двери сразу, а для этого пришлось освободить обе руки. В конце концов я сунул костыли под мышку, как тросточки, и стоял, балансируя на одной ноге.

Двери стали подаваться, и я распахнул их настежь. Огромная гостиная. Стулья, обитые золотой парчой, китайский ковер кремового цвета, бледно-голубые шторы на окнах. Изящная, элегантная комната, плацдарм для боевых действий стремящегося в высшие социальные слои Крэнфилда.

Все в ней застыло в неподвижности. Как на картине. Я вернул костыли на место и двинулся вперед. Но, сделав лишь несколько шагов, остановился. Из-за того, что увидел.

Они все были там. Миссис Крэнфилд. Роберта. Миссис Крэнфилд стояла у камина, облокотившись на каминную полку так, словно без этой опоры могла бы рухнуть на пол. Роберта сидела очень прямо на деревянном стуле без подлокотников, выдвинутом на самую середину ковра. За ее спиной и чуть сбоку, одной рукой крепко ухватив Роберту за плечо, стояла Грейс Роксфорд.

В другой руке Грейс был нож из тех, что обычно используют торговцы рыбой. В фут длиной, острый как бритва, с кончиком словно иголка. Смертоносное лезвие было приставлено к шее Роберты.

— Келли! — сказала Роберта. Голос ее был высоким и слегка дрожал, но в нем было явное облегчение. Мне показалось, что она радуется преждевременно.

На высоких скулах Грейс Роксфорд играл румянец, глаза ее лихорадочно блестели. Вся ее фигура была в невероятном напряжении. Рука с ножом спазматически подрагивала. Она была непредсказуема, как сырой гелигнит, и тем не менее она знала, что делает.

— Ты же ушел, Келли Хьюз! — воскликнула она. — Ты же ушел!

— Ушел, — согласился я. — Но потом решил вернуться поговорить с Робертой.

— Один твой шаг, — предупредила Грейс, — и я перережу ей горло.

Миссис Крэнфилд испустила вздох, больше похожий на стон, но Роберта и бровью не повела. Грейс, судя по всему, уже угрожала ей этим. Возможно, неоднократно. Особенно когда мы с Тони звонили в дверь.

Грейс выглядела как человек, готовый на все. Ни у меня, ни у миссис Крэнфилд не было сомнений в том, что она вполне готова выполнить угрозы. А я был в двадцати футах от нее — несчастный калека!

— Что вам надо, Грейс? — спросил я как можно спокойнее.

— Что надо? Что надо? — Ее глаза засверкали. Она явно пыталась припомнить, что ей было надо. Затем ее зрачки уставились на меня и из них хлынула ярость. — Декстер Крэнфилд... Проклятый сноб... Ему ни за что не получить обратно наших лошадей! Я убью его... убью... и тогда не видать ему лошадей! Не видать!

И эти слова никак не удивили ни Роберту, ни ее мать. Грейс уже успела сообщить им цель прихода.

— Грейс, смерть Декстера Крэнфилда не поможет вашему мужу!

— Поможет! Да, да! Да! — Грейс энергично кивала при каждом «да», и нож прыгал у горла Роберты. Она слегка прикрыла глаза и покачнулась на стуле.

— Как вы собираетесь убить его, Грейс? — спросил я.

Она рассмеялась. Смех быстро вырвался из-под ее контроля и превратился в визгливый хохот маньяка.

— Он ведь обязательно придет сюда, так? А потом подойдет и станет рядом со мной. Потому что он будет меня слушаться, верно?

Я взглянул на лезвие ножа, плясавшего у белоснежной шеи Роберты, и понял, что он сделает так, как прикажет Грейс. Я на его месте послушался бы.

— А потом, — сказала Грейс, — я ударю ножом не ее, а его. Понятно? Понятно? Понятно?

— Понятно, — сказал я.

Она все кивала, и ее рука дрожала.

— А что потом? — спросил я.

— Потом? — Она слегка опешила. Она не знала, что будет делать, зарезав Крэнфилда. После этого начинались сплошные потемки. Она не могла заглянуть так далеко.

— Эдвин Байлер может передать лошадей кому-то другому...

— Нет, — возразила Грейс. — Только Декстеру Крэнфилду. Только ему. Тому, кто посоветовал Байлеру завести себе тренера-сноба. Тому, кто украл у нас Байлера. Я убью его. И он не получит наших лошадей. — Она говорила с каким-то монотонным надрывом, и этот автоматизм, с которым произносились слова, особенно пугал. Похоже, эти мысли не давали ей покоя очень давно.

— Было бы, конечно, лучше, — сказал я медленно, — если бы мистер Крэнфилд не получил обратно своей лицензии.

— Да! — взвизгнула она.

— Это я заставил их вернуть ему лицензию.

— Они сами взяли и отдали ему ее. Просто так. Они не имели права!

— Они ничего не делают просто так, — возразил я. — Они это сделали, потому что я их к тому вынудил.

— Неправда!

— Я заявил во всеуслышание, что добьюсь этого. И добился.

— Нет, нет, нет!

— Да! — сказал я.

Выражение ее лица стало медленно меняться, и это тоже было пугающим зрелищем. Я ждал, пока в ее взбаламученных мозгах не укоренится мысль: если Байлер и впрямь вернет лошадей, благодарить за это нужно только меня. Я ждал, когда ей и меня захочется приговорить к смертной казни. Настороженное ко мне отношение постепенно перерастало в дикую ненависть.

Чтобы ускорить этот процесс, я сказал:

— Если бы я не заставил стюардов вернуть лицензию Крэнфилду, он по-прежнему был бы дисквалифицирован.

— Нет, Келли! — в ужасе проговорила Роберта. — Не надо! Не делайте этого!

— Замолчите! — перебил ее я. — Я или ваш отец — у кого больше шансов? А вам советую при первом удобном случае спасаться бегством.

Грейс не слушала. Она углубилась в свои раздумья, разрабатывая план действий. Белки ее глаз сверкали.

— Я убью вас, — наконец проговорила она. — Убью!

Я стоял как вкопанный. И ждал. Секунды растянулись на столетия.

— Подойдите сюда, — приказала Грейс. — Иначе я перережу ей горло.

Глава 15

Я стал приближаться к ней, прыгая на костылях. Когда я был уже недалеко от стула, миссис Крэнфилд громко простонала и упала в обморок на ковер, задев каминную решетку, которая с жутким грохотом рухнула на пол.

Грейс дернулась. Нож впился в кожу Роберты. Та вскрикнула. Я застыл на месте, пытаясь телепатически внушить Грейс не ударяться в панику, не бросаться в пропасть, сохранить остатки здравого смысла.

Еще немного, и она начнет колоть и резать все, что ни попадется под руку.

— Сидите и не двигайтесь, — сказал я Роберте прерывающимся голосом. Она посмотрела на меня глазами, в которых застыл ужас, и сделала все, чтобы выполнить мою просьбу.

Грейс по-птичьи дергала головой. Острие ножа касалось шеи Роберты. Другой рукой Грейс держала ее за плечо. По шее Роберты стекала струйка крови и расплывалась пятном по белому свитеру.

Никто не поспешил на помощь матери Роберты. Я не смел даже взглянуть на нее, потому что это означало отвести взгляд от Грейс.

— Подойдите сюда, — приказала мне Грейс. — Ближе!

Голос у нее был хриплый — она говорила скорее громким шепотом. И хотя она смотрела на мое приближение взглядом, в котором отчетливо проступало желание убивать, я был благодарен ей за то, что она все еще могла говорить, думать, помнить о намеченной цели.

Уже почти совсем приблизившись, я стал думать, как увернуться от ножа: я не мог ни отскочить, ни даже согнуть колени, да и руки у меня были заняты костылями. Впрочем, не поздно ли я забеспокоился? Последний шаг я сделал чуть короче, чтобы ей нужно было самой двинуться в мою сторону, и в то же время стал потихоньку высвобождать правую руку из костыля.

Грейс слегка поторопилась. Она ударила, целясь мне в горло, и хотя мне удалось увернуться на необходимые два дюйма, лезвие задело воротник пиджака. Я взметнул правую руку с костылем, ударив ее как раз тогда, когда она пыталась начать второй заход.

Краем глаза я видел, как Роберта вырвалась из объятий и стала отползать от стула.

— Убью! — пробормотала Грейс сквозь зубы. Слова пробивались неотчетливо, но насчет их смысла сомнений быть не могло. Грейс не думала о самозащите. Она вообще больше ни о чем не думала. Ее сжигало одно всепоглощающее желание.

Я выставил левый костыль наподобие шеста, чтобы отпихнуть ее. Она обогнула его и зашла сбоку, намереваясь всадить нож мне под ребра. Пытаясь уйти от удара, я потерял равновесие и споткнулся, опустившись на одно колено, а она оказалась надо мной с ножом в занесенной руке — точъ-в-точь жрец, собирающийся совершить жертвоприношение.

Один костыль я отбросил. Против ножа голыми руками не пойдешь. Я подумал, не заехать ли ей в физиономию вторым костылем, но тот запутался в ножках кресла.

Грейс опустила руку. В этот же момент я упал на пол, и нож, догоняя меня, потерял свою стремительность, сделал мне еще одну дырку в пиджаке.

Грейс опустилась возле меня на колени и снова занесла нож. Откуда ни возьмись возник мой первый костыль и, просвистев в воздухе, ударил ее по руке, в которой она держала нож. Грейс зашипела как змея. Нож упал, задев острием мой гипс. Грейс обернулась посмотреть, кто ее ударил, и выставила обе руки перед собой, чтобы отбить новую атаку Роберты.

Она ухватилась за костыль, которым орудовала Роберта, и потянула его к себе. Я изо всех сил изловчился перевернуться на полу и, ухватив нож за рукоятку, отшвырнул его через открытую дверь в холл.

Грейс оказалась посильнее Роберты. И даже посильней меня. В ней бушевала неистовая сила безумия. Я приподнялся на левое колено и обхватил ее сзади за грудь, пытаясь прижать ее руки к бокам. Она стала трясти меня, как мешок с пухом, силясь встать на ноги.

Ей это удалось, но заодно она подняла и меня с гипсовым довеском. Грейс видела, куда упал нож. Она двинулась в том направлении, волоча меня, присосавшегося к ней, словно гигантская пиявка.

— Возьмите нож и бегите на конюшню, — удалось прокричать мне Роберте.

Ну что за девушка! Она кинулась к ножу, подобрала его и бросилась из дома.

Грейс кричала что-то нечленораздельное, пытаясь разжать мои пальцы, впившиеся в ее тощие ребра. Я вцепился в нее мертвой хваткой, и когда она поняла, что пальцы ей не разжать, стала щипать мне запястья с дикой зверской злобой.

Волосы, которые она обычно носила в пучке на затылке, теперь рассыпались и лезли мне в лицо, все больше и больше заслоняя от меня происходящее. Я только понимал, что она по-прежнему рвется к двери, находясь в жутком неистовстве, бормоча какие-то бессвязные слова, перемежаемые дикими вскриками.

Она дотащила меня до дверей, где попыталась избавиться от ноши, принявшись колотить мною о косяк. Она трудилась не за страх, а за совесть, и наконец ей удалось свалить меня. Когда я сполз на пол, она быстро обернулась ко мне, протянув к моей шее руки с растопыренными пальцами. Ее лицо было багровым, зрачки неистово расширены, рот оскален. В жизни не видел более жуткого лица. Я и не подозревал, что человек может выглядеть таким чудовищем. Я впервые видел человека, одержимого манией убивать.

Если бы не подоспевший Тони, Грейс непременно расправилась бы со мной, потому что мои силенки не шли ни в какое сравнение с ее мощью. Тони ворвался в холл через кухню и сбил ее с ног ловкой подсечкой. Она упала, увлекая меня за собой, потому что, вцепившись в меня мертвой хваткой, она так и не разжала рук.

Понадобились усилия не только Тони, не только Арчи, но еще троих ребят с конюшни, чтобы наконец отодрать Грейс от меня и прижать к полу. Они сели ей на руки, на ноги, на грудь и голову, и она все еще извивалась в конвульсиях.

По щекам Роберты текли слезы, но у меня уже не было сил как-то ободрить ее, сказать, что опасность позади. Я с трудом прислонился к стене, думая, что было бы глупо сейчас грохнуться в обморок. Сделал три глубоких вдоха. Окружающий мир стал потихоньку, весьма неохотно приходить в порядок.

Тони сказал:

— Доктор вот-вот здесь появится. Вряд ли он, впрочем, ожидает увидеть такое.

— Мама! — вдруг воскликнула Роберта. — Я же о ней совсем забыла. — Она бросилась мимо меня в гостиную, и я услышал вопрошающий голос сбитой с толку миссис Крэнфилд.

Грейс продолжала что-то выкрикивать, но это скорее походило на крики чайки, и слова разобрать было невозможно. Кто-то из конюхов сказал: «Бедняжка, может, отпустить ее?» На что Тони свирепо возразил: «Только сперва накроем ее сетью, которой ловят тигров».

Если не считать гиганта Тони, все остальные сидели на ней без должного усердия, и дважды она чуть было всех их не расшвыряла. Наконец — как долго пришлось этого ждать — зазвонил дверной звонок, и я запрыгал через холл открывать.

У местного доктора был настороженный вид, он явно опасался, не розыгрыш ли это, но, лишь мельком взглянув на Грейс, стал на ходу открывать свой чемоданчик. Он вогнал ей в руку шприц, и вскоре конвульсии стали слабеть, пронзительные крики перешли в бормотание, а затем и вовсе наступила тишина.

Конюхи медленно поднялись с Грейс и отошли в сторону. Она лежала съежившись, пряди сероватых волос разметались по полу. Глядя на ее бледное лицо, тощее тело, худые руки и ноги, невозможно было и предположить, что еще недавно она так неистовствовала. Мы все смотрели на нее не столько с жалостью, сколько с испугом, пока не прекратились последние судорожные подергивания рук и ног и она не впала в забытье.

Прошло еще полчаса. Грейс по-прежнему лежала на полу, но под головой у нее была подушка, а сама она была покрыта ковриком.

Закончив работать с лошадьми, Декстер Крэнфилд прибыл, когда развязка драмы была уже позади. Полуистерические объяснения жены так и не помогли ему понять, что случилось.

Роберта рассказала, что Грейс приехала убить его за то, что он должен был снова получить назад свою лицензию, которой его лишили во многом по ее инициативе. Услышав это, он пришел в неистовство, судя по всему, прежде всего потому, что причиной всех наших несчастий оказалась женщина. Крэнфилд вообще недолюбливал женщин. Он сказал, что ее давно следовало отправить в сумасшедший дом. «Мелочная, злобная, завистливая интриганка, — кричал он, — короче, типичная женщина!..» Выслушав с самым серьезным видом все его крики, я пришел к выводу, что в детстве он порядком настрадался от властной гувернантки.

Доктор закончил долгие и интенсивные переговоры по телефону, и вскоре приехала «Скорая помощь» с двумя участливого вида мужчинами и каким-то сложным оборудованием. Парадная дверь была распахнута настежь, и перспектива расставания с Грейс вызвала у всех собравшихся чувство невыразимого облегчения.

В разгар всей этой суеты приехал Джек Роксфорд.

Он кое-как вылез из машины, испуганно покосился на «Скорую помощь» и заковылял к дому. Войдя в дверь и увидев распростертую Грейс, которую как раз собирались перекладывать на носилки, он подошел к ней и опустился на колени.

— Грейс, дорогая... — Он пристально глядел на нее. Она по-прежнему была без сознания. Бледная, съежившаяся, постаревшая. Она выглядела лет на шестьдесят. — Грейс, дорогая, — еще раз повторил он с болью в голосе. — Что с ней?

Доктор начал объяснять. Но Крэнфилд перебил осторожные фразы доктора бесцеремонным:

— Это настоящая маньячка. Она пришла сюда, чтобы убить меня, и вполне могла убить мою жену и дочь. Форменное безобразие, что ей позволено преспокойно разгуливать на свободе в таком состоянии. Я немедленно свяжусь со своими адвокатами.

Джек Роксфорд услышал только начало. Он взглянул на порез на шее Роберты, на кровь на ее свитере и прижал руку ко рту. Вид у него был совершенно подавленный.

— Грейс, — пробормотал он. — О Грейс!

Он ее очень любил, в этом не было никакого сомнения. Он нагнулся над ней, убрал прядь волос со лба и стал что-то бормотать. Когда он выпрямился, у него в глазах были слезы.

— С ней все будет в порядке? — спросил он.

После некоторого замешательства доктор стал бубнить, что время покажет, что теперь медицина делает чудеса, и так далее.

Люди из «Скорой помощи» бережно уложили Грейс на носилки и подняли их.

— Я поеду с ней, — сказал Джек Роксфорд. — Куда вы ее везете? Разрешите мне поехать с вами.

Один из врачей назвал ему больницу, но посоветовал остаться.

— Лучше попробуйте сделать это вечером, сэр. Зачем вам сидеть там и ждать целый день.

Доктор же от себя добавил, что Грейс еще некоторое время проведет в бессознательном состоянии, да и потом будет находиться под действием сильных успокоительных средств, так что действительно лучше повременить.

Люди в форме вынесли Грейс на улицу, где сияло солнце, и погрузили носилки в машину. Мы вышли за ними. Джек Роксфорд стоял и оцепенело смотрел, как они захлопнули дверцы, перекинулись напоследок парой фраз с доктором и укатили.

Роберта дотронулась до его рукава:

— Не желаете ли что-нибудь выпить, мистер Роксфорд?

Он окинул ее туманным взглядом, потом его лицо сморщилось, и он не смог произнести ни слова в ответ.

— Не надо, мистер Роксфорд, — участливо сказала Роберта. — Ей сейчас не больно, она не страдает.

Он покачал головой. Роберта обняла его за плечи и повела в дом.

— Ну а что теперь? — спросил меня Тони, глядя на часы. — Мне действительно надо лететь в Рединг, дружище. Не опоздать бы заявить лошадей на вторую скачку.

Я посмотрел на свои часы.

— В твоем распоряжении еще четверть часа. Пожалуй, нам надо захватить с собой и Роксфорда. У него там тоже, между прочим, выступает лошадь, хотя ему сейчас не до этого. Правда, лошадь принадлежит Эдвину Байлеру. Он вряд ли в состоянии сам вести машину, да и скачки немного отвлекут его от мыслей о Грейс.

— Пожалуй, — усмехнулся Тони.

— Сходи в дом, вдруг тебе удастся уговорить его поехать.

— Ладно. — Он послушно двинулся к дому, а я стал коротать время, прыгая по аллее на костылях и заглядывая в стоящие там машины. Мне, кстати, придется покупать себе новую... Может, выберу такую же модель...

Облокотившись на машину Тони, я стал думать о Грейс. Она оставила мне щедрое наследство в виде синяков от щипков, что в сочетании с увечьями, полученными от Оукли, составляло неплохую коллекцию. Починка пиджака с художественной штопкой обойдется в целое состояние, а горло болело так, словно у меня была ангина. Я мрачно посмотрел на ногу в гипсе. Детективом оказалось работать куда опаснее, чем участвовать в стипль-чезах, подумал я со вздохом, я теперь вернусь к более спокойному ремеслу.

Из дома вышел Тони с Робертой и Роксфордом. Джек был в полуобморочном состоянии, и Тони пришлось помогать ему сесть в машину. Его мысли были далеко-далеко.

Я запрыгал по гравию к Роберте.

— Шея в порядке? — спросил я.

— Моя да, а ваша?

Я внимательно осмотрел порез. Ничего серьезного. Неглубокий и длиной в какой-нибудь дюйм.

— Шрама не будет, — сказал я.

— Не будет, — согласилась Роберта.

Ее лицо оказалось совсем рядом. Янтарные в крапинку глаза.

— Оставайтесь, — коротко сказала она. — Вам ведь не обязательно быть на скачках.

— У меня встреча с лордом Фертом. Лучше уж довести дело до конца.

— Наверное. — Внезапно у нее сделался усталый вид. Субботнее утро оказалось нелегким.

— Если у вас завтра нет никаких дел, — сказал я, — не могли бы вы приехать ко мне... и приготовить ленч?

Лицо ее озарила легкая улыбка, и от глаз побежали лучики.

— Я безумно влюбилась в вас, — сказала она, — когда мне было двенадцать.

— Потом прошло?

— Вроде бы.

— Жаль, — вздохнул я.

Она улыбнулась шире.

— А кто такой Бобби?

— Бобби? О... сын лорда Айсленда.

— Понятно.

— Отец хочет, чтобы я вышла за него замуж.

— Дело хорошее...

— Но его ожидает большое разочарование.

— Рад слышать, — отозвался я.

— Кел! — завопил Тони. — Пошевеливайся, черт возьми, а то я опоздаю.

— До свидания, — спокойно проговорила Роберта. — До завтра.

Тони вез нас в Рединг на скачки без признаков лихачества. Джек Роксфорд всю дорогу провел в угрюмом молчании. Когда Тони поставил машину на стоянке, он просто вышел из машины и оцепенело побрел к входу на ипподром, не сказав ни слова благодарности или извинения.

Тони посмотрел ему вслед и прищелкнул языком:

— Эта баба не стоит такого отношения!

— Он думает иначе, — сказал я.

Тони умчался заявлять своих лошадей, а я в более медленном темпе двинулся разыскивать лорда Ферта.

Я испытывал удивительно радостное чувство возвращения. Явно вышел на волю из тюрьмы. Те самые люди, что подозрительно косились мне вслед на балу теперь фамильярно хлопали меня по спине и говорили, что рады снова видеть меня в строю. Конечно, злился я про себя, не надо бить того, кто упал, — если он снова встал на ноги.

Лорд Ферт стоял возле весовой в группе, от которой он отделился, как только меня увидел.

— Пойдемте в столовую для стюардов, — сказал он мне. — Там будет поспокойнее.

— Мы не могли бы отложить это до третьей скачки? — попросил я. — Я хочу, чтобы при нашем разговоре присутствовал мой кузен Тони, а у него лошади выступают во второй скачке...

— Конечно-конечно, — согласился он. — Чем позже, тем лучше для меня. Значит, после третьей.

Я просмотрел первые три скачки с чувством человека, вернувшегося из долгого изгнания. Лошадь Тони, на которой в свое время выступал я, бурно финишировав, выиграла четвертый приз, что говорило о ее хороших перспективах. Лошадь Байлера победила в третьей скачке. Когда я стал пробираться к паддоку, чтобы взглянуть на Роксфорда, я чуть было не врезался в Джессела. Он осмотрел меня, взглянул на гипс и костыли и не сказал ни слова. На его холодный безучастный взгляд я ответил таким же холодом. Доведя до моего сознания то, что он не намерен извиняться, Джессел круто повернулся на каблуках и ушел.

— Ты только полюбуйся на него, — прошептал мне в ухо Тони. — Кстати, ты можешь подать на него в суд за диффамацию.

— Не стоит мараться.

Примерно так же отреагировал на меня Чарли Уэст. В его глазах наглость сочеталась с легким испугом. Я только пожал плечами.

В сопровождении Тони я пробился к победителям. В паддоке был и сияющий Байлер. У Джека Роксфорда все еще был отсутствующий вид. Байлер предложил выпить в честь победы, но Джек покачал головой, словно не понял, о чем речь.

— Пойди забери Джека, — сказал я Тони. — Скажи ему, что ты все еще опекаешь его.

— Как скажешь, дружище. — Он послушно пробился через толпу, взял Джека за локоть, сказал что-то в объяснение Байлеру и стал выводить Джека из скопища людей.

Присоединившись к ним, я сказал нейтральным тоном: «Сюда», — и повел их к столовой для стюардов. Они оба вошли в дверь, сняли шляпы и повесили их на вешалку.

Длинные столы в зале накрывали к чаю, но там не было никого, кроме лорда Ферта. Он обменялся рукопожатиями с Роксфордом и Тони и пригласил их занять места за одним из столов.

— А вы, Келли? — осведомился он.

— Я постою. Так легче.

— Итак, — начал лорд Ферт, с любопытством поглядывая на Тони и Джека. — Вы сказали мне, Келли, что знаете, кто оклеветал вас и Декстера Крэнфилда.

Я кивнул.

— Грейс Роксфорд, жена Джека, — грустно подсказал Тони.

Джек сидел, молча уставившись в скатерть.

Тони рассказал лорду Ферту, что произошло в доме Крэнфилда, и лорд Ферт, слушая рассказ, мрачнел все сильнее и сильнее.

— Мой дорогой Роксфорд, — сказал он смущенно. — Мне так жаль. Очень-очень жаль. — Он посмотрел на меня. — Просто невероятно, что вас могла оклеветать Грейс Роксфорд. В это просто нельзя поверить.

— Конечно, нельзя, — согласился я. — Тем более что это сделала не она.

Глава 16

Тони и лорд Ферт вздрогнули, словно их ударило током.

— Но вы, кажется, сказали... — начал лорд Ферт, обращаясь к Тони.

Тот ответил:

— Я думал, что это не вызывает сомнений. Она пыталась убить Келли. Она пыталась убить и Крэнфилда.

— В этот раз она действительно пыталась меня убить, — согласился я. — Но не она поработала над моей машиной.

— Кто же? Говорите! — потребовал лорд Ферт.

— Ее муж.

Джек встал на ноги. У него уже был не такой потерянный вид. Я толкнул Тони в плечо моим костылем, и он, поняв намек, тоже встал, заняв позицию между Джеком и дверью.

— Сядьте, мистер Роксфорд, — властно распорядился лорд Ферт, и после небольшой паузы Роксфорд медленно сел.

— Это чепуха, — запротестовал он. — Я не прикасался к машине Келли. Такую аварию нельзя подстроить.

— Вы, разумеется, не предполагали, что машину собьет поезд, — согласился я. — Но то или иное столкновение вы, безусловно, планировали. Ведь Грейс, — сказал я, стараясь быть убедительным, — сплошь и рядом демонстрировала качества, противоположные тем, какими должен обладать человек, устроивший все это. Грейс бушевала, во всеуслышание обвиняла, выпускала из-под контроля свои эмоции. Но план, который должен был уничтожить нас с Крэнфилдом как профессионалов, отличался точностью, продуманностью, расчетом и жестокостью.

— Сумасшедшие порой бывают способны на большие хитрости, — все еще недоверчиво отозвался Тони.

— Грейс тут не главная, — уверенно сказал я. — Нас оклеветал Джек Роксфорд.

Воцарилось молчание. Затем Джек вдруг заговорил высоким, срывающимся голосом:

— Ну зачем ей понадобилось сегодня утром ехать к Крэнфилдам? Ну почему ей было не оставить все как есть?

— Не отчаивайтесь, — сказал я Джеку. — Я все равно уже догадался, что это вы.

— Этого не может быть.

Ферт прокашлялся.

— Послушайте, Келли... Мне кажется, вам следует сообщить нам, на каком основании вы делаете это в высшей степени серьезное обвинение.

— Все началось тогда, когда Крэнфилд уговорил Эдвина Байлера забрать у Роксфорда своих лошадей и передать ему. Скорее всего, Крэнфилд действительно, как говорила Грейс, в качестве главного аргумента приводил то, что у него репутация в обществе выше, чем у Роксфорда. Положение в обществе, престиж — понятия, весьма дорогие сердцу Декстера Крэнфилда, и он склонен полагать, что и все остальные придерживаются того же мнения. В случае с Эдвином Байлером он не ошибся. Но Джек работал с Байлером с тех пор, как тот приобрел свою первую лошадь. Байлер богател, покупал новых классных лошадей. Росло и состояние Роксфорда. Потерять Байлера было для него катастрофой. Возвращением в неизвестность. Полным крахом. Джек — неплохой тренер, но у него не хватает характера, чтобы выбиться в высшую лигу. Тут нужен счастливый случай, подарок судьбы. Что-то вроде того, что он получил в лице Байлера. А второго Байлера за одну жизнь не встретить. Поэтому почти с самого начала я заподозрил Джека. Когда Крэнфилд через два дня после расследования сообщил мне, что Байлер собирался передать своих лошадей ему. Я тогда сильно расстроился, что не смогу на них выступать, но сразу одернул себя, а каково, мол, было бы Джеку, если бы он лишился этих лошадей.

— Это было нечестно, — уныло отозвался Джек. — Нечестно.

— Я не был пристрастен, — продолжал я, — потому что у Пэта Никиты были те же мотивы. Только наоборот. Они с Крэнфилдом ненавидят друг друга. В течение многих лет он пытался увести от Крэнфилда Джессела, и, конечно, дисквалификация Крэнфилда решала бы все проблемы. Были, разумеется, и другие люди, которые кое-что выигрывали бы от этого. Например, Чарли Уэст. Он получал возможность выступать на Уроне, окажись я вне игры. Кроме того, существовала возможность, что от этого выигрывал бы и кое-кто еще — по неизвестным мне мотивам.

— Так почему же это все-таки, по-вашему, мистер Роксфорд? — спросил Ферт.

Вынув из кармана письмо, которое прислал мне Тедди Девар, я протянул его лорду Ферту и объяснил, что это такое.

— Эти линии указывают на связь Дэвида Оукли с людьми, фамилии которых обведены кружками. Среди них — Джек Роксфорд. Он, как вы видите, знал о существовании Оукли. Он знал, что Оукли готов подделать любые улики.

— Но... — начал было лорд Ферт.

— Понимаю, — перебил его я. — Косвенные доказательства. Но вот список лиц, представленный Джорджем Ньютоннардсом. — Я вручил ему список и объяснил: — Это люди, знавшие, что Крэнфилд ставил на Вишневый Пирог у Ньютоннардса. Опять-таки это не является неопровержимым доказательством, потому что знали об этом и люди, не включенные в этот список. Но вот этот человек, — я показал на имя в списке лиц, с которыми общался Герби Саббинг, — брат Грейс Роксфорд, шурин Джека.

— Вы неплохо потрудились, — сказал Ферт, поглядев на меня.

— Один список был составлен для меня Тедди Деваром и его другом, а другой — Джорджем Ньютоннардсом.

— Но они действовали по вашей просьбе?

— Да.

— Что-нибудь еще?

— Еще аккуратно напечатанные листочки с обвинениями в наш адрес, присланные лорду Гоуэри. Кстати, это вовсе не похоже на стиль Грейс. Но можно сличить этот шрифт с пишущей машинкой Джека. Сличение шрифтов помогает не хуже, чем сравнение отпечатков пальцев. Но мне этого пока не удалось сделать.

Джек дико посмотрел на меня. Смысл списков явно прошел мимо его сознания. А вот упоминание о машинке заставило его очнуться.

Ферт медленно проговорил:

— Из секретариата стюардов мне передали письмо, в котором до их сведения доводится, что дисквалифицированный жокей по-прежнему проживает на территории конюшни. Насколько я помню, шрифт тот же самый, что и на тех листках.

— Это уже скорее дело рук Грейс, — заметил я. — Мстительно, но без серьезных последствий.

— Я не писал в секретариат, — сказал Джек.

— А Грейс?

Он помотал головой. Возможно, он просто не знал. Впрочем, это было и не важно. Я не стал настаивать. Вместо этого я сказал:

— Сегодня утром я заглянул в багажник машины Джека, пока он находился в доме Крэнфилдов. У него большой набор инструментов, включая и ручную дрель.

— Нет, — сказал Джек.

— Да. Кроме того, у вас есть серый «Фольксваген», тот, на котором сегодня приехала Грейс. Эту машину видел механик моего гаража, когда вы приехали порыться в останках моей машины. Похоже, вам хотелось отыскать и забрать обломки с характерными отверстиями, которые могли бы навести людей из страховой компании на мысль о покушении на убийство. Но Дерек вас опередил. А вы либо проследили, откуда он, либо навели справки в гараже, не захватил ли он с собой кое-какие сувениры, потому что послали Оукли, чтобы он забрал обратно находку Дерека. Он искал кусок металла с дыркой. Подробности были ему неизвестны. Он надеялся на этом заработать.

— Он нашел то, что искал?

— Нет, я хорошо спрятал эту штучку. Можно ли доказать, что какая-то конкретная дрель просверлила какое-то конкретное отверстие?

Лорд Ферт не знал. Джек молчал.

— Когда Джек услышал на балу, — продолжал я, — что я намерен найти того, кто оклеветал нас с Крэнфилдом, он решил, что лучше избавиться от меня, пока я не выполнил обещания. Ибо в таком случае он терял не только лошадей Байлера. Поэтому, пока я разговаривал с лордом Фертом и танцевал с Робертой, Джек отправился на стоянку и устроил мне ловушку. Вот этого, — спокойно сказал я, вспомнив, какую боль причинили мне все мои тогдашние вывихи, — я никак не могу простить.

— Я сверну ему шею, — кровожадно пообещал Тони.

— Его судьбу, — сказал я, покачав головой, — определит лорд Ферт.

Ферт уставился на меня:

— Значит, вы предоставляете мне право вынести приговор?

— Как уславливались.

— Приговор, который бы вас удовлетворил.

— Да.

— Что же удовлетворило бы вас?

— Не знаю...

Тони беспокойно заерзал на стуле, поглядывая на часы:

— Лорд Ферт, Келли, послушайте... У меня в последней скачке выступает лошадь. Надо ее собирать... Мне пора идти.

— Да, конечно, — сказал лорд Ферт. — Но мы были бы вам признательны, если бы вы хранили молчание о том, что услышали здесь.

— Конечно, — испуганно отозвался Тони. — Никому ни слова. Надо так надо. — Он встал и двинулся к двери. — А с тобой мы после увидимся, скрытный негодяй, — сказал он мне.

Он вышел, и в этот момент в дверь ввалилась щебечущая стайка стюардов с женами, вознамерившихся выпить чаю. Лорд Ферт подошел к ним, и под его огненным взором они немедленно ретировались. Официант, материализовавшийся вдруг из воздуха, был поставлен у входа с инструкциями отправлять всех гостей в чайную комнату.

Лорд Ферт быстро вернулся к столу и сел.

— Итак, Роксфорд, — сказал он самым деловым тоном, — мы выслушали обвинения Келли. Теперь ваша очередь говорить. Что вы можете сказать в свое оправдание?

Джек медленно поднял голову. В морщинах его всегда опечаленного лица блестели капельки пота.

— Это был не я, — сказал он мертвым голосом.

— Это, конечно, была не Грейс, — сказал я, — потому что лорд Гоуэри совершенно определенно сказал, что шантажировал его по телефону мужчина. И с Чарли Уэстом по телефону говорил мужчина — по крайней мере, если верить его словам.

Джек Роксфорд дернулся на стуле.

— Да, Роксфорд, — сказал Ферт. — Мы все знаем про лорда Гоуэри.

— Вы не могли...

— Вы принадлежите к одному клубу, — сказал я так уверенно, словно это было уже доказано.

Для Джека Роксфорда упоминание об этом клубе оказалось тем же рычагом, что открыл все шлюзы лорда Гоуэри. Он тоже стал распадаться на части.

— Вы не понимаете...

— Расскажите нам, — попросил лорд Ферт, — и мы попробуем понять.

— Грейс и я... Грейс была против. — Он замолчал.

Я потряс его за плечо.

— Грейс предпочитала нормальный секс и не разделяла ваших наклонностей?

Он заговорил, путаясь в словах:

— Вскоре после нашей женитьбы начались скандалы... Мне это было невмоготу. Я любил ее, очень любил. Но я никак не мог наладить наши отношения... Она не понимала, что я стегал ее... из любви. Она говорила, что подаст на развод, обвинит меня в жестоком обращении. Поэтому я нашел одну девушку. С улицы... Она ничего не имела против, если ей за это платили... Если бы я мог продолжать к ней ходить... Но она сказала, что завязала это и... Но в Лондоне был такой клуб... Я пошел туда... и все стало на свои места. Мы с Грейс... все нормально... в общем конечно, не особо... но все-таки брак не распался...

Лорд Ферт смотрел на него с отвращением.

— Когда я впервые встретил там лорда Гоуэри, — сказал Джек уже вполне нормальным голосом, — я просто не поверил своим глазам. Я увидел его на улице, у клуба. Тогда я подумал, что это случайное совпадение. Но затем, однажды вечером, в клубе я понял, что это он... И потом еще раз встретил его на улице. Но я ничего не сказал ему тогда... Разве я мог? Кроме того, я понимал, что он чувствует... Ведь туда ходят те, кому это необходимо... И потом уже трудно прекратить...

— Как давно вы поняли, что принадлежите к тому же клубу, что и лорд Гоуэри? — спросил я.

— Года два-три назад. Точно не знаю. Давно...

— Он знал, что вы тоже туда ходите?

— Нет. Он не догадывался. Мы и говорили-то с ним всего пару раз. На ипподроме. В официальной обстановке. Он обо мне не знал.

— А затем, — задумчиво проговорил лорд Ферт, — вы прочитали, что его назначили вместо полковника Миджли руководить расследованием дела Крэнфилда — Хьюза, и решили, что подворачивается отменная возможность избавиться от тренера-конкурента и сохранить у себя лошадей Байлера.

Джек сидел сгорбившись, не пытаясь ничего отрицать.

— Лорд Гоуэри вначале отказался поддаваться угрозам разоблачения, но вы не пожелали расстаться с мыслью уничтожить конкурента, тогда вы пошли на подделку улик, лишь бы добиться своего.

После долгого молчания Джек сказал хриплым, срывающимся голосом:

— Грейс страшно испугалась, что Крэнфилду... достанутся наши лошади. Я, конечно, тоже этого не хотел. Это было бы несправедливо. После того, сколько я вложил в них. Но она твердила об этом без умолку — с утра до ночи. Не могла остановиться. Все говорила, говорила. Говорила, что с удовольствием убила бы Крэнфилда и все такое прочее... Временами она меня просто пугала... этими своими разговорами... Может, из-за них-то я и решился в конце концов... подстроить дисквалификацию Крэнфилду. Я это делал, конечно, в первую очередь, чтобы сохранить байлеровских лошадей... Но все-таки лучше было добиться дисквалификации Крэнфилда, чем... чем жить под угрозой того, что Грейс его убьет.

— Вы в самом деле верили, что она на это способна? — спросил я.

— Она буквально бредила этим... Я не знал, насколько это все серьезно... Но боялся, что... Очень боялся. Я не хотел, чтобы она угодила в беду... бедная Грейс... Я хотел помочь ей, хотел, чтобы все стало на свои места... хотел сохранить лошадей. Они ведь по справедливости принадлежали мне, разве не так? Вот я и занялся этим... Все оказалось не так трудно, раз уж поставить перед собой такую цель...

Ферт криво улыбнулся мне, я ответил ему тем же и подумал, что брак может оказаться самой настоящей пыткой. Психическая неуравновешенность Грейс только усилилась из-за того, что она жила с человеком с сексуальными отклонениями. Джек испытывал чувство вины, которое пытался каким-то образом загладить. У обоих рассудок пасовал перед эмоциями, и те бурлили в их замкнутом интимном мире, как в котле с туго завинченной крышкой, угрожая взрывом. Жизнь с «дорогой Грейс» привела бы многих мужчин покрепче Джека к безрассудным действиям, но Джек не мог бросить ее, потому что не мог бросить своих лошадей, и не мог выгнать ее потому, что любил ее.

Он страстно хотел удержать лошадей Байлера — для ее спокойствия, а также для своего благополучия, но единственным способом добиться этого стало для него устранить Крэнфилда.

— Ну а меня за что же? — спросил я, стараясь сдерживать ярость. — Я-то тут при чем?

— А? — Он прищурился, пытаясь сосредоточить свой взгляд на мне. — Вы... Вообще-то против вас лично я ничего не имел... Но я просто решил, что так будет надежней... Если Крэнфилд решил смошенничать, то жокей должен быть с ним в сговоре.

— Скачка была чистой, — сказал я.

— Да... Я знаю... Но эти глупцы из Оксфорда... Они предоставили такой отличный шанс... Особенно когда я узнал, что заниматься этим будет лорд Гоуэри... А затем... затем я договорился с Чарли Уэстом и Оукли... Да еще брат Грейс рассказал мне совершенно случайно — учтите, случайно, — что, по словам его букмекера, Крэнфилд играл Вишневый Пирог. Тут уж я просто захохотал. Прямо как Грейс... Хохотал и не мог остановиться. Это же комедия, что он сам играл Вишневый Пирог...

— А что насчет Чарли Уэста? — резко спросил Ферт.

— Я заплатил ему... Чтобы он подтвердил: мол, Келли и в самом деле придержал Урона. Я позвонил ему и спросил, не говорил ли Келли когда-нибудь что-то такое... Он ответил, что однажды, в скачке лошадей-новичков, Келли сказал: «О'кей, притормозим, ребята!» Я велел ему сказать, что Келли произнес эту фразу в «Лимонадном кубке». Это прозвучало бы убедительно. Фраза ведь действительно принадлежала Келли.

— Вы защищали Уэста, — сурово заметил мне Ферт.

Я горестно пожал плечами. Джек не обратил внимания, продолжая свои жалкие признания:

— Перед балом Грейс совсем пришла в себя. После того как Крэнфилда лишили лицензии, она прекрасно себя почувствовала. Да еще Байлер сказал, что оставляет у меня лошадей навсегда... Мы радовались... как могли... Потом мы узнали, что Келли явился на бал и рассказывает всем подряд, что его оклеветали и что он обязательно выведет на чистую воду тех, кто это сделал. Потом Грейс увидела дочку Крэнфилда... и снова сорвалась... Совсем как прежде... И я подумал... Если Келли умрет, все станет на свои места.

Ферт медленно покачал головой. Логика, постепенно приведшая Роксфорда от несчастья к преступлению, завела его в тупик.

— Я решил, что он ничего не почувствует, — продолжал Джек. — Я думал, что отравление окисью углерода вызывает потерю сознания. Я думал, это будет похоже на сон. Он ничего не поймет. Просто не проснется...

— Вы просверлили слишком маленькое отверстие, — сказал я без тени иронии. — Нужно было больше газа, чтобы я потерял сознание.

— Я не смог найти трубки большего диаметра, — последовал жутковатый в своей будничности ответ. — Пришлось пустить в ход то, что у меня имелось. Она была узковатой. Вот и все.

— Ясно, — на полном серьезе отозвался я. Смерть была рядом. Несколько дюймов отделили меня от поезда. Если бы трубка оказалась шире на одну восьмую дюйма, меня бы уже не было в живых. — А потом вы поехали искать остатки глушителя?

— Да... Вы уже об этом знаете... Я спросил в гараже, но мне ответили, что был механик, забрал этот кусок и передал вам. Я устроил Оукли скандал за то, что он не добыл его. Я ведь особо подчеркивал, что надо заставить вас отдать эту штуку, но он сказал, что сделал все... но вы отказались...

— Почему вы не попросили его убить меня? — спросил я будничным тоном.

— Я просил. Но он сказал, что никого не убивает. Сказал, что может помочь мне избавиться от трупа, если я совершу убийство, но сам на такое никогда не пойдет. Говорит, что это не окупается...

Очень похоже на Оукли. Словно опять с ним пообщался.

— Но вы не могли пойти на такой риск? — спросил я.

— У меня не было настоящей возможности... Я не хотел надолго оставлять Грейс... Потом вы были в больнице... затем вернулись к себе... Я пытался подстеречь вас где-то вне дома... Я не мог позволить себе явиться в чужую конюшню и спрашивать, где вы живете... Меня бы узнали... Вот я и думал, что если вы остановитесь в отеле... или где-то еще...

— Это вы написали в секретариат? — воскликнул Ферт. — Значит, это все-таки вы?!

— Да... Но было уже поздно... Она и в самом деле была готова выполнить свое обещание... Бедняжка Грейс... Зачем я отпустил ее из дома... Я бы что-то в конце концов придумал... Я бы нашел способ удержать лошадей... Но в то утро она выглядела в полном порядке, а теперь... теперь... — Его лицо сморщилось и покраснело, он пытался изо всех сил сдержать слезы. Но воспоминание о том, как увозили Грейс в больницу, оказалось слишком сильным. Слезы покатились по его щекам, и он, вытащив платок, захлюпал в него носом.

Интересно, что бы он почувствовал, если бы увидел Грейс в деле, в гостиной? Но слепая любовь, возможно, выдержала бы такое испытание.

— Посидите здесь, Роксфорд, — распорядился лорд Ферт, встал и поманил меня с собой к двери. — Что с ним делать? — спросил он меня.

— Дело зашло слишком далеко, и теперь уже его не замять, — неохотно отозвался я. — К тому же он... он гораздо опаснее своей Грейс. У него начисто отсутствуют нравственные тормоза. Он пошел на шантаж, затем — на подделку улик, а затем, когда счел это необходимым, решился на покушение. Он не испытывал ни малейших колебаний, никаких угрызений совести, и если сочтет нужным, то опять решится на нечто подобное. Люди мыслят определенными стереотипами, а навязчивые идеи имеют свойство прогрессировать. Грейс будет жить — и ее муж будет оценивать мир с точки зрения ее спокойствия и счастья. Тот, кто, по его мнению, угрожает их благополучию, может оказаться очередной жертвой... которую ожидает разорение или смерть. Это могут быть медсестры, родственники или просто посторонние люди, не сделавшие им ничего плохого. Как, например, я...

— Вы лучше понимаете, как устроено его сознание, — сказал Ферт. — Меня, признаться, это ставит в тупик. Но в ваших словах есть смысл. Мы не можем ограничиться тем, что лишим его лицензии. Все это выходит за пределы мира скачек. Но лорд Гоуэри...

— Лорду Гоуэри придется поволноваться, — сказал я без злорадства. — Возможно, вам удастся спасти его репутацию, но куда важнее сейчас помешать Джеку Роксфорду продолжать в том же духе.

— Да, — сказал он. — Это так. — Он развел руками таким образом, словно хотел оттолкнуть от себя ответственность за принятие решения. — Все это так ужасно!

Я посмотрел туда, где сгорбившись сидел Джек, — глаза нервно бегают, лоб озабоченно нахмурен. Он мял в руках скатерть, делая маленькие бессмысленные складки. Он не походил на злодея. Просто обыкновенный маленький человек, помешанный на том, чтобы искупить свою вину перед «дорогой Грейс» за то, что он так устроен.

Что может быть для него нелепее тюрьмы, что может причинить ему больше вреда? И все же тюрьмы ему не избежать. Хотя тюремная камера и не исправит его исковерканного сознания.

Джек встал и неуверенными шагами двинулся к нам.

— Я полагаю, вы хотите обратиться в полицию, — сказал он совершенно спокойно. — Я думаю... Я прошу вас, не говорите им о клубе. Я не скажу, что лорд Гоуэри тоже его посещает... Я никому не расскажу... Я этого все равно не сделал бы. Ведь это не помогло бы мне сохранить лошадей... Это ничего не изменило бы. Вы думаете, обязательно надо всем знать о клубе?

— Нет, — сказал лорд Ферт брезгливо и со скрытым облегчением. — Я этого не думаю.

Слабая улыбка добавила новые морщины к тем, что прочертил страх.

— Спасибо... — Улыбка погасла. Страх усилился. — Как вы думаете, сколько мне дадут?

Лорд Ферт растерянно пожал плечами:

— Вряд ли есть смысл так торопить события. Всему свое время.

— У вас есть шанс сократить срок наполовину, — сказал я.

— Как? — В его голосе звучала жалкая надежда. Я бросил ему канат.

— Вы можете выступить свидетелем на процессе, который меня бы очень обрадовал, — сказал я. — И захватить с собой в тюрьму Дэвида Оукли.

Мартовский эпилог

Вчера я скакал на Кормильце в розыгрыше «Золотого кубка» в Челтенхеме.

Кормилец — неплохой жеребенок, но пока еще не раскрылся как следует. Вяловатый на вид, неуклюже вышагивающий гнедой, с низко опущенной головой. Отнюдь не символ лошадиной грации и красоты.

Старик Стрепсон глянул, как Кормилец ковыляет на параде, и сказал, глубоко вздохнув:

— Он же просто спит на ходу.

— Хьюз его разбудит, — снисходительно отозвался Крэнфилд.

Он стоял в лучах холодного мартовского солнца надменный, как и прежде. Складки вокруг рта, придававшие ему холодно-расчетливое выражение, еще более углубились за последний месяц. Его отношение ко мне не только не изменилось в сторону большей сердечности, но стало еще более сдержанным, еще более властным. Роберта рассказала ему, что лицензии мы получили назад благодаря моим стараниям, но он не счел нужным ей поверить, предпочитая версию вмешательства небесных сил. Стрепсон заметил без всякой задней мысли:

— Келли утверждает, что Кормилец — поздний жеребенок, не отличается скороспелостью и обретет свою лучшую форму примерно через год, в это же время.

Крэнфилд окинул меня сухим взглядом, смысл которого заключался в формуле «знайте ваше место», не отдавая себе отчета, что я предлагал ему превосходное алиби, если Кормилец проиграет, а если выиграет, то его реноме как тренера еще более повысится.

Чуть поодаль стояла молчаливая группа: Джессел, Пэт Никита и их основной жокей Эл Роуч, который должен был выступать на Уроне, и их главная забота состояла не столько в победе, сколько в том, чтобы Урон любой ценой финишировал впереди Кормильца. Джессел излучал такую ненависть и злобу, что я подумал: столь бурные чувства должны причинять ему сильную головную боль. От ненависти такое случается. Как только я это понял, сразу же перестал ненавидеть.

Представляю, какими дикими головными болями страдала Грейс.

Вопрос о выздоровлении Грейс оставался открытым. Ферту каким-то образом удалось заполучить для нее одного из светил психиатрии. Заодно он попросил его посмотреть Джека. Когда я подошел к дверям весовой, лорд Ферт кивнул, приглашая присоединиться к нему, и затем сообщил мне, что сказал психиатр.

— По его словам, Джек вполне вменяем и его ожидает судебное разбирательство. Насчет Грейс он не сделал никаких определенных прогнозов. Сказал только, что их вынужденная разлука — большая для нее удача. Он считает, что у нее сохраняются шансы вести относительно нормальное существование лишь при условии, что их совместной жизни будет положен конец. Навсегда. Иначе все опять повторится сначала.

— Какое холодное, гнетущее предписание...

— Кто знает, — сказал он оптимистично. — Если им удастся оправиться от потрясения, они могут почувствовать себя лучше.

В ответ я только улыбнулся. Лорд Ферт пробормотал:

— Ваш взгляд на мир заразителен, черт побери... Как насчет обеда?

— В любое время.

— Тогда, может, завтра? В восемь. Там за углом от Ритца есть ресторанчик, называется «Каприз»... Кормят в нем гораздо лучше, чем у меня в клубе.

— Отлично.

— И вы расскажете мне, как полиция разбирается с Дэвидом Оукли.

Большую часть прошлой недели бирмингемская полиция осаждала мой дом и обрывала телефон. Они чуть не кинулись мне на шею с объятиями и поцелуями, когда я появился у них с доказательствами, которых хватило, чтобы возбудить уголовное дело против Оукли. Чуть позже они пообещали мне прислать в рамке один из первых трофеев, обнаруженных при обыске: записку Крэнфилда Роксфорду, написанную десять месяцев назад с благодарностью за неучастие в торговле на скаковом аукционе. К записке прилагался чек на пятьдесят фунтов. Внизу записки размашистым почерком Крэнфилда было выведено: «Как договаривались. Спасибо. Д. К.».

Эту записку Оукли и сфотографировал у меня на квартире. А потом придержал как улику против Роксфорда.

Полицейские также рассказали, что за две недели до расследования Джек Роксфорд снял со своего счета шестьсот фунтов новыми купюрами, а через пять дней Дэвид Оукли положил на свой счет триста фунтов такими же бумажками.

Хитрый и изворотливый мистер Оукли при обыске высказал сожаление, что не отправил на тот свет Келли Хьюза.

Удар колокола, означавший, что пора садиться в седло. Крэнфилд, старик Стрепсон и я отправились к Кормильцу.

На сегодняшних скачках не было Чарли Уэста, дисквалифицированного до конца сезона. Причем, как объяснил ему лорд Ферт, если бы не заступничество Хьюза, он бы получил по заслугам и был бы дисквалифицирован пожизненно. Не знаю, правда, воспылает ли он за это благодарностью ко мне или нет.

Я легко взобрался на Кормильца и осторожно продел правую ногу в стремя. В результате компромисса между мной и моим хирургом гипс был снят всего семь дней назад, но в качестве доброго напутствия великий хирург сказал: «Вы слишком поспешили, и если снова случится вывих, виноваты будете в этом только вы».

Я сказал ему, что не могу допустить, чтобы Крэнфилд посадил на Кормильца другого жокея — ведь от этой скачки зависело будущее лошади. Старик Стрепсон славился своей благодарностью: он ни за что не сменил бы жокея, который выиграл бы на Кормильце «Золотой кубок», и если бы это произошло без меня, мне бы никогда больше не суждено было выступать на этом жеребенке. Именно этот аргумент и убедил моего хирурга взяться за пилу.

Я взял в руки поводья и тихо повел лошадь по кругу, где участники выстраивались по номерам для парада. Не считая Большого национального приза, «Золотой кубок» Челтенхема был крупнейшим стипль-чезом года. Может быть, это был самый престижный приз «Календаря». В нем участвовали только звезды. У слабых лошадей тут не было шансов.

Участвовали на этот раз девять лошадей. Младшим был Кормилец. Урон был самым опытным, а фаворитом считался серый жеребенок по кличке Броненосец.

Эл Роуч, не заразившийся стервозностью Джессела, поравнялся со мной на старте и одарил меня своей привычной широкой ирландской улыбкой.

— Ну что, дружище Келли, расскажи мне, как ехать на этом мальчике.

— Хочешь, чтобы и тебя выгнали?

Он засмеялся:

— Что имеет против тебя хозяин, старина?

— Я оказался прав, а он не прав, и он не может снести этого.

— Странный тип этот Джессел.

Дан старт. Мы отправились в бой. Скакать три мили с четвертью, двадцать одно препятствие, два полных круга.

Первый круг без приключений. Никаких падений, никто из жокеев не уходит в отрыв. Мимо трибун проходим компактной группой. На следующей миле начинается разделение на мужчин и младенцев. Лошади растягиваются длинной, напряженной, гулкой вереницей, где надежды, пот, тактика сливаются в бушующий клубок противоречий. Резвость, риск, азарт, расчет на то, что лошадь превзойдет себя и жокей тоже. «Золотой кубок» проверял тебя, выяснял, на что ты способен.

Перед предпоследним препятствием Броненосец опережал Урона на три корпуса — а мог бы и на все десять! — и преодолел его безукоризненно. Урон тоже благополучно оставил его за собой, а в четырех корпусах за ним шел я на Кормильце, стараясь не уступить третьей позиции.

На отрезке между двумя последними препятствиями скачка прошла без перемен. Кормилец не доставал Урона, а тот — Броненосца. Ну что ж, смиренно размышлял я. Третий так третий. Не так уж плохо. Жеребенок еще молодой. Будем довольствоваться малым. В конце концов, мне еще скакать на Фунте Изюма через две недели в Большом национальном... Броненосец подошел к последнему препятствию, мощно прыгнул, преодолел барьер с хорошим запасом — и грохнулся оземь, споткнувшись при приземлении.

Я не верил своим глазам. Отчаянным посылом я бросил Кормильца к последнему барьеру.

Урон, разумеется, был впереди нас. Урон, резвый, хорошо подготовленный старый приятель... Неплохая шутка — проиграть «Золотой кубок», и не кому-то, а Урону!

Кормилец старался изо всех сил догнать Урона. И я вдруг заметил, что, как и в «Лимонадном кубке», Урон вдруг стал буквально помирать от изнеможения. Постепенно мой гнедой скакунок навалился на лидера, сгорая желанием достать и обогнать его, но финишный столб был слишком близко... Жаль... Еще бы чуть-чуть...

Эл Роуч оглянулся посмотреть, кто это там подходит. Увидел меня. Вспомнил, что если кому он не имел права уступать, так именно Кормильцу. Запаниковал. Если бы он не трепыхался, то выиграл бы у меня пару корпусов. Вместо этого он поднял хлыст и дважды огрел Урона.

Безмозглый осел, подумал я. Урон же терпеть не может хлыста! Он встанет в обрез!

Урон в ярости замотал хвостом. Из ритмичного его ход стал прерывистым, он неистово замотал головой...

Я видел отчаянное лицо Эла, когда Кормилец захватил Урона в самый столб. Мы финишировали почти одновременно, и невозможно было понять, кто же победил.

Как показал фотофиниш, Кормилец выиграл «ноздрю». И если я был освистан зрителями после «Лимонадного кубка», то теперь они с лихвой извинились, приветствуя мою победу.

Джессел, естественно, посинел от злости и чуть было не лопнул, когда кто-то громко заметил, что Урон обязательно выиграл бы, если бы на нем скакал Хьюз. Я расхохотался. Джессел одарил меня взглядом, в котором, как у «дорогой Грейс», было желание убивать. Старик Стрепсон побледнел от радости, но у Крэнфилда даже выигрыш «Золотого кубка» не вызвал почти никаких эмоций. Позже я узнал, что Эдвин Байлер незадолго до скачки сообщил ему, что все-таки не сможет передать ему своих лошадей. Врач Грейс написал ему письмо, в котором сказал, что психическое здоровье его пациентки впрямую зависит от того, получит Крэнфилд конюшню Байлера или нет. Байлер сказал, что все-таки многим обязан Роксфордам, что очень сожалеет, но, увы...

Роберта и ее мать любовно похлопывали Кормильца, а когда через двадцать минут я вышел из весовой, уже переодевшись, она стояла у перил и ждала меня.

— Вы хромаете, — спокойно констатировала Роберта.

— Инвалид, что тут скажешь...

— Как насчет кофе? — спросила она.

— Положительно.

Ровной походкой она двинулась в кофейную, а я за ней. Ее медные волосы сверкали даже в тени, и мне очень понравилось простое полосатое пальто, на которое они ниспадали.

Я взял кофе, и мы сели за маленький пластиковый столик, разглядывая остатки предыдущего кофе-пития: пустые чашки, тарелки с крошками, сигаретные окурки, стакан со следами пивной пены. Роберта отодвинула все это в сторону и перестала обращать внимание.

— Выигрыши и проигрыши, — сказала она. — И так все время.

— Вы о скачках?

— О жизни.

Я пристально на нее посмотрел.

— Сегодня все прекрасно, а тогда, в день дисквалификации, был какой-то кошмар. Вниз и вверх, вниз и вверх... Так происходит всю жизнь.

— Пожалуй.

— За время, что прошло с расследования, я многое поняла.

— И я... насчет вас.

— Отец говорит, что я должна не забывать о вашем происхождении.

— Это верно, — согласился я. — Не надо забывать.

— Отцовский ум в цепях. Душа в оковах. Его голова набита идеями, устаревшими вот уже пятьдесят лет. — Она изобразила меня с изобретательным озорством.

— Роберта!.. — рассмеялся я.

— Скажите мне... — Она замялась. — Тогда, на переезде, вы назвали меня Розалиндой... Вам хотелось, чтобы рядом была она?

— Нет, — задумчиво проговорил я. — Вы. На ее месте.

Она с облегчением вздохнула:

— Ну, тогда порядок.