Глава 1

У меня имелось по меньшей мере три причины не ехать в Москву. Одна из них была блондинкой двадцати шести лет и в настоящее время распаковывала наверху свой чемодан.

— Я не знаю русского языка, — заявил я.

— Естественно. — Посетитель испустил легкий вздох по поводу моей тупости и изящно отпил глоток розового джина из предложенного ему стакана.

В его голосе слышалась снисходительность. — Никто и не предлагает вам говорить по-русски.

Он договорился о визите по телефону, назвавшись другом моего друга, и представился Рупертом Хьюдж-Беккетом. Дело у него, сказал он, как бы... ну... деликатное. И если я смогу найти для него полчаса, это будет замечательно.

Как только я открыл дверь, в моем сознании всплыло слово «мандарин»; это впечатление усугублялось каждым его жестом и словом. Гостю было около пятидесяти, он был высок, худощав и облачен в безукоризненный костюм и отличные туфли. Он был окружен аурой непоколебимого самообладания. Говорил он хорошо поставленным голосом, почти не шевеля при этом губами, будто считал, что напряжение ротовых мышц может помешать вылететь неосторожному слову.

Я часто встречал людей такого типа, многие из них мне нравились, но Руперт Хьюдж-Беккет вызывал непреодолимую антипатию. И причина ее была совершенно ясной: я хотел отказать ему.

— Это не займет у вас много времени, — терпеливо продолжил он, мы прикинули... неделя-другая, не больше.

— А почему бы вам не поехать самому?

Я держался предельно светски, под стать гостю. В его глазах промелькнула тень нетерпения.

— Будет гораздо лучше, если поедет кто-нибудь... э-э... близкий...к лошадям.

Мысленно я посмеялся над несколькими вариантами скабрезных ответов.

Руперту Хьюдж-Беккету они не доставили бы удовольствия. К тому же по неодобрительному тону, которым он произнес слово «лошади», я почувствовал, что поручение радует его так же мало, как и меня. Конечно, это дела не меняло, однако все же объясняло мою спонтанную неприязнь. Он старался держаться как можно дружелюбнее, но одно слово все-таки выдало его тщательно скрываемое высокомерие, не слишком часто приходилось сталкиваться с высокомерием, чтобы я не среагировал на него.

— Что, в Министерстве иностранных дел никто не умеет ездить верхом?

— Прошу прощения?

— Почему именно я? — В моем вопросе слышалось отчаяние, вызванное необходимостью сделать неприятный выбор. Почему я? Мне это не нужно. Убирайтесь. Найдите кого-нибудь другого. Оставьте меня в покое.

— Я счел, что вы подходите, так как у вас есть... э-э ... статус, Хьюдж-Беккет слабо улыбнулся, будто в душе не соглашался с таким странным утверждением. — Ну и время, конечно, — добавил он.

Он угодил в самое больное место, подумал я, стараясь сохранить невозмутимое выражение. Сняв очки, я посмотрел сквозь них на свет, словно искал соринку, и вновь надел. Я всю жизнь пользовался этим приемом, чтобы затянуть паузу и дать себе время для раздумья.

Впервые я попробовал его лет в шесть, когда учитель на уроке арифметики стал спрашивать у меня, что я сделал с множимым.

Тогда я сорвал с носа серебристую оправу, делавшую меня похожим на сову, и, рассматривая внезапно расплывшееся лицо учителя, принялся лихорадочно подыскивая стает. Что такое множимое?

— Я не видел его, сэр. Это был не я, сэр.

Тот саркастический хохот до сих пор живет в моей памяти. Я сменил серебристую оправу сначала на золотую, затем на пластмассовую и наконец ни черепаховую, но продолжал снимать очки всякий раз, когда не мог мгновенно найти ответ.

— У меня кашель, сказал я, — а на дворе ноябрь.

Повисшая в комнате тишина подчеркнула всю несерьезность отговорки.

Хьюдж-Беккет мерно покачивал головой над хрустальным стаканом, напоминая китайского болванчика.

— Боюсь, что ответ будет отрицательным, — добавил я.

Он поднял голову, спокойно и вежливо разглядывая меня.

— Это несколько разочаровывает. Я мог бы все же пойти дальше и использовать... скажем... угрозы.

— Пугайте кого-нибудь другого, — отрезал я.

— Было мнение, что вы... — Неоконченная фраза повисла в воздухе.

— У кого? — спросят я. — У кого было мнение?

Хьюдж-Беккет коротко качнул головой, поставил, пустой бокал и встал.

— Я передам ваш ответ.

— И наилучшие пожелания.

— Удачи, мистер Дрю.

— Я не нуждаюсь в удаче, — добавил я, — я не игрок, а фермер.

Он бросил на меня взгляд исподлобья. Менее воспитанный человек на его месте сказал бы: «Катись ты!»

Я проводил гостя в прихожую, помог надеть пальто, открыл парадную дверь и стал смотреть, как он с непокрытой головой идет сквозь туманную дымку к поджидающему его «Даймлеру» с водителем. Когда под колесами машины захрустел гравий подъездной аллеи, я вздохнул, раскашлялся и вернулся в дом.

По винтовой лестнице в стиле регентства спустилась Эмма, облаченная в вечерний наряд для пятницы, переходящей в уик-энд: джинсы, клетчатая ковбойка, мешковатый свитер и тяжелые ботинки. Мне пришло в голову, что, если дом простоит достаточно долго, девушки двадцать второго века будут казаться на фоне этих изящно закругленных стен инопланетянками.

— Как насчет рыбных палочек и телевизора? — спросила она.

— Сойдет.

— У тебя опять бронхит?

— Он не заразный.

Эмма не останавливаясь проследовала на кухню. Достаточно было провести с ней совсем немного времени, чтобы забыть о стрессах минувшей недели. Я привык к ее внезапным появлениям и резкому неприятию моих ухаживаний в первые несколько часов и давно уже не пытался изменить ситуацию: до десяти она не станет целоваться, до полуночи — заниматься любовью, но, когда начнет, не остановится до субботнего чая. Воскресенье мы проведем в невинных удовольствиях, а в понедельник; в шесть утра, она уедет. Леди Эмма Лаудерс-Аллен-Крофт, дочь, сестра и тетка герцогов, обладала, по ее собственным словам, «характером трудящейся девушки». У нее была постоянная работа без всяких скидок в суматошном лондонском универмаге. Там, на втором этаже, она помогала торговать постельным бельем, хотя это и не соответствовало ее общественному положению. Эмма обладала незаурядными организаторскими способностями и отчаянно боялась сделать карьеру. Причины этого крылись в ее школьных годах, когда в дорогом пансионе для юных высокородных леди она набралась пламенных левых идей о том, что принадлежность к элите определяется мозгами, а работа собственными руками есть самый благородный путь в рай. Ее теперешнее стремление к жертвенности казалось таким же сильным, как и прежнее, принуждавшее ее к годам изматывающей работы официанткой в кафе.

Вне всякого сомнения, она бы зачахла без работы, но с таким же успехом могла запить или стать наркоманкой.

Я верил — и она об этом знала, — что способности и неукротимая энергия дадут ей хорошую жизненную подготовку или, по крайней мере, приведут в университет (ибо у нее, кроме пары рук, были еще и мозги), но приучился держать язык за зубами. Эта тема относилась к одной из многочисленных закрытых для мужчин областей, и затрагивать ее означало нарываться на скандал.

«Какого черта ты связался с этой полоумной поварихой?» — неоднократно спрашивал мой сводный брат. Не стоило ему объяснять, что щедрая трата жизненной энергии, которой мы занимались во время совместных уик-эндов, была куда полезней для сердца, чем его скучные ежедневные пробежки. Он все равно бы не понял.

Эмма рассматривала содержимое холодильника. Свет падал на ее красивое лицо и густые платиновые волосы. Ее брови и ресницы были такими светлыми, что, когда они не были накрашены, их можно было просто не заметить. Иногда ее глаза сверкали как солнце, а иногда, как этим вечером, она позволяла природе одержать верх. Это определялось преобладавшим в данный момент направлением ее мыслей.

— У тебя нет йогурта? — недоверчиво спросила она. Ненавижу диету...

На всякий случай я заглянул в холодильник.

— Нет, и не будет.

— Лососина, — заявила Эмма.

— Что?

— Морская капуста. Прессованная. В таблетках. Очень полезно для тебя.

— Не сомневаюсь.

— Добавить яблочный уксус. Мед и выращенные в натуральном грунте овощи.

— Авокадо и сердцевина пальмы подойдут?

Она хмуро посмотрела на кусок голландского сыра.

— Это все импорт. А его следует ограничивать. Нам нужна замкнутая экономика.

— Икры тоже не будет?

— Икра — это аморально.

— А если ее будет много и она будет дешевая, это тоже будет аморально?

— Не спорь. Чего хотел твой посетитель? Это кремовые карамельки к завтраку?

— Да, — подтвердил я. — Он хотел, чтобы я поехал в Москву.

Эмма выпрямилась и уставилась на меня.

— Не смешно.

— Месяц назад ты сказала, что карамельки с кремом — это пища богов.

— Не прикидывайся дураком.

— Он сказал, что хочет, чтобы я поехал в Москву. Но не затем, чтобы учиться марксистско-ленинской философии.

— А зачем? — спросила Эмма, медленно закрывая дверцу холодильника.

— Они хотят, чтобы я нашел кого-то.

Но я не согласился.

— Кто хочет?

— Он не сказал. — Я повернулся к ней спиной. — Пойдем в гостиную и выпьем. Там разожжен огонь.

Она прошла вслед за мной через прихожую и уселась в большое кресло, держа в руке бокал белого вина.

— Как насчет поросят, гусей и кормовой свеклы?

— Очень мило, — согласился я. У меня не было ни поросят, ни гусей, ни, конечно, кормовой свеклы. У меня было много мясного скота, три квадратных мили земли в Уоркшире и все насущные проблемы фермера, занимавшегося производством продуктов питания. Я вырос, умея измерять урожай в центнерах с гектара, и мне претила государственная политика, при которой фермеру платят за то, чтобы он не выращивал те или иные породы, и пытаются наказать, если он их все-таки выращивает.

— А лошади? — спросила Эмма.

— Ну конечно...

Я лениво выпрямился в кресле, полюбовался отблеском света настольной лампы на ее серебристых волосах и решил, что наступило подходящее время, чтобы перестать вздрагивать при мысли о том, что я больше не буду выступать на скачках.

— Думаю, что я продам лошадей.

— Но ведь остается охота.

— Это не одно и то же. Мои лошади — скаковые. Их место на ипподроме.

— Ты сам тренировал их все эти годы... Почему ты не нанял никого, кто занимался бы с ними?

— Я тренировал лошадей просто потому, что сам ездил на них. А тренировать их для кого-нибудь другого я не хочу.

— Не представляю тебя без лошадей, — нахмурилась она.

— Да и я тоже.

— Это стыд и срам.

— А я думал, что ты согласна с теми, кто заявляет: «Мы сами знаем, что для тебя лучше, а тебе, черт возьми, остается с этим смириться».

— Людей нужно защищать от них самих, — возразила Эмма. — Почему?

— В этом не может быть никакого мнения, — сказала она, взглянув на меня в упор.

— Обеспечение безопасности — развивающаяся отрасль, — с горечью возразил я. — Масса ограничений направлена на то, чтобы избавить людей от повседневного риска... а несчастные случаи все равно происходят, и рядом с нами полно террористов.

— Ты все еще сильно переживаешь, не так ли?

— Да.

— Я-то думала, что ты уже покончил с этим.

— Достаточно слегка понервничать, чтобы все вернулось, — ответил я.

— Эта обида сохранится навсегда.

Мне везло в езде, везло с лошадьми, скачки с препятствиями увлекали меня. Как и множество других любителей конного спорта, я проникся ими до глубины души. Этой осенью я участвовал в скачках при любой возможности и настраивался на большие весенние любительские соревнования.

Мне могла помешать только самая страшная простуда, а простудам я был подвержен так же неотвратимо, как автомобиль коррозии. В остальном же в свои тридцать два года я был так же физически силен, как всегда. Но где-то сидели какие-то непрошеные опекуны, непрерывно вынашивавшие мысль о том, чтобы запретить людям в очках участвовать в скачках с препятствиями.

Конечно, многие считали, что очкарикам не следует участвовать в скачках, и я порой соглашался с ними. Но хотя мне приходилось несколько раз ломать кости и получать поверхностные травмы, я ни разу не повредил глаза. А ведь это были мои глаза, черт побери!

Появилось и ограничение для пользующихся контактными линзами, хотя полного запрета не было. Я неоднократно пробовал надевать линзы, но в конце концов заработал сильнейший конъюнктивит — они не годились для моих глаз.

И поскольку я был не в состоянии пользоваться контактными линзами, то не мог скакать. Прощайте, двенадцать лет жизни. Прощайте, стремления, прощай, скорость, прощай, пьянящая радость. Скверно... Так скверно, что даже ныть бессмысленно. А хуже всего то, что они считают, будто делают это для твоего же блага.

Уик-энд шел своим чередом. В субботу мы с утра прокатились на лошадях вокруг фермы, ближе к полудню посетили местные скачки в Стратфорде-на-Эйвоне, а вечером пообедали с друзьями. В воскресенье мы поднялись поздно и, собираясь позавтракать горячими сандвичами с ветчиной, расположились в креслах рядом с камином, в котором пылали поленья; на полу гостиной, как снежные сугробы, лежали кучи газет. Миновали две упоительные ночи; еще одна, как я надеялся, ожидала впереди. Эмма пребывала в наилучшем расположении духа, и мы были настолько близки к состоянию счастливой супружеской пары, насколько это было вообще возможно.

И в этот домашний покой ворвался Хьюдж-Беккет на своем «Даймлере».

Гравий проскрипел под колесами автомобиля, мы с Эммой поднялись, чтобы разглядеть визитера, и увидели, как водитель и человек, сидевший рядом с ним, вышли из машины и распахнули задние двери. Из одной вышел Хьюдж-Беккет, сразу же окинувший тревожным взглядом фасад, а из второй...

— О Боже, — прошептала Эмма, широко раскрыв глаза. — Ведь это же не...

— Именно он.

Она испуганно огляделась.

— Ты не можешь привести их сюда.

— Нет. Я приму их в салоне.

— Но... разве ты не знал, что они приедут?

— Конечно, нет.

— О Боже!

Мы смотрели, как посетители поднимаются по нескольким ступенькам, ведущим к парадной двери. Видно, ответ «нет» не устраивает их, подумал я. И они выкатывают пушки, чтобы покарать дерзкого.

— Ну ладно, — промолвила Эмма, — посмотрим, что им нужно.

— Ты будешь сидеть здесь, у огня, и отгадывать кроссворд, а я тем временем попытаюсь придумать, как отказать им, — сказал я и направился открывать дверь.

— Рэндолл, — сказал принц, протянув мне руку для пожатия, — хорошо уже то, что высказались дома. Можно нам войти?

— Конечно, сэр.

Хьюдж-Беккет вслед за ним переступил порог. На его лице была сложная смесь смущения и торжества. Ему не удалось самому уговорить меня, и теперь он собирался насладиться зрелищем того, как я уступлю кому-то другому.

Я провел их в сине-золотой парадный салон. Там не было гостеприимно горящего камина, но отопление работало как часы.

— Слушайте, Рэндолл, — настойчиво сказал принц, — пожалуйста, поезжайте в Москву.

— Могу я предложить вашему королевскому высочеству выпить? — попытался я сменить тему.

— Нет, не можете. Сядьте, Рэндолл, выслушайте меня и давайте перестанем ходить вокруг да около.

Двоюродный брат королевы уселся на шелковом диванчике эпохи Регентства и жестом указал нам с Хьюдж-Беккетом на стоявшие напротив стулья.

Он был моим ровесником, возможно, на год-другой старше, и в прошлом мы встречались очень часто. У нас было общее пристрастие — лошади. Он больше увлекался игрой в поло, чем скачками, тем не менее нам доводилось несколько раз вместе скакать в стипль-чезах. Он был умным и прямым человеком, с виду высокомерным и резких, но я видел, как он плакал над телом любимого коня.

Мы иногда встречались на всяких закрытых для широкой публики раутах, но не были коротко знакомы. До сегодняшнего дня он ни разу не бывал у меня дома, а я у него.

— Вы ведь знаете Джонни Фаррингфорда, брата моей жены? — спросил принц.

— Мы встречались, — ответил я, — но не очень часто.

— Он хочет участвовать в следующих Олимпийских играх. В Москве.

— Да, сэр. Мистер Хьюдж-Беккет говорил мне об этом.

— Выступать в многоборье.

— Да.

— Видите ли, Рэндолл, есть одна проблема... Мы не можем отпустить его в Россию, пока все не разъяснится. По крайней мере, я не хочу допустить, чтобы он ехал туда, если есть хоть малейшая вероятность, что вся эта штука полыхнет нам прямо в глаза. Я не отпущу, просто не отпущу его туда, пока есть хоть небольшая вероятность... инцидента... который мог бы коснуться кого-нибудь еще из нашей семьи. Или всей британской нации. — Он откашлялся. — Конечно, я знаю, что Джонни не имеет никакого отношения к трону и к династии, но все же он граф и мой шурин, и хотя вся мировая пресса забеспокоилась, это честная игра.

— Но, сэр, — мягко возразил я, — Олимпийские игры — соревнования совершенно особые. Я знаю, что лорд Фаррингфорд хороший спортсмен, но он может не пройти квалификационный отбор, и все проблемы сразу снимутся.

Принц протестующе затряс головой:

— Если проблема не разрешится, то Джонни не пройдет квалификацию даже в том случае, если окажется лучшим из лучших.

— Вы собираетесь помешать этому? — задумчиво спросил я.

— Да, собираюсь. — Принц говорил весьма уверенно. — Хотя это наверняка вызовет большие разногласия в нашей семье — ведь и Джонни, и моя жена всем сердцем жаждут, чтобы он оказался в команде. И знаете, у него отличные шансы. Этим летом он уже победил в нескольких соревнованиях, он усиленно тренируется, чтобы полностью соответствовать мировому классу. Мне бы не хотелось вставать на его пути... Вот почему я прошу вас выяснить, что же делает опасной поездку в Россию... если, конечно, такая опасность существует.

— Сэр, но почему я? Почему не дипломаты?

— Они взвалили всю ответственность на меня и умыли руки. Они считают — и я, между прочим, согласен с ними, — что лучше всего действовать частным образом. Особенно если может возникнуть нечто, чего мы не хотели бы видеть в официальных донесениях.

Я промолчал, но мое несогласие было видно невооруженным глазом.

— Посудите сами, — сказал принц, — мы с вами давно знакомы. У вас мозги вдвое лучше моих, и я доверяю вам. Я очень сочувствую вашим неприятностям из-за зрения и понимаю, что они влекут за собой целую кучу проблем, но сейчас у вас появилось много свободного времени и вам нужно его заполнить. Так что если ваш управляющий мог заставить вашу ферму работать как часы, пока вы завоевывали лавры в Челтенхеме и Эйнтри, он с тем же успехом справится с делами, пока вы будете в Москве.

— Надеюсь, что это не вы подгадали ввести запрет на очки как раз сейчас, чтобы дать мне возможность выполнить ваше поручение, — сказал я.

Он уловил горечь в моих словах и сдержанно усмехнулся.

— Скорее это были те любители, которые сговорились убрать вас с дороги.

— Некоторые из них уже клянутся, что они вовсе этого не хотели.

— Так вы поедете? — спросят принц. Я внимательно посмотрел на свои руки, побарабанил пальцами по столу, снял и вновь надел очки.

— Понимаю, что вы не хотите, — продолжал принц, — но, поверьте, мне больше не к кому обратиться.

— Сэр... ну ладно... но неужели нельзя отложить это до весны?. Я думаю... вы сможете найти кого-то получше...

— Это нужно делать сейчас, Рэндолл, сию минуту. У нас появилась возможность купить для Джонни в Германии одну из их лучших молодых лошадей, настоящего крэка. Мы... опекуны Джонни... Лучше я объясню. Его состояние находится в опеке, пока ему не исполнится двадцать пять, а до этого еще целых три года. Сейчас он получает весьма щедрое денежное содержание, но есть вещи, ну, например, лошадь мирового класса, на которые его капитала не хватит. Мы с удовольствием купим эту лошадь, мы выбрали ее после тщательного поиска, но нас торопят с решением. Мы должны дать ответ до Рождества. Такая дорогая покупка не может быть оправдана ничем, кроме участия в Олимпийских играх, и нам чертовски повезло ж отсрочкой в несколько недель. Да за этой лошадь стоит очередь покупателей.

Я нервно встал, подошел к окну и взглянул на холодное ноябрьское небо. Московская зима, слежка неизвестно за кем, вероятность выкопать кучу тщательно скрываемого дерьма — эта перспектива представлялась омерзительной.

— Пожалуйста, Рэндолл, — сказал принц, — пожалуйста, поезжайте.

Хотя бы попробуйте.

Эмма стояла в отделанной панелями гостиной, глядя в окно на отъезжающий «Даймлер». Она бросила на меня оценивающий взгляд.

— Вижу, он одолел тебя, — констатировала она.

— Я веду арьергардные бои.

— У тебя нет никаких шансов.

Она прошлась по комнате и села на скамеечку перед камином, протянув руки к огню.

— Это слишком крепко сидит в тебе. Почтение к суверену и все такое.

Дед — королевский конюший, бабка — придворная дама. И целая куча им подобных в течение нескольких поколений. Тебе не на что надеяться. Когда принц хмурит брови, все твои гены, унаследованные от предков, встают во фрунт и берут под козырек.

Глава 2

Принц жил в скромном доме, который был лишь чуть-чуть больше моего, но на сотню лет старше. Он сам открыл дверь, хотя, в отличие от меня, имел целый штат прислуги. А еще у него были жена, трое детей и, кажется, шесть собак. Когда я вылезал из «Мерседеса», меня тщательно обнюхали крутившиеся под ногами далматин, уилпет и несколько тявкающих терьеров, прибежавших неторопливой рысцой один за другим.

— Отпихните их с дороги, — громко посоветовал принц, поджидавший в дверях. — Фингер, пятнистый олух, успокойся.

Далматин не обратил никакого внимания на эти слова, но я все же смог добраться до двери не облизанным и не укушенным. Пожал принцу руку, слегка поклонился и по коврам, устилавшим украшенный колоннами вестибюль, проследовал за ним в богато убранный кабинет. Две стены занимали плотные ряды книг в кожаных переплетах, а две другие были почти невидимы, так как всю их площадь занимали окна, двери, многочисленные портреты и камин. Среди этого изобилия лишь изредка проглядывал клочок бледнозеленых обоев. На большом столе выстроились шеренги фотографий в серебряных рамках, из стоявшей в углу медной вазы тянулся к бледному свету белый цикламен.

Я знал, что собственноручно открытая мне дверь — весьма необычный знак внимания. Принц, в свою очередь, знал, что я знаю это. Он действительно очень рад моему согласию «сходить в разведку», подумал я, но и смущен множеством ловушек, угадывавшихся впереди.

— Очень мило с вашей стороны, Рэндолл. — Принц указал мне на черное кожаное кресло. — Надеюсь, вы хорошо доехали? Сейчас мы с вами выпьем кофе...

Он сел в удобное вращающееся кресло и начал светскую беседу. Джонни Фаррингфорд обещал приехать к половине четвертого (принц взглянул на часы и убедился, что после условленного времени прошло уже пятнадцать минут). Тут он опять сказал, что с моей стороны было очень мило согласиться приехать к нему. Еще лучше, добавил он, что мне не придется быть в этих делах тесно связанным с Джонни, поэтому, конечно, было мудрее организовать встречу у принца, а не у Джонни. Надеюсь, добавил он, вы понимаете, что я имею в виду.

Принц был плотен, довольно высок и темноволос, со спокойными и доброжелательными голубыми глазами, в которых можно было разглядеть характер зрелого человека. Брови стали гуще, чем пять лет назад, шея — крепче; говорить он начал больше в нос. Время превращало его из атлета в атланта.

Во мне это утро понедельника вызывало леденящее предчувствие смертельной опасности.

Принц снова бросил короткий взгляд на часы, на этот раз нахмурившись.

Я с надеждой подумал, что, если драгоценный Джонни не приедет вовсе, можно будет благополучно вернуться домой и забыть об этой истории.

Два высоких окна кабинета, как и в моей гостиной, выходили на подъездную дорожку перед домом. Вероятно, принц, как и я, предпочитал заранее знать, кто звонит в его дверь: это давало возможность при необходимости придумать какую-нибудь уловку.

Как раз на виду, посреди пустой гравийной площадки, одиноко и спокойно стоял мой серо-голубой «Мерседес». Пока я праздно смотрел в окно, на площадку стрелой влетел белый «Ровер», нацеленный прямиком на мою машину. В отчаянии, видя все происходящее как в замедленном кино, я безнадежно ожидал аварии.

Раздавшийся звук напоминал грохот металлолома на утилизационном заводе и сопровождался непрерывным гудком: очевидно, водителя «Ровера» прижало к рулю.

— О Боже! — в испуге воскликнул принц и вскочил на ноги. — Джонни!

— Моя машина! — откликнулся я, невольно выдав причину своего остолбенения.

К счастью, принц уже подходил к двери. Я по пятам за ним пробежал через вестибюль и вылетел во двор.

На звук столкновения и гудок в окна выглянуло множество испуганных лиц, но первыми на месте происшествия оказались мы с принцем. Передок «Ровера» взгромоздился на багажник моей машины, и вся сцена напоминала какую-то чудовищную механическую случку. Его колеса висели над землей, все сооружение выглядело весьма неустойчивым, а резкий запах бензина сразу заставил задуматься о возможных последствиях.

— Вытащим его, — торопливо сказал принц, дергая ручку двери водителя. — Господи...

Дверь перекосилась от удара, ее заклинило. Я подбежал к противоположной двери. То же самое. Джонни Фаррингфорд не смог бы точнее врезаться в мой «Мерседес», даже если бы очень постарался.

Вторая пара дверей была заперта, задняя дверь тоже. Настойчиво и раздражающе звучал гудок.

— Боже! Нужно вытащить его! — неистово крикнул принц.

Я вскарабкался на искореженную кучу металла и, цепляясь за осколки, протиснулся туда, где когда-то было ветровое стекло. Затем я извернулся и оторвал неподвижного человека от баранки. Наступила блаженная тишина. Но лица Джонни Фаррингфорда я узнать не мог.

Мне вовсе не хотелось вглядываться в окровавленные черты. Я протиснулся мимо него, поддерживая повисшую голову, и потянул заручку задней двери. Принц лихорадочно дергал дверь снаружи, но мне пришлось проделать несколько акробатических трюков и изо всей силы упереться ногами, прежде чем удалось ее распахнуть. Невольная мысль о том, что в этой металлической груде может проскочить искра, вызывала оторопь: я слышал и обонял вытекающий бензин. И от того, что этот бензин лился из разбитого бака моей машины, мне не становилось легче. Как, впрочем, и от того, что нынче утром я полностью заправил его.

Принц сунул голову в машину и ухватил шурина за плечи. Я прополз на переднее сиденье и вытащил безжизненные ноги из путаницы торчавших педалей.

Принц с недюжинной силой дергал Джонни за руки, а я как мог толкал ноги; мы понемногу перевалили его через спинку сиденья и просунули в заднюю дверь.

Здесь я выпустил ноги, принц потянул Джонни на себя, и тот выпал из машины на гравий, как новорожденный теленок из коровы. К тому времени подоспела помощь в лице слуги и садовника, и жертву осторожно унесли с места происшествия.

— Уберите его от машин, — распорядился принц и вновь обернулся ко мне:

— Бензин... Рэндолл, вылезайте-ка оттуда!

Этот совет был, пожалуй, лишним. Я никогда прежде не ощущал себя таким медлительным и неуклюжим, с такими неловкими руками и ногами.

Неизвестно из-за чего, но равновесие искореженных автомобилей нарушилось: то ли из-за наших манипуляций, то ли из-за моих не слишком осторожных движений, но «Ровер» начал крениться набок, а я все еще находился в нем. Я услышал, как принц панически крикнул:

— Рэндолл!

Я высунул ногу наружу, попытался перенести на нее свою тяжесть, и «Ровер» еще сдвинулся. Я на секунду замер, вцепился обеими руками в дверные стойкий рывком вышвырнул себя из машины, больно ударившись о землю боком и локтем. Быстро сгруппировавшись, я принял низкий старт, который сделал бы честь любому спринтеру.

«Ровер» с металлическим скрежетом сполз с моего «Мерседеса». Не могу сказать, произошло ли при этом замыкание в электропроводке, но наружу ударил сноп искр, словно одновременно чиркнули сотней зажигалок.

Взрыв отбросил машины одну от другой, и они я обе вспыхнули как адские печи. Бензиновые пары загорелись со свистом и грохотом, порыв раскаленного воздуха ударил меня в спину и помог отбежать подальше.

— У вас волосы горят! — констатировал принц, когда я поравнялся с ним.

Я провел ладонью по голове — так оно и было. Обеими руками я сбил пламя.

— Спасибо.

— Не стоит благодарности.

Он ухмыльнулся совсем не по-королевски:

— А ваши очки сидят точно на месте.

Как и положено, вскоре прибыли врач и машина «Скорой помощи», но Джонни Фаррингфорд задолго до этого успел очнуться и недоуменно посмотреть вокруг. Он лежал на удобном длинном диване в семейной гостиной. Рядом сидела его сестра-принцесса, которая, правильно оценив ситуацию, старательно промывала его раны.

— Что случилось? — захлопал глазами Фаррингфорд.

Слово за слово ему растолковали, что он ехал на машине и на пустой площадке величиной с теннисный корт умудрился въехать прямиком в зад моему «Мерседесу». Вот и все.

— Рэндолл Дрю, — представил меня принц.

— О-о.

— Чертовски глупая история, — небрежно бросила принцесса, но по ее напряженному лицу я угадал чувства старшей сестры, вечно защищавшей маленького братца.

— Я... я не помню.

Он увидел кучу окровавленных тампонов, валявшихся на подносе, капли крови, стекавшие с порезанного пальца, и собрался упасть в обморок.

— Джонни не выносит вида крови, — пояснила сестра. — Хорошо бы ему наконец перерасти эту слабость.

Травмы Фаррингфорда ограничивались несколькими порезами на лице, кости на первый взгляд казались целыми. Однако при каждом движении он вздрагивал и прижимал руки к бокам, словно пытаясь собрать себя воедино. Это сразу навело меня на мысль о сломанных ребрах.

Джонни Фаррингфорд был высоким, стройным я изящным молодым человеком с пышной копной курчавых рыжих волос, переходивших под подбородком в клочковатую бороденку. Нос, казалось, удлинился и стал острее, а обветренная загорелая кожа от потрясения стала серой.